1.
Прошёл месяц.
Мы успели немного обжиться и привыкнуть к новому ритму жизни. Здесь, в посёлке, тоже было голодно. Мы по-прежнему получали по двести граммов хлеба на человека, но этот хлеб выдавали ежедневно, без задержек, а иногда к нему добавляли то килограмм муки, то пару килограммов картофеля. Кроме того, я в школе, а Миля в детском саду получали дополнительно по кусочку хлеба и стакану молока.
Я посещал школу без всякой надежды перейти в следующий класс: шла уже четвёртая четверть, а я фактически ещё не учился. Несколько дней, проведённых мною в сельской школе на нашем предыдущем месте жительства, можно было не считать. Ходить в школу я, однако, был обязан, и мою мать очень строго об этом предупредили.
Меня учили писать буквы, я знал, что с их помощью можно записать любое слово, но запомнить эти буквы было трудно: в классе не было ни одного учебника, ни одной таблицы. Весь учебный материал записывался на доску, а затем, после разъяснений учительницы, в тетради. Впрочем, тетради – это слишком сильно сказано: то были не обычные школьные тетради, а какое-то подобие их из старых газет, разрезанных таким образом, чтобы полученные листы, сложенные вдвое и сшитые друг с другом, напоминали по форме школьную тетрадь.
Домашних заданий мы не получали, так что после школы можно было заниматься чем угодно, тем более, что мать была на работе, а Миля в детском саду.
Солнце с каждым днём грело всё сильнее, после обеда становилось совсем жарко, поэтому почти все мои соседи-мальчишки перешли на летнюю форму одежды, состоявшую из одного единственного предмета – трусов. Всё остальное игнорировалось – ни обуви, ни маек никто не носил, если даже имел.
Мою мать и тётю Женю нелегко было теперь узнать: они ходили в комбинезонах, на ногах – грубые брезентовые чёботы с деревянными подошвами, причём оба на одну – левую – ногу; на головах – косынки.
Мать большую часть рабочего времени проводила в воде. Дело в том, что снопы кенафа требовалось сначала вымачивать в специальных бассейнах, дальнейшая их обработка шла после того, как кора начнёт отделяться от древесины. Чтобы ускорить этот процесс и уменьшить потери волокна, снопы, погружённые в бассейн, надо было время от времени переворачивать, чтобы каждое отдельное растение, попавшее в сноп, хорошо пропиталось водой. Эту работу по девять-десять часов в день выполняла моя мать.
Перевернуть сноп можно было иногда с помощью багра, стоя на берегу, но это удавалось не всегда, и тогда приходилось лезть в воду. Для женщины, никогда ранее не занимавшейся тяжёлым физическим трудом, такая работа была на пределе возможностей, и она делала её, хотя от усталости валилась с ног. Мать уходила на работу рано утром, так что мы с Милей вставали сами, съедали приготовленный для нас завтрак, после чего я отводил брата в садик, а сам шёл в школу. Занятия посещал формально, но регулярно, хотя и решил, что по-настоящему учиться начну в следующем учебном году, снова в первом классе, несмотря на то, что к этому времени мне исполнится девять лет.
По воскресеньям мы работали на огороде; нам выделили небольшой участок, на котором мы посадили помидоры, огурцы, лук, немного картофеля, морковь. Оставалось только дождаться урожая, и тогда прокормиться станет легче.
Однажды мать заболела и не смогла пойти на работу: поднялась температура, кружилась голова, она была не в состоянии даже завтрак нам приготовить.
Вызвали врача, он выписал ей лекарства, велел полежать несколько дней.
Когда мать поправилась и снова пришла на работу, ей объявили, что она переводится в первый цех. Этот цех был всем известен: здесь кенаф после просушки пропускали через прессы, при этом древесина размалывалась в муку и отделялась от коры, которая после дальнейшей обработки превращалась в ту самую нить, из которой вили верёвки и ткали мешковину. В цехе было много станков; к одному из них, после короткого инструктажа, приставили новую работницу.
Здесь требовалось много внимания, но физически было несравненно легче, чем возле бассейнов. Мать воспрянула духом, она меньше уставала и могла теперь больше времени уделять и огороду, где всё быстро зарастало сорной травой, и домашним делам: уборке, стирке.
Однако, ей не повезло: после нескольких недель работы её чуть не затянуло под пресс. Она не заметила, как одна из нитей зацепилась за пуговицу на её рукаве и потянула под пресс руку. Она успела крикнуть, и станок остановили; под вал попал только мизинец правой руки, его расплющило; лоб также пострадал – шрамы на нём остались на всю жизнь.
