В детстве я знал, как называются эти бабочки
Мы сталкиваемся с тобой в дверях, и ты, не глядя на меня, бросаешь куда-то в сторону:
- Я ухожу.
В руках у тебя сумки, еще одна оттягивает плечо. Волосы растрепанны, а глаза вот-вот заплачут. Мне отчего-то смешно, и я невольно улыбаюсь. Ты так похожа сейчас на печальную навьюченную верблюдицу.
- Куда ты? – удерживаю тебя за ремешок сумки.
- Отпусти, - ты пытаешься выдернуть сумку из моих рук.
На меня накатывает явно не рассчитанная на эту ситуацию дурашливость, и я сжимаю ремешок еще крепче.
- Все-таки куда ты? – смеюсь я.
- Я ухожу, сказала. А куда – тебя уже не касается, - ты говоришь это, отвернувшись от меня и не поднимая головы.
- Я ж тебе муж как-никак, - разворачиваю тебя за плечи.
Ты пренебрежительно смотришь на меня, и на миг мне кажется, что ты готова плюнуть мне в лицо. Дешевый фарс. Насмотрелась мыльных опер, а теперь появилась возможность воплотить их в жизнь.
- Дура! – не выдерживаю я. – Куда ты пойдешь? Скоро ночь, а тебе до твоей любимой мамочки «лететь» на автобусе почти два часа.
- Я поймаю такси! – в твоем голосе появляется истеричная интонация.
- На что ты его поймаешь?! У тебя что, деньги завелись?! – я уже почти кричу. Банальность сцены начинает меня раздражать.
- Да, завелись! – тебя первую пробивает на крик. – Завелись! А если и нет, тебе какое дело. Да я лучше водителю отдамся, чем проведу еще одну ночь с тобой! – кричишь ты, демонстративно потрясая кулаками.
Меня разбирает злой смех.
- Чем ты собралась расплачиваться?! Ты в зеркало на себя погляди!
Ты отталкиваешь меня, подхватываешь сумки и выскакиваешь на лестничную площадку. По пролетам замелькала сгорбленная спина, обтянутая синей кофточкой.
- Передай привет мамочке! – кричу тебе вслед.
- Сегодня едешь в дом престарелых, - говорит утром редактор, едва я вхожу в кабинет. – Сделаешь что-нибудь душещипательное. Найди какую-нибудь старушку – божий одуванчик. Пусть расскажет о жизни.
Согласно киваю головой: чего уж тут не понять.
У подъезда двухэтажного, отчего-то выкрашенного ядовитой синей краской, дома меня встречает заведующая. Молодая и даже симпатичная. Улыбается. Инстинктивно, стараясь сделать это незаметно, провожу рукой по брюкам. Вроде бы застегнул. Заведующая улыбается еще шире. Чему она радуется?
- Я вас сразу узнала, - подходит, протягивает руку. – Наташа.
Тут же поправляется, говорит серьезнее:
- Наталья Сергеевна.
Жму ее руку. Ладонь мягкая, с нежной шелковистой кожей.
- Ну, где у вас тут старушки? – стараюсь улыбнуться в ответ.
- Пойдемте, покажу.
Обстановка в коридоре вполне домашняя, казенщиной не пахнет. Даже инвентарных номеров на мебели нет. Хотя, быть может, где-нибудь снизу краской вывели, чтобы заметно не было.
- Вот сюда, - Наталья Сергеевна показывает на дверь.
«В углу комнаты кровать. Застелена пестрым байковым одеялом. Две подушки друг на друге. Прикрыты белой салфеткой с вышивкой по краям». Старательно записав все это в блокнот, только потом замечаю, что комната пуста.
- А где же хозяйка?
- Сейчас подлетит наша бабочка, - все улыбается Наталья Сергеевна.
- А вот и я, - раздается голос из-за двери, и в комнату впархивает невысокая худощавая старушенция в парике, цветастом ситцевом халатике и отчего-то в калошах на босу ногу.
«Хорош экземплярчик», - думаю я. Вслух представляюсь.
- А меня Клавдия Петровна зовут, - на ходу говорит старушка. Она ни на минуту не останавливается и все так же порхает по комнате.
- Кем же вы, интересно, Клавдия Петровна, были? – задаю ей первый вопрос.
- Как это – кем была? – старушка удивлена вопросу, но по-прежнему порхает по комнате: от двери – к кровати, от кровати – к двери.
