Нет, тогда утро еще не наступило. Еще не звонил будильник, не кипела вода и не было запаха кофе. Еще снились страшные сны, в которых я не знала, кто я, где нахожусь и кому можно верить. Почти как в жизни, но без слабых надежд на обретение смысла. Все голо, безнадежно и… страшно.
«Я звоню попрощаться», - сказала я Л.
Он был у другой женщины – ее смех ввинчивался в трубку, заглушая его дыхание. «Когда ты ляжешь спать? - спросил он. – Я хочу заехать». Я помолчала, потом выдохнула: «Оно тебе надо?» - «Значит, надо» – «Валяй».
Я легла в пять. И вздрагивала от каждого шороха в подъезде. Он не пришел, и я в сотый раз улыбнулась: хорошо, что я его не люблю. Стало легко от раскрывшейся свободы.
…Кажется, на следующий день я купила хомяка.
Я никогда не была на похоронах, не видела смерти. Все ее атрибуты для меня, как декорации к спектаклю: знаешь, что через два часа спустишься в фойе, подкрасишь губы, одернешь юбку и пойдешь по бульвару в облаке липового аромата – сладкого, нагретого солнцем. Я знаю, что все умирают, но не могу этого понять.
Подруг у меня нет. Не потому, что я в них разочаровалась, просто не могу никого долго выносить. Их жалобы в трубку и слезы в плечо раздражают, а разговоры о пьяных мужьях и детском диатезе убивают все добрые чувства.
Л. тоже не терпит однообразия, кастрюлек с супом и разговоров о свадьбе. Мы похожи: слишком любим себя, чтобы любить кого-то еще. У Л. волшебный голос, красивое тело и глаза, готовые принять любое выражение. Он может говорить только о своем театре. Театр, театр!.. Роли барменов и слуг сейчас, и роли героев-любовников, поющих под окном серенады, - впереди… Когда я касалась абстрактных тем, он был скован, как статуя Аполлона, и через пять минут лез целоваться. При встрече он страстно обнимал, и улыбался как пьяный бог, и говорил: «Я так давно этого желал!». А потом рассказывал о своих женщинах. Я ненавижу, когда врут. Л. никогда не мог быть до конца честным. Всегда за пустотой его глаз, за улыбкой скрывалось что-то еще, недоговоренное. Железная уверенность в себе, насмешливый вопрос: «Признайся, и ты в меня влюбилась!»
- Знаешь, все думают, я такой ловелас, а на самом деле…
- Признаюсь тебе: я влюблен в одну актрису. Она замужем, понимаешь?! Конечно, у них все плохо. Но обустроенный быт – я-то не могу этого предложить!
- А как же Валя? – спрашиваю я.
- Валя?.. Какая еще Валя? …Ах, Валя! Ну-у, с Валей мы просто друзья…
- Ты же говорил, что…- возражаю я.
- Да, она меня любит (не без гордости).
Лезет целоваться: - У тебя такая нежная кожа!
Я: – Не повод.
Он никогда не заходил. Только однажды позвонил в дверь и, когда я открыла, притянул к себе. Смеялся, такой мраморно-совершенный. Отвез к себе, внес в комнату, словно вещь.
Теперь я точно могу сказать: у меня был секс с богом. Это был лучший секс. До и после – что это было до и после? – игры с собственным телом, чехарда любопытных детей, иногда однообразие типографических действий. А в ту ночь я узнала, что такое чувствовать друг друга. Казалось, тогда не было недоговоренного, Венера обрела руки и ожила. Ее очарование не исчезло, потому что это был единственный раз. Никакого быта, претензий на внимание и личное время. Только миг – и свобода мраморных статуй в песке.
Однажды ночью он позвонил и предложил погулять в парке. Белые свечи каштанов, янтарный свет фонарей. Я пыталась понять, зачем эта ночь, и мы идем рядом, и так далеки друг от друга.
- У меня было много мужчин, - тихо сказала я.
Он улыбнулся. Я продолжила:
- Бессмысленно-яркий карнавал. А ведь я ничего не ищу…
Его глаза не отображали работы мысли.
- Но иногда хочу слушать ветер.
Он вздохнул.
- Спой для меня, - попросила я.
- Я не в голосе.
- Так не бывает, - посмотрела ему в глаза. – Твой голос всегда околдовывает людей.
