Темно-серые облака, снизившись почти до крыш домов, принесли запах снега. Ветер хорошенечко обколотил ветви деревьев. И пронес волной, шурша опавшими листьями, по всему иззябшему городу слух тревожный, настораживающий - Уголовников много появилось - какое то массовое освобождение...
---
Не нарочно ли, сближены во времени церковные панихиды и крещения младенцев. Стоят еще перед догорающими свечами люди в трауре, погрузившись в горестную синеву век... Удерживаются еще воспоминаниями души умерших, вот они - усталые глаза, седины, родные плечи, руки. Не дожившие, не закончившие, неотомщенные... Поет еще священник, лавируя в умиротворяющей голубизне сгоревшего ладана - Упокой Господи душу раба твоего! Твердо поет, поставленным басом в сопровождении бабулькиных сопрано, красиво - заслушаешься. Словно Боженька облаком темным, грозовым и ангелы белыми чаечками - вокруг. Слышится сочувствие жизненного круговорота очередным своим изнемогшим белочкам. Профессионально провожает, умело, привычно... устало.
А рядом уже рассаживаются торжественные, волнующиеся, и не вникающие - что собственно тут все еще происходит, родители. Распаковывают хлопотливо, бережно, с трудом отпустив от груди, драгоценные сверточки - от аиста. Извлекают из белоснежных капустных разворотов пробуждающихся чадушек. Нежно встречают улыбками открывающиеся прозрачные, ясные глазки...
И внимание детское цепко впивается в таинственную высоту храма, и спешно начинают они исследовать сверкающую золоченую лепнину, паникадила, оклады, подсвечники - тут не до мамкиных мешающих воркований... И уши их проникаются, программируются непонятным еще - Упокой Господи... Вечная память...
"Первый шаг в жизни - первый шаг к смерти".
---
Священник, проводив печальных, деловито обернулся к надеющимся. Расположил лучами вокруг купели. Хорошо проинструктировал о правилах поведения при крещении. Торжественно приготовил храм - окурил стены и углы, обнял ладаном причастных таинству в дружественный кружок, освятил воду... Работал долго, основательно...
Заплакал один малыш, и солидарно с ним, резонансом оповещая о неведомой опасности, загудел другой и еще, еще... Смущенно зачмокали в щечки, в пузечки, загугукали, запотрепывали плачущих детей мамы. Удовлетворенно заулыбались отцы, сыны которых взвопили погромче, побасовитей других. Запереминались, заоткашливались нетерпеливые крестники... Служащие храма закрыли входные двери - чтоб не впустить сквозняки.
И вот, извлечены слегка упревшие, пахнущие молоком тельца, крутящиеся, дрыгающиеся. Рвущиеся на свободу витальные вихри, теплые грядки сырого еще праха, готовые воспринять духовный посев... Запах пеленок, аромат ладана, солнечные лучи через туман над подогретой купелью. Басовая установка, настраивающая на путешествия по житейским морям, в неведомые маленьким еще капитанам дали...
И сердца на взвод, и вибрируют тревожно души. На подходе чудо - Бог усыновляет человека, самого дорогого человека. Кровиночку, при одном взгляде на которую сердце вздрагивает нежностью и мысленно обнимает маленького - укрывает его собой, даже не самого красивого, даже самого непослушного.
---
В киоск, ведущий из притвора в храм, с клубами холодного, уличного воздуха, ступая настороженно, но весомо и твердо, вошел он... О котором предостерегали слухи. Лет пятидесяти, невысокий, крепкий. Широкий лоб, прилипшие редкие завитушки волос. Ничего особенного для посетителя, но легкая заношенность в одежде, дорожная такая помятость. А вот мокрые ботинки - те слишком стары, краска до шнурков облезла... и не запах, нет - какая то ощущаемая нечистота.
Насторожился охранник, поднял глаза от ботинок на лицо... и уловил направленный на себя, как-бы скользом, внимательный, анализирующий взгляд. Спрашивающий - Как я тебе? Охранник, тоже не хилый, короткая седина ежиком, с утра насторожен, ко всему готов. Ответил повторной пробежкой по его одежде - Подозрительны, вообще-то. По глазам Вашим судя, в принципе, от Вас можно ожидать всякого. Решимость, отчаяние просвечивает. Но не скотские глаза, трезвые, внимательные, без сволочной поволоки, даже усталые. Обижаемы были, знакомо и мне. Не припадочный, не лидер, скорей из тех, кого не тронь, и они не тронут - подождем. Людям вход не заказан.
Он - Коли уж зашел, буду жить дальше. Повернулся к продавщице. Постоял, но, так и не сосредоточившись на предназначенности каких-то чепушинок в витрине, перешагнул к иконам. Планы, вообще-то дальние были - для начала погреться, а там по обстановке... но тут охрана - гадство. Неужели опять на улицу, на скамейку остановочную, мокрую, сидеть среди окурков, полторашек мятых... Встречать абсолютно ненужные автобусы... И пешком, взад - вперед, по чужим улицам, вдоль замерзающий реки. Под ледяную морось, под тяжесть нулевых перспектив. И окна эти - чтоб их: шторочки, цветочки, свет из них - теплый, как назло... Меня-то нигде не ждут, вернее ждут, но так - врагу не пожелаешь. Кто и когда вообще хотел меня, волка, собаку бездомную?
