Один цыган

   
               
   

     Это было давно. Когда минули советские времена и так называемая «перестройка» только-только принесла свои первые плоды.

     Один цыган по фамилии Менциленко освободился из тюрьмы в северном городе Сосьва, где сидел в одиночке, как уж совсем отъявленный негодяй.

     Он был особо опасным рецидивистом, вором. Он так и говорил о себе хвастливо: «Я за свою жизнь ни одного дня не проработал. Только воровал лошадей и сидел за это в тюрьме!»

     Вот он, освободившись из тюрьмы, приехал в Екатеринбург к своей сестре. Точнее – на её могилу.

    Он стоял у могилы, у дорогой гранитной плиты – в своё время ему пришлось продать гитару, чтобы заказать сестре на могилу эту плиту – и не мог понять, то ли его жизнь закончилась, то ли она только начинается.

     Когда над ним издевались тюремные надзиратели, когда придумывали для него разные пытки, чтобы он совсем сгинул в сырых и затхлых тюремных стенах, Менциленко, стиснув зубы, напрягши все свои силы, терпел. Он всей душой хотел на волю. Его никто там не ждал. Но ему казалось, что на воле его сестра. Он мечтал придти вот так на к ней на могилу, и чтобы нахлынули на него самые забытые и самые дорогие воспоминания о своей жизни, когда сестра была с ним. И вот он дожил до этого часа. Он был очень упорный, настырный цыган.

     Недаром сестра говорила, гладя его рукой по чёрным, густым волосам: – Эх, ромалэ, ромалэ! С твоим характером, да с твоей гитарой, ты первым артистом будешь у нас! – она радовалась и в то же время сокрушенно качала головой, жалея своего брата. Он так рано остался без родителей!

     У него не было других родственников. Но надо сказать, сестра для него была больше чем для другого тысяча самых близких родственников вместе взятые. Да, что говорить, любил он свою сестру! Ещё в юном возрасте он вместе с сестрой выступал в Свердловском цыганском ансамбле. Цыгане говорили, глядя на его игру: «Ты посмотри-ка! Да ведь это же наш второй Николай Сличенко!» и радостно подпевали ему, не в силах удержаться. А один старый всеми уважаемый цыган, растроганный его игрой, даже подарил ему свою гитару, которая переходила в роду этого цыгана из поколения в поколение. Все говорили после этого, качая головами:

     «Знать, счастливая его судьба, коли сам  старый Янович его отметил!»

    Ну, а больше всех за него радовалась, конечно, сестра. Она нежно, по-матерински, обнимала его и говорила:  «Ты теперь с этой гитарой настоящий артист!»

     Дела и вправду с этой гитарой у Менциленко резко пошли в гору. Где он только не выступал – и в Москве и в Венгрии, и в городе побратиме Свердловска чешском Пльзене.  И в Болгарию с ансамблем ездил. Эти выступления он и не считал работой, для него это было счастьем.

     Счастье закончилось, когда тяжёло заболела его сестра. Он отдал на её лечение все, какие только у него были деньги. Одна только гитара оставалась у него. Он знал, что это очень дорогая гитара. Но он не продал ее, а только думал, сможет ли он продать любимую гитару, чтобы купить лекарство для сестры? «Зачем продавать, если она итак выздоровеет?» – сказал он тогда себе. Но сестра умерла.

     Ему пришлось, всё-таки, затем продать гитару, чтобы похоронить сестру и поставить ей памятник. После этого он не смог выступать в ансамбле. Тогда он вообще ничего не хотел от жизни. Если бы не дружеская помощь цыгана Михая Иванова, известного конокрада, если бы не его слова участия и ободрения, Менциленко умер бы, наверное. Вот поэтому-то, он как и Михай, стал конокрадом.

     Менциленко оказался очень удачливым вором. Талантливым, даже можно сказать. Всегда с удачей, всегда на коне.  Когда Михай Иванов сгинул где-то в Ивдельских лагерях, Менциленко даже стал после него одним из самых авторитетных воров в Свердловске.

