Кто и когда дал ему кличку, этого я не выяснял. В селе многих по кличкам звали, даже чаще чем по имени, отчеству, которые он тоже имел.
Тарушко и Тарушко, но произносили кличку с каким-то уважением, хотя и отсидел в тюрьме три года за триста граммов пшеницы, найденной у него в кармане по чьему-то доносу.
Посадили его уже в конце войны. Вернулся летом 1948 года. Наша встреча произошла так:
Мои домашние, в один из жарких июльских дней ушли по своим делам, оставив меня охранником дома с наказом:
- Не бойся, ты большой, нынче в школу пойдешь. Смотри за домом и никого не впускай, ни с кем не разговаривай, обмануть могут.
Остался.
Бдительно несу наблюдение за видимыми подступами к дому. Вижу, как на дороге, со стороны станции Мишкино появился одинокий путник. Приблизившись к дому, он начал внимательно вглядываться в окна.
Невольно изучаю его: коренастый, низкорослый, в серой драной-предраной и штопаной – перештопанной одежонке, состоящей из серого пиджачка и когда-то светлой рубашки, широких темных брюк и тощего «сидора» на левом плече.
Стук в ворота.
Я на крыльцо.
Он, увидев меня в щелку ворот, просит:
- Федя, открой, я брат твоей бабушки.
- У ней один брат – дедушка Митрей, других нет.
- Я сродный. Открой. Тебя не трону, не бойся. Присяду на солнышке, на бревнышки и бабушку подожду.
Голос его звучал мягко и нежно, это меня успокоило.
- Я Тарушко, ты, наверное, обо мне слышал?
Тарушко прозвучало для меня как пароль, это имя я слышал.
Открыв калитку, я мигом взлетел на крыльцо, готовый захлопнуть дверь в сенцах на защелку, которая закрывалась очень легко.
Он присел на бревна, снял пиджак, рубашку и начал давить ногтями вшей.
Мне казалось, что рубашка шевелится от этой твари.
Минут через пятнадцать во двор быстро вошла бабушка:
- Ково ты запустил, сказано было никому не открывать!
- Паруша, не ругай ребенка, это я Тарушко…
- Вернулся, живой! – Она кинулась к нему.
- Не подходи, вшей целый муравейник.
- Сейчас, братец, баньку тебе протоплю.
Пробегая мимо меня к бане, которая топилась в то время «по черному», бабушка шепнула:
- Ты его Тарушком не зови – обидится!
Все «шмотки» Тарушкины прошли санобработку над печкой - каменкой. Сам он, отмывшись от тюремной грязи и вдоволь напарившись в бане, надел чистое отцовское белье и сел к столу, где весело шумел самовар. За чаем выдохнул:
- Как снова родился, благодать-то, какая!
- Рассказывай, как там.
- Что рассказывать? Думал, не свидимся. На Иковке
условия всем известные…
В последний раз видел его в 1971 году через окно больничной палаты.
- Федор, ты помнишь?
- Все помню и не забуду.
- О чем вы? – Спросил друг.
- О жизни.
Я не забыл тебя, дядя Трофим!