«СВЕТ»
1
В окна врывался слепящий глаза свет. Лучами путался в занавесках, оставляя на стенах узоры из теней. Они колыхались. Так странно: словно ветер катает едва заметную пыль по шершавой бледно-голубой поверхности, создавая ажурные вертикальные волны.
Это было утро, когда Лера еще спокойно улыбалась во сне, приятно потягивалась, уже готовая проснуться, и что-то шептала в ответ на привычный шум, доносившийся со двора. Мать, ласково приговаривая, подзывала несушек: «Цыпа-цыпа-цыпа!», делая ударение на первое «цы», иногда слышался пронзительный визг какой-нибудь чрезмерно наглой кошки, в которую мать запускала первым попавшимся под руку предметом, на мгновение все стихало, потом раздавалось задорное петушиное восклицание и десятки других петушиных восклицаний, уже более тихих из-за разделяющих их заборов, сараев и огородных километров.
Это было мирное сельское утро, вряд ли чем-нибудь отличное от других подобных. Лера еще находилась во власти неземных фантазий. Она удобно лежала на пуховой, старательно взбитой вечером перине, легкое покрывало закрывало ее до плеч. Как внезапно кто-то прокричал ей чуть ли не в самое ухо:
- Пожа-а-ар!!
Лера вскочила и завизжала.
- Лерка, доброе утро! Пошли на речку! – на яблоне сидел сияющий Андрей и жевал яблоко.
- Убирайся! – Лера швырнула в него тапок. - Только подойди ко мне теперь близко, узнаешь, где раки зимуют!..
- А я и без тебя знаю где.
- Слазь оттуда, нечего мои яблоки лопать!
- У-у! Жадина! Они же все равно кислые!
- Кислые - но мои!
- Ладно, не кричи, пошли лучше на речку, я тебе рака поймаю.
- Как бы он тебя не поймал!
- Пойдешь?
Лерка уже не сердилась. Был бы это кто-нибудь другой… Но Андрей – другое дело. Она плотно задернула шторы и быстро переоделась в купальник и сарафан. Попадаться на глаза матери вовсе не хотелось: опять спросит, во сколько вчера вернулась да почему, пошлет траву кроликам рвать… поэтому Лерка решила вылезти в окно.
Андрей все еще сидел на шершавом яблоневом суку напротив ее окна.
- Нарви яблок, что ли.
- А умываться что, не будешь?
- На реке умоюсь. Пошли!
Солнце яичным желтком плавало на поверхности. Небо синевой выливалось в воду. Лежишь на траве возле самого берега и смотришь, как тихо шуршат о тонкую полоску песка волны, потом переворачиваешься на спину и видишь небо, вот тут-то и лезут в голову разные мысли. Начинаешь думать, что мир – это песочные часы и вода пересыпается голубыми комочками из неба в реку и наоборот, и мечется среди этих комочков солнечный свет, беспрестанно от них отражаясь. Ночью он почти полностью вытекает в пространство и тогда становится ночь, то есть она наступает, и только мелкие крупинки утекшего солнца, пристав к чуть влажной замшевой поверхности верхней чаши часов, остаются над головой. А весь мир переворачивается. И ночь кажется опрокинутой кверху ногами.
Лерка легко спрыгнула с подоконника в сад. Стянула висевшее на веревке красное полотенце, и, уклоняясь от яблоневых и сливовых веток, помчалась в сторону огорода. Андрюха не отставал.
Трава еще в росе была, так что ноги сразу же по колено намокли. Огуречные и тыквенные листья шершавыми лапами хватали, царапали икры, словно хотели поймать и защекотать Лерку насмерть, словно какие-то чудища внизу под зеленью спрятались. Иногда в просветах у самой земли мелькали их ярко-оранжевые головы и зеленые руки, и тогда Лерка припускала еще сильнее, по-детски поддавшись охватившему ее мистическому ужасу.
- Хей, Лерка! За кем ты гонишься?
- За облаками! За детством!
- Меня подожди!
- Не могу-у!!
- Ле-е-р-ка-а!..
Лерка как будто и не бежала – летела по огородной тропинке вниз, туда, где блестела между гибких ив река, где среди зеленых тарелочек и желтых чашечек кувшинок, напоминая сказочный плот, отдыхала мостушка.
- А почему Сани нет, и Любашки, и Марины?.. Разве ты их не позвал? – задыхаясь после быстрого бега, спросила Лера. Они уже стояли у воды, чувствуя на ногах ее ласковые касания.
- Да они, наверно, еще спят…
- Точно? А что глаза отвел?
- Ну, так солнце глаза слепит!.. И вообще ты умыться собиралась!
- Умыться? – хитро сощурившись, спросила Лерка. – Умыться, говоришь?
Она вдруг схватила Андрюху за плечи и со всей силы толкнула в воду. Но даже неожиданность не помогла: Андрей увернулся, и в воде вместо него оказалась сама Лера.
- Ду-р-р-рак! – прорычала она. В ее глазах как в воде плавало солнце.
- Ха! Не рой другому яму…
- Ты еще и смеяться?! Вот тебе! – и Андрею в лицо полетели блестящие прохладные капли. – Умылся?
В воде плескались долго. Ныряли с мостушки, пугая маленьких юрких рыб, ногами путались в лопухах, и смеялись, и хохотали даже, без причины, едва друг на друга взглянув. А мокрые волосы лезли в лицо, в глаза, щекотали губы. А сквозь мокрые ресницы радугой преломлялось солнце. И тени от ив танцевали с солнечным светом и тоже плескались в воде. Был конец июня. Самая жара. Лерка, Андрей, Любашок и Саня на прошлой неделе закончили школу. И чувствовали себя такими взрослыми! Такими свободными!
- Лерка, а ты куда решила поступать? – почти шепотом спросил Андрей, лежа на траве.
Он был лохматый, закинул руки за голову, пятернями сгреб волосы. Лерка сидела рядом. И тоже серьезно смотрела на него. Для себя она вдруг выяснила, что у Андрюхи карие-ореховые глаза и в них качаются ивы, а ресницы длинные, и когда он закрывает глаза, моргая, ивы на миг исчезают и появляются снова и все качаются, качаются… и когда смотришь, только и остается, что эти глаза и ивы, а все остальное сжимается в точку, улетает в трубу, как будто и нет ничего.
- Что?.. ты что-то спросил?
- На танцы сегодня пойдешь?
- Ага! Еще бы! – Лерка удивилась тому, что он спрашивает, ведь всем известно, как она любит танцевать! – А что?
- Так, ничего… Домой пойдем. Мать не хватится?.. – И помолчав, добавил. - Я уезжаю через неделю.
- Куда?
- В Москву - разгонять тоску!
- Надолго?
- Ж-ж-ж! – Андрей приподнялся и, изображая падающий самолет, повалил Лерку на траву. – Навсегда.
И рассмеялся, но быстро затих. Домой возвращались грустные, пряча глаза, и почти ничего не говорили, словно растеряли в воде все слова и они плавают теперь среди кувшинок и танцующих ив и ярко блестят на солнце. Было часов двенадцать.
После десяти вечера начинало темнеть. Оранжевые полоски и черточки исчезали с водной глади, уступая место другим – черно-синим. Река меняла свой цвет, стараясь опередить в этом акварельное небо. А где-то за селом, между рекой и лесом, в камышах, начинал сольную программу лягушачий ансамбль. И чем яснее определялась над головой бездонная пропасть, чем больше прохладой наливался пряный воздух, тем громче становились болотные альты, тем виртуознее в своих упражнениях. Но в селе их старания были не слышны за общим оживленным гомоном гуляющей нарядной молодежи, за ревом мотоциклов и охрипших от модных песенок дискотечных динамиков. Лерка тоже была там, под парковыми тополями, дожидалась подруг. Пахло нагретыми за день липами - их маленькие цветки уже начинали съеживаться и опадать, - мокрой от выпавшей росы травой и духами, которыми Лерка помазала за ушами.
Танцы уже начались. Выкрашенная в зеленый цвет «клетка», в которую пускали сугубо по билетам, находилась в центре парка и сияла желто-красно-синими огнями светомузыки.