А-а, и не надо. Куплю-ка свечку самую дешёвую, начерпается ли мелочь в кармане, среди крошек. Последние пусть, но станут платой за тепло. Поставлю свечку - как повод, пока не догорит, не уйду. Постоять-то с умным видом не запретят, сразу не выгнали, значит и пропустят. А там видно будет.
С тонюсенькой, минут на двадцать, свечкой в руке, спиной ожидая окрика, направился к двери, ведущей в храм. Но, чтто ттакое - закрыта дверь и завязана белым платочком, чтоб не торкались. Удивленный взгляд на продавщицу?
- Пока нельзя, таинство там совершается.
- Какое еще таинство?
- Таинство крещения - детишек крестят, подождать придется. Не очень долго - вы ведь не торопитесь.
- Таинство крещения? Таинство, говоришь?
Тут только расслышал он, за желанными дверьми в сухое тепло, многоголосый детский плач, воркотню женскую - такие непривычные звуки, тоненькие, нежные - сю, сю, сю, сю... Малявочки там, укутанные заботой, хлопотами, руками женскими за отцовыми кулаками. Планы дальние предуготовливаются, надежды родительские восходят. Соломка подстеливается... Семейным теплом повеяло, домашним... не своим... Навеяло, нахлынуло, и ...
- Тоже надо крестить... Надо! Было! Надо было окрестить меня!
Охолодел сердцем охранник на стиснутый его голос... По матерински вскинулась продавщица икон... Как закоренелый двоечник, стоял этот битый, обветренный кряж, с шершавыми руками и крутым лбом... С усталой надеждой на себя одного. Только и только, и только на себя. С безысходной надеждой безотцовщины. Задрав лицо к сводчатому потолку, чтобы не выкатились слезы. И все же проступили они тоненькой блесткой между крепко сжатых век, сквозь лохматые брови...
Но сдержался! Стянул себя невиданной внутренней крепостью. Не испустил воющую тоску средь невинных людей. Усмирил, поглотил душой взрыв горя. Взнуздал бунт зависти, жажду недостижимого счастья, которое на других ложится просто, как свет. Постоял несколько секунд и... исчез в клубах холодного уличного воздуха. Ушел клясть себя за внезапное, непредвиденное, неодолимое нарушение собственной, сто раз проверенной, надежной заповеди "Не верь, не бойся, не проси". Один, пожалуй, из сотни подобных.
---
Крутобокий портовый буксир, лавирующий в голубизне своих ворчливых выдохов - дымков, увешенный вкруговую изодранными кранцами, отрывает от причалов и выволакивает на рейд огромные сухогрузы, пузатые танкеры. Пассажирские лайнеры, похожие на озабоченных квочек в мельтешении, выглядывающих среди перьев, цыплят - пассажиров. И разрешает им старт коротким сиплым басом. Гугукнут они свысока ему в ответ и устремляются за постылый обзор - туда... туда... Бог знает куда.
Уходят - застыв недвижно в синеве, среди неба и зеркального его отражения, лишь сверкающей кильватерной полосочкой обозначая свой путь... День за днем в сиянии, в туманной дымке над свежими просторами вод... В безмолвной, бархатной ночи, к восходу очередного солнца.
Или стремительно рушась в седые, с черной жутью, пропасти, в самое нутро изголодавшейся бездны. Схваченными ее треплющей, сминающей - смертной лапой. Но выныривая судорожными толчками, прорываясь всей захлестнутой палубой сквозь толщу воды на воздух. Показываясь сначала лишь мачтами, появляясь целиком, возносясь вдруг высоко - высоко, оглядывая внезапно всю свирепость мира, от края и до края. Переваливая через изумрудно просвечивающие валы океанской зыби, сквозь расстрелы рваными клочьями соленой пены и с ликующими проклятиями рушась в очередной провал. Вновь и вновь исчезая из вида равнодушных звезд, уходя от сочувствия луны, от ужасающегося солнца... и возникая вновь. "Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю... "
Нелегко среди штормового моря жить, работать, да и просто передвигаться на собственных ногах. Проходит корабль вершину волны, перевешивается под уклон, запрокидывается вниз со скоростью в десяток метров за секунду. И воспарив, не можешь догнать второй ногой улетающую палубу, висишь, за что успел зацепиться, как распятый. Но вот, врезался постанывая корпус в подножие следующей волны, и перегрузка. И сгибаются ноги под непосильной тяжестью тела. И упругая, короткая пробежка вперед - не упасть бы. И готовность к следующему зависанию в невесомости. А представь в придачу тридцатикилограммовую коробку мороженной рыбы в руках, а шкерочный нож - двухсторонней бритвочкой и норму - 14 рыбин в минуту.
