В уютный дворик провинциального городка въехал черный автомобиль. Машина была настолько пыльной – не мудрено по нашим-то захолустным дорогам – что ее марки было и не определить с первого взгляда, только передний номер читался без труда, из чего следовало, что это служебное авто и оно из столицы. Из пассажирской двери вышел статный мужчина зрелых лет в строгом костюме, сдержанно потянулся, расправляя затекшие в длительной дороге руки-ноги и уверенным шагом направился к торцу дальнего дома – туда, где рос величественный дуб. Не доходя с десяток-другой шагов, остановился, поднял голову, словно пытаясь объять взглядом дерево целиком, от ствола до самой верхушки раскидистой кроны, затем медленно подошел к дубу, положил обе ладони на морщинистый ствол, запрокинул голову и долго-долго вглядывался в крону, будто пытался отыскать что-то в море листвы, раскинувшемся у него над головой…
… Никто во дворе уже не помнил, чья мать, замученная бытом, работой, да вечными очередями, окрестила Витьку «Заморышем». Прозвище это как нельзя лучше подходило всегда плохо одетому, щупленькому, словно заморенному голодом веснушчатому мальчишке, и так крепко приклеилось к нему, что порой родная мать зычным голосом продавщицы кричала ему с балкона:
- Витька-а-а! Домо-о-ой! Опять до ночи шляешься, заморыш чертов!
Витька тогда мчался домой во весь дух, страшась не столько матери – та на язык только скорая, а лупила Витьку редко и совсем небольно, сколько Петра Ивановича, который за проступки сперва сажал Витьку на табурет в маленькой кухоньке, долго-долго воспитывал с такой «заботой и нежностью», что в них отчетливо слышалась плохо скрываемая ярость, уверяя то ли себя, то ли мать, то ли Витьку, что видит смысл своей жизни в том, чтобы мальчишка вырос хорошим человеком, опорой в старости, потом вставал, два раза с размаху бил Витьку по щекам так, что казалось – искры сыпятся из глаз, и, дав выход злобе, миролюбиво заканчивал:
- А теперь, подумай как следует обо всем, что я тебе сказал.
И Витька долго ещё потом сидел на табурете, втянув голову в неказистые плечики, и упрямо смотрел на стену, по которой всегда почему-то полз таракан. Он сидел и представлял себе другую планету, где люди всегда улыбаются и не умеют ругаться, где в магазинах нет очередей, а много всяких «вкусностей», и живет он в высоком белом доме, в большой квартире, в которой есть его личная комната и аквариум, со множеством разноцветных рыбок, и мать всегда приходит с работы добрая и никогда никого не боится, а самое главное – есть у Витьки настоящий, взаправдашний отец, большой, сильный, обязательно с усами и бородой, он капитан океанского корабля, и ночью укладывая Витьку спать, рассказывает ему о далеких океанах, штормах, морских хищниках и удивительных рыбах. А когда у отца отпуск – они всей семьей проводят его на море, и Витька плывет с отцом далеко-далеко, а если устает – тот сажает его к себе на шею и поворачивает к берегу, на котором стоит мама в красивом платье, смеется и машет им рукой.
Витька всегда почему-то представляет себе море и как он легко и быстро плавает, хотя по правде – плавать он совсем не умеет и о том, как хорошо на море, слышал лишь от счастливчиков, которые там побывали. Да и то – краем уха, поскольку с ним во дворе никто не дружит… Случилось это вовсе не из-за того, что Витька плохой парень, просто, когда они с матерью переехали сюда, местные мальчишки первым делом решили испытать новичка на прочность, Витька был слишком слаб, чтобы выдержать такой натиск, в конце концов он упал и закрыл голову руками… Тогда, решив, что в равные он не годится – они попробовали сделать из него «шестерку», но и это, несмотря на угрозы и побои, им не удалось…, так и остался Витька в стороне от дворовой компании, а потом приклеилось это прозвище - «заморыш».