- Эй, Лерка! Мы здесь! Иди сюда! – раздалось откуда-то справа. Лерка обернулась: через толпу разноцветных девчонок она увидела смуглянку Марину и помахала ей рукой. Рядом с Мариной стояли высокая, похожая на Мэрелин Монро, Любаша и крепкий Санька. Андрея не было видно.
- Привет, что вы так долго? Я уже соскучилась! А где Андрюха?
- Не знаем, мы его с прошлой ночи не видели. – Ответила яркая Любаша. – Пошли танцевать! Сань, метнись за билетами!
Когда прямоугольнички из папиросной бумаги оказались в руках, было почти совсем темно. Деревья стали казаться больше и чернее, а «клетка» напоминала сверкающий огнями корабль из «Русалочки».
Четыре ступеньки вверх, проверка билетов Хоттабычем – высоким сухим стариком с седой бородой, - и наконец танцевать, танцевать!.. а голову задираешь – вверху качаются тополя и между ними далекие звезды, такие маленькие, такие бледные по сравнению с дискотечными огнями, такие тихие…
- Лерка, мы курить! – сообщила Любаша, поправляя обесцвеченные кудри. – С нами постоишь?
- Ага. Меня научите?
Лерка уже давно пыталась научиться курить. Зачем? Да просто было интересно! Но то ли учителя попались неважные, то ли желание было не очень велико – но у Леры ничего не получалось.
- Как, ну как: еще раз объясни.
- Смотри: берешь двумя пальцами… да, так… и всасываешь в себя дым… - учила Люба.
- Фу!.. кх-кх…
- Нет, не так… смотри: сначала немного дыма вбираешь, а потом воздух… ну, как просто дышишь. Да не спеши ты! Вот-вот. Выдыхай!
- Получается!..
- Вот видишь! Сядь! Что, по шарам дало?
- Ой, Любаша! Все кружится!.. И ноги слабые!
- Посиди, посиди!..
Лерка положила голову Любашке на плечо и закрыла глаза. Было хорошо-хорошо, музыка то нарастала, врываясь в самые уши, то уплывала куда-то вдаль, и тогда слышнее становились тополя, заслоняющие своими почти круглыми листочками звезды.
- Вот вы где! А я на танцах смотрю: нет вас. Куда делись?.. Лерка, ты чего?.. – спросил из темноты голос Андрея. – Пили, что ли?
- Андрей, у меня получилось! – восхищенно пролепетала Лера. – Я научилась курить!
- Тоже мне, фря заморская баклажанная! И что ты на этом помешалась?
- Отстань! У меня - получилось!..
- Ну ладно. Вы, девчонки, как: водку пьете? А то мы собираемся в кильдиме…
- С кем? – заинтересовалась смуглянка Марина. – Кто-нибудь новенький будет?
- Пашка с Первомайской – ну помнишь, светлый такой, из Москвы, - Володька-Парасезон – тоже приезжий…
- Это тот, с голливудской улыбкой?!!
- Ну, это тебе лучше знать…
- Идем!! Девчо-о-онки, мы идем!
- Маринка, что там делать? – скривила личико Лера.
- Что за вопрос? Пить!!
- Алкоголик несчастный!.. или тебе Парасезон нравится?..
- …Может, после танцев туда пойдем? – предложила, прерывая их, Любаша. – Компромисс!
- О’кей.
- Андрей, мы позже будем. – Подвела черту Лера.
- Я вас жду!
- Угу! Пока… Девчонки, идем, а то танцы скоро кончатся!.. – Конец фразы был почти не слышен: Лерка уже поднималась по ступенькам на площадку, протягивая Хоттабычу билет. Через секунду ее фигурка просочилась сквозь дверь и перестала существовать отдельно от общего возбужденного гомона и светомузыки, сплетающей в жарком воздухе свои цветные прозрачные сети…властные сети танца…
В кильдиме было темно. Сначала Лерке показалось, что там никого нет: сухая тишина, пахнущая травами и медом, словно пыль кружилась в воздухе, диффундировала в струйке фонарного света, втекающего с улицы через щель в занавеске. Лера почувствовала, что потяжелели руки, они будто вытянулись плетьми до пола и тянули упасть. Чуть-чуть закружилась голова, мелькнули стол с сушеными яблоками, стоящий в углу велосипед и зеленая занавеска на окне. Лера ощутила затылком прохладу подушки, от нее запах меда и трав усилился, - и с наслаждением вытянулась на кровати.
- Лер-ка-а! – позвал кто-то из темноты. – Не спи!
- М-м-м-у-у!.. – потянулась она и, зевнув, повернулась на бок. – Спать хочу-у-у…
Вдали, через две улицы и площадь, пели под гитару в парке. В прохладной траве трещал кузнечик, шуршала по забору спешащая по своим делам кошка, и иногда слышны были лягушачьи арии. Эти неясные звуки растворялись в свежем июньском воздухе, давая ощущение покоя и гармонии, оседали на загорелых руках Лерки и ее светящейся янтарем шее…
Она уже была не здесь, сон обволакивал ее прозрачным покрывалом; проносились мимо, исчезая в струйке фонарного света, цветные образы. Сначала мелькнули качающиеся ивы и их темное отражение в воде, потом уже Лера неслась на велосипеде навстречу солнцу, раскинув руки, почти летела, и неслись облака над ее головой. Потом они превратились в горы мороженого и закапали вниз, тая на солнце. Лерке привиделось, что огромная капля вишневого мороженого сорвалась и несется прямо ей в рот. Губы раскрылись и вдруг стали влажными, словно и впрямь поймали ее; в груди тревожно зашуршало дыхание…
Почему Лера проснулась? Она поняла, что здесь кто-то есть? Возможно. Постепенно возвращаясь в реальность, она привстала на кровати и вздрогнула:
- Кто здесь?
В это время с улицы послышались голоса и смех, Лера узнала Маринку и Саню и спряталась за старый дубовый шкаф с пузатыми дверцами. Спросонья, что ли? Она и сама стояла и думала, почему сразу не ушла домой и с досады кусала губы.
- Подожди… не спеши…- говорил захлебывающийся в поцелуях Маринкин голос. Сквозь шорох срываемой одежды пробивались стоны. – Санька…
Мятная тишина потрясенная замерла где-то под потолком, замолчали утомленные собственным пением лягушки, все затаилось. Сдерживая дыхание, Лерка сглатывала слюну, в голове гудело, словно внутри большого церковного колокола, ударами железного языка билось о ребра сердце.
- Са-а…нь! – стукнулся о стекла и упал куда-то под кровать Маринкин вскрик. Закатилось в желудок Леркино сердце. «Господи! Господи!» - пульсировало в висках. - «Господи Исусе Христе…помилуй мя грешную…»
- А-а-а-й-й!
«…Рабу божью Валерию…»
«И что я здесь делаю?..»
В шкафу послышался какой-то звук.
«М-м-м??»
Из приоткрытой дверцы на Лерку смотрели испуганные глаза.
- Почему ты так поступаешь?
- Как?!
- Неважно...
Лерка хмурила брови: сводила вместе мохнатые черные полосы. Она сидела на берегу, опустив ступни в воду. Подол ее платья был высоко задран и на покрытой легким пушком, словно обсыпанной крупинками янтаря, коже ног шевелились и ползали тени от ивовых листьев. Они тихо и медленно гладили тело и иногда под напором задорного ветра соскальзывали в воду. Лерка ежилась, словно от холода. Но погода, несмотря на близкий вечер, была теплая.
- Лерка, что с тобой происходит?
Андрюха сел рядом. Под расстегнутую рубашку засовывали цепкие пальчики ивовые тени, гладили шею, грудь, лазали, пытаясь что-то нащупать в карманах брюк. Андрюха, решив удовлетворить их любопытство, достал из них коричневый параллелепипед с ароматными палочками и задымил.
- Ты куришь?.. – он вопросительно посмотрел на Лерку. Она на секунду задумалась и взяла сигарету.
