Ветрено
(монолог)
Пожалуй, мне не хватало тебя больше, чем я могла предположить. Во время прогулок в пугающей мгле или просто в нависшей пустоте осеннего вечера, я вспоминала тебя. Проходя мимо церкви, прикасалась к мертвым прутьям решетки, к устремленным в небо остриям и щекой прислонялась тоже. Казалось, что можно почувствовать какую-то общность с тобой и с потерянным миром.
Поезда тогда уже не стучали за спиной и их разверзнутые по бокам проемы не проглатывали меня и не выплевывали как неудобоваримую пищу в другом городе, так и не осознав, что я и куда лежит моя дорога. В осенней листве уже появлялась проседь, и что-то мудрое с первыми заморозками заползало в душу, оставляя сырость и слякоть переживаний где-то позади. Мои глаза смотрели прямо. Они упрямо не хотели смотреть по сторонам. Именно такими ты их запомнил: живыми солнцами. Даже слезы, внезапно пришедшие, не могли омрачить их. И ты называл меня «солнечным лучиком» или просто «солнцем».
Зима дышала мне в спину, провожая до института и обратно, она кралась за мной по пятам и в этом была какая-то грусть. Неужели ты всё ещё бродишь невидимым странником здесь, опасаясь оставлять меня одну? В дождях также не было недостатка. Они время от времени шли. И утра, занавешенные ими, напоминали круги твоих глаз, застывшие в немом укоре. Они смотрели сквозь стекла и что-то тихо шептали.
«Я люблю тебя» - это же просто. Но что может быть сложнее этих трёх слов, когда в твоей душе никто не живет, и боги покинули эту землю, ничего не оставив взамен?
Мне было интересно ходить на концерты местных групп и в красном густом свете прожекторов со всеми размахивать руками в порыве внезапно нахлынувшей страсти. Что-то громкое рвалось наружу, выщелкивая взрывами хохота. И пиво в коричневой бутылке изрыгало пену. Мне было интересно разговаривать с людьми – такими различными и внешне, и внутренне – брать у них интервью и потом созваниваться по телефону, продолжая знакомство.
В газете платили мало, но это меня почти не волновало. Я просто по привычке заходила в редакцию, относила свежеисписанные листки: стихами, мыслями, некими подобиями статей. Статьи я не умела писать никогда: я не умела быть черствой. Но это не становилось проблемой. Лишь иногда родители и особо озабоченные моей судьбой друзья советовали быть жестче, жить разумом, и припоминали журавлей, отчего-то манящих меня в неведомые дали. Это ставилось мне в укор. Иногда меня обвиняли в отсутствии ума, подразумевая под этим собственную выгоду, к которой я не стремилась так явно, как другие, никогда.
Было весело посещать театры и, зажав руки коленями, плакать, без меры вжившись в образ какого-нибудь Вора или ветреной Официантки, одинокой среди всех своих поклонников, интересующихся ею лишь как дополнением к собственной жизни, но никак не её неотъемлемой частью.
Однокурсники смотрели на меня с недоверием. Я казалась им странной. И даже мой веселый смех и общительность на переменах не переубеждали их. Разумеется, я не была изгоем. Но постоянное притворство напрягало, и я все больше уходила в себя. Настоящей веселости не было, потому что не с кем было и погрустить. И самой собой я быть не могла, с постоянным ознобом на коже, старалась быть проще. Но даже так меня считали высокомерной гордячкой. Однажды назвали лицемерной. Но я не поняла значения этого слова, оно и вряд ли могло относиться ко мне. Или я ничего не понимала в этом мире, ища и не находя в нем место – такая же одиночка, как все, способные чувствовать мир ИНАЧЕ. В маленьком городе, где почти все друг друга знали, это было особенно заметно, отличие бросалось в глаза и, похоже, мозолило их многим, потому что языки развевались по ветру, выпуская злые колючие слова на свободу. Было малопонятно моё увлечение поэзией сюрреализма, и странные картины на стенах вызывали недоумение многих. Я любила пить пиво, гуляя по улицам, и совсем не стеснялась курить, не понимая жмущихся по туалетам сокурсниц.
Я писала стихи на ходу и по ночам сочиняла песни. Мне было все равно, что скажут другие. Я пела. Но это безразличие имело болезненную подоплеку: я хотела быть лучше всех, быть глубже всех и разносторонне развитее. Мне казалось, что счастье и тупое спокойствие жизни, которыми они упиваются, – всего лишь куриная слепота и воняющая трупной плесенью гробница. Я думала, что не осуждаю их, но в моем желании переделать мир сквозило обратное. Их образ мысли вызывал у меня плохо скрываемое раздражение, а веселость и легкомыслие девиц – зависть. Хотя я тоже была легкомысленна, если понимать под этим легкость возникновения мыслей.
Быть может, мне стоило быть проще. Но я и так старалась изо всех сил, видя проблему несостыковки с окружающим миром, прежде всего, в себе. Я не могла быть сложной - такой, какая есть, потому что боялась остаться одна. А может быть, дело в родителях, с детства твердивших, что не стоит выделяться.
Я не хотела быть как все, но не могла не быть как все, и мои странные фантазии, не помещаясь под черепной коробкой, выстраивались строчками на бумаге.
Я осваивала поэзию закатов и музыку звезд, пытаясь объяснить хотя бы близким друзьям всю их подоплеку. Я сбегала в другую реальность и где-то на стыке миров случайно столкнулась с тобой. Ты тоже чувствовал дождь или, во всяком случае, был на это способен. И мы вместе смотрели закаты сквозь грязные стекла многоэтажек. Мы с легкостью могли видеть их и там, где их нет, даже сквозь облупившуюся краску стен вырисовывались луга, и ветер развевал волосы, играя.
Я играла с другими руками и вовсе не тем улыбалась людям. Я хотела сейчас и сразу всё, что возможно в природе. И то терзаемая раскаянием, то обжигаемая радостью, меняла людей, как кукол, в погоне за впечатлениями. Меня не смущали ни тараканы на стенах, ни чей-то вожделенный взгляд. И скрип стула в ритме танца вызывал во мне какую-то дьявольскую страсть, и отдаленно не напоминавшую светлую радость на давнишних концертах групп.
Теперь я живу в большом доме с шикарной кроватью, умею рисовать чувственные губы, красиво курить и эротично двигать бедрами. Я не пишу по ночам песен и почти ничего не читаю, кроме твоих рассказов, в которых полыхают закаты…
Пожалуй, мне не хватает тебя больше, чем я могла предположить. Во время прогулок в пугающей мгле или просто в нависшей пустоте осеннего вечера, я вспоминаю тебя. Проходя мимо церкви, прикасаюсь к мертвым прутьям решетки, к устремленным в небо остриям и щекой прислоняюсь тоже в надежде, что можно почувствовать какую-то общность с тобой и с потерянным миром.