Но все-таки, был у Витьки во дворе друг – кряжистый старый дуб, росший в отдалении от детской площадки. Ствол дуба был таким толстым, что двое взрослых людей не могли его обхватить, но чуть выше Витькиного роста ствол начинал ветвиться, это вот это-то место и было любимым пристанищем мальчика. Он садился так, что спина упиралась в одну ветку, а ноги – в другую, запрокидывал голову – и долго-долго смотрел вверх. Летом за зеленью листвы почти не было видно неба, а зимой на прозрачно голубом фоне так красиво выделялись чудным переплетением ветви, ветки и совсем малюсенькие веточки, а кое-где гроздьями несдавшейся осени желтели высохшие листья. Это был какой-то непостижимо таинственный рисунок, хранивший в себе очень важный секрет, и Витька, забравшись на дуб, часами вглядывался в крону, гладил озябшими пальцами морщины на коре, отламывал от нее крошечный кусочек и пытался на вкус определить – что же это за магическая тайна, в центре которой он сидит? И улыбался спокойно и светло…
Был конец осени, один из тех ясных сухих дней, на который вдруг расщедрится природа после длительных дождей, словно дает возможность еще раз насладиться прелестью красочной осени, прежде чем закрутить черно-белую киноленту зимы. Солнце дарит земле прощальные теплые лучи, лаская нежным взглядом в последний раз перед тем, как явиться в морозный день бесчувственным высокомерным оком… Витька понуро брел из школы, пиная, лениво, камушек и думая, что если бы мать видела как он портит ботинки – то, пожалуй, и врезала б по затылку. А, пусть! Всё это – ерунда! Настроение было прескверное – в школу кто-то принес его дворовую кличку, и сегодня, когда учительница математики похвалила его решение домашней задачи, отметив, однако, что тетрадь грязная, вся в жирных пятнах (откуда ей знать, что Витька готовит уроки на кухонном столе, и то, зачастую на пару с матерью – та стряпает, он – учится) кто-то со злорадным ехидством сострил:
- Так, заморыш же, Виктория Петровна, какая же чистота?!
Витька вошел во двор и уже почти подходил к дому, когда увидел движущийся навстречу грузовик, вернее увидел не грузовик даже, а то, что лежало в кузове, торчало во все стороны. Дыхание у Витьки замерло – это был дуб, точнее – куски дуба. Мальчик остановился как вкопанный и не мог сдвинуться с места… Когда грузовик затормозил в нескольких шагах от него и из кабины выскочил взбешенный шофер – Витька посмотрел на него пустыми глазами:
- Дяденька, это же МОЙ ДУБ!
Что-то страшное было в этих, почти шепотом, сказанных словах, и шофер в недоумении отступил. А Витька бросился со всех ног туда, где рос дуб.
Возле изуродованного дерева стояла горстка пенсионеров, один ствол был уже спилен, на второй, видимо, не хватило сил, и его решили брать «измором» - обложили ветками, мусором, облили бензином и подожгли. У основания ствола полыхало пламя, но дуб, терзаясь жаром, упрямо не терял своего величия, не поддаваясь огню.
- Ну, во, щас свалим и будит свитло в кхвартере.
- И ваще, вон скока места занимает – исчо адин гараж паставить можна, али сарай какой.
Витька, растолкав людей, бросился к костру, стал растаскивать горящие ветки, распинывать мусор; его пытались оттащить – он визжал как звереныш и вновь и вновь бросался к дубу, не чувствуя ни жара, ни боли…
… Мальчик очнулся в больничной палате, и в тот же момент, как вернулось сознание, прежде чем открыть глаза, вспомнил искалеченный дуб, объятый пламенем. Картина эта настолько живо возникла в памяти, что он закричал, готовый ринуться к другу, открыл глаза… - врач осматривал его ожоги на лице, руках, ногах…, заметив Витькин взгляд, улыбнулся: «Ну, как самочувствие, герой?» Витька отвел глаза и упер взгляд в стену, голубую, чистую больничную стену без таракана…
Все последующие дни он не разговаривал ни с кем, лишь, когда приходила мать, односложно отвечал на вопросы. Его и без того тонкая фигурка стала почти прозрачной, он наотрез отказывался есть – только целыми днями пил, пытаясь залить пожар, от которого внутри корчился дуб.