В траве возле ног ползали какие-то букашки, качались на ветру колокольчики и похожая на результат гадания пижма: словно кто-то терзаемый сомнениями оборвал у ромашки все лепестки, приговаривая...
- Любит - не любит... любит - ...
- Что?
- ...Не любит.
- Лерка, что с тобой? Это уже утомляет...
- Ты обиделась из-за вчерашнего, да? Из-за того, что я тебя не предупредил о переносе вечеринки в парк? Не молчи!
- Дурак!..
- Ну, давай, выскажи все!
- Глупо получилось, что мы все видели.
- И ты об этом все время думаешь? Забудь!
Лера отвернулась, погладила рукой траву:
- Не могу. Если бы я видела одна... а то еще и ты... мы как воры чужой тайны! Так стыдно! Так красиво и так стыдно!
Она быстро повернулась:
- Знаешь, когда я стояла там, я думала, что задохнусь, что сгорю: кожа плавилась, как будто я очутилась на солнце, и воздух горячий-горячий втекал в легкие, и стало так тихо, что даже звенело все – не у меня в ушах – а все вокруг! Понимаешь? – Лерка беспомощно улыбнулась. – У меня до сих пор звенит! А ты...
Андрей, скривив рот, смотрел на нее исподлобья. Ее короткие светлые волосы были зачесаны назад, открывая «морские раковины» ушей. В них, должно быть, живут улитки звуков. Она смотрела вдаль: куда-то в пространство, как будто там был кто-то и он что-то важное ей говорил. Наверное, Лерка действительно получила от этого «кого-то» руководство к действию, потому что внезапно встала и, расстегнув сзади молнию, выпала из платья.
- Лер-ка!..- выдохнул Андрей.
- Давай купаться!
- Так?.. – сглотнул он.
- Да! Та-а-ак! – передразнила она.
Лерка разбежалась и прыгнула в воду. Андрею показалось, что она летела бесконечно долго, вскинув вверх тонкие руки, расплескав в воздухе светлые волосы, словно солнечный луч, преломившийся в водной глади и мчащийся обратно в небо со своим все еще звучащим «Та-а-ак!», раздробившимся, подхваченным ветром. Потом она целую вечность падала, и когда ее ноги тронули зеркало реки, она зазвенела, запела, заходила под ней и стала выплескиваться на берег.
- Знаешь, что со мной?.. Знаешь?! – задохнулась в словах Лерка. Она стояла вполоборота и ее грудь изящными контурами танцевала в реке. – Знаешь, глупый! – захохотала она, запрокинув голову.
Андрей молча смотрел на нее и ничего не понимал. Вид юного тела волновал кровь, дурманил голову, но в то же время – Лерка?! С детства знакомая Лерка стояла здесь перед ним! Протягивала к нему руки, улыбалась уголками губ и ждала. Чего ждала? Мелькнувшая мысль обдала не то жаром, не то холодом – но чем-то настолько жгучим, что и не разберешь. Речные колокольчики тихо звенели уже везде вокруг, и ивы, и ветер, и что-то неведомое без названия подталкивало его к Лерке – к этой хрупкой, напоминающей по форме песочные часы, фигурке.
- Лера... что с тобой... – с трудом соединяя слова, спросил он.
- Тс-тс-тс!.. Ты знаешь, где заколдована вечность?
- Где? – он, оказывается, уже обвивал ее руками.
Она потерлась щекой и носом об его грудь и запрокинула голову.
В черных точках ее зрачков Андрей увидел себя словно в кривом зеркале. Он почему-то не видел ее всю, целиком, как отдельного человека, а только частями, отдельными картинками сюрреализма воспринимал ее глаза, светлую прядку на лбу, светлые маленькие волоски над верхней губой, ее отражение в воде. Тысяча, а может, и весь миллион мыслей возникал у него внутри, витал вокруг, просвечивая сквозь почти прозрачную Лерку, ускользающую, скользкую, живую как все вокруг. Он наклонился зачарованный, почти не моргая, смотрел на нее. А Лерка со смехом выскочила из рук, прыгнула на берег, натянула цветастый шелк. И он сразу же потемнел на груди.
Она вдруг загрустила, обняла руками колени и отвернулась.
- Ты чего? – растерялся Андрей. Вышел из воды и сел рядом. От его брюк тут же потекли ручейки. Лерка не отвечала.
- Ты испугалась, что ли? – тихо спросил он.
- Да ерунда все! – тряхнула она головой. – Давай веселиться, ведь скоро ты уедешь!
Не успел Андрей опомниться, как Лерка вскарабкалась на большую иву, мокрый шелк восторженно взвизгивал, цепляясь за кору, – и прыгнула.
- Осторожно!- еще успел он крикнуть, внезапно за нее испугавшись. Но было поздно: Леркин смех уже перешел в крик.
Он вытащил на берег ослабевшее от боли тельце.
- Везде есть подводные камни, - Лерка морщилась и говорила шепотом. – И подводные разбитые бутылки.
Из ее подошвы торчал солидный кусок стекла.
- Какая гадость! Ненавижу кровь. – Лерку тошнило.
- Сумасшедшая!
Андрей решил действовать быстро и без предупреждения выдернул мутно-зеленый осколок. Лерка свалилась головой в траву.
- Потерпи, бабка Анисья рядом живет! Вон видишь: ее дом крайний.
Андрей мотнул головой в сторону темной избы, выглядывающей из зарослей сирени и смородины.
- Я ее с детства знаю: всем помогает. Добрая такая старушка!
- Анись Васильна! Баб Анисья! – крикнул он, толкая плечом дверь.
- Есть кто живой?
В сенцах пахло сухой травой, она висела под потолком, связанная в аккуратные венички, уже серые от осевшей на них пыли. Справа, в отгороженном под дрова закутке, спала серая кошка на старом тулупе. Здесь, кажется, пахло покоем и тишиной, и даже пыль в солнечном свете кружилась медленнее, чем обычно.
- Ну чем она мне поможет, глупый?! Может, здесь и нет никого... – прошептала испуганная Лерка. – Давай лучше в больницу пойдем, мне больно!
Андрей посмотрел на свое непропорциональное отражение в ее зрачках и приказал:
- Терпи!
За дверью, обитой черной клеенкой, прошуршали шаги:
- И кто же ко мне пожаловал! Проходите, проходите! – сказала маленькая старушка в очках.
На ней была чистая светло-зеленая кофта и черная юбка до пола, в каких обычно и ходят старушки. Она была сгорбленной и седой и всем своим видом напоминала бы сказочную Бабу-Ягу, если бы не доброжелательность и теплота, почти видимыми волнами исходившие от ее маленького тела.
- Здравствуй, Анись Васильна! Вот больную тебе принес. Вылечишь?
Маленькое лицо, все исчерченное морщинами, озабоченно посмотрело из белого платка.
– Ай-яй-яй! – потрогала она ногу шершавыми пальцами. – Да праполисам залечим, праполисам! – и скрылась где-то за занавеской.
– О чем это она? Каким «праполисам»?
– Прополис – его пчелы вырабатывают... не бойся, поможет! Мне ли не знать!
– Ах да, у тебя же «пятерка» по биологии...
Потом Лерку усадили на кровать, промыли рану водой и вложили в нее остро пахнущий теплый прополис. Лерка зажмурилась, но ожидаемого жжения не последовало: напоминающий собой грязно-коричневый пластилин прополис притупил боль, принося облегчение.
- Здорово! Он, и вправду, помогает!
- Ой, дочка! Раньше только им люди и спасались, лекарств-то и в помине не было! Это теперь все люди травятся и травятся таблетками этими: одно вылечат да другое загубят. А где же ты так покарябалась?
- Да это она, Анись Васильна, в реке наступила. – Поспешил ответить Андрей. – Ребята, наверно, дурака валяли, разбили бутылку о дерево и бросили в воду, а она вот поранилась.
- Ай-я-яй! – качала бабушка головой и улыбалась, так что нельзя было понять, ругает она этих ребят или жалеет. – Консеточками-то угощайтеся.
Андрей по заведенному с детства обычаю проскрипел рыжей дверцей тумбочки и вытащил полуторную банку с конфетами.
