День был хмурый и серый.
Низкое пасмурное небо тяжелым одеялом наваливалось на мир. Дым от разложенного в святилище огня еле-еле всползал над оградой, а затем бессильно стлался вдоль реки. И песня, предписанная обрядом, не взмывала жаворонком ввысь, а беспомощно трепыхалась у самой земли.
Холодная дождливая весна грозила голодным годом. Уже было соткано и расшито несчитанное число обетных рушников, уже дважды собирали жертвенный пир из того, что еще оставалось в погребах и клетях, уже легли под древним бронзовым ножом два молодых быка и конь, и их черепа смотрели с ограды святилища на залитые водой поля. Оставалось последнее средство: могучее, верное – и страшное.
Наша ты красавица,
Наша ты заступница,
Солнцу ясну внученька,
Небу светлу правнучка…
Младшая сестра гнездовского старшины, едва вошедшая в возраст невесты, не боялась. Она стояла неподвижно, пока ей с песней расплетали косу, и все смотрела, смотрела по сторонам, впитывая это небо, и эти избы, и клети, и холодную неласковую весну.
Ты пойди-ко к прадеду,
Ты пойди на небушко.
Расскажи-ко солнышку
Горе наше горькое,
Долю нашу черную.
Так же цепко она станет смотреть вокруг по дороге в святилище – чтобы не ошибиться, чтобы ясно и подробно рассказать предкам о беде своего народа.
В спутницы ей были назначены две челядинки. Одна из них уже стояла рядом с госпожой, другая…
- Должанка где? – тихо спросил старшина жену.
Ответила сама предназначенная в жертву:
- К клетям пошла.
Старшина махнул пожилой челядинке:
- Приведи…
В темной клети, заставленной корзинами и заваленной рыбацкой снастью, стояла на коленях, прямо на земляном полу, женщина, обнимала двухлетнего мальчика и торопливо шептала, давясь словами:
- Сыночек мой светлый, сыночек мой ясный, сыночек мой прекрасный… Кто тебя, сыночек, теперь утром разбудит, кто тебя гребешком причешет, кто тебе личико белое умоет? Мальчик мой хороший, мальчик мой пригожий, кто ж теперь тебя обнимет да к сердцу прижмет?
Мальчик крутился, пытаясь вырваться из маминых рук, потом передумал и тоже ее обнял. Женщина прерывисто вздохнула:
- Некрасушка…
Дверь неслышно раскрылась, впустив в клеть нерадостный дневной свет. Женщина вскинулась, обернулась…
- Пойдем, - сказала ей пожилая челядинка с порога. – Пойдем, милая.
Женщина вытерла щеки и опять повернулась к сыну. Обняла. Надела на шею что-то, блеснувшее бронзой. Встала.
- Не грусти, мой хороший.
Дверь снова закрылась.
С песней, вытянувшись длинной чередой, люди поднимались к святилищу. Шествие змеилось среди изб и становилось все многолюднее. Шли все взрослые поселка –в нарядных одеждах, в распахнутых шубах, открывающих цветные вышивки рубах, женщины – в богато изукрашенных светлым жемчугом кокошниках, мужчины – сияя серебряными и бронзовыми наборами поясов. Все, что хранилось для праздников в ларях, унаследованное от прадедов и прабабок, все было вынуто, встряхнуто, начищено и надето. Синее, красное, рыжее - на солнце краски полыхали бы и цвели, но солнца не было, день зябко кутался в плотные облака. Яркие наряды среди потемневших бревенчатых стен, над жухлой травой, под серым небом казались чем-то чужеродным.
Пройдя под выбеленным годами турьим черепом, что осенял широким разлетом рогов ворота святилища, шествие свернуло влево.
Ай, да кто там поле пашет?
Ой, то Чур да поле пашет.
Пашенку пашет,
Пашенку распашет.
Ай, да кто там жито сеет?
Ой, то Чур да жито сеет.
Житечко сеет,
Житечко посеет.
