Студент в чужой шинели
Первое знакомство с физическим трудом произошло ещё во время войны; была заготовка дров для дома и для школы, огородные работы, картошка и просо. Этот труд был жизненно необходим, естественен сам по себе, как бы, даже и не труд. Голодная жизнь учила – кто не работает, тот не ест! Поскольку я родился в семье, находившейся в «интеллигентном» окружении, заранее предполагалось, что я не стану представителем ни одного из классов, и работать буду не руками, а головой. Кем я стану – врачом, геологом, инженером или биологом – неважно. Главное-то понятно: высшее образование, институт. Я ещё в школе невольно пытался представить себя студентом. Но, естественно, трудиться руками пришлось, и немало.
Году в 48-ом или в 49-ом появились, друг за другом сразу, две повести: о студенческой жизни: «Студенты» Юрия Трифонова и «Трое в серых шинелях» Владимира Добровольского. Герои в серых шинелях нравились мне больше. Они были фронтовиками, а более уважаемых людей, чем фронтовики, в моём понимании не существовало! Трифоновские студенты выглядели на их фоне какими-то легковесными, хотя, вроде бы, и более близкими, понятными.
Хотела того советская пропаганда или нет, но складывалось впечатление, что после рабочего главный человек в стране это студент. О студентах – книги, о студентах – песни, о них же – театральные постановки. Ежедневно по радио можно было слышать:
На весёлый студенческий ужин
собрались мы сегодня, друзья…
или: У московских студентов горячая кровь…
или: Окончена учёба, работать пора –
едут молодые мастера…
или: На деревне расставание поют –
провожаю гармониста в институт…
Гармонисты ехали в институт. Кино и радио твердили о счастливой и сытной деревенской жизни, а молодёжь рвалась прочь из деревень, и мало кто мог тогда представить довершающуюся в наше время катастрофу деревенской России. И без того обезлюдевшие за время войны колхозы дышали на ладан. Власть «помогала», чем могла – частыми сменами председателей, разными укрупнениями-разукрупнениями и помощью из городов.
В повести Трифонова студенты, проучившись год, поехали на каникулах помогать колхозу. Не за деньги, а так – помогать. И мой старший двоюродный брат Сергей летом 50-го тоже поехал. Он понимал, что помогать нужно: ведь если всех гармонистов из деревни проводили в институт, кто-то должен всё-таки убирать урожай! К тому же тех, кто не поедет на помощь колхозу, обещали лишить стипендии. Я же, всё ещё школьник, часть того лета, по приглашению своего одноклассника Женьки Фроликова провёл на станции Каннельярви у его деда-железнодорожника по фамилии Кострицо. Сначала я представлял, что у нас со Женькой будет летом интересная жизнь. Была слабая надежда увидеть племянника его деда, самого популярного в те годы певца Леонида Кострицу, но она не оправдалась: племянник с дядей, увы, не общался. И молодёжи на станции почти не было. И девочек тоже, они меня ещё с осени прошлого года стали интересовать. Девочки, правда, были в пяти километрах от станции в совхозе «Победа», но не будешь же каждый вечер бегать пять километров туда и обратно. Да ещё неизвестно с толком или без. Делать было нечего. Единственным светлым пятном оказалась поездка километров за семь в посёлок Уусикиркко (теперь Поляны) по просьбе кого-то из местных, каннельярвских. Надо было привезти черепицу для чьей-то крыши.
Удивительно, как к пятидесятому году где-то ещё сохранилась неиспользованной эта финская черепица! Когда мы её нагружали в кузов довоенного ГАЗика, черепичины звонко стукались друг о друга: дзынь, блямс, плюм, почти как у Виктора Драгунского в рассказе «Запах неба и махорочки»; там очень похоже звучат загружаемые в самолёт болванки - блямс, буц, птум… Из Уусикиркко в сторону Каннельярви мы мчались, еле примостившись в кузове на крошечном свободном пространстве, а прекрасная в прошлом финская грунтовка, отслеживая рельеф местности, бросались справа налево, вверх и вниз совершенно неожиданно. Нас трясло и кидало на ухабах из стороны в сторону, назад и вперёд. Сейчас иногда мы с Женой Милой ездим за грибами через Каннельярви в сторону Полян, но теперь это совсем новая спрямлённая дорога; следов старой, заросшей соснами за прошедшие пятьдесят семь лет, нигде не видно.
Не помню, вознаградили ли нас за работу. Видимо, нет, потому что женькин дед, не хотевший, чтобы мы ездили за этой черепицей, язвительно говорил «батраки» и насмехался над нами. Так что, если не считать работой труды на огороде и в поле и заготовку дров в лесу во время войны, это действительно была моя первая работа руками. Неоплаченная.