- Ну, тогда, в прежней жизни, - продолжаю я.
- А, в прежней! – смеется старушка. – В прежней – я была бабочкой. Я, мой милый, порхала как мотылек, с цветка на цветок, с цветка на цветок. Все пыльцу собирала. Да пестики ублажала.
Я изумленно смотрю на Наталью Петровну: бабушка явно не в себе. Но заведующая по-прежнему мило улыбается. Ни слова, ни жеста в качестве комментария.
- Это Клавдия Петровна так шутит, - наконец поясняет Наталья Сергеевна. – Она всю жизнь дворником проработала. Пыль с тротуаров сметала. Метелочкой туда-сюда, туда-сюда. Дворничкой. Ой, простите, дворничихой.
- Ну, ладно, дворничихой, так дворничихой, так и запишем.
- Что это ты, милок, все пишешь и пишешь, пишешь и пишешь?! – Клавдия Петровна кокетливо выдергивает у меня блокнот и начинает вырывать из него по страничке.
Я растерян. Наталья Сергеевна как улыбалась, так и улыбается.
Клавдия Петровна кружится по комнате с моим блокнотом. Пол уже усеян листами из него. Бабулька поддевает их ногами и напевает:
Ах, мой милый Августин,
Августин, Августин,
Ah, mein lieber Augustin,
Все прошло, прошло, прошло.
Alles zusammen.
- Что она делает? – спрашиваю у Натальи Сергеевны.
Та все еще улыбается.
- Она просит спеть с ней. По-немецки. Она в войну в плену была. Там и научилась. По-немецки. Давайте ее поддержим. Чтобы она не обижалась.
Обе берут меня за руки, и мы втроем начинаем кружиться по комнате, напевая «Ah, mein lieber Augustin, Augustin, Augustin…» Я так же, как и они, поддеваю ногами листы моего блокнота и стараюсь подкинуть их повыше, чтобы они хоть немного поднялись в воздух и покружились вместе с нами. Как осенние бабочки, вылетевшие на обманчивое солнце, которое через день-другой перестанет греть. И тогда желтые, белые, голубые мотыльки, осыпая пыльцу со своих крыльев, исчезнут под увядающей листвой.
Наконец старушка валится на кровать, а мы с Натальей Сергеевной продолжаем кружить по комнате.
- А хотите, я вас еще с кем-нибудь познакомлю? У нас тут много интересных экземпляров, - она хитро смотрит мне в глаза и улыбается, улыбается, улыбается.
- Дура! Идиотка! – не выдерживаю я. – Идите вы на хрен со своими бабочками-старушками!
Наталья Сергеевна хмурит бровки и улыбается уже зло.
- Чего вы от нас хотите? – говорит она.
- От кого – от вас? – переспрашиваю.
- От нас, от бедных женщин. Брошенных, искалеченных жизнью. Оставшихся на обочине. Чего вы от нас хотите?! – кричит она, улыбаясь. – А? Чего?
- Милая Наташа, Наталья Сергеевна, это вы-то брошенная, искалеченная, на обочине? Вы? Что вы обобщаете? – кричу на нее в ответ.
- Да, и я тоже. Я могла бы стать артисткой, журналистом, певицей. У меня способности были. Талант даже. Я в школе на аккордеоне играла, - она заходится в крике и хохоте. – А вынуждена здесь вот эту срань господню сторожить, бабочек этих охранять. Чтоб не осыпались раньше времени. А вы явились сюда из своего серпентария и давай все крушить.
- Да что вы мелите?! Вы что, с ума, что ли, все здесь посходили? Бабочки, серпентарий. Одна блокнот мне порвала. Дворничиха ваша. Вы ни с того, ни с сего орете. Белены объелись?
Наталья Сергеевна отпускает мои руки и отходит к окну. Сгорбившись, она уткнулась лицом в ладони. Приподнятые плечи задрожали.
- Ну, хватит вам, успокойтесь. Чего плакать-то, - я глажу ее по спине, отчего Наталья Сергеевна еще больше горбится и сильнее трясется. – Хватит, говорю вам.
Поворачиваю ее к себе, отнимаю руки от лица и вижу, как она, высунув красный язычок, нервно облизывает губы. По щекам текут слезы.
- Вы когда-нибудь думали о том, куда на зиму деваются бабочки? – спрашивает Наталья Сергеевна.