     Красивые ему попадались лошади! Но он быстро избавлялся от них. Ему хотелось найти белую лошадь. Непременно белую. С длинной, густой и волнистой гривой, и с хвостом до самой земли! Из далёкого детства хранилось в памяти воспоминание, как сестра садила его, маленького мальчика, на такую вот белую лошадь и, держа её под уздцы, катала по улице. Он помнит, как она молодая и красивая оглядывалась на него испуганно вцепившегося в конскую гриву и, улыбаясь, говорила ему: «Не бойся, любимый! Не бойся, дорогой! Сикаф вастоса кай! Я здесь, с тобой!»

    ***   
 
     Менциленко не помнил сколько он простоял, а потом и просидел, у могилы сестры, медленными глотками отпивая из металлической фляжки коньяк. Когда опьянел, немного даже прослезился. Да, не стал он великим артистом, как пророчила и мечтала его сестра. Не стал! Здесь, у её могилы он видел эту другую свою судьбу, которая могла сложиться и не сложилась. А сейчас, когда ему без малого пятьдесят, о том, чтобы изменить что-то в своей жизни  – и думать-то смешно!

     Менциленко всегда казалось, что не став артистом, он обманул сестру, и она сейчас страдает, наверное, глядя на него с небес. Но что тут теперь поделаешь. Надо как-то жить дальше. По старым своим делам он знал, что хорошие конюшни есть в соседней Челябинской области – там всегда были богатые совхозы! Спрятав за пазуху пустую фляжку, Менциленко, кряхтя, поднялся со скамейки – да, приближается старость. Он всегда воровал один. Знал, хорошего вора губят его подельники. Сам он попадался редко – только из-за малодушия и предательства сбытчиков. Но теперь чувствовал – без помощников ему не обойтись!

***

    Искать помощников Менциленко отправился в Верхний Уфалей. Он знал, есть там большая цыганская диаспора, и он сможет найти в этом городке хороших товарищей.

     Приехав на электричке в Верхний Уфалей, он с трудом нашёл старый бревенчатый дом на улице Металлургов. В нём когда-то жил его старый приятель Матвей. Тоже цыган. Матвей умер от туберкулёза в тюрьме. Но Менциленко рассчитывал через его родственников найти себе помощника.

     Но, как оказалось, пришёл он не ко времени. Два молодых цыгана сцепились не на шутку. Один, высокий, с русой бородой и волнистой шевелюрой кидал в другого, коротышку с большим ножом в руках, всё, что попадалось ему под руку – тарелки, кружки, всякую кухонную утварь. Коротышка, раздувая щёки, крепко стоял на ногах и даже, для большей устойчивости, слегка присел, уворачиваясь от летящей в него посуды. При этом он ловко перекидывал нож из одной руки в другую. Намерения у него явно были серьёзными. Чёрные тонкие усики над толстой верхней губой совсем уж делали его зловещим.

     – Джа пра кар! – грозно крикнул Менциленко и даже топнул ногой.

     Молодые цыгане тут же успокоились.

     Уже сидя за столом и разливая принесённый с собой коньяк, Менциленко по справедливости рассудил их спор.

     – Самое главное, – говорил он им сурово, – вы братья, пусть и двоюродные. И хотя ты, – он показывал пальцем на цыгана с русой бородой, – ты, Ефимко, хозяин дома, и ты хранил скупленный металл, стерёг его, а ты, Яшка,– он поворачивался к коротышке, который, впрочем, за столом и не казался коротышкой – ты общался с клиентами, обманывал их, скидывал цену – все вы делали одно дело. Ну, а поскольку вы братья – проценты считать не надо. Всем поровну!

     Умиротворённые золотистым коньяком и обществом авторитетного цыгана – о Менциленко они слышали – Ефимко и Яшка согласно кивали головами:

     – Верно, верно, говоришь, дядя!

     Выбрав минуту, Менциленко изложил им свой план.

     Ефим Комлев был трусоватым домоседом. Ему никак не хотелось куда-то ехать и ночью брать штурмом какие-то конюшни. Но он боялся, что без него этот подонок Яшка вотрётся в доверие к Менциленко и тогда уж не видать такого справедливого деления в их маленьком семейном бизнесе, к которому сегодня с помощью Менциленко они с Яшкой пришли.