Вторая моя работа, тоже неоплаченная, принципиально отличалась от первой. В сентябре 51-го не успели мы посетить и пары лекций в своём Военмехе, как нас послали на уборку капусты в совхоз «Детскосельский». При этом было объявлено, что те, кто откажется от работы будут отчислены. Видимо, так бы оно и произошло, как это случилось через много лет с моим старшим сыном. Он поступал в Институт инженеров водного транспорта, экзамены были сданы на пятёрки. Но, когда вместо учёбы новый набор студентов посылали на уборочные работы в колхоз, он заявил, что пришёл в институт не дёргать морковку, а учиться. Его немедленно отчислили…
На капусту мы поехали в том же одеянии, в чём ходили каждый день в институт: ни резиновых сапог, ни рабочей одежды ни у кого не было. На необъятном поле капусту требовалось аккуратно выдергивать из земли, и затем, не поломавши длинную кочерыжку, – упаси Бог! - аккуратно укладывать в кучи, иначе... Однако, угроза санкций за нарушение техпроцесса сдерживала нас недолго. Владька Анохин первым снял с брюк ремень и, взявши его за концы, стал хлестать получившимся орудием по кочанам, выдёргивая их из земли. Дело сразу пошло быстрее, и почин был подхвачен. Конечно, иногда какой-нибудь крупный кочан вместо того, чтобы вылезти из земли вместе с ногой, просто слетал со своей кочерыжки, но зато всё поле было пройдено ударными темпами. Кочаны, лишённые длинной кочерыжки были упрятаны вовнутрь аккуратно сложенных куч, красовавшихся по всему полю. Назад в город ехали с песнями, стоя в открытых грузовиках. «Бескозырку» мы запевали вместе с Лёхой Шуваловым, он тоже знал её наизусть.
Такой была моя вторая работа, тоже неоплаченная. Она принципиально отличалась от первой: там работа была по желанию, а тут мы батрачили. И в дальнейшем много было подобных работ, поскольку - и осознание этого пришло, увы, значительно позже - принципиальная установка власти, партии была не на увеличение производительности труда, а на возможно большую эксплуатацию возможно большего числа граждан. И желательно без всякой оплаты. Для достижения этого в ход пускались все методы убеждения и принуждения. И, естественно, комсомол.
В начале пятидесятых в институтах было ещё много бывших фронтовиков, и многие студенты с осени до весны носили шинели свои или чужие. Став студентом летом 51-го, я, естественно, тоже захотел поскорее получить возможность заиметь шинель. Стипендию мне дали, но денег на пальто или зимнюю куртку у нас с мамой всё равно не хватало. Подержанную же шинель, серую или чёрную флотскую, можно было задёшево купить на толкучке около Лиговки. Я хотел серую, и мне повезло. Дядя Андрюша всё ещё оставался начальником МПВО Дзержинского района, человеком военным; осенью ему выдали новое обмундирование, и его старую шинель я получил в подарок.
Как раз в это время объявился Олег Комин. Он поступил в Политех , и со времени окончания школы мы не виделись. Олег был в чёрной флотской шинели тоже с чужого плеча, видимо, их семья, как и наша, с трудом сводила концы с концами. Нас потянуло друг к другу, и каждый день, как когда-то с Борей Матвеевым перед входом в очаг, мы, встречались где-нибудь возле Дома офицеров и куда-нибудь шли. Что чувствовал при этом Олег? Видимо, то же самое, что и я – единение. Рядом шёл единомышленник, нам было по восемнадцать, и не сходились мы только в одном: он посмеивался над тем, что я пошёл в Военмех, я отшучивался, как мог.
Не мог же я сказать ему, присутствовавшему в нашей комнате в момент той моей «черездверной» ссоры с отцом, что меня всегда тянуло именно в Политех. Ведь я чувственно помнил, как каждый день отец отвозил меня в очаг при Доме учёных, как я бережно поднимал мохнатых гусениц и как интересно было наблюдать за игрой отца в бильярд с Вязниковым. Но встреч с ним я не хотел; я знал, что если пойду учиться в Политех, каждый день буду вспоминать, думать о нём. И в то же время я по-мальчишески нашил артиллерийские петлицы на воротник своей серой шинели и купил в Военторге артиллерийскую фуражку с чёрным околышем. И мы с Олегом, один в чёрной, другой в артиллерийской шинелях, шли рядом, часто в ногу, по Литейному, по набережной Кутузова мимо Летнего сада и говорили-говорили обо всём.
Эту шинель и сменявшие её я носил долго, и только ставши дипломантом купил себе простое гражданское пальто.
Студенческая жизнь началась с мелкого хулиганства. На третий день занятий в перерыве между лекциями ко мне подошли двое. Один в застиранной красной майке-безрукавке и с косой чёлкой на лбу, другой в ковбойке навыпуск.