- Бери! – скомандовал он Лерке, и, взяв и себе пожелтевшую карамельку, поставил банку на место. – А вот мы тебе без подарка, бабушка, ты уж прости!
- Да... – махнула та рукой. – Какий-то ишо подарки!.. Вы мне сами как подарки, гляжу и радуюся на вас!
Лерка смотрела на развешанные по стене старые фотографии, с которых серьезно и просто смотрели красивые лица («Странно, почему теперь не такие?» - подумала она); на большое зеркало в темной, почти черной раме, с кривым стеклом; на образа в левом углу у окна, с которых также серьезно и просто смотрели святые. Рассматривала русскую печь, одной стороной выходящую в кухню, скрытую занавеской, а другой – сюда, в горницу, - и замечала в себе новое все растущее чувство светлой радости и вместе с тем таинственной тишины, словно эта комната, и эта старушка, и все эти старые, истертые временем вещи давно ей знакомы и милы, и словно им известно все наверняка: и что было, и что будет.
Лерка крутила в руках конфетный фантик и улыбалась, не замечая, что Андрей на нее смотрит.
«Игра теней»
2
Ровно через шесть дней он уехал покорять Москву и мир. Учиться, чтобы сделать мир лучше, избавив его от горя, осуществить свою мечту – стать ученым. Мать долго отговаривала сына не тратить время на столь малодоходное занятие как наука, плакала, даже угрожала лишить финансовой поддержки, но это не смогло стать препятствием к осуществлению заветной цели. Андрей уехал.
Вагон мерно качался, и монотонный стук колес погружал в сон, возникало ощущение, что тишина потеряла свои свойства и приобрела новые, сплетенные из шорохов в купе и свиста проносящихся встречных составов, без них возникала странная пустота, и Андрей просыпался словно от толчка, приподнимался на руках, поправляя сползающий с полки матрац. На несколько мгновений мелькала перед ним серая неизвестность ждущего завтра будущего, и тут же он засыпал вновь, направив мысли назад, туда, где теплом дышала земля и ветер касался травинкой лица, где пела река под флейту дождя, а дождь все играл и играл без конца, и там, где в беседке из плачущих ив, прижавшись щекою к измятой коре, насвистывал он дождевой мотив блестящей от капель земле...
Странно, почему люди все время стремятся что-то менять, лезут вперед, карабкаются по скалам проблем, терпят разные лишения, - в то время как прекрасно можно устроить свою жизнь и там где родился, вырос, задал свое первое «почему». Почему нас всегда не устраивает то, что мы имеем на данный момент, а то, чего не имеем, кажется жизненно важным... так рассуждала и мать Андрея, уверенная в своей правоте, обусловленной жизненным опытом. И по-своему она была права: что, ну что может дать московский ВУЗ такого, чего не сможет дать их местный Политех?! И к дому было бы ближе, и сын на виду, и профессия инженера востребована на Металлургическом комбинате... А ученый – это и всем ясно – что-то на грани реальности... Словно психическое заболевание, которому следует помешать развиться, воспринимала Мария Семеновна увлечение сына биохимией и медициной, и этим лишь отдаляла его от себя.
...В восемь тридцать по расписанию поезд прибыл на Павелецкий вокзал. Москва, кажущаяся раньше неведомой далекой землей, оказалась обычным городом: заасфальтированным и застроенным донельзя. Не дождь, а какая-то серая пыль сыпалась из неба, заставляя прибывших брезгливо морщиться и выше поднимать воротники.
В метро было неуютно от гуляющих там сквозняков, и не покидала мысль о подземельях и техническом прогрессе. Андрей держал двумя руками большую спортивную сумку и старался не смотреть вниз на кажущуюся бесконечной бегущую лестницу. От затхлого воздуха кружилась голова, и Андрей часто и глубоко дышал, словно после быстрого бега, и с недоумением озирался на едущих вверх людей: они ели, разговаривали или просто рассматривали рекламные плакаты на вогнутых стенах, они дышали спокойно и не обращали внимания на взволнованного провинциала, которому арочный свод тоннеля и едущая лестница со стоящими вплотную людьми напомнила конструкцию методической печи непрерывного действия, в которой слитки металла нагреваются перед прокаткой (об этом рассказывал ему старший брат Алексей, закончивший Политех). Казалось, что и людей как слитки металла погрузят сейчас в вагоны и развезут по разным уголкам Москвы, чтобы выковать затем из них послушные чьей-то воле машины...
На мгновение Андрюхе показалось, что впереди мелькнула лучиком света знакомая светлая челка, и он радостно улыбнулся, но тут же одернул себя: не может этого быть, потому что не может быть никогда. Наука не терпит сантиментов. А он решил заняться ею серьезно.
«- Это здесь ты теперь живешь?
- Да... по-твоему, мрачное место?
- Совсем не наши уютные поля и ив здесь танцующих нет, и дождь совсем не тот волшебник, что оживляет всю округу... Как ты живешь?
- Сначала было тяжело без родных, не хватало веселых потасовок с братом... друзей... но вскоре вступительные экзамены, а затем и занятия увлекли меня, я узнал много нового...
- А я поступила в Политех. Почти на втором курсе. Ты даже на зимние каникулы не приехал...
- Был занят в лаборатории...
- Не во мне дело... приезжай... мать тебя ждет...»
Странно: больше года никаких воспоминаний, никакого стремления домой. Родители и брат звонили время от времени на вахту в общежитие, и он говорил стандартный набор слов, что, мол, здоров - и жив, разумеется; деньги получил, учится на отлично. И ни какой тоски по дому! А тут вдруг этот сон... Лерка в сером брючном костюме с крашеными губами, грустная как никогда... и мама... мама... которая молча ждет. К матери у него всегда было отношение особое. Постороннему человеку могло даже показаться, что он неблагодарная свинья, он и сам иногда так думал, каждый раз, как приезжала мать. Она говорила простые вещи: побольше ешь да как ты исхудал и тому подобное, - а он чуть ли не фыркал в ответ на ее заботу. Почему? Он и сам каждый раз думал: почему. Разве он не любил мать? Разве обидеть ее хотел или не рад был видеть? Нет! Но ее забота и тревога в глазах злили его, злили ужасно, так что он терял над собой контроль, по простой причине: они были тихим укором его выбору, который мать не понимала, не могла понять. И хотя она ничего не говорила, Андрей чувствовал всякий раз, как видел эти глаза, что не прав, хотя и не соглашался с этим и не мог понять причины своей неправоты. Это было как в детстве, когда он делал что-то не так, мать никогда не ругала его и тем более не била: она просто смотрела ему в глаза, качала головой и грустно улыбалась, так что сразу можно было понять, что сын ее огорчил. И Андрею сразу становилось стыдно. Возможно, это чувство из детства, подсознательно руководящее им, и вызывало ту безотчетную неприязнь – как что-то, чего он не мог преодолеть, и что унижало его взрослую независимость. Мать все равно приезжала, хотя и не часто. Выспрашивала о его жизни, о друзьях. Но он отвечал односложно, словно не хотел впускать ее в свой мир, и она чувствовала, как сын отдаляется, и этим огорчалась еще больше. Но что, что он мог ей рассказать?! Его жизнь проходила днем в лабораториях и ночью в общежитских попойках. Не о них же было рассказывать? А что до друзей... друзья остались в детстве. Во взрослой жизни были только подхалимы и предатели. А еще лжецы, хотя, впрочем, это и есть те же подхалимы и предатели.
Со Стасом они познакомились в первый же день в Москве. Невысокий темноволосый парень подошел и протянул руку, когда Андрей курил у входа в институт:
- Стас.
Андрей тогда еще никого не знал в Москве, с трудом разбирался с картой метро. Стас жил здесь уже неделю. Он был подвижным, смуглым. Потом Андрей узнал, что мать его русская, а отец итальянец. Стас тоже поступал на биохим.
- Слушай, ты уже поселился в общежитие? Нет? Тогда просись ко мне: как раз койка свободная! Комната 312.
