Баба Маня, – маленькая, сухонькая, с гребенкой в седых волосах, – сидела на краешке постели со сложенными в замок руками на животе и крутила «мельницу» большими пальцами. Десять раз в одну сторону, десять раз – в другую. Язык то и дело облизывал пересохшие губы. Причмокивания выдавали признаки застарелого диабета. Свесив голову на грудь, она задремывала и сучила одетыми в коричневые хлопчатобумажные чулки ножками. Очнувшись от сна, вскидывала голову, осматривала комнату мутными глазами и вздыхала: «Господи Иисусе!»
Ближе к обеду что-то побуждало ее подняться и пойти на кухню. Исправно баба Маня выполняла одну и ту же нехитрую процедуру обжаривания картошки с чесноком. Накрыв обшарпанной эмалированной крышкой сковородку, она возвращалась в мир тягостных дум.
Взрослые говорили, что моя прабабушка «немного того». Я не понимала, что это значит и спросила у мамы. Мама смутилась и сбивчиво объяснила:
– Э-э-э... Просто бабушка старенькая, понимаешь? И многое забывает...
Этому я верю. Мама вчера пожарила рыбу на ужин, предложила и прабабушке покушать. Старушка отказалась, и мы пошли с тарелками в гостиную, чтобы смотреть телевизор. Когда вернулись на кухню пить чай, то баба Маня выглянула из комнаты и сказала:
– Галька, а рыба-то у тебя пересоленая!
Аппетит у прабабушки плохой, как и память. Поэтому мама обрадовалась, что бабушка поела, и спрашивает:
– Ты все-таки перекусила?
А бабушка проворчала:
– Нет, я и так вижу, что пересоленая.
Мама растерялась и покачала головой.
И все-таки мне замечательно живется с прабабушкой, потому что она готовит мою любимую картошку и отпускает гулять. Вот и сейчас чесночный запах жаренки вытягивает меня из комнаты:
– Ба, ты картошку пожарила? Можно мне?
Она встрепенулась, закивала:
– Поешь, поешь!
Потом заметила, что я босая:
– Колотки надень!
– Ладно, баб, надену, – отвечаю с набитым ртом. Я уже наворачиваю лакомство, поджав под себя ноги на табурете. Старый табурет скрипит и качается. Сиденье с облезшей краской довольно широкое, так что рядом устраивается любимая кукла.
Умяв картошку, я плетусь в бабушкину комнату. Там стоит странный запах. Мне кажется, что все бабушки пахнут чем-то старым: пылью, горькими травами и лекарством. Источник таинственных ароматов в шифоньере. Иногда бабушка открывает скрипучую дверцу и копошится на верхней полке. Достает оттуда прямоугольную вещицу, завернутую в белую тряпочку. Разглаживает складочки, целует и прячет обратно. Мама говорит, что там хранится икона. Меня разбирает любопытство, но бабушка всегда на страже у шифоньера.
Падаю на кровать. В животе растекается приятное тепло. Солнечный луч гладит щеки. Зажмуриваюсь. Бабушка слезает с кровати и задергивает занавески. Покрывает меня тонким одеялом с розовыми оленями на белом снегу.
– Спи давай! А то гулять не пущу! – ее угрозы тонут где-то на грани сна и бодрствования. Проваливаюсь в темноту.
Из глубины океана меня вытягивает шепот: «Господи Иисусе Христе, Сыне Боже, Пресвятая Мать Богородица! Защити от дурного глаза, черного, серого, карего...»
Сознание всплывает, но веки еще закрыты. Мне хочется понять, что значит «карего»? И почему глаз дурной? У меня зеленые глаза. Они хорошие, – так бабушка говорит.
Переворачиваюсь на бок. Молитвы прекращаются. Свет режет глаза, – окно распахнуто и свежий ветер колышет занавески. Я теперь на корабле куда-то плыву-у-у...
– Вставай! Скоро матка придет!
Сквозь щелку между пальцами вижу широкое полотнище засаленной коричневой юбки. Увеличиваю обзор: бабушка стоит с колготками наготове.
– Не хочу колготки!
– Гулять не пущу!
Позволяю натянуть на ноги ненавистную оболочку. Бабушка кряхтит, больно прищипывает кожу вместе с трикотажем, потом берет за резинку и тянет наверх. Проваливаюсь внутрь синих тянучек. Тапки, фланевый халатик. Топаю на кухню.
Чайник закипает. Свежая душистая заварка темнеет на дне кружки. Разбавляю кипятком. Вместе с бабушкой размачиваем сухари. У нее смешно двигается челюсть, и она шамкает:
– Не вали на себя! А то гулять не пойдешь!
В кружке уже собралась приличная стайка крошек:
– Больше не хочу.
Мне не нравится пить мутный чай, отодвигаю кружку подальше от края.
– Я пойду гулять!
Июль в самом разгаре. Нынешним летом модно играть в «классики». У каждой девочки во дворе есть свой «черепок» – набитая песком жестяная коробочка из-под зубного порошка. Мой – большой с синей надписью «Особый» на золотистом фоне. Беру, как дорогое сокровище, прячу в карман. В коридоре снимаю колготки, бросаю на обувную полку.
Бегу по лестнице, перепрыгивая через ступеньку. Распахиваю дверь, щурясь от ослепительного света. Жарко. Раскаленный асфальт разрисован белыми квадратами. Девчонки стараются непременно попасть в «рай».
Лариска с пятого этажа еще не пришла. Кричу:
– Ла-ри-са! Выходи!
Маленькая кудрявая головка появляется на балконе:
– Сейчас!
Мне нравится Лариска. Мама ей купила модные шлепанцы на деревянной платформе. Все их называют «колодки» из-за того, что они стучат, а по краю обиты маленькими гвоздиками. У других девочек тоже есть такие. Завидно немного, но я знаю, что у нас нет денег, и поэтому гуляю в обычных тапках с резинками. Зато можно рассматривать «колодки» у других и примерять Ларискины. Какие они красивые!
Подружка вылетела из настежь открытой двери подъезда. Начинается игра. У Лариски белая баночка от маминого крема. С ромашками. У нее все необычное, даже «черепок». Я уже говорила, что мне нравится Лариска?
В разгар прыжков по клеткам слышу крик с балкона на втором этаже:
– Ирка, иди колотки надень!
Прабабушка обнаружила снятые колготки. Девчонки смеются. Лариска удивленно поднимает брови:
– Тебе тоже «колодки» купили?
Мне хочется соврать с важным видом. Но обманывать нехорошо, поэтому я молчу. Пускай Лариска хоть на минутку подумает, что я ничем не хуже ее.
– Сейчас, ба! – отвечаю свесившейся через металлические перила старушке. Приходится возвращаться домой. Но я даже рада, что Лариска не увидит мои слезы. Еще долго потом реву в прихожей, утираясь ненавистными колготками.