-Владька, Лёха, - представились они и спросили, - у тебя деньги есть?
Пятёрка у меня была.
-Тогда пойдём, - сказал Лёха, - возьмём с собой ещё Прохиндея. Но, четверых мало, надо бы побольше народу. Ты кого-нибудь знаешь?
Я знал Тольку Мячкова. Мы с ним учились ещё в школе в одном классе, а теперь оказались в институте в одной группе. Он тут же подвернулся нам в дверях аудитории, у него тоже была пятёрка. Всё же было маловато. Мы подхватили ещё одного, невысокого худенького Андрея, и в буфете на четвёртом этаже купили большой арбуз. Его мы уничтожили перед практическими занятиями по высшей математике в аудитории, а корки выбросили в окно, выходившее на 1-ю Красноармейскую. С этой мелкой хулиганской выходки началась наша связь на всю жизнь, наша дружба. Нас было шестеро – Владька Анохин, Толька Мячков, Лёха Шувалов, Андрюша Чубаров, Вовка Шилин по прозвищу Прохиндей и я. Все, каждый в своё время, из этого мира уходили именно в таком порядке...
Что хорошо было поставлено в нашем Военмехе, так это практика в учебно-производственных мастерских. Для понимания, чего стоит тот или иной способ обработки детали, безусловно необходимо, чтобы каждый будущий инженер, будущий конструктор своими руками прочувствовал тот или иной техпроцесс и в дальнейшем не напроектировал бы по незнанию чего-нибудь непотребного. Мы учились слесарить, осваивали формовку и сварку, работали почти на всех видах станков, и к завершению третьего курса худо-бедно, но я освоил пять или шесть специальностей – формовщика, токаря, фрезеровщика, сварщика и какие-то ещё. Однако, прежде и более всего, запомнилась «свободная ковка».
«Мы кузнецы и дух наш молод»… В кузнечной мастерской нам рассказали о наковальне, горне и дутье, о щипцах и гладилках, о молотках и кувалдах – их мы немедленно обозвали «кувалдометрами». Потом нас разделили на пары; при выполнении работ один студент становился кузнецом, а другой – молотобойцем. А потом – наоборот. Девушки тоже должны были проходить практику, быть молотобойцами. Моим напарником оказался Вовка Басалаев, наш староста. Человек бывалый, он был года на три старше нас, вчерашних школьников, успел окончить техникум и держался солидно.
Первым заданием был «молоток». «Кузнец» должен клещами выхватить из горна раскалённую заготовку, поместить её на наковальню и, звонко постукивая молотком по наковальне, командовать молотобойцем, изо всей силы ухающим кувалдометром по цели. При этом он другой рукой держит клещи, и нижняя губка клещей, сжимающих заготовку, ни в коем случае не должна попасть между заготовкой и наковальней. Сначала кузнецом был я; губка клещей почему-то у меня попала туда, куда нужно, и мой молоток был успешно откован. Мы с Басалаем с усмешкой посмотрели на наших девиц, нелепо размахивающих молотком или с натугой пытающихся двумя руками вытянуть повыше неподъёмный для них кувалдометр, и поменялись ролями. Теперь молотобойцем стал я. Кузнец Басалаев выхватил заготовку из горна и, небрежно опустив её на наковальню, требовательно и звонко ударил молотком рядом. И при этом не заметил, что нижняя губка клещей, удерживающих заготовку, попала на край наковальни. Бравый молотобоец со всего размаху бросил кувалдометр с высоты на цель - раскалённая до розового каления, железяка вырвалась на волю и врезалась мне в верхнюю губу. Меня непроизвольно швырнуло назад, одновременно я почувствовал запах горелой шкуры. Или мяса. Моего мяса!