     Кража коня – это такая мелочёвка, в свою очередь думал Яшка. Он мечтал стать ни много ни мало – смотрящим во всём Верхнем Уфалее, держать в руках, так сказать, бразды правления всем преступным миром городка. Не мелочёвка – громкие нужны дела, чтобы менты дрожали, чтобы братва уважала! Но кто знает, глядишь, и Менциленко в дальнейшем ему пригодится!

     –  Ромалы, положитесь на меня,– говорил Менциленко. - Пять лет назад я приметил одно хозяйство в области. Там отличные конюшни есть! Булзи то место называется! Вот там и возьмём лошадей.

     Менциленко чувствовал, что начинает оживать. Он ощущал как его кровь быстрее побежала по жилам и стала горячее. Мы еще поживём, сестра!

     – Только это, дядя, – у нас семьи большие. Кто кормить-то их будет, если мы попадёмся? Ты бы дал нам аванс, что-ли, и мы тогда согласные, – осторожно сказал Ефимко.

     – Надэпэ! Вы что-ли боитись, да? – удивился Менциленко. – Я ни одного дня не проработал. Только лошадей воровал! И вот видите, стою перед вами, как ни в чём не бывало. С руками, с ногами и головою. Всё будет хорошо! Лавэ ней! Соглашайтесь или уйду! – И он негодующе, надсадно закашлялся и нетерпеливо застучал кулаком по столу.

     Через несколько дней они отправились в Булзи.

          ***

     Лошадей в Булзях не было. Конюшни стояли пустые.

     Менциленко был обескуражен неудачей.

     – Что такое? – бормотал он на обратном пути. – Было такое хорошее хозяйство. Кони – один к одному! Отборные. Грива – что коса у твоей Марьяны! А ноги! Ноги! Как они ими вытанцовывают! Как они играют своими боками! Как блестят они ночью при лунном свете! А-а! Сказка! Где теперь всё это?

     Он никак не мог поверить, что такое знаменитое некогда коневодческое хозяйство разорено и больше не существует.

     Ефимко и Яшка переглянулись. Они не очень расстраивались. Аванс, который Менциленко им всё-таки дал, их вполне устраивал.

     – Ну, нет, так нет. Что же теперь поделаешь, дядя, – философски заключил Яшка. И успокоил Менциленко – сейчас, дядя, цыгане у нас другим делом любят заниматься. Наркотики можно продавать. Очень быстро богатым становишься. И ночью ходить по старым конюшням не надо.

     – Джа пра кар! – заругался Менциленко. – Я не знаю что такое наркотику! И знать не хочу!

     Он ещё хорошо помнил как на пересылке, на него, авторитетного вора, дерзко окрысился мальчишка-наркоман с отмороженным взглядом. Пришлось поучить его хорошенько, а то совсем про понятия воровские стали забывать с этими наркотиками!

     Ефимко и Яшка только руками развели.

     – Сейчас все цыгане живут этим, дядя! – мягко и как можно вежливее сказал Ефимко. Он знал, Менциленко уж больно долго сидел в тюрьме, в одиночке.

     – Не хухам!– снова рассердился Менциленко. – Моя сестра артистка. Была. И я был артистом и мог быть богатым, если бы захотел. Без всяких этих ваших наркотиков! Всё. Яч пе до велеса! Завтра же отправляемся на юг Челябинской области. Я знаю там один посёлок. Комсомольский называется. Там казахи знают толк в лошадях. Такие конюшни богатые! Встанешь на одну гору – и видишь глазом до другой горы по всей долине – конюшни, конюшни… Совхоз миллионер называется. Вот как!

     И снова они в пути. На этот раз их цель была в пятистах километрах от Челябинска, в Брединском районе. В Бреды они от Челябинска доехали на поезде. Затем наняли частника и проехали на такси до казахского посёлка Новый. Здесь до Комсомольского было каких-то пять километров.