На лечение ушло недели три, после этого мать перевели уборщицей в контору; здесь она проработала до конца нашего пребывания в посёлке.
Зарплата её уменьшилась, но наше материальное положение не ухудшилось. Матери прислали открытку из военкомата, в ней сообщалось, что нам, семье военнослужащего, полагается пособие за отца, воюющего на фронте. Военкомат находился в селе Солдатском, в восемнадцати километрах от нашего посёлка. Отыскав ещё одну женщину, жену фронтовика, мать пошла с ней в военкомат и вернулась с деньгами: ей выдали пособие за три месяца.
На эти деньги мы набрали продуктов, а мне и Миле мама купила рубашки, шорты и новые сандалии.
2.
Вспоминаю мальчишек, в обществе которых я проводил всё свободное время.
Чаще всего мы собирались на берегу небольшой речки, протекавшей по посёлку. Она была в общем довольно мелкая, но попадались и глубокие места, где можно было нырять, не опасаясь разбить голову. Однако нырнуть мог тот, кто умел плавать. Я же так и не приобрёл этого умения, хотя пытался; мне по сути дела негде было приобретать этот навык. Мои же приятели все плавали отлично, они откровенно посмеивались надо мной, наблюдая за моими напрасными попытками удержаться на плаву.
Помню, как однажды, когда на меня посыпались насмешки, я заявил, что не побоюсь прыгнуть в воду в том месте, где можно нырять.
- Побоишься! – уверенно высказался один из вожаков в нашей компании.
- Не побоюсь! – гордо заявил я, разогнался и прыгнул в воду, в самую глубину, без всякой надежды выбраться наружу: очень уж обидно было выслушивать обвинения в трусости. Оказавшись под водой, я начал отчаянно махать руками, пытаясь вынырнуть, но у меня ничего не получалось. Я стал захлёбываться, как вдруг почувствовал чьи-то руки, подхватившие меня с двух сторон. Наконец, мы всплыли, мне помогли добраться до берега и, чуть живого, уложили на песчаный бугор. Только здесь до меня дошло, что я чуть не утонул. Меня стало знобить – то ли от холода, то ли от пережитого страха.
После этого случая никто надо мной больше не подшучивал, я окончательно стал своим в этой компании.
Предоставленный самому себе, я много раз попадал во всякие переделки.
Однажды я отправился на рыбалку вместе с ребятами. Пробираясь среди кустарников, я неожиданно выронил банку с червями. Растительность в этом месте была густая, найти банку было трудно. Я прикинул, где она может быть, и только начал шарить в том месте руками, как вдруг оттуда вылетает целый рой пчёл, они набрасываются на меня, одетого в одни трусы. Я был искусан основательно и дико кричал от боли; один из ребят вспомнил (этому научил его папа), что надо вымазать меня глиной; она как раз оказалась под рукой (рядом протекал ручей), так что меня разрисовали вдоль и поперёк – получилось какое-то подобие негритёнка. Я долго страдал от болей, потом распух до того, что стыдно было выходить на улицу.
Был и другой случай.
Рядом с нами жил директор завода, по виду простой мужик, одетый как правило во что-то ношенное-переношенное, в брюках-галифе и кирзовых сапогах. По служебным делам ездил он не в легковом автомобиле, а верхом на лошади. Лошадь у него была статная, коричневой масти, живая, я с завистью наблюдал за нею и втайне мечтал сесть на такую лошадь, когда подрасту.
Но однажды, вернувшись из города, директор обратил на меня, стоявшего неподалёку, внимание, подозвал к себе и спросил, не отведу ли я его лошадь в конюшню. Я знал эту конюшню, она находилась рядом с конторой, и согласился, хотя тут же пожалел об этом – а вдруг не получится? Но отступать было поздно.
- Сядешь верхом или так поведёшь? – спросил меня директор.
- Верхом, - ответил я и снова пожалел об этом, но теперь деваться было некуда.
- Хорошо, давай помогу, - сказал он и усадил меня в седло. – Не бойся, она смирная, езжай спокойно, не торопись.
Я потянул за уздечку и тихо сказал:
- Но-о!
Мы двинулись вперёд прямо посередине улицы. И всё бы, наверно, кончилось хорошо, но случился казус.
