Бобылево

София Валентиновна Синицкая
            
Марианне и Элизе, с которыми все обретает смысл.

Да леса качались, да леса шумели. Леса шумели. Шумели.
Андрей Белый


1

Осенью 2003 года мне довелось купить дом в глухой новгородской деревне. Моей дочке Мане исполнилось тогда три года. У нее было слабое здоровье - нервная, замкнутая, пугливая, она отставала от прочих детей. Ее ровесники давно уже болтали, а она лишь мычала что-то невнятное. Я таскала ее по врачам, возила к морю, но толку было мало - Маня плохо ела, быстро утомлялась и часто плакала. Я подумала, что, может быть, простая деревенская жизнь даст ей сил, что лес, свежий воздух и столь ясно ощутимый в деревне круговорот природы со снегом, дождем, травой, солнцем, жужжанием насекомых подтолкнут развитие ребенка. Наш друг, отец Иоанн, посоветовал ехать к нему в Бобылево - там, на холмах, на границе с Валдайским заповедником стояло много заброшенных деревень, и можно было найти какую-нибудь избу, не успевшую еще развалиться.

В конце сентября мы с Маней отправились на поиски дома. Скорый поезд довез нас до Окуловки, а там встретил отец Иоанн на своем «Запорожце» цвета небесной лазури. Сначала мы ехали по трассе, потом свернули на проселочную дорогу и машинка, пыхтя и ругаясь, почухала в гору. «То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя», - приговаривал батюшка. Мне тогда уже захотелось остаться среди этого леса, золотой высоченной травы. И я почувствовала, что где-то здесь ждет нас дом, в котором мы будем счастливы.

Изба отца Иоанна была просторной, светлой, с чистым полом, старенькими обоями, белыми занавесками, разноцветной геранью на окнах и стопками книг на письменном столе. Повсюду лежали старинные вещицы, которые батюшка выискивал в своем огороде с помощью металлоискателя. Когда-то давно на месте его дома находилось питейное заведение. Маня перебирала ржавые пуговицы, монеты, беззубые вилки, жестяные коробочки, кольца, крестьянские нательные кресты.

Отец Иоанн поселил нас в узенькой комнатке с полосатыми половиками на полу и железной печкой, которая возвышалась в углу, как античная колонна. Перед образами горели лампадки. Пахло ладаном. Мы сложили наши пожитки, выпили чаю и пошли осматривать окрестности.

Бобылево оказалось маленькой деревней на вершине пологой горы. Внизу простирался бесконечный лес. Местные жители - всего-то два десятка человек - почтительно здоровались с батюшкой и со сдержанным любопытством разглядывали нас с Маней. Мы шли в окружении целой своры тявкающих собак. Что-то очень нежное было в облике этой деревеньки. Огромные желтые березы, искусная резьба наличников, тюлька на окнах, шум осеннего ветра, задумчивая лошадь, запах яблок и полный покой.

Олимпиада Алексеевна Бушуева, бобылевская староста, сказала, что в соседнем Опечке продаются два хороших дома: их пожилые хозяева уехали жить к детям. Были в Опечке и другие пустующие дома, но, по ее словам, покупать их не следовало, так как они давно уже заброшены и туда «наведываются». Кто именно «наведывается» в старые избы, мы так и не поняли. Олимпиада Алексеевна не хотела об этом говорить. Хромая, немощная, она сидела на железной кровати и задумчиво качала головой. На стене в большой раме было несколько старых фотографий. С одной из них на нас смотрело необыкновенно милое девичье лицо с сияющей улыбкой. И было подписано: «Липа». «Кто это?» - спросила я старуху. Но она только грустно вздыхала. IV-1

Мы направились в сторону Опечка, и тут мое внимание привлек большой дом, возвышающийся над всей окрестностью. Он стоял особняком на полпути между Бобылево и Опечком. Почерневший от времени, окруженный стеной сухого иван-чая, он казался необитаемым. Батюшка подтвердил, что в нем давно никто не живет, - хозяева умерли, а наследники не приезжают. Потом добавил, что все бобылевские считают, что с этим домом «дело нечисто», а в Опечке и вовсе «поселился черт». По его же собственному мнению, дом этот очень даже хороший, люди там, видимо, жили добрые, а в Опечке если и водится черт, так это тетя Паня, которая делает плохой самогон и спаивает мужиков.

Пробравшись через заросли к дому, я нашла ржавое ведро и, встав на его днище, заглянула в окно, обрамленное осыпающимся деревянным кружевом. Там я увидела довольно большую комнату. Свет лился в нее с трех сторон, лучи встречались друг с другом и плясали на розовых с золотыми полосками обоях, на старом буфете, на стульях, на спинке железной кровати, на старом окладе в углу. Еще там была белая русская печь. Эта удивительная комната показалась мне бесконечно родной и прекрасной. Она выглядела так, будто мы давно уже здесь живем, просто вышли в сад прогуляться и сейчас вернемся обратно, – Маня заберется на высокую кровать, я затоплю печку, сварю суп. Маня заскулила, что тоже хочет взглянуть. Я подняла ее к окну, она прижалась лбом к стеклу и засмеялась.