Испуганный мастер и ребята поставили меня на ноги. Из губы текла кровь. Бережно поддерживаемый с двух сторон, я был приведён в медпункт, где сестричка засыпала рану стрептоцидом. Всё бы было хорошо, но уже на следующий день начались неприятности, на ране образовался струп. Обычный струп, но на необычном месте. Ведь кожа на губах очень подвижна, и, чтобы губа не шевелилась, чтобы улыбнуться или даже просто сказать вслух пару слов, приходилось её придерживать пальцами. Но она всё равно двигалась, а потревоженный проклятый струп при этом трескался. Моей губе, мне становилось больно, на страдающем лице непроизвольно появлялись различные гримасы. Зато всем остальным было весело – какой прекрасный повод подшутить над товарищем! Меня специально смешили, и все заходились от смеха, видя мои невольные ужимки…
В ноябре был шумно отпразднован двадцатилетний юбилей Военмеха; мне по жребию достался пригласительный билет на этот вечер. После обычного концерта самодеятельности публика потянулась в спортзал на танцы. На радиоле крутили танцевальные мелодии, а потом музыка замолчала, и народ стал стекаться в угол зала. Толпа требовала песен. Раздались выкрики: «Костю, Костю!» - «Кости нет. Давайте Сашку!» Откуда-то появился аккордеон, был развёрнут кусок обоев с написанным о руки текстом, и некрасивый рыжий парень с длинным лицом замахал руками. Все запели неизвестную мне песню: «Молод и горяч жил один скрипач…» Не успел завершиться первый припев «…плачь, скрипка моя, плачь…», как раздался всеобщий выдох: «Костя пришёл!», и другой парень, энергичный и располагающий к себе, сменил первого. Он явно привык быть в центре внимания и зажигательно довёл песню до конца. Попытки включить танцевальную музыку были начисто подавлены песней про флибустьеров, а потом ещё несколькими. Выделялась сплочённая группа ребят и девиц, как потом стало понятно, членов только что созданной институтской агитбригады; Костя и Сашка были её организаторами.
А через месяц, незадолго до начала зимней сессии Сергей, мой старший двоюродный брат, стал соблазнять меня прелестями лыжного туристского похода первой категории трудности по Карельскому перешейку; на прошлых зимних каникулах в январе он уже совершил такой десятидневный поход, так называемую «единичку», а теперь готовился к «двойке». Поколебавшись, я всё же решился.
Надо отдать должное комсомолу и ДОСААФ - в те времена кое-что делалось для молодёжи, для её досуга и физического развития. Ну, и для военной подготовки, конечно, тоже. Например, было возможно «за так», бесплатно пройти поход лыжный зимний или летний пеший, или на байдарках или велосипедный. При этом тебя полностью обеспечивали питанием и снаряжением: консервами, крупами, лыжами, байдарками – всё это из различных источников. Правда, качество тоже бывало различное…
В комитете комсомола нам с моими с «сопоходниками», двумя парнями-третьекурсниками, вручили путёвку ДОСААФ. Путёвку надлежало отмечать в каждом населённом пункте на почте или в сельсовете, но в неё почему-то кроме нас было вписано ещё двенадцать человек. Своего лыжного оборудования своего у нас не было, и кладовой кафедры спорта мы получили невиданные раньше странные лыжи, окрашенные в зелёный цвет и окантованные железяками - трофейные австрийские горные лыжи с нашими армейскими полужёсткими креплениями. Из большой горы лыжных и армейских ботинок без шнурков с трудом удалось подобрать по паре недырявых. Лыжи были тяжеленными. В конце похода я взвесил одну из них с прикреплённым ботинком – она потянула на четыре с половиной килограмма! Нас смутили бамбуковые палки толщиной почти в руку и рюкзаки совершенно непрезентабельного вида, к тому же чем-то противно пахнувшие. Мы были снаряжены и готовы! Однако, не совсем – лыжи предстояло «просмолить». Я смолил их над огнём у себя на коммунальной кухне и, конечно, неправильно - надо было «смолить досуха» и меньше мазать, однако, запах смолки был приятен.
Через день в каком-то подвале мы получили много банок тушёнки и сгущёнки, покрытых толстым слоем сала; их долго пришлось оттирать газетами и тряпками. Потом в одной из комнат институтского общежития на Обводном часть банок была обменяна на крупы и сахар.
На третьем этаже возле окна напротив двери в профком Сергей наставлял меня в последний раз перед походом. Со стороны лестницы подошли четверо энергичных парней в новых лыжных костюмах синего цвета; Сергей учился с ними в одной группе. Мне показалось, что я воочию вижу оживших полюбившихся мне трифоновских героев, именно так они и должны были выглядеть. Я узнал их. С двумя из них пару дней назад я совершал тот непонятный обмен тушёнки на крупу и сахар, а двое других были те самые Сашка и Костя, на которых обратил внимание ещё на юбилейном вечере. Парни, посмеиваясь, стали звать Сергея с собой, он, подначивая, приглашал их в свою «двойку»; в дополнение к трудностям «единички», она предусматривала преодоление ещё и куска ненаселёнки с двумя-тремя ночёвками в лесу, в снегу. «А ведь слабо – говорил он – вам ночевать в снегу!» Я участия в разговоре не принимал.
Позже я понял, что это – члены агитбригады института; числясь в нашей туристской группе, они шли отдельно от нас. Нам надлежало пройти сто восемьдесят километров за десять дней, а они помимо этого должны были выступать во время похода с концертами и лекциями в населённых пунктах. Через год судьба меня накрепко связала с этой бригадой, и это в дальнейшем во многом определило мои предпочтения в жизни.