Комментарий для читателей:первая глава повести дается также на авторской странице, как самостоятельный рассказ.
ЗВОНОК
Душная Тель-Авивская ночь не давала уснуть, но сон уже подкрадывался кошачьей лапкой, уже смежил глаза, когда в затуманенное сознание ворвался оглушительный телефонный звонок.
Не без раздражения она встала, пробираясь в потемках к телефону, благо недавно снятое жилье не давало возможности натыкаться на отсутствующую мебель.
-Я слушаю.
-Здравствуй, это я.
Слегка вздрогнуло сердце. Итак, он все-таки позвонил… И теперь она совсем не знает, о чем говорить. Она спрашивает, почему он не позвонил раньше, он оправдывается. Сколько раз она представляла себе этот момент, и вот начинается что-то будничное, что-то…
-Где вы остановились?
-В Неве-Шарете.
Что это такое, - интересуется он, - где эта глушь, этот кошмар…
Нет, - возражает она, - это совсем не кошмар, это хороший район, престижный.
-И сколько это стоит?
Сакраментальный вопрос всех израильтян: «Кама зэ Оле?». Ей хочется расхохотаться, но она отвечает примерной девочкой. Он начинает возмущаться, что их бессовестно надули, ужас, бред какой-то! Как? Да она еще и гарантам заплатила?! «Как на базаре, - подумала Соня, - какая глупость и какое это имеет значение после двадцати лет разлуки?».
Слава Богу, он, наконец, вспомнил, зачем позвонил:
-Я хотел бы встретиться.
Они договорились о встрече, и она со смутными чувствами пошла досыпать, но сон умчался, будто его и не было. Соня закрыла глаза, и тут же услужливая память напомнила все…
* * *
Стучат каблучки, нет, уже не стучат, а проваливаются в вязкий от немыслимого жара асфальт. Любимые босоножки, затасканные до последнего дыхания, за такую цену, что и сказать стыдно, нет уж таких цен. А они – на любую ногу надень, как у Золушки делается ножка: белые, крупные цветы, изящный каблучок. Эх, босоножечки! Да и в чем еще по такой жаре, Слава Богу, доберешься до мастерской подружек-художниц, Ольги и Шурочки, окунешься в прохладу сумрачной комнаты:
-Как у вас хорошо!
-Подожди, сейчас еще лучше будет, - смеется Шурочка и колдует над коктейлями собственного рецепта. Разливается золотисто-оранжевая жидкость по стаканам, заправляется кусочками льда, и запотевают стенки, темнеет вожделенная влага, и губы трескаются от невыносимого желания.
Шурочка придирчиво оглядывает маленькую статуэтку из пластилина:
-Скоро в гипс отолью. Подарить тебе?
-Подари, - смеюсь, - задарили вы меня совсем. Это «задарили» относилось к Ольге, которая сделала ее акварельный портрет. Сходство, хотя и отдаленное, все же просматривалось, а на дне глаз такое, что лучше и не заглядывать, и не разгадывать: томление духа или изнеможение от жары. Они прозвали портрет: «Мадам, уже падают листья».
-Подарю, - говорит Шурочка, - будет память. Ведь уедешь?
-Уеду.
Когда пришла в городок весна, глянули подружки на ее фигурку в облегающем зеленом платье:
-Как ты думаешь, не пора ли ее раздеть?
-Думаю, что пора.
Еле уговорили позировать. Во время сеанса художница перекидывались репликами:
-Как красиво стоит натура.
-Да. А помнишь, у нас в училище была обнаженка?
-Та? Как же…
Тогда же Шурочка обронила, как бы между прочим:
-Тебе надо выходить замуж за художника, только он сумеет тебя оценить.
Глупость, если подумать, а в нее запало. И осталось в памяти: знойное лето в маленьком среднерусском городке, подруги-художницы, дивные девчонки, и это фраза…
…И так хочется зажмуриться, забыться, уйти… нет, не в небытие, а в воспоминание счастливого прошлого, погреться хотя бы недолго в лучах того щедрого на солнце июня.
Москва… аэропорт… двенадцать часов ночи… На последний автобус, как всегда, опаздываю, значит такси. Оно мчит меня по пустынным улицам, и во втором часу ночи я толкнусь в старое общежитие на Будайской, проскользну мимо сонного швейцара, который вяло приоткроет один глаз и что-то прокричит вслед, когда ноги уже бегут вверх по лестнице. Ах, оставьте, знаю, к кому и куда. Там, на пятом, живет подруга с художественного факультета. Дверь настежь, чемодан на пол:
-Танюшка!
-Сонечка! – Обнялись
-Ну, рассказывай, рассказывай, рассказывай…
Я помню этот вечер так ясно. Ты пришел навестить однокурсницу и встретил меня. Ты говорил с ней о художниках, о студенческой выставке, но я уже знала, что все, ч т о ты говоришь и к а к говоришь – ты говоришь мне. Много позднее ты скажешь: «Я вошел, увидел тебя, подумал: боже, какая нежная женщина». И были встречи, случайные и неслучайные, но все значительные и, наконец, тот вечер. Ты помнишь? Мы отмечали в комнате какой-то сданный экзамен, и всем было весело, но вот ты поставил любимую пластинку и подошел ко мне:
-Потанцуем?
«Тебя я рисовал и горечи не знал», - пел приятный мужской голос. Мы танцевали. Одни в пустой комнате. Потому что все исчезли, разбрелись по углам и отвели глаза. Неужели вид чужого счастья так пугает?
О, как я счастлив был,
Ведь я тебя любил
И ты меня любила…
О, богема, о, богема.
Любовь безоблачной была, - терзала душу пластинка.
О, богема, о, богема,
И в сердце ты моем жила…
И заполнились дни невыносимым светом: ВДНХ, Пушкинский музей, Третьяковка, подмосковные усадьбы – мы не знали устали, мы заполняли до предела и без того длинные дни, которые неминуемо летели к финалу. Скоро, скоро конец, а на душе так хорошо, так парящее легко – неужели это кончится, неужели это возможно, что мы никогда не будем вместе?..
В последний вечер ты повел меня к друзьям, тоже студентам. Там был один чудак с актерского факультета, которого почему-то все звали Дружок. Шумный и лохматый, он играл на гитаре и пел с хрипотцой.
-Алло, Дружок, - кричали с улицы. Твои друзья искали для нас комнату, но у них ничего не получалось.
-О, Господи, - сказал Дружок, - неужели это так трудно, найти комнату для двух счастливых людей?
Мы вышли на улицу. Вечерняя прохлада обняла нас, заставила прижаться друг к другу.
-Ластонька моя, - сказал ты, - любовь моя навечная.
-Не говори так! – Я испугалась и закрыла тебе рот рукой. Почему мне стало страшно?..
Вперед, вперед, по реке моей памяти!
В то лето, щедрое и жаркое, в Москву, радушную и равнодушную, надменную и доступную, в возлюбленную мою Москву!
Почему кончается все хорошее? Почему только печальным дням нет конца? Почему мы сами теряем все, что всю жизнь ищем? Почему? Уже не пять лет и даже не двадцать пять, а все почему. Да потому что.
Прощай, Москва, моя милая. Это прекрасное время, оно не забываемо. Ты можешь все, ты можешь продлить счастливое студенческое и разговоры-исповеди под сигаретный дым, и «безумную любовь», и даже, смешно сказать, надежды, что все еще будет…
Самолет взмахнул крыльями, прощаюсь с тобой, но еще вернусь, потому что нельзя не вернуться и не зайти опять в родные институтские стены, и не единожды, Господи, продли мою глупую несуразную жизнь, чтобы еще раз вернуться в этот город…
Остановись, память, дальше ни шагу. Хотя было неплохо еще какое-то время, да что там, прекрасно было. Но, как поется в некогда модной песенке, «жаль, что кончилось лето» и что «листья летят, но дело не в этом».
Листья летели по мокрым улицам Казани, и было тепло, но легкий холодок знобил в отдельных фразах, тут же перебиваемых поцелуями, обещаниями, впрочем, «дело не в этом».
Твой родной город встретил неприветливо. Наверное, это был знак. И таким же неприветливым, серым, скучным, дождливым днем провожал ты свою «навечную любовь».
А потом было письмо. Жестокое письмо, правда, в некоторых местах даже ласковое, но то была ласка сытой кошки, которая, вдоволь наигравшись мышкой, бросает ее полуживую, и уходит, изящно помахивая хвостиком.
-Ребенок? – Писал ты, - помилуй, зачем?
«О, богема, о, богема,
Любовь безоблачной была…»
-Муж? – Писал ты, ну какой из меня муж. К тому же я не могу довольствоваться одной женщиной…
«О, богема, о, богема,
И в сердце ты моем жила…»
-Мужчины, - писал ты, - приходят в этот мир для великих целей.
«О, как я счастлив был,
Ведь я тебя любил
И ты меня любила»…
-Может, ты передумаешь и не будешь рожать? – Кошка делает заключительные, небрежные удары лапкой, - пока есть время, - еще удар, - жду ответа, - заключительный удар, - целую. – Ушла, помахивая хвостиком.
Ты можешь спросить, просто так, из простого любопытства: что же было потом? «Потом была тишина». Я не плакала, не стонала. Я оцепенела. И в этом ледяном оцепенении витал твой образ. Бог знает, чем ты меня взял: маленький, худенький.
Но я видела, чувствовала другое: летящую походку, красивый изгиб губ, нежное прикосновение.