В одном месте дорога описывала дугу, она огибала небольшую рощицу, довольно густо заросшую молодыми деревцами. У поворота дороги я увидел мальчонку лет семи, в руках у него был прутик, которым он к тому же помахивал. Увидев лошадь и меня верхом на ней, он сначала разинул рот от удивления, а потом взмахнул этим прутиком у неё под носом. Лошадь бросилась в рощицу и помчалась хорошим галопом, так что я едва успел вцепиться в её гриву и с трудом удержался в седле. Мы мчались среди деревьев, ветки которых больно хлестали меня по лицу, по рукам, по груди, хотя я пригнулся насколько можно было. Слава богу, рощица скоро кончилась, и мы снова оказались на дороге, после чего лошадь сама замедлила ход. Моя попытка остановить её удалась, я слез с неё и дальше повёл под уздцы. Я был весь исхлёстан, местами до крови, но миссию, возложенную на меня, выполнил до конца и сдал лошадь конюху из рук в руки.
3.
Наша компания мальчишек была неоднородна по национальному составу. Были среди нас русские, узбеки, крымские татары, корейцы, украинцы, евреи, однако общались мы, само собой разумеется, на одном языке – русском. Это помогло мне за короткое время овладеть русским языком до такой степени, что, начав опять в сентябре 1941 года обучение в первом классе, я скоро оказался в числе отличников: научился быстро читать, писать, легко справлялся с примерами и задачами по арифметике, перечитал почти всю классную библиотечку – около полусотни старых книжек с выцветшими картинками и недостающими страницами.
В своём классе я был самый старший: мне исполнилось девять лет. Кроме того, я был выше всех ростом, а потому сидел на последней парте, о чём, правда, не очень жалел: здесь можно было отвлечься, если одолевала скука, поглазеть в окно, порисовать или почитать что-то "для души”, однако не выпадая из учебного процесса: одним ухом и одним глазом я всё слышал и видел и мог в любой момент ответить на вопрос учительницы, как бы я ни отвлёкся.
Ещё в начале учебного года меня выбрали старостой, так что я мог вручённой мне властью одёргивать не в меру резвых одноклассников, ругать двоечников, назначать дежурных. Школа у нас была малокомплектная, в ней обучалось всего около двадцати ребят, так что перед большой переменой я, по распоряжению учительницы, сам приносил в класс второй завтрак и сам раздавал каждому по кусочку хлеба и стакану молока.
Встречая мою мать, учительница вовсю расхваливала меня, и это было очень приятно.
Хорошему настроению способствовало и то, что наши ресурсы питания заметно выросли – в основном за счёт огорода. Хлеба нам всё ещё не хватало, зато теперь можно было есть сколько угодно помидоров, огурцов, моркови. Мать каждый день варила наваристые супы из овощей, заправленные жареным луком и укропом; иногда мы ели картофель в мундире с селёдкой или консервированной рыбой. Когда удавалось достать муки, мать пекла оладьи и давала их нам с молоком или кефиром (мы ведь получали пособие за отца).
Между тем, участились случаи, когда то одна семья, то другая получала похоронки – справки о гибели на фронте отца, сына, брата. Стоило мне заслышать где-то поблизости громкие рыдания, как становилось ясно – здесь погиб солдат. Я убегал как можно дальше, чтобы не слышать этих воплей, от которых становилось жутко и начинало болеть сердце.
Война уже шла полтора года, а мы не получили от отца ни одного письма, ни одной открытки, отчего мать временами тихо плакала, особенно по ночам. Я просыпался, но притворялся спящим; по всхлипываниям матери я догадывался, что похоронку мы не получали, просто мать беспокоится об отце, переживает, её пугает мысль о том, что, может, его уже нет в живых.
Пошли дожди, потом выпал снег, в комнате было так холодно, что мы ложились спать почти не раздеваясь.
В школе время шло быстро, но после обеда оно тянулось медленно и нудно: заниматься было нечем, мальчишки сидели по домам и смотрели в окна – почти ни у кого не было тёплой одежды, в которой можно было бы погулять во дворе, а одежду для школы мамы не давали: её надо было беречь.
Зима в Средней Азии довольно суровая, хотя сильные морозы бывают редко; зато постоянно сыро, ветрено, холод пробирает до костей, особенно в не отапливаемой квартире. Больше всех у нас страдал Миля: он часто простуживался, у него постоянно текло из носа, его мучил кашель. Но он был, надо сказать, стойкий парень – не хныкал, не жаловался. Когда мать была дома, он не отходил от неё ни на шаг. Я с ним почти не играл: я не знал, в какие игры с ним можно играть. Однажды я попробовал почитать ему сказку, но он быстро перестал слушать. Может быть, потому, что не понимал, или чтение моё было не очень выразительным; но после этого я больше развлекать его не пытался.
Иногда к нам забегала тётя Женя, мы всегда были рады её появлению, тем более что она обязательно угощала нас чем-то вкусненьким – яблоками, сливами, семечками, а иногда и конфетами – где она только их доставала!
