после Z. заныло все, потому что мигом учуял нос Бродского : столько его интонации, его лексикона, его воя, его тоски, сосуще-изматывающего разлилось, что возникло чувство какого-то всегда ненавидимого мной – всегда притаившегося, содержащегося в зачатке, как спящая раковая клетка во всех проявлениях жизни -вероломства
по крайней мере при моей катастрофичности мышления – моей готовности с этим столкнуться – это как случайное смертельное соглядатайство и свидетельство как родной человек обнимает за плечи другую: моя – и его – единственность оспорена, наша единичность в мире каждого развенчана, существует тираж, ничего ни кому не принадлежит, все допустимо размножить
(кстати, ужас от собрания его сочинений )
он вдруг не мой в единственном числе высшей пробы, чистой воды, а момент заменяемый, как будто ОН обманул, что мы друг у друга единственные (это неистребимое приписывание своих ощущений –другому!), а на самом деле он и с другою, и в нее вошел, и она его залюбила, потому откликнулся и открылся, а я то думала мне одной все это
а вообще, не в пример N. все не беспородно, с лотка, как у N., народный промысел советского разлива (истинный в музеях по сусекам) – из подручных средств,
эстамп для подвески над торшером, и в застекленную полку - камень «с крыма», вклеенный в деревянную подошву с надписью «привет из симферополя» - а как-то так интеллигентно глубоко и аскетично-достойно
но под ложечкой все сосет
еще от Зеркала Тарковского и Сокурова вот эти всплывающие из детства горести наблюдаемого детским глазом первого ранящего откровения взрослой жизни и жизни вообще: изгнание из рая, когда сразу леденящий холод на не нуждавшуюся в укрытии прежнюю наивную наготу, когда день не вечен, а есть ночь, когда открываются иные стороны и под бородой деда мороза - знакомое лицо
читаю N. – беспородно ужасно какие-то чувства широкого потребления, Жигулевское в розлив какое-то
топорно