И это не главное. Главное было в том, что ты – художник. Художник берет в руки кисть, мел карандаш. Он прикасается к холсту, картону, бумаги. И его руке подвластно все, если есть в нем дар от Бога. Воистину – это волшебники! Конечно, были другие. Но о тебе говорили, к тебе ходили учиться. Ты был почти легендой и верил в свое будущее (Где теперь оно?).
И ты мог говорить, как ты мог говорить! Не только глазами любит женщина, больше слухом. «Шея-колонка», - говорил ты или «Ренуаровский идеал». «Я был в гостях и вдруг вспомнил тебя, тебя всю, о, боже, какой же я дурак!»
Но теперь все кончено. Все! Однако, вопреки здравому смыслу, я ждала, что ты приедешь, скажешь: «Прости, все не так. Люблю». Бесчисленное количество раз я писала тебе мысленные письма, где пыталась убедить тебя, что ты не прав, что есть счастливые союзы творческих людей, ты сам знаешь такие. И как это важно для художника иметь рядом преданного друга, который все может понять. Ведь мы одними глазами смотрели на небо и закат солнца, дождь и деревья. Мы могли понимать друг друга с полуслова или молчать об одном, когда не нужны слова. Так неужели все это ничего не стоит? Чего же ты хочешь? Что ты ищешь? Ты мечтаешь о славе: Париж, Лувр. Но твои картины холодны, в них мало человечности, и знаешь, только одну из них мне бы хотелось повесить у себя на стене: тяжелые низкие облака нависли над зеленым лугом, по которому мчатся белые стремительные фигурки коней. И столько порыва в их движении-полете, что, кажется, рамки картины не выдержат и выпустят их на волю…
…В теплый июньский день, умытый легким летним дождиком, я родила сына. Мне принесли нежный комочек с обворожительно хорошеньким личиком: персиковые щечки, губки бантиком, носик едва заметен, настолько мал. Малыш открыл глаза, синие-синие, и я снова узнала, что такое счастье.
Но и в этот день я ждала, что услышу за окном знакомый голос, что ты приедешь, чтобы увидеть меня и сына. Ты не приехал…
ПИСЬМО
День ранней осени, с его яркими красками и зыбким мягким теплом, теснил дыхание и замедлял шаг. Хотелось просто смотреть на щедрое природное великолепие, которое делало дымный и нерадостный город сказочно прекрасным.
Соня Лунина бродила по одной из маленьких ярмарок, которых в последнее время развелось великое множество. На другой стороне улицы стоял длинный красный дом, в котором жила подруга Сони, Нина Голубева и у которой Соня бывала довольно редко, но тут подумала: «Зайду». А зайти к Нине следовало не просто так, а с чем-то. Соня остановила взгляд на коробке конфет, не слишком большой, но и не маленькой – одним словом, на стол поставить не стыдно, да и цена вполне сходная.
Нина Голубева жила в основательной трехкомнатной квартире сталинских времен: длинный коридор, высокие потолки, просторные комнаты. Но главным достоинством квартиры была, безусловно, большая кухня, где Нина устроила нечто вроде дамского салона. Здесь, на уютном диванчике, каждый божий день оседали Нинины подружки, чтобы выпить не одну чашку кофе и выкурить не одну дорогую сигарету. Потому-то и полагалось негласно приходить сюда не с пустыми руками, чтобы не выглядеть окончательным плебеем. Нинины подружки, женщины обеспеченные и беспечные, имели состоятельных мужей и почти все не работали. Соня, у которой не было ни мужа, ни постоянной работы, чувствовала себя с ними неуютно и старалась поскорее уйти. Тяготили ее разговоры ни о чем, с претензией на интеллект. Но Нину она любила, потому что она – другая, искренняя, импульсивная, увлекающаяся. Потому и кучковался вокруг нее народ, как мотыльки вокруг свечки.
На этот раз Соне повезло, Нина была дома одна. Это означало, что они смогут свободно говорить о том, что их волновало: о Боге и духовном мире.
- Сонечка, как ты кстати. Тебе письмо из Израиля, Любка передала. (С подругой Нины, Любой Пожарской Соня поменяла квартиру, и ей иногда приходили письма на старый адрес).
Вскрывая конверт, Соня размышляла о том, кто из ее подруг в Израиле мог вспомнить о ее существовании:
«Здравствуйте, Соня и Феликс. Давно собирался вам написать, но все менялись обстоятельства. Думал, вот немного утрясется и тогда напишу, но видно всему этому не будет ни конца, ни края…»
Соня прекратила чтение. Писала не женщина, но у нее в Израиле не было знакомых мужчин, которые могли бы так фамильярно к ней обращаться. Однако, что ж гадать… Она перевернула письмо и посмотрела на подпись: Наиль. Как удар тока было это имя. Боже мой! Наиль!... И Израиль. Почему он, именно он там? Воистину неисповедимы пути Господни! Любопытство пересилило стремительный поток мыслей. Итак, что же делаете вы, господин Наиль Шалимов, на Святой земле?
«Живу я в Израиле уже пятый год. Не думал, что так задержусь, хотел сразу же уехать в Канаду или США, но израильтяне ввели ряд законодательств, препятствующих выезду из страны в течение трех лет. Описывать здешнюю жизнь дело долгое. Одно скажу: жить здесь тяжело и трудно, как и в России, наверное, но в России нет такой платы за жилье. Как у вас дела? Очень бы хотелось вас увидеть. Живу я в Тель-Авиве. Некоторое время жил в деревне художников на территориях. Но это место слишком отдалено от центра. Сначала мне там понравилось: своеобразный пейзаж, выжженные добела камни, вдали розовые полугоры, полухолмы, оплывшие от времени, чахлые оливы на каменистых склонах. Тишина. Только посвистывает горячий сухой ветер в окнах. По вечерам крик муэдзина с минарета и тысячи огней арабских деревень на соседних склонах. Иногда стрельба по ночам. Охраняли нас солдаты, человек шесть – восемь. Деревня окружена колючей проволокой по всему периметру. Арабы – народ весьма нагловатый, себя считают хозяевами на этой земле. Может, они и правы, но приезжим от этого не легче, да и деваться некуда, надо жить. И вгрызаются иммигранты в эту суровую, каменистую, выжженную землю зубами, руками и всем, чем только можно, с твердым намерением жить здесь всегда. Но многие уезжают, особенно молодые парни рвут отсюда, кому куда удается. В основном, удирают в Канаду, потому что легче всего, но мечта всех – Штаты. А нашим женщинам из России безумно нравится Израиль. Они сразу шалеют и дуреют от изобилия, витрин, магазинов, сверкающих машин (их такое множество, что пробки растягиваются на многие километры). В целом, жить здесь можно. Первые годы, конечно, было тяжело, все раздражало, все не нравилось, но потом привык и перестал замечать недостатки, и даже полюбил эту страну. Живопись в Израиле любят, но вся беда в том, что художников больше, чем покупателей, так что на чистую живопись не проживешь. Картины мои, как и в России, пользуются здесь успехом, но мотивы лучше идут местные: Иерусалим, Стена плача, Цфат, Тверия. Я здесь особенно не разворачивался, так как не собирался оставаться в Израиле, но постепенно «оброс» холстами, книгами, красками и прочим нужным инвентарем. А приехал с одной небольшой сумкой, этюдником и коробкой красок. Бросил в Москве все нажитое, таковы были обстоятельства. Но ничего, не умер, выжил. В чужой стране, без языка (ни одного слова не знал). Постепенно-постепенно вжился в эту среду, правда, с великими муками, но видно без этого не бывает. Поэтому, наверное, не случайно наиболее употребляемое слово у израильтян «савланут», что означает «терпение».
Письмо получилось длинное, пиши мне…». Далее следовал адрес.
Соня задумалась. Нет, не получится сегодня задушевный разговор с подругой. Ей хотелось побыть одной. Почему он вспомнил о них?..
И странным показалось ей это нашедшее ее письмо, такое спокойное, безмятежное, словно и не было той сумасшедшей любви. Так можно было написать далекому другу, но не женщине, которая когда-то тебя безумно любила…
Дома она перечитала письмо еще раз. Нужно было писать ответ, но это оказалось совсем непросто. « Неужели он никогда не думал о том, как мы жили? – спросила она себя, - Ведь он знал о моей смертельной болезни».
Она прикрыла глаза рукой. Нет! Она совсем не собирается плакать и жалеть себя. Мягкий ветер, залетевший в окно, нежно погладил ее по лицу, и она задохнулась от воспоминаний, таких горьких и таких светлых…
Москва… Я снова здесь.
Три года – это такая малость.
Три года – это целая вечность.
Ты – мой город. Почему я не родилась в Москве? Неужели с генами передается память? Отец с мамой жили здесь, когда были молоды. Они жили в коммунальной квартире, но я знаю – они были счастливы. А иначе, откуда это слепящее счастье, когда я бываю в Москве, и почему эти улицы так невыносимо близки и знакомы?..
Я дождалась, когда малыш подрос настолько, что можно его оставить не на старых, больных дедушку и бабушку, а в санатории. Да, он еще маленький, но я больше не могла, я должна была приехать…
Если бы только не эта боль где-то в левом боку и эта постоянная жажда, когда припадаешь губами к очередной ледяной бутылке «Фанты», а жажда не унимается. Ах, все это ерунда! Главное, в сердце остались слова Клары. У нее теперь новая группа и новый мастер. Ей все говорили: Клара – ужасная женщина. Она может сказать студентке: Что вы тут делаете? Идите на кухню супы варить! – Соня ни разу не видела эту Клару, только рецензии на фильмы ей посылала и вот сегодня…
Да, сегодня был экзамен у Клары. Перед Соней отвечала москвичка, лаборанточка из института, и Клара говорила с ней очень строго и влепила ей «трояк», а когда москвичка вышла, сказала:
- Я знаю, что все работы ей делали. Она писать не умеет, ей это не дано.