Но не в трудностях мука. В безграничности. Глянешь - до самого горизонта творческая взболтанность бытия, взлохмаченность мира. Свирепое устремление ветром ли, волнами, страхом ли, утопить тебя, перечеркнуть. Атака на тебя, изнурительная осада тебя, и подташнивающая слабость в ответ. И холод под робой, мурашками, там где крестик должен быть. Спросишь у штурмана погоду - ждет следующего урагана. Глянешь на карту, вспомнишь обязанности - до берега вечность, бесконечность... Покоя не будет, спасение отменено. Ну, разве что - мо-о-ожет быть, когда-а-а нибудь.
Кто в море не бывал, тот не молился Богу.
Идут корабли, трудно, долго, далеко, привычно сматывая в клубок меридианы и параллели. Уходят в даль на горизонте, искажаясь переливами рефракции. Расплываясь в миражах, исчезая в сонной грезе облаков.
А буксир, оставшийся позади, давно уже не вспоминает о запыленном компасе в рубке. О ненужном ориентире, с его Нордами и Остами, румбами и курсами, склонениями и дрейфами. Ибо забота его - вот она, не выходя из гавани. И так вот всю жизнь, боком о чужие борта, носом в сиюминутность, а желанием вдаль.
---
Заблудившейся овечке все заботы. Не здоровые нуждаются во враче. И вот, сказано им, устало теряющим надежду на нужность, на разумность - ни чего-нибудь там, всей жизни собственной, на кчемность рук своих, головы, сердца. Им сказано - явленным символом всех отвергнутых, замученных и распятых: "Придите ко мне труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас..."
Нет уж - набычатся те, кто "сами свои", кто "Я сам", двоечники эти. Упрутся - самодостаточные, сверкающие преодолением, плуги жизненного пути. Не купятся на жалость, огрызнутся на приторное сострадание - сю, сю, сю... Не поверят в абсолютную истинность человечьих книг, криво усмехнутся вызолоченному авторитету. Исцелованному, замусоленному образу корабельного форштевня, взламывающего жизнь.
Но уподобятся ему - не имеющему где голову преклонить. И давно уже пришли они к "Пути, истине и жизни" - родившись. И нырнули в крещенскую купель, в бурлящую реку жизни, и обременились, и натрудились... и причастились вина его, хлебов его. Захлебнулись даже - без компаса идучи... Отказавшись от указующей персти. Как откажется сын от отца, потребовавшего стать перед ним на колени. Как откажется ученик от экзамена с перспективой вечного расстрела, вместо исправимого неуда. Как лайнер океанских просторов откажется от круиза на привязи у то дергающего, то подтыкающего его нравоучительно, кое-как ползущего буксира.
Первым из человеков в рай пришел разбойник. Не заслугами пришел, раскаянием. Силой раскаяния. Глубиной, недоступной безгрешному. И смелостью - "Оставьте все и следуйте за мной...". Рухнув в бездну самонадеянности, испытав всю тесноту ее, он прорастил плевелы души и выжег их навсегда. И вот - выныривая судорожными толчками, прорываясь захлестнутой палубой сквозь толщу воды на воздух, показываясь сначала лишь мачтами, появляясь целиком, возносясь вдруг высоко - высоко, оглядел он внезапно всю свирепость мира, от края и до края.
Поднялся на к Христу - сам, на Голгофу.
---
И успокоятся... Успокоятся, ибо смысл жизни, будучи развернутым до самого конца, оправдает все трудности. Прибытие уставшего корабля в порт назначения, а может и упокоение его в прозрачных глубинах океанской едкой горечи, то или это - произойдет неотвратимо. Пусть - может быть, пусть - когда-а-а-а ни будь... Но неминуемо! И новое открытие окупит дороговизну опыта. И решение задачи обратит головоломную ее трудность в гордость победы...
Но почему не чинно, почему не смиренно, не послушав других, на чужих ошибках не поучившись? Перепачкавшись? Почему так - уголовно даже? Свободная прихоть? Целеустремленное взросление, ибо "Солнца нет без тени - необходимо познать ночь"? Что их жизнь, не богоборчество ли ведущее к неминуемому чуду обращения?
Вспоминается сынулька мой, лет четырех - пяти. Повздорили мы, отхлопал я его и отталкиваю от себя, шутливо - Уходи, дескать, не нужен ты мне такой. А он вдруг резко, капризно - ко мне, ухватился за ногу, прижался лицом и кричит чего-то гневно, и - чувствую горячие слезы на коленке. Глажу взъерошенный затылок, спину, вздрагивающую от обиды. Но теперь он отталкивает мою руку, да еще горше плачет. Не допустимое я ляпнул, понимает уже смысл. И вот прижат он после коротенького сопротивления к груди, и заключено мировое соглашение поцелуем в носик, а вот и улыбка, с непросохшими еще слезками на щеках, а вот и смеется, и радуется мне - глазами своими в мои глаза, внутрь папки своего... Успокоился, забыл с готовностью, умчался счастливый, кричит вдалеке... опять, что ни будь натворит.
Не ссорится сын с отцом - в отцовство входит любовью своей. Не враждует и человек с Богом - обоживается в любви его непреходящей.