Стас был вполне чистоплотен, не хватал без спроса чужие вещи, не слишком много говорил и вовремя стирал свои носки. В общем, Андрея сосед устраивал. Они сразу сдружились, говорили на сотни тем и, казалось, понимали друг друга с полуслова. Стас знал потрясающе много, читал книги как раз те, о которых давно мечтал Андрей: не только научные, но и философские, и художественные труды. Но несмотря на эрудицию, Стас не был занудой. Он был веселым и жизнерадостным парнем лет двадцати двух, любил пиво и не пропускал мимо ни одной круглой попки: он считал, что это и есть главное женское достоинство, а лицо – не говоря уже об уме и характере – второстепенны или даже вовсе не важны. Андрей с ним не спорил, считая, что каждый может рассуждать по-своему, но не очень-то верил в эти заявления. Ему всегда казалось, что люди, которые нарочито громко что-то отрицают или осуждают, на самом деле страдают от неуверенности в себе и боятся неудачи. Возможно, они даже не отдают себе в этом отчета, но все их действия и мысли - заложники их страха. Чтобы скрыть его, они даже готовы кричать на площадях и перекрестках: «Меня это не интересует! Это полный бред! Сказанья старины глубокой!», - говоря ****бимой собаке Линде, а к бессовестной молодежи, посмевшей посягнуть на самое что ни на есть святое. И девушка, гуляющая сразу с несколькими молодыми людьми, которая в случае мелкой размолвки кричит: «Да пошел ты! Не нравится – найди другую!» и т.п. И Стас, который боится увидеть в девушке что-то помимо ее попки и чулочков, т.к. это чревато ...еще не дай бог влюбится! Любовь ведь - всегда зависимость, а значит почти неполноценность и слабость. А кто захочет признать себя слабым? Не Стас.
...Дождь с самого утра поливал город. Серые блестящие шнуры тянулись с неба, оплетая дома, машины и фонарные столбы, напряженно сгорбившиеся как от боли. Светофоры светили, пробиваясь сквозь мокрый движущийся сумрак: густо-красным, пронзительно-желтым и изумрудным, - и им вторили фары машин, выбрасывая на дорогу цветные полосы. Иногда в небе грохотало, и оно на мгновение разрывалось, обнажая свою искрящуюся сердцевину. Но в следующий миг над головой снова сгущался безмолвный сумрак, казалось, небо кипело. А потом оно снова, выбулькивая грохот, плевалось дождем, и смеялось, и хохотало, сотрясая своей погремушкой, как безумное.
С самого утра это воскресенье было тоскливым. Какая-то глубокая грусть закрадывалась в душу, вползала в самое дыхание, и высвечивала на лицах всех общежителей без исключения, даже самых жизнерадостных. Андрей стоял у окна и наблюдал как Стас в футболке, шортах и сланцах перепрыгивает через лужи. (Был конец мая). Стас тоже заметил его и щурясь от ливня показал пару бутылок джин-тоника. Забавно было смотреть на мокрого Стаса, на его глянцевую шевелюру и сланцы, спадающие с ног и тонущие в лужах, на живые блестящие тополя за окном и выше – туда, где должна находиться Останкинская башня, скрытая ливнем.
Стас уже шлепал внизу, поскальзывался на ступеньках, теряя сланцы.
- Конечно! – отвечал он кому-то. – Крепленая сырость много лучше той, что за окном.
- Какая ж...енщина! Марина, ты к нам?
Внизу послышался смех. Он показался таким контрастным с вселенской грустью, которой предавалась вся природа, что Андрей поежился. Внизу за слезящимся окном проплывали восьмиугольники зонтов, их цвета почти нельзя было различить из-за недостатка света. Потом включили фонари. Значит наступил вечер. Андрей отметил это как-то механически. Он сидел на подоконнике, прислонившись лбом к стеклу, и, казалось, о чем-то думал. Но мыслей почти не было, только дождь и тишина. Андрей так и подумал: «дождь и тишина». И еще, что тишина и пустота – разные вещи. Пустота – это ничто. Пустота – дьявол. Это хуже всего, хуже, чем зубная боль, хуже, чем «Бификол» за пятнадцать минут до еды, хуже... И тут раздался этот смех!! Он почему-то разрезал воздух, неприятно вклинился в мысли (они все-таки были) и, просочившись сквозь стекла, вытек на улицу, в дождь. Андрей даже привстал с подоконника и глянул вниз, на мокрый асфальт, в котором отражалась витрина магазинчика, занимавшего первый этаж здания. Можно было задом наперед прочитать неоновую вывеску «Товары народного потребления», в которой не горели целых три буквы - «нар». «Бред какой-то!» – подумал Андрей и ушел в комнату. В ней было еще хуже, чем в коридоре с оранжевым светом. Вязкая темнота вытекала из-под стола и кровати, капала с дверей шкафа и спинок стульев, на одном из которых сушилось белье. Андрей с каким-то остервенением начал срывать его.
В этот момент вошел Стас:
- Я че-то не понял: что ты делаешь в темноте с моими трусами?..
Из-за его плеча выглядывала девушка.
Минут через пятнадцать в 312-ой было накурено и весело. Первый джин-тоник покинул бутылку, а второй уже плескался в стаканах.
- Кто побежит? – спросил Стас, обмахиваясь стольником. – Я угощаю.
- Богатенький Буратино? – спросил Саня-Чайник, уже направляясь к выходу.
- Нет, богатенькая тетя Буратины. Ты еще гитару захвати! – крикнул он Сане.
В комнате осталось четверо: Андрей, Стас, Марина и Оля. Марину Андрей видел часто, она училась на третьем курсе и выручала Стаса с контрольными. Оставалось только радоваться ее женской привычке не выбрасывать старые тетради. Марина была высокая блондинка с длинными вьющимися волосами. Чертам ее лица могла позавидовать любая женщина. Ангельский облик портили разве что удлиненные клыки, придававшие ее лицу хищное выражение - несколько неожиданное в нем. Сейчас Марина хохотала, расплескивая содержимое стаканчика себе на джинсы, и время от времени убирала с лица волнистую прядь. Олю Андрей видел впервые. Наверное, просто раньше не замечал. Она была миловидной шатенкой, тоже в джинсах, не такая высокая, как Марина, раскрасневшаяся от выпитого. Она молча улыбалась, когда Стас советовал ей пить больше. Оля была с первого курса, но с другого факультета. Забавные такие девчонки. Стас изо всех сил старался им понравиться, и ему это удавалось. Марина хохотала в ответ на его робкие поползновения, но не отталкивала. Оля же только краснела еще больше и улыбалась. Андрей молча наблюдал за всем этим. У него не возникало желания присоединиться к ним или уйти. Ничего и не происходило, чтобы требовалось уйти. Пока.
В коридоре послышалось пение, шаги и голоса. Вместе с ними к 312-ой приближалась стандартная общежитская ночь.
Дождь все выливался из неба, создавая на оконном стекле дополнительное стекло, в котором преломлялись огни светофоров и фонарей, а иногда – проезжающих машин. Но их не было слышно. Все это было вне. Казалось, комната наполнилась звуками и раздулась как мыльный пузырь. Вот-вот лопнет. Саня-Чайник пришел не только с гитарой, но еще с Петькой-Чижом, Лешей и Васей, которые предложили пойти к ним, т.к. комната у них больше. И вся компания перебралась на пятый, в «чижатню». Стас и здесь чувствовал себя как дома. И не удивительно: он был частый гость здесь благодаря своей общительности. Про дождь уже давно все забыли, про время тоже. Хотелось только смеяться, петь и пить. До упаду.