А потом отвечала Соня, и Клара наговорила ей столько приятных вещей. Она вспомнила рецензию на фильм Золтана Фабри «Пятая печать»:
- Я так хорошо почувствовала атмосферу фильма, когда читала вашу работу, я все сразу вспомнила, представила. Вот вы можете писать, вам это дано, вы должны писать.
И, конечно, Клара поставила ей «отлично», а она шла из института и плакала, потому что никто и никогда в ее родном городе не говорил ей таких слов. Напротив, ее все пытались убедить в том, что она - абсолютная бездарность. Она плакала, потому что ушли годы. Но еще не все потеряно, она не старая, ей только тридцать три…
Правда, что-то со здоровьем, но, наверное, это не страшно. Она таки зашла в студенческую поликлинику для очистки совести. Ее принимали два врача: мужчина и женщина. Они почему-то не обратили внимания на ее слова о страшном кашле, котрый ее совсем замучил, а все щупали шишки у нее на шее.
- Они не болят, - сказала Соня
- И давно они у вас появились?
- В апреле.
- Вы москвичка?
- Нет, я из Челябинска
- Нам нет смысла посылать ее в больницу, - сказала женщина, - когда приедете домой, идите к врачу.
- У меня, наверное, астма?
Они как-то странно переглянулись.
- Нет, не астма, - сказал мужчина, - так не забудьте, как приедете – сразу к врачу.
«Ну, может, и не сразу, - подумала Соня, - у меня еще отпуск должен быть. На юг съезжу».
Она купила бутылку сухого вина и конфеты. Сегодня в общежитии они повеселятся, нужно немного отдохнуть от экзаменов. И еще одна мысль не давала покоя. Перед отъездом она написала Наилю: «Если хочешь меня увидеть – приезжай». Сама не знала, что на нее нашло, ведь не писала ему три года после того письма и вот… не удержалась.
Кое-какая информация все же просачивалась. Соня знала, что он закончил ВГИК, хотел остаться в Москве и собирался для этой цели жениться на москвичке, но у него не хватило денег на фиктивный брак. « Так ему и надо!» - подумала тогда Соня злорадно. Впрочем, боль и обида уже притупились, утратили остроту, но память, куда от нее деться?..
Соня шла по третьему этажу общежития. Кто-то шел сзади, потом позвал:
- Соня!
Она обернулась. Она не сразу узнала, потому что – борода, новое лицо, но глаза, глаза были знакомые, его глаза. Только он мог так смотреть…
В три часа ночи она встала и подошла к окну. Опять этот проклятый кашель. Напротив общежития большое здание онкологического центра.
- Наверное, и я сюда попаду. – Соня невесело усмехнулась.
- Перестань, - он подошел, обнял ее за плечи, - ты совсем не изменилась, стала еще лучше и длинные волосы тебе идут.
- Я – молодая мама, мне полагается…
Она таки попала в онкоцентр, но не московский, а челябинский. И сразу на нее обрушилась такая бездна отчаяния, тоски и боли, что захотелось зажмуриться и ничего не видеть: ни маленьких детей, умиравших от рака, ни красивых женщин, которых тоже не щадила эта мерзкая болезнь. Однажды ей привиделся там странный СОН:
« Какой-то загородный дом, коридор. По коридору идут: отец, брат, Наиль и я. Мы входим в пустую комнату, садимся за стол, и отец начинает раскладывать карты Наилю. Карты падают плохо. Потом мы остаемся вдвоем, идем по безлюдной улице. Что вокруг? Не город и не деревня… песок, ноги проваливаются в него, горячий ветер обжигает лицо, засыпает глаза песком. Мы входим в небольшой деревянный дом, поднимаемся на второй этаж. Мне тяжело, у Наиля злое лицо (на протяжении всего сна у него было такое лицо).
- Ты думаешь, - говорю я Наилю, - я хочу за тебя замуж? Это не так, это неправда.
- Да! Да! – кричит Наиль, - ты этого хочешь, ты только об этом и думаешь!
Я выхожу из дома. Меня встречают песок, ветер, жара…»
Соня проснулась в слезах. «За что?» - спросила она, - ведь он приезжал в октябре. Вдруг, среди холодной осени, выдалась теплая, мягкая, солнечная неделя. Город осветился, улыбнулся, понравился. Соня показывала приятные уголки, как он показывал ей Казань. Наиль был очарован сыном, фотографировался с ним. Потом он уехал и осталось неясным: зачем он приезжал – повидать сына? Узнать, не умирает ли она?..
И наступил какой-то момент, когда она взбунтовалась. Вся ее душа, жаждущая бурной деятельности и любви, восстала против мучительного существования в «Доме отверженных», так она прозвала эту больницу. Она стала бороться. Сама. В одиночку. Вытягивая себя из «состояния болезни» в «состояние здоровья».
Впоследствии она спрашивала себя: может, ее победа оказалось пирровой? Ведь сын не понимает ее и совсем не жалеет. А так хочется, чтобы кто-то мог пожалеть и сказать: Ты – молодчина, ты – сильная. Но теперь отдохни, потому что я – с тобой…
Соня вырвалась из плена воспоминаний. Этот странный давний сон… Наиль… Израиль. Но ведь и она была в этом сне.
Она стала писать ответ. Письмо получилось спокойное и сдержанное, даже теплое, но без огня ( где ж его взять теперь, все давно перегорело). Она написала, что живут он непросто, но Бог помогает. Что когда-то она поставила себе цель вырастить сына и выздороветь, и этой цели добилась. Она сообщила Наилю, что сын тоже выбрал путь художника, но парень он сложный, много с ним проблем, вот жениться надумал… Она заставила себя не попрекать его этими годами, хотя ей страшно хотелось спросить: неужели ты никогда не думал о том, как мы жили все это время?
Письма она всегда писала легко, как Бог на душу положит. Да и как выразить в письме двадцать лет жизни, к тому же такие мучительные и тяжелые. К письму она приложила фотографию последнего периода: на ней совсем еще не старая женщина беззаботно смеялась. На заднем плане – большое, живописное полотно сына.
СЫН
Второе письмо, которое пришлось ждать два месяца, было совсем другим:
«Здравствуйте, дорогие Сонечка и Феликс. Рад, что вы живы и здоровы. Я собираюсь к вам приехать весной следующего года. Хотелось бы раньше, но есть некоторые проблемы. Я говорил об этом со своим челябинским другом Мишей Паниным, и он сказал мне, что в Челябинск нет прямого рейса, есть только в Свердловск, но самолет прилетает туда поздно и это создает опасность, так как в Свердловске очень криминогенная обстановка. А так как среди населения России бытует распространенное мнение, что у всех из-за границы чемоданы прямо-таки набиты долларами, то лучше, чтобы кто-то встречал. Они ведь не знают, что у тебя, может быть, всего сто долларов, хотя, возможно, для них и это хлеб. В связи с этим я хочу предупредить вас, чтобы вы никому о нас не рассказывали. У криминогенных структур есть масса осведомителей, которые прилежно, как пчелки, собирают информацию. Сын Миши живет в Челябинске, и его квартиру грабили уже три раза (и бронированные двери не помогли), а его знакомых коммерсантов, мужа и жену, убили прямо у дверей квартиры, когда они несли выручку».
«Да что же они там такие все запуганные, - подумала Соня, прервав чтение, - должно быть, эти криминогенные системы, которые « как пчелки собирают информацию», знают, что с нас взять нечего».
«Когда приеду, обсудим, как нам обустроить нашу жизнь. Надо будет все детально проанализировать и наметить планы на будущее. Твое сообщение, что Феликс выбрал стезю художника, вызвало во мне противоречивые чувства. С одной стороны, я огорчился, а с другой, весьма порадовался. Огорчился, потому что жизнь художника очень трудна с материальной точки зрения. Художники относятся к так называемой «свободной профессии», а за свободу приходится платить хронической финансовой нестабильностью, что очень изматывает. Но, видно, так карты легли, знать судьба. Хорошо, что Феликс выбрал этот путь по доброй воле. Я всегда мечтал о единомышленнике по искусству. Им был мой покойный брат. Один в поле не воин, и всегда нужна поддержка и помощь в нашем многотрудном деле. К сожалению, меня подвело зрение, оно значительно ухудшилось. Но есть опыт, знание, теперь есть, кому это передать и это прекрасно. Самое главное сейчас для Феликса – это первоклассное образование. Нужно учиться, чтобы стать первоклассным мастером в своем деле.