     – Дальше пешком, – пояснил он своим недовольным спутникам, убаюканным на мягких автомобильных сиденьях негромкой музыкой.

     Они отошли от шоссе и пошли вдоль русла реки Синташта в сторону Комсомольского. Его огни в ночной степи были видны издалека, словно затухающие красные угли в печи.

     – Мы вот так по реке пройдём мимо посёлка и выйдем, аккурат, к конюшням, –пояснил Менциленко своим спутникам. Сердце у него возбуждённо колотилось, словно он не лошадей воровать шёл, а совершал что-то исключительно важное для себя. Да, подорвала его силы последняя отсидка в тюрьме! Там было куда как тяжелее, нежели в колонии. Из головы почему-то всё не как не уходила сестра. Помогло бы ей лекарство, если бы он тогда решился продать свою гитару?

     Стояла лунная июньская ночь. Лягушки в любовном томлении своим кваканьем сопровождали их вдоль всей реки. Какой-то звон стоял в степи – то ли от ночных птиц, то ли от цикад, делая их прогулку приятной и какой-то даже нереальной. На какое-то время они, погружённые в эти степные звуки, казалось, забыли о цели своей ночной прогулки, забыли обо всём. Но Менциленко не переставал возвращаться в своих воспоминаниях к сестре. Он вспомнил, как она была по-матерински нежна к нему, как прикрикнула как-то в детстве на своего мужа, когда тому вздумалось дать ему шлепка за проказу. Сколько раз эта её нежность согревала его на холодном бетонном полу тюремного карцера! Была бы иной у него судьба, если бы сестра не умерла?

     Полная луна светила совсем как солнце. Их тени были чёрными и контрастными. Словно следом за ними шли их чёрные ангелы хранители.

     И вот наконец они прошли посёлок с его встревоженными собаками и беспробудно спящими жителями,  не подозревавшими в своей наивности, что по нынешним временам и ночью их может кто-то обмануть.
 
     Перед взором цыган открылись в лунном свете ряды животноводческих корпусов. Строения, действительно, расположились в долине как римские фаланги, образуя строгий, архитектурный узор из своих корпусов. А чёрные тени этих коробок, расползшиеся по степи зрительно увеличивали их количество. С горы казалось – вся степь внизу заполнена ровными рядами корпусов.

     Менциленко довольно засмеялся: – Ромалэ! Это надо ещё два посёлка, чтобы хватило сторожей для этих лошадей!

     Когда показался первый корпус, они подобрались к нему ползком, по-пластунски. Было тихо. Очень тихо. Ни лошадь не всхрапнет, ни собака не тявкнет. Только лягушки, позабыв обо всём на свете, самозабвенно пели под луной свои любовные песни.

     Первый корпус оказался пустым. Ворота повалены, окна зияли чёрными провалами.

     Второй корпус оказался таким же безжизненным. Третий, четвертый, пятый…- все корпуса оказались пустыми и брошенными.

     – Ромалэ! – закричал Менциленко, когда стало ясно, что они оказались в мёртвом городе. – Это что же?! Разве такое возможно? Меня не было каких-то пять лет – и уже ничего нет! Я воровал одну, от силы три лошади! Кто же здесь всё украл? Какой же негодяй опередил нас?

     На этот раз Яшка и Ефим были крепко недовольны. Весь путь к автостраде они сердито и молча поглядывали на Менциленко. Ничего не говорил им Менциленко, только беспрестанно кашлял. Сырость близкой реки дала о себе знать. Вспомнился заработанный в затхлых тюремных стенах туберкулез.

     Проносящийся по автостраде в сторону станции Бреды частник навряд ли остановился бы на ночной дороге, чтобы подобрать в ночной степи трёх хмурых цыган. Поэтому Менциленко вышел навстречу и, прикрывая ладонью глаза от яркого света фар, приказал жестом водителю остановиться.   

     Заметавшись по дороге, водитель старенькой «шестерки» резко затормозил.

     – Командир! Нам до станции. Подбрось!

     – Садитесь, – согласился недовольный и напуганный водитель.