Он все-таки спел. Ночью в парке были только я, он и ветер. Каштаны смотрели на нас сотнями глаз, заворожено вздыхали и пожимали плечами, как от холода. Мы бродили по мокрым после дождя дорожкам.
Потом стояли в подъезде, просто молчали, он не хотел уходить. Я все думала: «Зачем это? Зачем?» Мне было с ним скучно. Рано или поздно мне со всеми становилось скучно. Я сказала, что хочу купить хомяка.
- Девушка, может вам пора родить? – спросил он.
- Без тебя разберусь.
Он засмеялся.
Хомяка я купила позже.
Я никогда не любила губную помаду. Красные, розовые, неестественно румяные губы, следы от помады, ее вазелиновый вкус. Постоянное подкрашивание. Еще не любила браслеты и тяжелые серьги, не любила тонкие каблуки и трусики-танго, не любила длинные волосы и выщипанные «а-ля Барби» брови. Я не любила все, что Л. нравилось в женщинах.
Мне не нравились женщины Л.
Однажды я встретила его у фонтана с маленькой костлявой блондинкой, не помню, как ее зовут, - нечто кривоногое на шпильках и сверху большой красный рот.
- Она скрипачка, - сказал Л. и зачем-то мне подмигнул.
Я представила, как они целуются и Л. смотрит на нее насмешливо. Почему-то когда он на нее смотрел, во взгляде не было недоговоренности (мертвая Венера с руками).
Я засмеялась, и скрипачка посмотрела на меня испуганно.
Тогда каштаны уже отцвели, и маленькие зеленые ежики глядели свысока на людей, а фонтан глупо шелестел водой.
Я представила эту блондинку в трусиках-танго и возненавидела еще больше. Не потому, что она была с Л., а потому что я не могла быть с ним.
Мне захотелось уехать в другой город, туда, где уже осень (есть ли такое место?), стать стройнее и научиться что-нибудь делать хорошо. Или поехать к Балтике, идти в ледяной воде долго-долго, уйти далеко от берега и стоять на облизанном морем камне, слушать ветер.
Л. ничего не был мне должен. И я не должна. Никому. Вот возьму отпуск и уеду, и никто не спросит, когда я вернусь. Тогда я позвонила ему и сказала, что хочу попрощаться. А он еще глупо так спросил: «как дела» - «регулярно», - ответила я банальностью на банальность. И ждала его. Ждала. Но он так и не зашел в ту ночь.
На следующий день я купила хомяка, посадила его в пластмассовое ведерко из-под пряников, насыпала хомячьего корма. Зачем я купила маленькую глупую зверушку? Чтобы кто-то во мне нуждался, наверное. Билет на поезд у меня уже был. Оранжевый билет с фамилией и множеством цифр. Время. Место. Пространство.
Я как-то вдруг решила поехать к тете в Питер, она звала уже много лет, но не было времени, денег и желания. Теперь появилось. Я получила отпускные и уехала. Может, навсегда?
В поезде было душно, плацкартный вагон полон людей. Минеральная вода на столе, коричневые занавески, а за ними поля и небо. Я смотрела в окно, пока не начало темнеть и однообразный ландшафт не сменился моим собственным отражением. Тогда я достала пушистого зверя из ведерка и посадила на ладонь. Его маленькие черные глазки ничего не выражали, хомяк принялся грызть мой ноготь, а я не стала отбирать.
Напротив меня сидела маленькая девочка в розовом платье и, приоткрыв рот, глядела на пушистый комочек, и как он грызет мой ноготь. Девочкины ресницы дрожали, она боялась, моргнув, что-то упустить из хомячьих действий, и смотрела, смотрела. Ее пухленькие щечки разрумянились, любимая кукла была забыта, и время от времени доносился нетерпеливый вздох: очень ей хотелось получить живую игрушку.
- Хочешь поиграть? – спросила я.
Она закусила губу, быстро кивнула и протянула ладони, принимая зверька.
Я иногда поднимала глаза, и эта робкая девочка с дрожащими ресницами пугала меня. Я вспомнила то страшное чувство во сне, когда я не знала, кто я и кому можно доверять. Я смотрела, как она гладит хомячка, и тут мне показалось, что это то самое, чего я боялась и не могла понять, то о чем мне пел ветер и чего не знал Л.
Девочка смотрела на хомяка и шептала: «Вот бы мне такого!». А мне очень хотелось такую же девочку. Но статуи не могут иметь детей. Или тот, кто не может их иметь, - статуя.
И уже не важно, что здесь первично.
2003г.