Так что обращаюсь к тебе, сын мой: учиться, учиться и еще раз учиться. Ты должен освоить весь арсенал современного искусства, иначе не видать удачи. Чем могу – помогу. Конечно, я стар, силы уже не те и здоровье ушло, но ничего, думаю, что успею тебя вытянуть. Если бог даст, поскрипим еще немного. Известие о том, что собираешься жениться, меня несколько встревожило. Думаю, это преждевременно. Тем самым, ты сразу перекроешь себе кислород, все входы и выходы. Поверь моему жизненному опыту, нельзя распылять силы, их нужно сконцентрировать в направлении главного удара, а это только учеба. Как поется в известной песне: «Первым делом самолеты, ну а девочки потом», и в этом выражении заключена глубокая сермяжная правда. Восточная мудрость гласит: чем раньше восход, тем выше зенит. Испокон веку мужчины в нашем роду женились только в возрасте 29-30 лет. Так было принято в высших слоях общества. Жениться раньше, особенно в возрасте восемнадцати-двадцати лет, считалось неприличным, дурным тоном, потаканием низменных желаний. Ранняя женитьба была уделом людей совершенно бездарных, ленивых, но желающих как-то реализовать себя и сообщить о своем существовании. Яркая иллюстрация – Митрофанушка из пьесы «Недоросль» с его бессмертной фразой: Не хочу учиться – хочу жениться! Лучше не скажешь. Для девушек понятно, чем раньше выйти замуж, тем лучше. Но у девушек и женщин другое предназначение в жизни, продиктованное природой. Для женщин творчество – это брак, где мужчина только гость. Но для художника брак, заключенный в столь раннем возрасте, является концом творческой карьеры. Брак в зрелом возрасте – это благодать, но сейчас свадебный марш Мендельсона будет похоронным звоном по всем твоим планам. Обычно юноши думают и утешают себя несбыточными надеждами на какое-то чудо: ну у меня-то все будет нормально. Нет, Феликс, нормально ничего не будет, все будет ужасно. Ранние, скоропалительные браки приказывают долго жить, а что остается? А остается огромное количество безумно тяжелых проблем, которые будут давить на тебя, не давая ни жить, ни работать полноценно, ни дышать полной грудью и радоваться жизни. А без радости жизни, какое может быть искусство и творчество? Последствия столь ранней женитьбы, когда ты только вступаешь в жизнь (а жизнь – это бесконечная борьба, творчество – еще более изнурительная борьба) можно сравнить только с последствиями атомных взрывов Хиросимы и Нагасаки, одним словом, это катастрофа. Есть гигантский опыт в этом отношении, и мне бы очень не хотелось, чтобы ты повторил мой ужасный путь. В старые добрые времена, до революции, мужчины высших слоев общества проходили такой путь: сначала юноша заканчивал гимназию, потом высшее учебное заведение, получая профессию. Далее, для завершения образования, отправлялся за границу, где путешествовал по странам Европы, посещал музеи Франции, Германии, Италии, Испании, Греции, знакомился с культурой и бытом этих стран. И только после этого его образование считалось законченным. Те, кто желал, продолжали образование в университетах Европы. Затем молодой человек возвращался в Россию, получал должность, и только после этого, в возрасте 30-33 лет, он женился. А студентам в то время вообще запрещалось вступать в брак до окончания учебы, и запрет этот распространялся и на студентов императорской Академии художеств. Как я понимаю, ты парень умный, дважды повторять не надо».
Соня прекратила чтение, так как почувствовала усталость. Господи, почему она полюбила этого человека? Какое самолюбование, какой апломб. Чувствуется, что ему ужасно нравится все, о чем он пишет. Чего стоят эти патетические выражения, вроде: обращаюсь к тебе, сын мой! Женитьба в раннем возрасте – это катастрофа, Хиросима и Нагасаки. Бред какой-то! А эти ссылки на свой род, это просто глупо, принимая во внимание обстоятельства. Письмо адресовано фактически сыну, о котором он вдруг вспомнил и сразу надавал кучу советов и наставлений самого банального и удручающего характера. Итак, Наиль Мухамедович, женитьба в зрелом возрасте – это благодать. Почему же вы в свое время отказались от этой благодати? Ах да, вы еще не посетили музеи Европы, ваше образование к тому времени еще было не завершено.Должно быть, теперь, когда вы теряете зрение и потеряли здоровье, вы решили, что неплохо бы обзавестись семьей. Однако, что же там в финале?
«Сонечка, сейчас же, не откладывая в долгий ящик, закажи вам обоим загранпаспорта, на всякий случай пусть лежат. Сонечка, мне очень понравилась твоя фотография. Ты на ней прекрасно выглядишь. Ты такая же очаровательная, как и прежде. Все эти годы, где бы я не находился, мысль о вас ни на секунду не оставляла меня, точила и жгла. У меня с души свалился огромный камень, который давил и не давал дышать. Только тогда, когда я приеду и увижу вас, я, наверное, обрету долгожданный душевный покой . Целую и обнимаю вас обоих».
Пожалуй, эта небрежная концовка могла бы частично искупить бестактность всего письма, если бы не приписка в конце: « И еще раз обращаюсь к тебе, Феликс. В интересах нашего общего дела. Твой паспорт должен быть абсолютно чист, без всяких отметок о том, что ты состоишь в браке. Ты должен быть абсолютно свободен от всякого рода долговых обязательств, а именно: алиментов. Никому не давай никаких обещаний. Помни: «нет» - это одно слово, «да» - это много слов с длинным шлейфом на долгие годы. Как сказал Жванецкий: «Одно неловкое движение – и вы отец». Помни: молчание – золото, слово – олово. Нет действий без последствий. Постарайся освоить какой-нибудь язык, например, немецкий. Папа».
- Боже мой! – простонала Соня, - этот человек, который никогда не платил нам алименты и не имел по отношению к нам никаких обязательств именно потому, что не было отметки о браке в паспорте, теперь советует своему внебрачному сыну поступать также. Советы совершенно потрясающие по своему цинизму. Неужели он не понимает, что письмо адресовано мне, и я буду читать весь этот кошмар?!
Соня бросила письмо на стол и вышла из дома. Ей было необходимо глотнуть свежего воздуха.
… Сыну Сони Луниной было почти двадцать лет. И хотя выглядел он как шестнадцатилетний подросток, все звали этого худенького, длинноволосого паренька полным именем: Феликс.
Как часто за эти годы Соня просила Высшие силы, чтобы ее жизнь была продлена, потому что без нее сын погибнет. Иногда ей даже казалось, что она уже давно живет в кредит, что ее собственный запас сил давно иссяк, но жизнь продолжалась по воле иных сил, ей не принадлежавших.
Соня не знала, правильно ли она воспитала сына. Он был безусловно талантлив: рисовал, играл на гитаре и даже сочинял какие-то странные истории о несуществующих мирах. Впрочем, для него эти миры существовали гораздо более реально, чем окружающий мир. Например, он говорил: «Я сегодня был на своей тропе». «Его тропа» была улицей, где он отрывался от реальности и видел что-то, что мог видеть только он.
Соня любила сына слишком болезненно и нервно, возможно, потому, что ей больше некого было любить. Нет, конечно, были близкие люди, подруги, но Господь Бог заповедовал каждому иметь семью, нормальную семью, без которой, наверное, нет гармонии, как бы мы к этой гармонии не стремились…
Проветрившись на свежем воздухе и успокоившись, Соня вернулась домой. Сын был дома, а письмо, которое она оставила на столе, отсутствовало.
- Феликс, у меня на столе лежало письмо… ты его не брал?
- Да вон оно, на полу валяется, - сын свел густые, как у отца, брови, - он что, собирается приехать?! Если он приедет, я из дома уйду!
- Подожди, давай поговорим спокойно…
- Да о чем тут говорить? Я же сказал тебе, я с ним жить не буду! Не хочу!
Вот оно, прорвалось. Когда же она все ему рассказала? Несколько лет назад. Решила, что он уже взрослый мальчик и все поймет. Она рассказала об отце и что он не хотел ребенка. Сын ничего не сказал, просто закрылся в своей комнате, но что он пережил тогда?.. Был момент, когда она кинулась разыскивать Наиля. Сын уже учился в художественном училище, и были проблемы, которые она решить не могла. Она написала в адресный стол города Казани – ее адресовали в Москву. Она написала в Москву – ее адресовали в Казань. Круг замкнулся. Да и не мог тогда найтись Наиль Шалимов, по причине пребывания в местах отдаленных, и не там, где щепки летят, а где пальмы растут…
- А если он приедет, то я скажу все, что я о нем думаю!
- Подожди, ну подумай сам, он же пишет, что он теперь совсем больной человек. Вот он приедет, а ты скажешь ему что-нибудь этакое, а с ним – инфаркт. А ведь он теперь иностранец. Представляешь, я прихожу домой, а здесь мертвый иностранец валяется…
Сын покатился со смеху.
- Что ты смеешься, я же серьезно. И потом, кто знает, может, он теперь изменился. Вот видишь, он пишет, что все эти годы он страдал, ночи не спал…
- Ах, мама, - сын посмотрел на Соню, как на несмышленого ребенка, - да если бы я был на его месте, я бы еще не то написал… Ладно, я ему сам отвечу.
- Может, не надо? Представляю, что ты понапишешь.
-Что надо, то и напишу, - отрезал сын.
Вот это письмо:
«Здравствуйте!
Разрешите представиться: меня зовут Феликс Лунин. Я занимаюсь живописью и рисунком. Кроме того, увлекаюсь тяжелой музыкой: хэви-металл и блэк-металл – на досуге советую послушать. Еще я читаю книги в стиле фэнтэзи. И в этом же стиле пишу картины.
Насколько я понял, вас очень волнует мое будущее. Советую вам о нем не беспокоиться. Да, чуть не забыл. Есть у меня очаровательная девчонка из Сочи. Она поедет со мной везде, где буду я. И она может уйти от меня, когда пожелает.