Ай, да кто землю боронит?
Ой, то Чур землю боронит.
Поле боронит,
Поле заборонит.
Мальчик дотянулся до гладкой деревянной ручки, осторожно попятившись, открыл дверь клети и, моргая, огляделся. Ни подростки, игравшие поодаль в свайку, ни малыши, пускавшие по луже лодочки из сосновой коры, не привлекли его внимания. Он подумал и двинулся прочь от порога.
- Куда это наладился, а, оголец?
На тесаном бревнышке у избяной стены сидела с прялкой старая Перерека, тетка старшины. Годы только добавили ей строгости нрава, и прежде нелегкого, обычно одного ее окрика хватало для того, чтобы дети бросили озорничать или лезть куда не следует. Но мальчик был еще слишком мал, чтобы бояться.
Он подошел ближе и сообщил старухе:
- Ма.
- Мамку ищешь? – переспросила пряха.
- Да.
- Ох ты, болезный… Ушла мамка твоя. Не скоро вернется. Хлебушка, может, хочешь? Мягенький. – Старуха порылась в своей корзинке и отломила малышу кусочек, как раз под детскую ладонь.
Не так уж он был мягок – небогатый весенний хлеб с толченой корой. Мусоля угощение, мальчик отошел к лодочкам.
Со старшиной во главе шествие трижды обошло святилище посолонь.
Ай, да кто снопы молотит?
Ой, то Чур снопы молотит.
Жито молотит,
Жита намолотит.
Ай, да кто там зерно веет?
Ой, то Чур да зерно веет.
Хлебушек веет,
Хлебушек навеет.
Пели все – от главы рода до самых молодых, еще бездетных, женившихся только прошлой осенью. Пела и посланница, белой лебедью плывущая рядом с братом, пела и чувствовала, как песня, прославляющая урожай и того, кто его собирает, строит хрупкий невидимый мост, протягивает тайные связи между людьми, землей, небом и предками. На этот мост совсем скоро ступит ее душа, следовало укрепить его, чтобы сослужил свою службу.
Все нужное приготовили загодя: и деревянное ложе ждало, обложенное дровами, посередине округлой площадки, между длинным домом-тризнищем и дубовыми образами богов; и шесть коней были связаны крепкими веревками попарно и тревожно косили вокруг. Самые родовитые и уважаемые мужи стояли рядом с конями.
Воздух пах сыростью и дымом.
Невидимый мост ждал. Его мостили все родичи, все Гнездо, он звал вперед, он хотел, чтобы на него ступили. Сестра светло улыбнулась старшине, когда он дрогнувшей рукой обводил веревку вокруг тонкой девичьей шеи, подняла лицо к небу и закрыла глаза.
Челядинка-должанка кусала непослушные губы, запрещая им кривиться, но щекам почему-то было холодно. Ее товарка тихо плакала, не скрываясь. Не увидеть им предков, не войти под прадедовский кров, и после смерти они останутся служанками в чужом роду. Жестока судьба к слабым.
Внезапное гиканье, свист ореховых прутьев, мгновенный рывок испуганных коней… Люди невольно запрокидывали головы и провожали взглядами клубы дыма, поднимающиеся над полыхающим деревянным ложем. Идите, расскажите о нас, мы верим и надеемся…
Ты лети, наша лебедушка,
В дальню, в трудную дороженьку.
Ты неси, наша лебедушка,
Наши просьбы да заботушки.
Да не сечь тебя, лебедушку,
Холодну да часту дождику.
Да не бить тебя, лебедушку,
Граду твердому колючему.
А нести б тебя, лебедушку,
Да семи ветрам под крылышки.
Править путь тебе, лебедушке,
Светлым звездам с ясным месяцем.
Набегавшись и наигравшись, так и не дождавшись маму, мальчик уснул сам, свернувшись в знакомом углу под овчиной. Бронзовый оберег на груди давно нагрелся и не холодил кожу.
Назавтра облака начали рваться и наконец-то выглянуло солнце.