     Только они проехали посёлок Новый, водитель не успел ещё набрать скорость, Яшка подставил к его шее нож.

     – Ну-ка, друг, тормозни здесь!

     Когда машина остановилась, Ефим выскочил из машины и пока Яшка держал нож у шеи водителя, обыскал того, доставая из карманов смятые десятки и документы на машину.

     – А теперь беги! – приказал Яшка перепуганному мужику, опустив нож.

     Водитель не заставил себя долго уговаривать, выскочил из машины и побежал в посёлок.

     Менциленко откинулся на спинку сиденья и надсадно кашлял. Когда он успокоился, машина неслась к Бредам со скоростью 100 километров в час и ревела как отрывающийся от взлётной дорожки лайнер. Яшка, вцепившись в трясущийся руль, напряжённо всматривался в дорогу, не жалея мятущихся на дороге в западне яркого света фар тушканчиков и корсаков. Тушканчики отчаянно пытались вырваться вперед, прыгая как мячики пинг-понг в ускоренной прокрутке киноленты. Корсаки же сверкали своими белыми подушками на лапках словно стайерскими кроссовками. В последнюю секунду они догадывались метнуться в сторону, но было поздно, и они исчезали под машиной.

     – Хоть железного да увели коня, дядя! – весело прокричал Ефим, повернувшись к Менциленко. И они с Яшкой стали горланить цыганскую песню.

     – Дураки! – сказал им обречённо Менциленко. – Здесь в степи только одна дорога, а до города 500 километров. Вы меня оставьте на станции, я с вами дальше не поеду.
 
     – Как хочешь дядя! – весело отозвался Яшка. – Но тогда и делиться не будем!

     – Не надо, не надо! – махнул рукой Менциленко и снова закашлялся. – С вами только срок тюремный делить! Манца!

     Они даже до станции не доехали.

     Где-то в пяти километрах от Бредов, недоезжая посёлка Восход, заблестели на дороге отражённым светом зеленые милицейские куртки, а пульсирующие маячки на их быстрых «Ладах», стегали черную степь яркими молниями.

     –  Щагле! – воскликнул Менциленко и больше не проронил ни слова, безучастно глядя, как бросились врассыпную из машины в степь его подельники.

                ***

     Он ничего не скрывал на допросе. Рассказал, что да, это они и разбой совершили, и пытались украсть в Комсомольском лошадей. И в Булзях пытались украсть лошадей. А лошадей украсть задумал он и склонил к этому своих подельников. И задумал он это уже давно, когда еще сидел в тюрьме…

     – Я только и делал в своей жизни, что воровал лошадей, – говорил он следователю, устало опустив голову. – Я ни одного дня не проработал. Я только воровал, воровал и сидел за это в тюрьме…

     Потом ему вдруг показалось, что ноги у него стали тонкими-тонкими, он даже закачался и чуть не упал. Менциленко решил глянуть, что с его ногами. Он опустил взгляд и почувствовал, что словно нырнул с головой глубоко вниз. Его голова опускалась и опускалась, как брошенный в бездонное озеро камень, и он изумлением и страхом глядел на свои ноги. Они были длинные-длинные и хрустальные и заканчивались где-то далеко-далеко! Он всё скользил и скользил по ним взглядом, а рука, опущенная им вниз, всё никак не могла дотянуться до ступни. А ещё он увидел, что его туловище – огромная чаша, наполненная красным вином. Ему стало совсем страшно – невыносимо страшно! Он совсем наклонился и вино из его чаши выплеснулось.

     Он уже не слышал, как следователь отдавал распоряжение доставить его больницу.
   
     Когда он умирал в тюремной больничке, то в беспамятстве разорвал на себе белую с синими печатями больничную рубаху в клочья  и, скрежеща зубами, бормотал несвязно: « Только воровал… только воровал… Ади дукал!» 

     Последнее, что он увидел в этой жизни, была его сестра, которая гладила его, маленького мальчика, мягкой, нежной ладонью по голове и говорила ему ласково: «Мэ тут камом, Саша. Ничего не бойся!»