Но вот зима подошла к концу, с каждым днём становилось теплее, зазеленела трава, приятно пригревало солнце.
Однажды под утро мне приснился странный сон: я стою по колени в зеркально-чистой проточной воде, возле берега какой-то речки, и вдруг вижу большую рыбу, которая плывёт в мою сторону; я протянул руку, схватил её и слегка приподнял над водой; я очень обрадовался этому живому чудо-подарку, но вдруг проснулся. Было обидно, что сон прервался на таком интересном месте, что это вообще был сон, а не явь. Так приятно было держать в руках эту огромную рыбину с серебристой чешуёй, блестевшей на солнце!
Я уже кое-что слышал о вещих снах и мучительно старался угадать, что мог означать этот сон, однако ничего не придумал.
Наступило утро, я отправился в школу.
Прошло два урока, начался третий. Вдруг в дверь кто-то постучал. Учительница выглянула, о чём-то с кем-то поговорила, потом, повернувшись ко мне, тихо сказала:
- Иди домой, тебя там ждут.
Я не стал ни о чём расспрашивать – вышел из класса и бегом, бегом – к дому.
У меня было предчувствие – сейчас случится что-то хорошее, непременно хорошее, очень хорошее.
Переступив порог дома, я увидел невысокого мужчину в солдатской форме. Он повернул ко мне своё лицо, я тут же узнал отца, бросился к нему, ничего не успев сказать: слова застряли у меня в горле, собравшись в ком и перехватив дыхание.
4.
Сведения об отце, которые я собираюсь сообщить в этой главе, получены мною не сразу, не в один присест. Войну он вспоминал многие годы, и каждый раз мы узнавали новые подробности его фронтовой жизни – с того самого момента, когда он оказался вовлечённым в водоворот военных действий. Я попробую изложить его воспоминания, расположив факты в хронологической последовательности.
Воинская часть, где он начал службу после призыва в армию, располагалась вблизи польско-румынско-советской границы. Солдат часто поднимали среди ночи, и каждый раз оказывалось, что тревога – учебная. К этому настолько привыкли, что когда в очередной раз их подняли и объявили: война! – никто не поверил. Осознали это только, оказавшись под артобстрелом.
Потом было стремительное отступление и огромные потери. Остатки воинской части, в которой служил отец, отступали через Бендеры, и он решил забежать домой. Дверь была заперта, окно – зашторено. Постояв немного, он направился в магазин, которым заведовал его брат Урн. Тот оказался на месте, у него было поручение начальства: при появлении в городе немцев взорвать магазин, догнать отступавшие части и пристать к одной из них для дальнейшего прохождения воинской службы. Братья спустились в погреб, распили бутылку вина, немного побеседовали и расстались; как оказалось позже – навсегда.
Потом были бои в Одессе, в ходе одного из них отец с группой солдат забежал в какое-то здание, чтобы отдышаться и подкрепиться. Здание оказалось банком, который не успели, видимо, эвакуировать: в зале стояли мешки с деньгами, приготовленные к отправке и в спешке оставленные на произвол судьбы. Первая мысль, которая возникла у каждого – освободить вещмешки и набить их деньгами. Однако, тут же спохватились: зачем? Можно выйти из этого здания и тут же быть убитым. Уцелеть в такой мясорубке едва ли удастся. Решили взять по паре пачек уложенных стопками сторублёвых купюр, их можно было положить прямо в карман: авось пригодятся. Всё равно они здесь пропадут.
Надо было уходить, но стрельба не прекращалась, она, наоборот, нарастала. Вместе с тем, было ясно, что немцы уже близко, ждать нечего, надо двигаться на восток, за пределы города, выбираться отсюда любой ценой.
- Пошли, ребята! – скомандовал старшина, вышел наружу и, прижимаясь к стене, стал продвигаться вперёд, то пригибаясь, то в полный рост, а иногда и ползком. За ним последовала вся группа, повторяя его движения и стараясь не отставать.
Вскоре им навстречу попалась машина, гружённая снарядами, водитель разыскивал какой-то артиллерийский взвод, которого почему-то не оказалось там, где он должен был находиться. Солдаты, не мешкая, полезли в кузов и попросили водителя подбросить их до штаба – всё равно тех артиллеристов ему уже не найти.