Через месяц Витьку выписали. Мать забрала его до обеда, и двор встретил мальчика пустынной тишиной, белизной свежевыпавшего снега, на фоне которого страшно чернел обугленный дуб… Заметив, что Витька глаз не сводит с дерева, мать за руку потащила его в подъезд. Он не сопротивлялся – послушно шел за нею, спотыкаясь, отвыкши, о ступеньки.
Всю зиму Витька жил как во сне – его ничто не раздражало и ничто не радовало (даже исчезновения Петра Ивановича он не заметил), уроки учил неохотно, любимую математику решал автоматически, не испытывая ни малейшего интереса. На улицу его одного мать не отпускала и, выйдя с ним, повернув спиной к дубу, вела в парк. Там они, как старички, медленно и молча гуляли по заснеженным аллеям. Иногда Витька видел дуб и у него опять внутри корчились от огня ветви, и алое пламя, вспыхивая в глазах, устремлялось в голову…
Тогда он снова оказывался в материнской постели, приходил доктор, тихо-тихо что-то говорил матери – и она плакала. А потом все возвращалось в ставшее уже привычным русло.
… Весна пришла почти мгновенно: за неделю в городе стаял снег, а уже на третью некоторые деревья окутались зеленоватой дымкой. Когда Витька увидел это, то автоматически подумал – скоро и дуб так нарядится, - но, вспомнил, и у него что-то заболело там, в груди, где у взрослых бывает сердце. Он постоял немного у школьного забора, задерживая дыхание, подбежала мать – она опоздала встретить его из школы – и долго расспрашивала – почему он такой бледный, - но Витька так ничего и не ответил.
Весна с каждым днем приближала лето. Девочки стали ходить в гольфиках, мальчики – без форменных пиджачков, листья на деревьях еще были светлыми и клейкими, но уже почти большими.
… Витька ждал мать в школьном дворе - её все не было. Уже закончился шестой урок у старшеклассников, а она всё не шла. «Наверное, товар привезли, - подумал Витька и пошел домой сам. Войдя во двор, он остановился и долго смотрел на остов дуба – очень захотелось пить, - но Витька сделал шаг…, и еще…, и еще…, и оказался рядом с деревом, протянул пальцы к коре – облизнул враз запекшиеся губы – скользнул взглядом… и, вдруг, что-то подступило к горлу, защипало в глазах, он протер их, и опять посмотрел на ствол, не веря себе – из мертвого дерева тянулись несколько тоненьких живых веточек… Витька опустился на колени, легонько, одним пальчиком провел по дубовым листочкам, понюхал клейкий палец…, и из его глаз брызнули слёзы… Они текли по запавшим бледным щекам, а губы расползались в спокойной умиротворенной улыбке…
… «Виктор Николаевич! Виктор Николаевич! Объявили! Вы – лауреат!» Шофер бежал от машины с восторженным криком. В эту первую неделю октября Нобелевский комитет объявлял лауреатов. И Виктор Николаевич, не сказать, чтобы уж так хотел славы или международного признания, - для него было очень важным в этот особенный день какого-то немного сюрреалистичного научного экзамена всего его жизненного пути – оказаться здесь, за триста километров от столицы, в стареньком дворе родного городка возле самого сокровенного в своей жизни, того, что не передать словами, что всегда, несмотря на новые места и явления живет в душе, того, в чём черпаешь силы в минуты отчаянья и безнадежности, что питает и вдохновляет на новые амбициозные проекты… Он обернулся, на лице – отрешенная полуулыбка, глаза влажно блестят. « Неужели это слезы, - подумал шофер, - «да нет, такие люди не плачут, а уж тем более от радости, верно показалось».
Виктор Николаевич вздохнул, в последний раз оглядел все дерево целиком, сделал шаг к машине и только сейчас заметил мальчика – худого, веснушчатого. Мальчик стоял рядом и бережно держал ладони на стволе дерева. Виктор Николаевич, Витька, Заморыш присел на корточки, взял мальчика за плечи – их взгляды встретились… Они смотрели друг другу в глаза, и видели в черных зеркалах зрачков, как сквозь полыхающие ветки упрямо тянутся живые ростки…