Я отрицательно машу головой.
- Они не умирают, как думают многие, нет. Они прячутся под осенними листьями, закрывают глаза и спят, чтобы весной снова вспорхнуть в небо и кружить, кружить, кружить.
- Хорошо, хорошо, только успокойтесь, - притягиваю ее к себе и глажу по спине, между маленькими острыми лопатками.
- Осторожней, - она отталкивает меня. – Вы сломаете мне крылья. Вы уже, наверное, не одну бабочку погубили. Ведь верно? Не одну? Молчите, я и так знаю. А я не хочу оказаться в ваших сетях, паук. Я не хочу, как Клавдия Петровна, ублажать чьи-то пестики, а к зиме сдохнуть под желтым одеялом. Не хочу! Слышите вы?! Не-хо-чу.
- Да кто вас заставляет сдыхать здесь?! Вы молодая красивая. Летели бы отсюда на все четыре стороны.
- А они? – Наталья Сергеевна кивает головой на Клавдию Петровну. – Они-то как? Им кто поможет? Они уже разлагаются здесь. Кто после них труху убирать будет?
Она подбежала к кровати, на которой лежала Клавдия Петровна, стащила ее вместе с одеялом на пол. Упав, старуха рассыпалась в мелкую блестящую пыль, среди которой чернели только резиновые калоши.
- Это клиника какая-то, а не дом престарелых, - шепчу себе и тихо, бочком-бочком, пытаюсь сделать несколько шагов назад, к двери.
Наталья Сергеевна, заметив это, бросается мне наперерез.
- Нет, вы так просто не уйдете отсюда, - она закрывает собой дверь. – Вы правды хотели о нас? Вот она вам – вся правда!
Она срывает с себя синий форменный костюм и остается совершенно голой. Только по спине от плеч спускаются две синие, изрядно помятые ленты.
- Зайдите, зайдите за спину. Посмотрите, что там. Видите?
- Что это? – я рассматриваю два смятых лоскута, которые, как кажется, растут у нее прямо из спины.
- Это мои крылья. Точнее, все, что от них осталось. Такие, как ты, не дали им развернуться. Не дали мне взлететь. К небу и солнцу.
- Боже, какая дешевая мелодрама, - дергаю за ленты, и они отрываются от кожи, оставаясь у меня в руках. Обычные синие ленты, которые вплетают в косы школьницам. Мну их и бросаю на пол. Синий комок падает к белым листам бумаги, тускло сверкающей кучке пепла и черным резиновым калошам.
- Уходите, - неожиданно спокойно говорит Наталья Сергеевна. – Теперь уходите. Вы сделали свое дело. Я выполнила свою миссию. Я вас провожу.
Она накидывает свой синий костюм и провожает меня до машины. На прощание даже машет рукой.
- Чем ты ее так очаровал? – удивленно спрашивает водитель.
- Отсутствием крыльев, - отмахиваюсь.
- Чем-чем? – водитель начинает дико ржать.
…
- Статейка, что надо! – довольный редактор хлопает меня по плечу. – Вот только убери ты это место про бабочек. К чему они здесь? Ну, что это: «Она порхала по комнате, словно бабочка». Это старуха-то в доме престарелых? Уберешь, ладно?
- Ладно, уберу, - соглашаюсь я и жирно зачеркиваю отпечатанные слова.
Как же они назывались эти бабочки, с синими крыльями? В детстве-то я знал, как они назывались. Мы ловили их сачком, отрывали им крылья, и они извивались на земле, как черви, противные без крыльев. Извивались и что-то шептали. Может быть, свое имя?
Дома на кухне жена гремит кастрюлями. На ней синяя кофточка, в которой она обычно ходит в магазин.
- Ты разве не у мамы? – машинально спрашиваю.
- А что, должна была?
- Ты же уходила… собиралась уйти к ней вчера?
Она смеется.
- Ты что, опять фильмов пересмотрел? Дешевых мелодрам? Когда я уходила?
- Ну да, да. Не уходила. Действительно, не уходила. Это все телевизор. Наверное, приснилось.
Я снимаю ботинки и замечаю у двери пару черных резиновых калош и две синие скомканные ленты.
- Что это? – спрашиваю жену.
Она улыбается и ничего не говорит.
Как же все-таки назывались эти бабочки?
Югорск, 26 января 1999 г.