Хочу сказать напоследок, что с моей точки зрения художника не должны волновать презренные заботы этого мира. Его миссия заключается в том, чтобы творить прекрасное. Для этого он и живет. Феликс».
ВСТРЕЧА
- Але, Сонечка. Я нахожусь недалеко от твоего здания, около высокого белого здания. Ты можешь выйти?
- Да, конечно.
- Я пойду тебе навстречу. Думаю, мы друг друга узнаем.
Соня надела летние брюки, легкую синюю кофточку и красивую белую шляпу. Она медленно шла по улице. На противоположной стороне не было никого, кроме невысокого человека в темных очках. Они прошли мимо друг и друга и одновременно оглянулись. Соня остановилась. Человек тоже. Потом он улыбнулся и перешел через дорогу.
- Меня смутили очки, - сказала Соня.
- А меня – шляпа.
- Это от солнца… Куда пойдем?
- Знаешь, поехали в центр. Я покажу тебе места, где я жил.
Пока они шли к автобусной остановке, Наиль то и дело посматривал на Соню и улыбался. Соня подумала, что, конечно же, он постарел, черты лица стали резкими и, кажется, он стал еще худее и меньше ростом. Впрочем, разве она помолодела? Да, она выглядит на десять лет моложе, может, на все пятнадцать, но что с того? Юношеского задора нет. А та худенькая, хорошенькая девочка… - она осталась только на фотографиях.
Наиль повез Соню в южный Тель-Авив, про который ей рассказывали разные страсти.
- Мне здесь нравится, - говорил Наиль, - центр рядом и жизнь кипит. Это не то, что деревня, в которой ты живешь.
- А мне нравится Неве-Шарет. Там красиво, все в цвету и много зелени.
-Я же говорю – деревня. Но весь пульс жизни здесь.
- Мне говорили, что в южном Тель-Авиве большая преступность.
- Ну, не знаю. Я здесь прожил шесть лет и, как видишь, жив… Мы сейчас на улице Левински. Вот дом, где я жил… - Они прошли пять метров, - и здесь я жил… и вон там…
- Ой, слушай, скажи лучше, где ты не жил.
Наиль засмеялся:
- Знаешь, куда мы сейчас пойдем? На тахану мерказит. Это новый автовокзал, самый большой в Европе. Его строил самый известный в Израиле архитектор.
Впоследствии Соня будет бывать на тахане мерказит часто, слишком часто. Спускаясь по эскалатору и небрежно проскакивая многочисленные соблазнительные магазинчики, она будет с удовольствием ощущать себя частью делового потока, который утром спешит на работу. Или она будет сидеть в маленьком кафе, выпивая неизменную чашку кофе «капуччино», или читать газету «Вести» в ожидании автобуса.
Но все это будет потом, а сейчас, когда они вошли в здание автовокзала, у Сони зарябило в глазах: люди, этажи, эскалатор, магазины – все мелькало и кружилось, как в калейдоскопе, создавая яркую, разнообразную и обманчивую картину вечного праздника жизни. Наиль прилежно выполнял роль гида:
- Это супермаркет, я здесь всегда покупаю продукты, потому что это дешевле, чем в других суперах… А вот русский книжный магазин, кстати, очень приличный… Сейчас мы идем в кафе, что-нибудь перекусим.
Они купили кофе и пиццу, и сели за столик. Кафе находилось на пятом этаже, и Соня с интересом смотрела, как внизу двигаются люди. Наиль умело выбрал место: с этой точки весь автовокзал просматривался довольно хорошо.
- Знаешь, - сказала Соня, - мне кажется, что я сама никогда не найду отсюда выход.
- Это только поначалу так кажется, привыкнешь. Жаль только, что вы забрались в такую глушь.
- Ну… как ты вообще… жил здесь?
- Жил… Работал.
- Где?
- Где придется. Это не Россия. Все очень дорого и надо как-то жить.
- А живопись?
- На организацию выставок нужны деньги и связи, нужно, чтобы кто-то тебя раскручивал. В Израиле живопись на очень низком уровне, сама увидишь. Конечно, и здесь есть люди, которые любят и понимают настоящее искусство. Это элита. Но таких людей мало, и они предпочитают картины известных художников.
Они вышли из автовокзала. Соня еще раз посмотрела на так горячо любимую Наилем улицу Левински и подумала, что ей бы тут жить не хотелось. Вслух она сказала:
- Но здесь же так грязно. Неужели ты не видишь?
Наиль с рассеянным удивлением огляделся:
- Я привык.
- Послушай… Я все хотела тебя спросить… Как ты, собственно, смог приехать в Израиль?
- Я приехал, как член еврейской семьи, - в его улыбке одновременно промелькнули самодовольство и смущение.
«Забавно», - подумала Соня, хотя ничего забавного она в этом не видела.
- Разве ты не знал, что я – дочь еврейки?
- Откуда?!
- Но ты же видел мою мама, у нее ярко выраженная еврейская внешность.
- Да, я помню твою мама, но… я думал, что у нее просто южная внешность. К тому же ты говорила, что она с Украины.
- И что теперь, ты один?
- Не совсем…
- Наиль! – Соня даже остановилась, - но ведь ты писал мне…
- Послушай, это не важно. Эта женщина… я уходил от нее, она меня разыскала…
- И ты остался?
- Понимаешь, ну прилипла. Ну что делать. Жалко ее.
- Все-таки я не понимаю…
- Сонечка! Я от нее уйду. Только я не хотел бы говорить с ней, все эти скандалы… Я позвоню тебе и скажу, когда я смогу привезти вещи.
Соня почувствовала замешательство. Когда-то она так этого хотела: чтобы они жили вместе, - но теперь… ведь она не одна, она приехала с семьей сына…
- Ты была в Яффо? – спросил он неожиданно.
- Нет.
- Чудный городок. Я его знаю наизусть. Я там и работал, и фотографировал, и картины писал – все улицы исходил вдоль и поперек. Хочешь, я покажу тебе старый Яффо?
- Конечно. А когда?
- Да можно сейчас…
Старый Яффо… Они бродили по развлекательному центру, по старинным улочкам, которые, как говорил Наиль, строили еще крестоносцы, фотографировались в арках и на длинных каменных ступенях, на берегу моря. И странно, но больше всего Соню поразила не архитектура старого Яффо и не аттракционы развлекательного центра, и даже не красота, освещенного заходящими лучами солнца,моря. Больше всего ее поразила бытовая сценка в одном из каменных двориков, куда их занесло случайно. В этом дворике не было видно людей, а в самом центре расположилась… кошачья семья. Родители безмятежно возлежали в разных концах, а котята попеременно подбегали то к отцу, то к матери, и всячески им досаждали. Впрочем, их забавы были насколько очаровательными, настолько и безобидными, поэтому то кот, то кошка с ленивой грацией отмахивались от детишек, которые вовсю развлекались. Перехватив Сонин взгляд, Наиль сказал:
- Да, да. Этого больше нигде не увидишь, и вот за это я тоже люблю Израиль.
- Пойдем к морю?
Они еще успели застать закат, когда огромный багровый шар неожиданно и стремительно ушел за горизонт. Они стояли на каменной косе, волны бились о камни судорожно и со стоном. На душе у Сони было тихо и тревожно.
- Знаешь, - сказал Наиль, - все-таки жаль, что ты ничего не сообщила о приезде. Я уже билет в Америку взял, а так я бы остался.
Соня молчала. Что он хочет от нее услышать? – Останься, верни билет. Или, что она бросится ему на шею, разрыдается и скажет, что ждала эту встречу двадцать лет?
Она молчала. И прислушиваясь к себе, она пыталась услышать там, в самой затаенной глубине сердца, хотя бы отзвук того светлого, давнего чувства. Но там была пустыня. И даже не дневная и знойная, а холодная, ночная пустыня. Она поежилась. Здесь, где рукотворная коса смело врезалась в море, было даже прохладно. Соня знала, что в городе сейчас, несмотря на вечер, душно и влажно, но она сказала:
- Пойдем. Мне холодно.
Они шли молча мимо развлекательного центра, который начинал свою ночную жизнь, но Соня не смотрела по сторонам. Она вдруг вспомнила, как вернулась из Москвы после их внезапной сумасшедшей любви и как ждала от него писем "до востребования". Каждый день в обеденный перерыв она бегала на почту и каждый день милая девушка, сочувственно улыбаясь, говорила, что писем нет. Но вот однажды эта девушка улыбнулась ей совсем иначе:
- Вам письмо.
Соня бежала к парку, чтобы там, на скамейке, никто не мог помешать ей снова раствориться в его голосе, в его словах, пусть они и на бумаге… И вот тогда, когда она уже входила в парк, да, именно тогда это произошло. Это длилось только мгновение: ей показалось ( нет, не показалось, это была реальность!), что ноги отрываются от земли и все тело пронизывает электрический ток, и свет, свет…
- Я взлетаю! – подумала она со счастливым ужасом, но все закончилось так же внезапно, как и началось.
Пожалуй, это было самое сильное потрясение в ее жизни, таинственное и невероятно прекрасное.
Любят все, но многим ли удается взлететь?
Что же они сделали, почему все испортили? И как это могло случиться?
Они стояли на автобусной остановке, и Соня слегка коснулась его плеча:
- Спасибо!
Он виновато улыбнулся:
- Извини. Я еще хотел показать тебе Иерусалим, но совсем нет времени. Нужно успеть собрать вещи к отъезду.