Ехать пришлось недолго: штаб оказался почти рядом. Отца тут же направили в только что сформированный полк, который должен был немедленно отправиться в бой, но идти никуда не пришлось: бой пришёл к ним - на расположение полка двигались танки с фашистским десантом. В завязавшемся бою отец получил первое ранение – в пах. Он упал, потерял сознание; когда очнулся, почувствовал, что лежит на носилках, и кто-то его несёт. Потом снова взрыв, и снова потеря сознания. Пришёл в себя в больничной палате, но не в Одессе, а в Феодосии, куда его, дважды раненного, переправили на пароходе.
К нему подошла медсестра, спросила о самочувствии и поинтересовалась, не желает ли он себе что-нибудь купить.
- А где я деньги возьму? – удивился он этому вопросу.
- Как, вы не помните? У вас в кармане лежали десять тысяч рублей, они у врача, он скоро придёт на дежурство.
Получив деньги, о которых он, конечно же, забыл, отец тут же стал раздавать их налево и направо. Часть этих денег он передал медсестре и попросил её купить продукты, сладости, вино – всё, что можно достать для пирушки по случаю того, что все в этой палате живы, хотя и побывали на волосок от смерти.
Раны зажили скоро, однако все осколки из паха извлечь так и не удалось.
Потом был снова фронт, снова бои и опять ранение. На этот раз – во время одного из переходов. Недалеко от дороги, по которой двигалась рота, командир заметил строение, напоминающее конюшню. Оно показалось ему подозрительным, и он отправил группу из трёх солдат, в том числе и отца, чтобы выяснить, что это за строение и нет ли там засады. Разведчики почти достигли ворот, когда те вдруг сами раскрылись настежь и выпустили целый отряд кавалеристов, разумеется, фашистских. Размахивая саблями, они бросились атаковать роту. Завязалось сражение, но отец в нём уже не участвовал: в первые же секунды атаки он получил удар саблей, к счастью, не смертельный – чуть выше правого глаза; из раны хлынула кровь, она залила глаз и потекла по лицу. Его отправили в медсанбат, перевязали, потом послали в тыл – долечиваться.
Не прошло и недели, как он снова оказался на фронте. Шли ожесточённые бои, потери Красной Армии были огромны. Из уцелевших бойцов, небольшими группами пробиравшихся в тыл, тут же формировали новые части, бросали их в бой, а через день-два из этих частей опять оставалась горстка бойцов – остальные либо погибали, либо попадали в плен.
После одного из сражений отец остался в живых совершенно один и побрёл на восток в надежде встретить какую-то часть. Перед ним была степь – и ни единой души. Наступила ночь, а он продолжал шагать неизвестно куда, благо светила полная луна. Наконец, рассказывал он, впереди показался какой-то забор. Он долго искал ворота, но вместо них нашёл проём в стене. Недалеко от этого проёма он увидел солдат, лежавших на земле где попало. Отец, измотанный блужданием по степи, решил, что люди отдыхают, и ему тоже пора где-то устроиться на ночлег. Он заметил подходящее местечко – возле забора, там спало человек пять, не более. Он положил под голову вещмешок и тут же погрузился в сон.
Проснулся он поздно, солнце успело подняться довольно высоко. Сейчас легче было осмотреться, но что он увидел? Бойцы всё ещё лежали, и в тех же позах, что и ночью.
- Эй, вставай! – обратился он к соседу и даже потормошил его, но тот молчал. И только сейчас отец, наконец, сообразил: они все мёртвые! Он проспал всю ночь с мертвецами!
Его охватил ужас. Схватив шинель и вещмешок, он бросился к проёму в стене, окружавшей площадь, заваленную трупами. Их, по-видимому, стащили сюда после очередного сражения.
Едва переведя дух, отец зашагал прочь от этого жуткого места и долго не решался оглянуться. Наконец, он набрёл на группу солдат – наших, советских, а вскоре попал в полк, направлявшийся на передовую. Здесь его накормили, напоили, он снова был среди своих, и это было главное, о чём он мечтал в последние дни.
Потом снова было ранение – четвёртое, и опять госпиталь, после которого обычно следовало новое направление в часть и передовая. Однако, в этот раз старая схема дала сбой. Вышел приказ Главнокомандующего, по которому военнослужащие, призывавшиеся в Молдавии, снимались с фронта и направлялись в трудармию. Никаких дополнительных разъяснений в приказе почему-то не содержалось.
Отец получил недельный отпуск, после чего он обязан был явиться к месту прохождения дальнейшей службы. Он спешно стал наводить справки, пытаясь выяснить, куда нас эвакуировали, но ничего не получалось. Наконец, кто-то ему подсказал: твоя жена получает, наверно, пособие от военкомата, там наверняка известен её адрес. Этот путь сработал – ему действительно сообщили наш адрес, и вот мы встретились, мы снова вместе.