Утром неприятный шепоток прошел по общежитию, словно волна лизнула облупившиеся желтые стены и ушла восвояси, оставив смятение и робкий хаос на одних лицах и удивление – на других. Кто-то еще и не знал ничего, пребывая в стране сновидений, и возмущенные возгласы в одной из комнат пятого этажа, таинственно распространившиеся по всему общежитию в полчаса, были ему неизвестны. Возможно, в случившемся были виновны потусторонние силы, как известно, активные в полнолуние. Но Петька-Чиж сильно в этом сомневался и, держась за гудящую с похмелья голову, проклинал пьянки и свою судьбу, столь жестоко лишившую его пяти тысяч отложенных на житье-бытье рублей, еще вчера покоящихся под правым углом его матраца. Петька, проснувшись, по привычке сунул руку в тайник и, не обнаружив его содержимого, забил тревогу, то есть громко и содержательно объяснил создавшуюся ситуацию матерям своих сотоварищей, а затем – в туалете – матерям товарищей своих сотоварищей. Так началось утро. Понедельник – радостный день. И человек, не принимавший участия в ночном веселье, вполне может в этом убедиться: сонные небритые физиономии парней и потекшая косметика девушек на фоне всеобщей непроспатости – весьма веселое зрелище. А если добавить сюда искреннее удивление пропажей пяти тысяч рублей из «чижатни» и последующий испуг из-за присутствия в общежитии вора – то и совсем весело станет.
Андрей еще спал. Ему ничего не снилось, это он понял, когда вынырнул из серой мутной воды сна и глубоко вдохнул. В комнате было душно, видимо, со вчерашнего вечера никто не додумался открыть форточку. И задвинуть шторы тоже – солнце радостно врывалось в комнату и, ударившись о стену напротив, растекалось по ней, капало на краешек одеяла, собираясь в яркую лужицу. Андрей скривил лицо, жмурясь, сгреб пятерней волосы и осмотрелся. Стас заправлял кровать, повязав вокруг лба свернутую в несколько слоев красную косынку, и что-то веселое насвистывал себе под нос.
- Не свисти – денег не будет, - посоветовал Андрей, откидывая одеяло. И зевнул.
- Будут, не боись! – отозвался Стас. - А вот Петька-Чиж попал в экономическую клоаку – это факт.
Андрей не обратил на его слова никакого внимания. Его больше заботили предстоящая практика в больнице, до которой оставалось не больше получаса, и собственный желудок, пытающийся докричаться до своего хозяина всеми возможными для него способами. Еще мелькнула мысль о необходимости постирать джинсы и купить зубную пасту. И Андрей вышел, захватив полотенце.
О Петькином несчастье он узнал только вечером: Чиж, Леша и Вася путешествовали по коридорам от стены к стене и ярко и образно всем встречным объясняли, что они сделают с вором, если деньги не будут возвращены. Самое поразительное, что угрозы подействовали, и вышеназванная сумма тем же мистическим образом, каким покинула тайник, появилась на подоконнике в туалете пятого этажа, завернутая в лист вчерашней газеты. Вора искать никто не стал, сочтя преступление за проступок. И уже через несколько дней о происшествии в «чижатне» забыли. Как, впрочем, и о всех предыдущих...
Очередные**************ая слух, и совсем не хотели спать.
Андрей лежал в темноте, наблюдая за скользящими по стенам и потолку огоньками машин, за перемещающимися по комнате тенями, слушал шум тополей – сначала едва различимый на фоне общего гула, и ему казалось, что он нарастает, надвигается, заполняя комнату вздохом теплой листвы, которая уже – чудится - щекочет лицо и руки, и усыпляет, и томит. Какая-то не поддающаяся всему земному тайна сквозила в ней, и хотелось отдаться в ее власть, и плыть, и лететь, и растворяться в воздухе как дождь.
Стас на выходные уехал домой, куда-то под Пензу, и сейчас, должно быть, тряс перехваченными красной косынкой черными кудрями перед какой-нибудь девицей в поезде или при отсутствии таковой пил с мужиками водку. Андрей еще подумал, что такой, как Стас, должен нравиться девушкам: смуглый, симпатичный, наглый, но не до безобразия, полуитальянец, - как дверь в комнату открылась и хорошо знакомый голос спросил:
- Ты один? – Она слегка растягивала слова, как пьяная.
- Да, но я не одет.
- А Стас где? – это была Марина. Андрей почувствовал ее запах: что-то похожее на водяную лилию, но на тон выше, и захотел ответить в рифму, но сдержался.
- Уехал.
Марина, кажется, растерялась. Какое-то время она стояла посреди комнаты, а потом Андрей почувствовал что-то легкое, коснувшееся лица, и ее запах совсем близко. Она села рядом и откинула назад мягкие проволочки волос, чуть более темные, чем ее лицо, но такие же заметные в темноте. Было слышно ее дыхание. Это так интересно – слушать в темноте чье-то дыхание. Не видя выражения глаз, додумывать его, догадываться о мыслях человека, с которым сближает все та же темнота, которая разделила. Марина молчала, и постепенно однообразный шум за окном и в коридоре, тихо переползающие с одной стены на другую огни навеяли на Андрея сон. Вернее это был и не сон, а то странное состояние оживающих в реальности образов, в котором поэты пишут стихи, а все прочие романтики просто грезят.
Начался дождь, и в комнате еще больше потемнело. Андрею чудилось, будто комната – это одинокий корабль, танцующий в водовороте дождя. Но только это не дождь вовсе, а различные события жизни проносились в воздухе, стекали по стеклам окна-иллюминатора, разбивались на сотню брызг о листья и карнизы, с ветром влетали в комнату. А в ней была тишина. Такая явная, такая наполненная запахом водяных лилий, что в танцующем корабле начинало не хватать воздуха.
Марина легла рядом, повернула голову и зачем-то поцеловала его, едва коснувшись губ. Второй раз был уже более смелым.
- Ты что, в первый раз? – спросила она и тихо засмеялась.
В эту ночь он не знал, что чувствует, не мог сказать, хорошо ему или плохо. Ни одной определенной мысли не было в мозгу, только безмолвный восторг-потрясение. После всего Марина легла рядом, потом закурила. И вскоре ушла, не сказав ни слова.
Несколько дней он ее не видел, и только когда приехал Стас, Марина зашла в гости. На ней была облегающая оранжевая кофточка, светлые кудряшки забавно топорщились из высоко собранного хвоста. Она вошла, едва успел отзвучать ее стук, прозвенела:
- Стасик! Тысячу лет тебя не видела! – и подставила щеку для поцелуя. – А что вы делаете в первый день лета, то есть послезавтра?
- Я и забыл! Умничка, что напомнила. Пока ничего. – Ответил Стас, продолжая искать в столе нужный учебник.
- Тогда приходите к нам. Мы с Ольгой будем ждать.
Когда Марина вошла, Андрей лежал на кровати и читал Томаса Манна «Лотта в Веймаре». Он заметил, что Марина избегает смотреть на него. Заметил, что оделась особенно ярко, хотя при ее броской красоте это было лишним, почти портящим ее. Наконец, словно устав улыбаться, ее лицо приняло обычное для него выражение довольства собой и миром и, обнажив хищные клычки, произнесло:
- Стас, идем покурим.
Андрей, все это время молча наблюдавший за ней, удивился ее взгляду – она все-таки обернулась, выходя – любопытство и смех были в нем. Точно такой же - плюс снисходительность - взгляд был у Стаса, когда он вернулся.
- Марина за тебя взялась? Брось: дрянь.
- Тебе-то что? – спросил у Манна Андрей.
- В книгу уставился! Думаешь, ревную?!
- Я бы ревновал!
- Да ты влюбился! – кинул Стас в Андрея скомканное полотенце. – Посмотрите: в кого влюбился! В местную...
Манн, теряя страницы, полетел на пол:
- Тебе-то откуда знать? – навис Андрей над невысоким Стасом.
- Мне ли!.. тебе же добра желаю. Сядь! Думаешь, она серьезно? Да ей смешно просто такого галчонка неопытного в раж вводить! Ей же все равно кого, играет она, понимаешь!
- Врешь!!
- У Петьки спроси, у Сани-Чайника. Да о тебе вся общага болтает, что ты влюбился! Сидел взаперти, пока меня не было. А о том, что Марина тебя оттрахала, даже местные кошки знают, она же и похвалилась, как медалью «За службу Отечеству»!