Она уже входила в автобус, в прощальном жесте подняв руку. «Как жаль, - подумала Соня, - что он не знал и не понял, за что я его благодарила».
ПИСЬМО ИЗ АМЕРИКИ
Вскоре после этой встречи Наиль уехал в Америку. Он хотел до отъезда пожить у Сони, но она отказала. В то время Соня плохо разбиралась в новой, обрушившейся на нее реальности. Все было смутно, непонятно, во всем таилась опасность. Сонины израильские подружки, узнав о том, что Наиль собирается у нее жить, стали дружно отговаривать ее от этого неразумного шага. В общем, она не устояла. Да, наверное, и правы были подружки, так как у Сони было слишком много проблем с семьей сына и не хотелось иметь лишнюю головную боль.
Они жили в северном Тель-Авиве, в довольно престижном и экологически чистом районе. Здесь было много зелени, цветов и два больших парка: сосновый и эвкалиптовый. Соня любила гулять в сосновом парке. Здесь она расслаблялась и отвлекалась от забот, бытовых и не только бытовых.
Так было и в этот день. Она пришла в парк, чтобы прочесть письмо от Наиля, его первое письмо из Америки. Она вспомнила, как они с Наилем гуляли по старому Яффо. Ничто не напоминала тогда того, что через месяц получит название «интифада» (новое слово для Сони, означающее «малая война»). Это была странная война. Террористы-смертники взрывали себя в автобусах и в ресторанах, в уличных кафе и на танцплощадках. Гибли невинные люди, но почему-то это называлось в западной и, конечно, в палестинской прессе освободительной борьбой несчастных палестинцев против злобных оккупантов. А «злобные оккупанты» вяло отвечали на теракты ракетными обстрелами по пустым зданиям, потому что палестинцев заранее предупреждали об атаке.
…Соня распечатала письмо: « Здравствуйте, Соня и Феликс! Наконец-то собрался вам написать. Первые впечатления от местной жизни уже потускнели и стерлись. Думаю, что и вы попривыкли к своим Палестинам. Меняются только декорации и температура климата, а потребности и способы их удовлетворения, остаются прежними. Первое впечатление от Нью-Йорка, и вообще от Америки, - это большой заводской цех. Куда не бросишь взгляд, везде тянутся бесконечные мрачные коробки всевозможных складов, сооруженных кое-как, наспех, по принципу максимальной экономии. Абсолютное торжество стали, железа и бетона, пейзаж весь утыкан столбами и трубами, невозможно найти место, где бы они не красовались. Архитектурная нищета и убожество действуют весьма угнетающе. Ну, правда, этот их Манхэттен пресловутый, которым американцы так гордятся, но и тот, в сущности, довольно безобразное и хаотичное нагромождение безвкусных зданий, достоинство которых только в их непомерной высоте. Это действует впечатляюще на незрелые умы, которые в огромной массе стекаются из деревень, кишлаков и аулов всего земного шара. В целом, Нью-Йорк, вместе с этим Манхэттеном, производит на меня гнетущее впечатление небывалых ежесекундных драм, которые разворачиваются внутри этих чудовищных, циклопических зданий. Маяковский абсолютно правильно описал Нью-Йорк, как город желтого дьявола. Строители этих небоскребов, правда, очень старались придать им цивилизованный вид, вводя в декор элементы всех архитектурных стилей, которые только были созданы человеком. В ход пошло все: колонны, портики, пилястры, карнизы всех времен и народов. Эклектика во всем купеческом великолепии. Все это называется: сделайте мне красиво! А заказчики менее образованные и не озабоченные эстетикой, просто строили гигантские кирпичные коробки без всяких затей. Но постепенно ко всему этому привыкаешь и перестаешь замечать в погоне за хлебом насущным.
Скрашивает и облагораживает все местный изумительный климат. Все успехи Америки коренятся, в сущности, в ее благословенном климате. Очень мягкая зима, сухая, солнечная осень, ни жаркая и ни холодная. Правда, американцы жалуются на весну: дескать, сильные ветра и дождливо. И еще не нравится лето, говорят, что летом очень жарко, наверное, как в Израиле. Но меня жарой не удивишь, а ветреная и слякотная весна, так это одно удовольствие после бесконечной израильской жары. Американский климат кажется мне сущим раем. Я никак не могу им насладиться. Каждый раз, выходя из дома, я не могу удержаться от восклицания: «Боже, до чего божественный здесь климат», - не зависимо от того, какой день – пасмурный, дождливый, солнечный, ветреный – все равно всегда присутствуют мягкость, умеренность и свежесть.
Все это время был связан с операцией по поводу катаракты. Сейчас острота чувств притупилась. А тогда, сразу после операции, результат произвел на меня ошеломляющее впечатление. Оказывается, я ничего не видел. Конечно, степень моего тогдашнего зрения позволяла мне как-то существовать в мире, но мир этот был тускл, невыразителен, размыт по очертаниям, с неглубоким пространством и ориентация в нем требовала больших усилий. Никогда, даже в самом буйном своем воображении, я не представлял себе, что мир так прекрасен, что он такой цветной, весь пронизан бесчисленным количеством рефлексов от неба, солнца, деревьев, домов, что он так глубок и пространственен. Более всего меня поразили детали. Я вдруг увидел в самом конце улицы ( а улицы в Нью-Йорке очень длинные) летящие листья и веточки на деревьях. Золотая осень стояла во всем великолепии: голубое небо, листва всех оттенков, серебристый солнечный свет, голубоватые холодные тени на асфальте, хрустальный, переливающийся всеми цветами мир и все резко, отчетливо до самого горизонта. Потом я смотрел непрооперированным глазом и с ужасом думал: Боже! И в этом сером, мутном тумане я жил все последние двадцать лет и даже не подозревал об этом. Вскоре я прооперировал и второй глаз. Занимаюсь я здесь только живописью. Никогда не думал, что в Америке мне придется к ней вернуться. С другой стороны, я слабо верю в какой-то успех здесь. Это не страна для искусства. Как-то не пишется здесь и не рисуется. Возможно, здесь не та энергетика. Об этом говорят и художники, которые приехали десять лет назад. Но у меня уже нет другого пути, только вперед. Тем более, что «Рубикон перейден» и «мосты сожжены»: срок моей «белой карточки» закончился, и я, как миллионы иммигрантов, стал нелегалом и «завис» здесь, по-видимому, навсегда. Потому что, если просрочил визу и выехал, то назад уже не пустят, такая здесь система.
Жизнь в Америке более жесткая, конкуренция бешеная, но это единственная страна, где прощается плохое знание языка – здесь все эмигранты. И здесь квартирный хозяин не имеет права войти в квартиру, которую ты снимаешь, он стоит на пороге. Полицейский тоже не может войти в квартиру без твоего разрешения. Но, конечно, приезжать сюда надо как можно раньше, потому что нужно, как минимум, десять лет на вживание в местную жизнь, и, прежде всего, железное здоровье, так как болеть здесь очень дорого, и надо много сил для борьбы, а все это есть только в молодости. Пиши мне. Наиль».
Прочитав письмо, Соня задумалась. Странный у них с Наилем роман. После их сумасшедшей любви в Москве были письма, потом встреча в Казани и снова переписка, которая оборвалась после того ужасного письма. Встреча в Москве через три года возобновила переписку, которая, правда, тянулась довольно вяло и заглохла сама собой. За два года до переезда Сони в Израиль, Наиль написал снова. Их встреча в России не состоялась, потому что Наиль хотел, чтобы она с сыном приехала в Израиль на постоянное место жительства. Но тогда она еще не была готова. Она вообще очень долго собиралась в Израиль, и, может статься, так бы и не приехала сюда, если бы сын не сказал однажды: «Мама, я хочу уехать». И вот она встретилась с Наилем уже в Израиле, и снова письмо, теперь уже из Америки. Прямо эпистолярный роман какой-то! Встретятся ли они снова или судьба их развела окончательно? Наиль сказал, что так было угодно звездам, чтобы они встретились.
«Время покажет, кому это было нужно», - подумала Соня.
«Я ВСЕГДА ЛЮБИЛ ТЕБЯ»
Автобус затормозил у остановки на улице Жаботинского. Вечер стоял в полном разгаре: яркий свет фонарей, звездное небо. Однако, в окружающем пейзаже отсутствовала важная деталь: маленькие уличные кафе, всегда заполненные шумными посетителями в это время суток, были абсолютно пусты. Соня возвращалась из Неве-Шарета в Рамат-Ган ( город-спутник Тель-Авива), где она теперь жила.
Соня работала у женщины Катерины, приехавшей в страну пять лет назад. Тридцатитрехлетняя Катерина вышла замуж за человека, который жил в стране уже тридцать лет. Это считался удачный брак, так как родители мужа обеспечили их трехкомнатной квартирой в центре Рамат-Гана, что уже само по себе огромный плюс в израильской жизни, где репатриантам приходится отдавать основную часть заработка за съемное жилье. Кроме того, муж Катерины неплохо зарабатывал, что позволяло ей находиться дома и ухаживать за трехмесячной дочкой Николь. Несколько часов в день с девочкой сидела няня. В данный момент этой няней была Соня. Иногда, раза два в месяц, Катерина с мужем позволяли себе посещать ночные клубы. Тогда они просили Соню побыть с малышкой, пока они не придут домой. Так что Соне предстояла бессонная ночь. Впрочем, настроение у нее было безоблачным. Соня еще была под впечатлением встречи с друзьями из Неве-Шарета, которые устроили прощальный вечер для их учительницы из ульпана Ямимы. Все было очень мило и приятно. Правда, перед встречей Соне попалась какая-то странная женщина, которая, остановив ее на улице, стала возбужденно говорить по-русски:
- Вы знаете, вы видели? Боже, какой это ужас, то, что случилось в Америке. Они взорвали там самые высокие дома! Это апокалипсис!
Соня подумала, что перед ней безумная жертва телесериала, и сказала, улыбаясь:
- Да, да, конечно, апокалипсис. Он уже давно идет…
Дверь ей открыла Катерина, она казалась очень расстроенной:
- Муж уехал на концерт, мы с ним даже поссорились. Как это можно, концерт в такой день!
Соня почувствовала, что ее лицо принимает дебильное выражение:
- А что случилось?
- Вы не знаете?! В Америке, в Нью-Йорке, на Манхэттене… Впрочем, что же мы стоим в коридоре. Идемте, все каналы показывают этот кошмар. А я в Интернете, у нас столько друзей в Манхэттене, жду вестей.
Соня вспомнила «безумную» женщину из Неве-Шарета: значит, это правда. Она села перед телевизором, и Катерина стала переключать каналы:
- Все каналы показывают одно и то же… Хотя нет…ну, это не важно, это пропустим… вот!
И Соня увидела громадные здания близнецов торгового центра в Манхэттене. Она увидела, что маленький, как игрушка, самолет врезался в одно здание («Прямо, как нож в масло вошел», - подумала Соня), и как рушились верхние этажи, дым, пламя… И второе здание, и все повторяется: самолет, рушатся этажи, пламя и неправдоподобно ослепительное солнце в дыму…
- Через двадцать минут! Нет, вы представляете?! Через двадцать минут - второй самолет – во второе здание!.. Стойте, у меня сообщение в Интернете. Так, это от Эдика: «Весь Манхэттен в дыму, ничего не видно, один дым. Ох, блин, я чувствую, что Америка огрызнется, и это будет страшно». А вот еще одно, это от Эллы: «Не было вестей от Алика (это ее сын, он работает в Манхэттене), сотовый молчал. Он позвонил только через пять часов: ехать на машине было невозможно, все запружено транспортом, он бросил машину и пошел пешком… Потом оглянулся… он ушел довольно далеко… падало третье здание, говорят, оно упало от вибрации, оно падало там, где он оставил машину. Алик шел пять часов пешком. Я чувствую, что я постарела на десять лет».
- Николь спит? – Спросила Соня. Ее сознание отказывалось воспринимать обилие страшной информации. Эти здания, говорят, они были символом Америки. А сейчас на нее смотрели с экрана кадры какого-то фантастического фильма катастроф. И эти кадры были правдой.
- Спит, слава Богу. Вам нет смысла оставаться сегодня.
- Я поняла, - Соня поднялась.
- Но вы можете еще побыть. Ведь у вас дома нет телевизора.
- Спасибо, но я, пожалуй, пойду.
Катя еще что-то говорила о том, что наконец-то весь мир поймет, каково им тут живется, и что это все, как специально, и что скоро Израиль будет самой безопасной страной, а американцы валом повалят на Святую землю, и в порту будут в очередь стоять их корабли, и что жилье, конечно, подорожает…
Соня уже не слушала продолжение столь далеко идущих прожектов Катерины, которая считала, что все знает и всегда права. Спорить с ней было бесполезно, да и не хотелось.
Это судьба, - думала Соня, идя по безлюдным улицам. Теперь была понятна их безлюдность: все, как и Катерина, сидели у телеэкранов. Несколько дней назад она получила письмо от Наиля, которое вызвало в ней противоречивые чувства, но теперь весь текст письма предстал перед ней совершенно в другом свете – в трагическом пламени горящих небоскребов Манхэттена:
«Здравствуйте, дорогие Сонечка и Феликс! Наконец-то образовалась пауза между боями, коим поспешно и пользуюсь, чтобы поведать о состоянии моих дел. Не звонил и не писал токмо потому, что совершенно не имел ни секундочки свободного времени, а не потому, что решил поставить на вас «крест» и забыть вас навсегда. Такого быть не может, потому что в моем сердце и душе вы всегда со мной. Единственное, о чем я всегда печалился и печалюсь, что не имею возможности помочь вам материально, потому что сам нахожусь в чудовищном цейтноте. Феликс, со свойственной ему проницательностью, совершенно точно угадал причину моего молчания ( сын, объясняя Соне молчание Наиля, предположил, что он женился на американке, чтобы получить легальность). Действительно, обстоятельства так сложились, что процесс легализации стремительно перешел в бурную фазу с многочисленными событиями, потребовавшими максимум напряжения и отдачи всех физических сил и времени. Работал на мебельной фабрике, но нужно работать по двенадцать часов. Хозяин попался нервный, чуть что – сразу в крик, но я его понимаю. Бизнес мебельный очень ненадежный, много затрат, а цены на конечную продукцию небольшие, дорогой рент, работникам нужно регулярно платить, сам работает без выходных по восемнадцать часов – поневоле закричишь. Все бы ничего, да уж больно мало платил, пришлось поискать другое место. Как я уже сказал, Феликс угадал верно. Мне действительно пришлось прибегнуть к помощи женщины. Дело это непростое, потому что женщины теряют много льгот: на рент, социальные программы и очень сильно рискуют, так как выступают спонсором и гарантом перед государством. В случае, если человек заболеет (инсульт, инфаркт) и попадает в больницу, то содержание в больнице, лечение и прочее – все это оплачивается из медицинской страховки того, кто отважился помочь и счета приходят очень большие. Мой приятель поехал в Америку, женился, а через три недели его хватил инсульт. Его, конечно, поместили в госпиталь, а там с ним случился второй инсульт и он умер. Его похоронили там же, в Сан-Франциско, а его женщине пришел счет на 150 тысяч долларов… Как бы то ни было, но процесс пошел, и я уже получил извещение из Холл-Сити (это городская управа или мэрия), что надлежит явиться с документами, чтобы получить разрешение на работу и Социум Секъюрити (основной и самый важный документ в этой стране).
Но, конечно, Сонечка, как бы не обстояли мои дела, я о вас всегда помню. Отношение мое к тебе неизменно на протяжении всех этих лет. Я всегда тебя любил. Просто так сложились обстоятельства, что мы не могли жить вместе, но я всегда мечтал об этом, думал: вот еще немного, еще чуть-чуть, дела поправятся, и я вас перевезу к себе. Так время и прошло. А сейчас не писал и не звонил только потому, что был страшно занят с утра до вечера: и на работе, и одновременно двойной переезд, гора вещей и мебели, и все это на фоне чудовищной Нью-Йорскской жары (все же это юг, хотя и легче, чем в Израиле). Поэтому, Сонечка, если я вдруг пропадаю и от меня нет вестей, значит, я опять попал в цейтнот, значит, безумно занят и не имею никакой возможности связаться с вами. А когда дела плохи, или самочувствие, или что-то еще – я обычно «ложусь на дно», не подаю признаков жизни и жду, когда пройдет черная полоса. А желание писать тебе и говорить с тобой у меня всегда есть. Я люблю твой голос, твою нежность и мягкость. У нас с тобой родственные души и связь никогда не прерывалась. К тому времени, как я тут немного освоюсь и окрепну, тогда и Феликс сможет сюда приехать, и я смогу оказать ему более существенную помощь. Потому что сейчас я с утра до вечера на работе, и прерываться нельзя, так как рент дорогой, 1500 долларов. Записался на курсы английского языка, но совершенно нет времени. Курсы в Манхэттене, три раза съездил, возвращался в час ночи, а в пять утра уже вставать – это невозможно. Целую и обнимаю тебя. Наиль».
«Не странно ли, - подумала Соня, перечитав письмо, - что человек всю жизнь ищет некую идеальную страну, эквивалент земного рая, кладет все силы, все здоровье на обретение этого рая – и вдруг теракт, или инфаркт, или автокатастрофа, или… - впрочем, причина не важна, важно следствие: полное крушение. И вот теперь, после этого чудовищного теракта, вдруг стало ясно, какой, в сущности, маленький наш земной шар и нигде не спрячешься. Нигде. И как правы мудрецы моего любимого Востока, которые говорят, что жить нужно не в каком-то вожделенном будущем, а «здесь и сейчас».
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
Улица Нахлат Беньямин начинала свой традиционный праздничный день. Был вторник, а по вторникам и пятницам здесь идет активная торговля самодеятельными товарами, которые предлагают местные умельцы. Это яркое и красочное зрелище, в котором, правда, далеко не все соответствует строгим художественным вкусам. Нахлат Беньямин находится рядом с Аленби, одной из центральных улиц Тель-Авива. Здесь всегда шумно и многолюдно, чему немало способствует обилие всевозможных магазинов и сравнительно низкие цены. Да и все рядом: биржа труда, банки, кафе, базар, ну а про магазины и говорить не стоит – их такое множество, что все это разнообразие можно изучать годами.
Соня жила теперь в Тель-Авиве, на улице Нахлат Беньямин, в общежитии, в котором все основные события были связаны с бомжами, а жили бомжи на том же этаже, что и Соня. Но все скрашивала эта праздничная атмосфера два раза в неделю. Нахлат Беньямин пересекала улица Рамбам, где художники выставляли свои картины…
Соня вышла на Рамбам, где, наконец, обнаружила свободную скамейку. Она только что получила письмо от Наиля, которое тот прислал после очередного длительного молчания.