Андрей взял сигареты и вышел. В комнате становилось слишком тесно. Не злость, нет, - какая-то дурманящая грусть курилась внутри, пряча мысли в своем угаре. Почти растерянность, почти обида. Она клубилась и сгущалась до тех пор, пока не переросла в желание что-то радикальное сделать. Андрей нервно курил, разглядывая царапины на подоконнике. Потом с размаха затушил бычок о стекло, да так, что оно осыпалось. И немного успокоившись от произведенного кровопускания, пошел спать.
Стас уже куда-то скрылся. Наверно, ему тоже было не по себе от этого разговора. Но вряд ли он особенно долго думал об этом. Стас не такой. Возможно, он уже сейчас пьет с кем-то «Сидр» и смеется, вспоминая как Андрей бесился. Да какая разница!
Свет в комнате не был выключен. Похоже, Стас просто сбежал от отрицательных эмоций. В этом есть слабость: человек просто сбегает вместо того, чтобы остановиться и задуматься о происшедшем. Но есть в этом и сила, и этого часто не хватает самому Андрею: вместо свинцовых раздумий плыть по жасминной реке времени, наслаждаясь ее течением, и не знать, – а узнавая забывать, - что река времени есть вместе с тем река лжи, а запах ее – дурманящий запах тления. И даже не пытаться выплыть.
Андрей вытер кровь полотенцем, выключил свет и упал на кровать. Внутри была почти пустота, какие-то злые мысли об одиночестве лезли в голову. Наверно, так у всех бывает временами. Но для Андрея подобное состояние «брошенности» было в диковинку. Он пытался уснуть, ворочался на раскаленной до бела подушке своих мыслей и наконец впал в особое состояние между сном и бодрствованием, в котором реальность утрачивает свою власть лишь частично, а утомленное сознание уже оживляет свои образы, создавая полупривидения в полуреальном мире.
«- Это здесь ты теперь живешь? – Лерка в строгом костюме цвета дождя и ярко-алыми губами сидела на стуле.
- Да... по-твоему, мрачное место? – спросил Андрей.
- Совсем не наши уютные поля, и ив здесь танцующих нет, и дождь совсем не тот волшебник, что оживляет всю округу... Как ты живешь? – светились алые губы в темноте.
- Сначала было тяжело без родных, не хватало веселых потасовок с братом... друзей... но вскоре я нашел новых.
- ...
- ...Был занят в лаборатории... – ответил Андрей на немой вопрос.
- Не во мне дело... приезжай... мать тебя ждет, - Лерка встала и ушла. За ней тихо вздохнула дверь».
Пришел Стас.
Через день вечером они пошли к Марине и Оле. На чай. Ничего в этот вечер Андрею не запомнилось, кроме тщетных попыток Ольги быть очаровательной, а Марины – скромной. Все собравшиеся напоминали Андрею кукол из папье-маше хрупкой своей неестественностью. Все делали вид, что не считают его кретином, но в их глазах то и дело плясали чертовы смех и любопытство! «А как вы поведете себя, молодой человек? Неужели вы приняли все так близко к сердцу? Ну-ка сознавайтесь!» Андрей весь вечер молчал, им владело самое настоящее безразличие. И этот вечер совсем можно было бы не вспоминать, если бы не одна деталь, повергшая Андрея в еще большее безразличие, прямо-таки патологическое, граничащее с нервным срывом, которого, правда, удалось избежать, но гадко все-таки было непередаваемо: у Марины пропала довольно крупная сумма, а именно девятьсот рублей. Если учесть, что в тот вечер в комнате было четверо: Андрей, Стас, Оля и сама Марина, то картина получается интересная. Андрей точно знал, что он денег не брал и не взял бы, даже если бы сошел с ума. Оля? Стас? Или никаких денег и не было? Загадка.
Следующим вечером Марина подошла к нему, когда он сидел на подоконнике в коридоре и курил.
- Слушай, я знаю, что это кто-то из вас. Ты или Стас. Мне, в принципе, не важно. Верните деньги, и никто ничего не узнает. – Она говорила отрывисто, напряженно вздыхая, и смотрела куда угодно, только не на Андрея.
- Марина, это точно не я.
- Я почти уверена...
- Думаешь, Стас?
- Во всяком случае, он знал, где лежат деньги, видел пару раз, как я доставала на пиво. А ты не знал. Хотя... может, он тебе сказал, а может вы в сговоре. Мне все равно: верните деньги, и все будет в порядке. Иначе... это уже надоело, в самом деле. Случай не первый. И, думаю, всему общежитию будет интересно узнать имя вора.
- Ты думаешь, все это делал Стас?
- Я ничего не думаю. Но...везде, где были пропажи, накануне был Стас. В каждом из случаев он был частым гостем в комнате и знал, что где лежит. К тому же у Стаса никогда не переводятся деньги...
- Он говорит, у него богатая тетя, которая в нем души не чает.
- Может, и так. – Пожала плечами Марина. – Вором можешь быть и ты, откуда мне знать. – Усмехнулась она. - Вы обычно неразлучны со Стасом... Ну ладно, я пошла. Надеюсь, ты все понял.
Андрей задумался надолго. Было гадко, как будто его предали. Но никто не предавал. В том, что он такой идиот, некого было винить. Стас просто оказался не тем, кем его представлял Андрей, вот и все. Вот и все... Каким же иногда себя чувствуешь дураком! Доверчивым, глупым, восхищенным теленком! Андрей с трудом верил в то, что Стас – вор. Но все говорило за это. Марина права. Андрей вспомнил все прошлые пропажи денег из комнат. Это был Стас. Без сомнения!
Трудно разочаровываться в людях. А особенно в тех, кого считаешь лучшим другом. Долго пытаешься его оправдать, а когда понимаешь, что тщетно, этот человек для тебя что называется «умирает», перестает существовать, и ты пересматриваешь все свое общение с ним, пытаясь понять, что было правдой, что ложью, потому что любое разочарование происходит из-за предательства, а любое предательство сопряжено с ложью в том или ином смысле. Стас был лучшим, умным, потрясающим. И вот он просто вор. Но разве он утратил хоть одно из своих прежних качеств? Разве он переменился в одночасье? Разве он в чем-то Андрея обманул? Его вина была лишь в том, что он не был тем Стасом, которым хотел быть сам Андрей, а был хуже, и совершал вещи неприемлемые и не терпимые; в том, что не сказал сразу открыто: «Я плохой человек! Не дружи со мной», хотя никто ведь так не говорит, то ли предпочитая скрывать истину, то ли не считая себя «плохим человеком». Да это же просто смешно! Вот и остается удивляться собственной слепоте и жалеть, – как ни бессмысленно, – о своем восхищении и любви к недостойному, вернее, к несуществующему, то есть к тому, что имело место лишь в воображении и приписывалось человеку, вовсе не обладающему той глубиной сознания и чувства, которые приводили в восторг и всецело располагали к дружбе.
Андрей поговорил со Стасом. Тот, разумеется, отпирался, всячески выказывая свое возмущение подобным обвинением, вызвав тем самым у Андрея еще большую неприязнь. Но деньги тем не менее были возвращены, Марина обнаружила их у себя под дверью в тот же вечер, о чем и сообщила Андрею: мол, видишь, действительно, он. Стас съехал от Андрея уже на следующее утро, чему тот был только рад. И никто в общежитии ничего не узнал о происшедшем. Впереди ждали две бессонные недели сессии, а потом каникулы, на которые Андрей хотел уехать домой, так как Москва начинала его раздражать. А еще недавно милые лица и того больше. Вот так началось лето.
Философия дождя.
3
Пыльная дорога. С одной стороны - поле, с другой – сливовый сад за жалким подобием забора. Все разваливается в этой части деревни: умирают старики, падают как подкошенные столетние заборы, засыхают древние яблони в садах, а на огородах вырастают высокие - по пояс - ромашки и колокольчики. Цветы здесь крупные, дикие, хотя совсем не к таким привык городской житель, понимающий под словом «дикий» какую-нибудь неокультуренную каракатицу, маленькую и блеклую. Нет! Должно быть, из-за близости леса произрастают на брошенных огородах красивые ромашки – гораздо крупнее и краше специально выращенных и продаваемых в цветочных магазинах, - и колокольчики льнут к ногам, ласковые и голубые, как небо.