Она тоже долго не писала Наилю. Ее переезд в Тель-Авив сопровождался бесконечным ремонтом дряхлого и хилого жилья. Дом был старый. Постоянно сыпалась штукатурка и зияли громадные трещины. Соня их старательно замазывала, но, подсохнув, они осыпались и обнажались снова. Из всевозможных щелей или просто из коридора, «на огонек», заваливались громадных размеров тараканы, один вид которых вводил Соню в полушоковое состояние. Да еще эти бомжи, на которых лучше вообще не смотреть.
Но Соня старалась не замечать негатив. Она белила, красила, покупала мебель. Комната приобрела относительно жилой и даже симпатичный вид. Наконец, нашлась небольшая подработка, плюс Соня получала пособие по прожиточному минимуму. Все это позволяло сводить концы с концами.
И тут Соня заболела.
Ее старое заболевание иногда показывало когти. Тогда Соня бросалась в самолечение, диеты, восточную гимнастику и поправляла здоровье на два-три года. На этот раз болезнь нагнала ее в Израиле.
Случилось это так. Соня впервые встречала Новый год одна. Вокруг маленькой искусственной елочки Соня поставила фотографии своих друзей и близких, тех, кто жив, и кто уже покинул этот мир. Здесь же стояла бутылка шампанского и коробка шоколадных конфет. Соня чокалась с каждой фотографией и говорила прочувствованный тост, давясь шоколадом и слезами. К двенадцати часам с шампанским было покончено, и Соня погрузилась в смутный сон, а утром обнаружила у себя на шее твердую, как дерево, шишку.
И тогда она испугалась. Не было травы, которой она лечилась в России, не было близких людей – одним словом, не было того, что называется «дома и стены помогают». Наиль глухо молчал. Ничего не случилось с ним в тот страшный день, 11 сентября, а с ней вот случилось…
Втайне она надеялась, что он почувствует шестым чувством, что с ней не все в порядке, позвонит и пришлет хоть немного денег. Но, должно быть, у Наиля шестое чувство отсутствовало. Он не писал, не звонил и денег не присылал. Соня, получив, наконец, свою первую зарплату, купила по возможности все необходимое и начала (уже в который раз!) войну со своим недугом. Борьба шла с переменным успехом, но победа все-таки забрезжила и дела пошли на поправку. Только тогда Соня написала Наилю. Она надеялась, что теперь-то он ответит и, может быть, даже приедет…
«Здравствуй, Сонечка!
Наконец выдалось свободное время и есть возможность ответить на твое письмо. Я вновь попал в цейтнот. Это было связано с очередным, очень тяжелым переездом, потому что одновременно делал ремонт в переезжаемой квартире, чтобы не платить 1800 долларов. В общем, пахал день и ночь, а после переезда кое-что еще доделываю до сих пор. Обобрали хорошо «муверы» (это перевозчики). Все деньги ушли на ремонт и переезд…По поводу приезда сюда Феликса, я думаю, что это очень проблематично. Прежде всего, это связано с его характером. Я вижу у него полное отсутствие силы воли и упорства в достижении цели. Я вижу также, что он не может управлять собой, не может ничего вовремя и в срок исполнить или хотя бы во время прийти на «апойнтмент» ( в переводе, на встречу по договоренности). Любое дело в Америке начинается с апойнтмента и от того, как ты его проведешь и какое впечатление произведешь на работодателя, зависит твоя жизнь в Америке. Работать здесь Феликсу придется с первого дня, тяжело и непрерывно, и я не знаю, готов ли он к этому. Далее. Америка – очень законопослушная страна. Здесь все расписано, что можно и что нельзя, причем нельзя больше, чем можно. Спиртное продается только по будням днем, пить его на улице нельзя, даже пиво. Боже упаси, если тебя на улице застанут пьяным. Все карается системой штрафов или «тикетов». Тикетов американцы боятся больше всего, но еще больше боятся полицейских, «копов». Не дай бог попасть в полицейский участок или хотя бы одну ночь провести в камере предварительного заключения в американском полицейском участке, ты запомнишь эту ночь на всю оставшуюся жизнь: в окружении негров-головорезов двухметрового роста, которые не боятся ни бога, ни черта. Я уже не говорю о пуэрториканцах и прочих «латинос». Американская полиция разработала изощренную систему унижений и издевательств над задержанными. Плюс ты автоматически попадаешь в компьютер со статьей о задержании и пребывании в полицейском участке, а потом, естественно, суд и «хорошо», если дадут срок, а то присудят штраф, который будешь платить всю оставшуюся жизнь. В том, что такое здесь случится с Феликсом, я не сомневаюсь ни секунды, потому что вижу у него полное отсутствие умения жить в социуме. Здесь ни в коем случае нельзя, боже упаси, ругать Америку, все дичайшие патриоты. Нельзя говорить, что Америка – дерьмо и пр. Нельзя никому говорить гадости, то есть, «правду-матку». Если тебе что-то не нравится, то сиди дома и не высовывайся. Если Феликс всерьез собирается в Америку и намерен здесь задержаться, то он должен неукоснительно придерживаться принятых здесь правил: быть предельно вежливым, все время улыбаться, быть максимально собранным, точным, организованным и беспощадно, каленым железом, выжечь в себе всю «богемность», словом, он должен стать американцем. Захочет ли он этого, я не знаю. На этот вопрос может ответить только он сам. Целую. Наиль».
И ПРИДЕТ СОФИЯ…
Соня очнулась от полутрансового состояния, в котором находилась, и осмотрелась. На улице Рамбам художники расставляли картины, люди спешили по своим делам, а кто никуда не спешил, сидели в уличном кафе…
Слава Богу, теперь все это легче, не так, как тогда, когда она получила т о письмо. Тогда, как ей говорила мать, она просидела неподвижно два часа. Но теперь все это в прошлом. Да и что, собственно, так ее поразило? Он даже не поинтересовался, хотя бы из простого приличия, как она себя чувствует, а ведь еще месяц назад она была на краю гибели. Вместо поддержки и дружеского участия, он вылил ей на голову целый ушат обвинений в адрес сына. Он писал так, будто прекрасно знал сына, не зная его совсем, не воспитывая ни дня. Фактически, он снова отказался от него. Во второй раз. А ведь какие письма он писал поначалу, говорил, что вот, скоро Феликс получит загранпаспорт и сможет к нему приехать: «Вставайте, граф, труба зовет, рассвет полощется…».
Что же случилось?
Ах, Боже мой, разве не говорили ей подруги, да и она сама себе: тот, кто предал однажды, предаст снова. Да, верно. Но что-то еще давит и не дает дышать. Ведь письмо адресовано ей, а не сыну. Это еще и упрек: вот как ты его воспитала – Феликс такой, Феликс сякой… Обида захлестнула Соню. Да как он смеет! После всего, что ей пришлось пережить… Тут же захотелось написать ответ, что Феликс совсем не такой и все не так…
Стоп, - остановила она себя, - успокойся. Ты что, собираешься оправдываться перед этим человеком? Который всю жизнь идет по трупам, который использует женщин только в двух целях: для удовольствия или для продвижения по миру (как теперь говорят в России: еврейка – это не женщина, а средство передвижения). Может, и хорошо, что он не знал о ее происхождении, меньше пришлось страдать. Вот и сейчас с ним какая-то женщина. И так было всегда: Москва, Израиль, Америка. Что же потом? Какова конечная станция, Наиль Шалимов?..
Соня спросила себя, почему она, в общем-то, гордая женщина, так перед ним унижалась в письмах: пожалуйста, не бросай Феликса… Бог не даром свел нас снова… - зачем? Впрочем, когда дело касалось сына, она забывала о гордости. Но главная причина была не в этом. Тогда в чем?
И вдруг ответ предстал перед ней со всей очевидностью, безжалостной и горькой. Ведь она приехала не жить в Израиль. Она приехала сюда умирать. Все эти годы она умоляла Высшие силы продлить ей жизнь, потому что без нее сын погибнет. И вот сын вырос. Он уже взрослый мальчик, мужчина, у него своя семья, у него дети. И зачем теперь она? Задача выполнена, лимит исчерпан. И черные кони бьют копытами у порога, и человек в черном говорит, усмехаясь:
- Пожалуйста, госпожа, карета подана. И сколько еще мы должны вас ждать?
И тот же человек говорит ей полушепотом:
- Ну, что ты теперь придумаешь? Ради кого или чего ты д о л ж н а жить? А, может, ты просто х о ч е ш ь жить?
А почему бы и нет?
Разве желание жить – преступление? И разве достигла она того светлого состояния, в котором переход в другой мир есть не страх, а благо? И разве жила она в полном смысле все эти годы? В юности – прожигание жизни, потом – болезнь и страх, вечный страх смерти и страх за сына…
И вот теперь, здесь, эта страна предоставляет ей шанс действительно начать все сначала, с нуля, отказавшись от той прежней Сонечки в пользу другой, может быть, Софьи, которая есть София, то есть Мудрость, мать Веры, Надежды и Любви, с которыми Соня знакома, но без Мудрости, что нам Вера, Надежда и Любовь?..
Соня сложила письмо и положила его в сумку. Нет, она не порвет и не сожжет его, как т о. Она сохранит его и будет иногда перечитывать. До тех пор, пока не засмеется. Над письмом, над этим романом, над прошлой жизнью.
И как это странно осознать в ее уже далеко не юном возрасте лет, что жизнь только начинается.
Король умер.
Да здравствует король!