Пыль вылетает из-под старых кроссовок, пряча их цвет, и, возмутившись, успокаивается позади. В траве на обочине огалтело трещат кузнечики и грузно пролетают шмели. Андрей опускает на дорогу спортивную сумку и рюкзак, из-под них тут же пышет серое облачко. На еле ощутимый миг существа в траве замолкают, удивившись чьему-то присутствию, и вновь начинают свою песню.
На окраине села в полдень ни души. Ветер хозяйничает в развалившемся доме, раскачивает соломинки, свисающие с крыши. Здесь совсем не так как в столице. Это и понятно, но Андрей стоит оглушенный, отстраненный какой-то. Смотрит вокруг, на живую шевелящуюся траву с невидимыми ее обитателями, на маленькие круглолицые подсолнушки, на спокойное высокое небо. Странно. Необъяснимо странно и просветленно внутри, словно тайна бытия, приоткрывшись, оставила сознание, что она проста и понятна, и только нужно найти слово, чтобы ее определить.
Андрей не зря вышел на этой остановке, на самом въезде в село. Не зря шел теперь по пыльной дороге. Ему нужно было войти сюда, в свой мир детства, постепенно; осмотреться, вспомнить. Он совершенно не знал, как себя вести с отцом, братом, что сказать матери... Хотелось увидеть старых друзей. Какие они теперь? Изменились? Да и здесь ли они сейчас...
Мать открыла дверь. Исхудавшая и от этого кажущаяся старше своих лет. Глаза заблестели:
- Сынок...
И обняла сухими руками, прислонилась лбом к плечу, потом отодвинулась, словно самой себе не веря, опять посмотрела:
- Никак еще вырос... А худой-то какой! Кормить тебя надо. Надолго?
- До конца лета.
- Хорошо-то как! Да ты заходи, заходи... Что ж в своем доме на пороге-то стоишь?
Андрей неловко протиснулся в дверь, не зная, куда девать свои большие руки. В доме пахло по-прежнему чем-то печеным и... уютом, неуловимый запах спокойствия витал в комнатах.
- Да ты как добрался-то, расскажи. Учеба как, - спрашивала мать, ставя на стол пироги, квас, смахивая вафельным полотенцем крошки.
Она все делала быстро, и казалось, вот-вот должна была присесть за стол, но она не садилась, брала какие-то фрукты, овощи, мыла, резала, протягивала сыну. В этой суетливой заботе, в блестящих огромных глазах на высохшем лице была выражена ее радость. Потом Андрей будет вспоминать свое раздражение этой ее подвижностью, как он сидел, неловко передвигая под столом ноги, хмурился и жевал еще теплый пирожок с грибами и капустой... Мать ничего этого не замечала, она вдруг вскакивала, трогала хрупкими пальцами плечо или ладонь сына и исчезала где-нибудь в кладовке или за клетчатой занавеской на полке, извлекая оттуда наивкуснейшее варенье из земляники или самодельный яблочный сок.
- А это, попробуй, отец из колхозного сада яблок привозил, в том году еще, в этом-то не поспели... Так мы соку вот наделали, сладкий, словно с сахаром, а на деле ни ложки не добавляли... Еще вино делали, так это рано тебе еще, а так тоже хорошее вышло... Лешка-то сейчас в город уехал, комнату снимает, работает. Глядишь, может, невесту присмотрит. Я бы спокойна была... Ты как, не болел там? Слава богу, слава богу...
Андрей смотрел на нее, на родное лицо, на сухие, привыкшие к работе руки, на тонкие губы... и неожиданно для самого себя спросил:
- Мам, а ты не больна?
А она все рассказывала о делах и делишках, которые уже сделаны и которые предстоит сделать, про огород, про пчел (отец купил два улья), про засуху, про соседские склоки и свадьбы... И только лежа ночью на узкой визжащей кровати, Андрей понял, что она не ответила.
Следующий день был – суббота. День, когда на центральной аллее выстраиваются грузовики с брезентовыми крышами и веселые продавщицы зазывают народ, нахваливая висящие на вешалках яркие платья и блузы, стоящие на полках сапоги – якобы итальянские, и прочие нужные в хозяйстве вещи, начиная с мочалок и заканчивая лезвиями. После обеда здесь все стихает, до тех пор, пока солнце не начнет заваливаться на бок и возле клуба за зеленой клеткой не зазвучат модные мотивы, под которые и начнут сходиться сюда едва различимые в табачном дыму яркие платьица и черные джинсы.
Андрей стоял у входа, недалеко от Хоттабыча, проверяющего билеты, курил «Бонд», показывал рожи красному вечернему солнцу, щурясь. Так странно было стоять здесь, словно и нигде не бывал, не было ни Москвы, ни Марины, ни Стаса; словно вот сейчас подбежит солнечная Лерка, ущипнет за бок и спросит что-нибудь несуразное, вроде «тебе нравятся кенгуру?» – «а что?» – «а я кенгуру» – «почему?» – «потому что верблюжонок Кедберри! Я жую смешно, как верблюд». Никакой связи! Но смешно. А сзади подойдут Любашка и Марина с Саней и потянут Лерку в клетку, танцевать. И все будет, как раньше.
Только вот парк почти полностью вырубили, проложили через него асфальтированную дорогу, и теперь рядом с танцевальной площадкой проносятся машины. Молчат оставшиеся в живых тополя, испуганно перебирают листьями. Раньше каждую весну в парк прилетали грачи, наполняли жизнью прошлогодние гнезда. Теперь им тесно: облепили несколько уцелевших деревьев, просто гнездо на гнезде! А основная часть стаи улетела дальше, за реку, в лес.
- Эй! Андрюха! Ты смотри – Андрей приехал! – услышал, а потом и увидел в толпе Саню. С Маринкой и Любашей. Они протискивались ко входу, расталкивая всех локтями.
- Ты когда приехал? Что не зашел? – посыпались вопросы и ответы. Произошла типичная встреча типично старых друзей.
Потом девчонки ушли танцевать, а Андрей с Саней сидели на лавочке, курили, вспоминали школьную жизнь, вперемежку рассказывая новое. Саня поступил в Политех, с Мариной встречался до сих пор, - она работала теперь в местном детсаде, - но в городе дружил с какой-то студенткой, «блондинкой и вообще». В общем, жизнью своей Саня был доволен. Много смеялись. Андрей все хотел спросить про Леру, где она теперь, что делает? Но не решался, все откладывал.
Ее светлое платье приближалось. Веселый голос напевал : «Хочешь – я сорву все звезды, что мешают спать...». Такая настоящая, такая свежая, такая светлая. Лерка.
- Привет, - сказал Андрей, когда она подошла совсем близко, и встал. Тихо сказал, неожиданно для себя тихо.
- Андрей? Андрюха – ты! – восхитился ее голос. – Ура! – белое платье подпрыгнуло и повисло на шее. – А мне все один и тот же сон снился, что прихожу я к тебе в общежитие...
После танцев пошли в кильдим. Подожгли свечку, пели под гитару старые песни. Любашка курила «Slims», смеялась крашеными губами, теребила золотую Неффертити на шее. А Андрей видел ее колени под тонким платьем и чувствовал голое плечо, когда она поворачивалась. Он смотрел на старый пузатый шкаф, за которым они с Леркой пару лет назад прятались. Смотрел на пыльный тулуп на вешалке и букетики сухого зверобоя под потолком и чувствовал, как в него, оглушенного водкой и нагрянувшим прошлым, втекает легкость.
Водку пили из пластмассовых стаканчиков, запивая газировкой. Закусывали чипсами. Любаша читала свои стихи про несбыточную любовь – хромые и с повторениями, - которые все хвалили, бурно аплодировали ей и кричали: «Виват, поэтесса!». Андрей кричал громче всех и требовал выпить за скорейшее их обнародование, что и делали. А потом все уснули на одной кровати, как говорится, вповалку, и расползлись утром по домам, страдая похмельем. Так началось еще одно утро.