У меня пропала охота смотреть избы в Опечке. Я попросила отца Иоанна найти владельцев этого дома и поговорить о продаже. Он съездил в сельсовет и выяснил, что единственный наследник - это некий Коля Иванов, который живет в Окуловке и работает машинистом на поездах дальнего следования. Мы позвонили в Окуловку. Коля Иванов, парень с тихим голосом, очень удивился, что кому-то понадобился старый дом его дедушки. Судя по всему, он никогда в жизни ничего не продавал, и ему сделалось неловко. Он бормотал, что крыша там плохая, стена покосилась, а забор упал. Сетовал, что нет воды, чтобы купаться, – только пруд с лягушками в лесу. Коля долго мялся в нерешительности, потом предложил взять ключи, да и жить в Бобылево, сколько душе угодно. После некоторых препирательств этот трогательный человек все же согласился продать дом и назвал очень скромную цену. Однако совершить покупку или хотя бы получить ключи мы могли только через неделю, потому что он куда-то срочно уезжал.

После того, как наше дело столь удачно и быстро решилось, отец Иоанн отправился в Иверский монастырь. Мы же с Маней остались одни хозяйничать в его в избе и ждать возвращения Коли.
2

Дни стояли теплые, ветреные, пасмурные. По небу тянулись стаи гусей, кричащих серьезно и жалобно. От этого прощания сжималось сердце. Мы гуляли по обезображенному вырубками и пьяными поджогами, но все же прекрасному лесу. Среди нежного зеленого мха валялись бутылки и росли белые грибы. Много времени проводили на холме, рядом с нашим будущим домом, - все заглядывали в окна, сгребали листья, спиливали мертвые ветки в яблоневом саду. Подолгу сидели на трухлявой, вросшей в землю скамеечке под огромной ивой у крыльца. Смотрели на лесные туманные дали. Черная линия передачи, своими вышками резко разделяя пространство, так близко подходила к дому, что в сырую погоду был слышен треск проводов.

Внизу перед домом шла узкая асфальтовая дорога на Опечек и далее – в Кулотино. Один бобылевец, рыжий полковник Борис, рассказал мне, что раньше по краям этой дороги стояло много домов, в которых жили большие семьи. Теперь лишь кое-где виднелись остатки фундамента да зарастающие травой и кустами пожарища. Этот Борис, то ли по батюшкиному наущению, то ли по собственному добродушию, взял над нами опеку. Он носил нам воду, колол лучину и учил, как обращаться с местным населением, а именно – делать свое дело и дружбы ни с кем не водить. Но мы и так все время были одни, поскольку бобылевские обитатели отличались застенчивостью, которая граничила с робостью, даже пугливостью. С нами вежливо здоровались, но и только. Знакомиться поближе никто не хотел, хотя чувствовалось, что наше появление и слухи о продаже дома взбудоражили деревню и стали предметом всеобщего обсуждения.

Впервые в жизни я очутилась в такой тихой и пустынной местности. Старые развалины и деревья над ними, которые раскачивал ветер, напоминали кладбище – мирное и грустное. Людей и машин мы почти не видели. Правда, по вечерам, на закате, мимо дома на холме проходил в сторону Опечка высокий худой мужчина в грязной белой рубашке. Он пошатывался, разговаривая сам с собой, его небритое лицо было несчастным, измученным. Маня пыталась обратить на себя его внимание, мыча из-за калитки какие-то приветствия, но он, казалось, нас не замечал и стремительно удалялся, тая в осенних сумерках. Над полями поднимался густой туман. На небо выползала огромная желтая луна.

Нам было уютно в домике у отца Иоанна с его простым бытом и большой библиотекой. Я топила печку, пекла яблочные пироги, рассказывала Мане про Одиссея и Синдбада Морехода. Она, конечно же, ничего не понимала, но с удовольствием прижималась ко мне и смотрела, как горят дрова и улетают искры в черный дымоход.

Прошло несколько дней нашей бобылевской жизни. Отец Иоанн все не возвращался, его задерживали важные дела в монастыре, и это почуяли огромные наглые крысы. Они прогрызли стены в углах, сделали подкопы, устроили норы и принялись совершать набеги на кухню и  кладовую. От них не было спасения. Толстые серые твари шныряли под ногами и воровали наши драгоценные запасы еды. Магазинов в округе не было, приезжала лишь автолавка раз в неделю, и я очень боялась за картонные коробки с молоком, за сахар, муку и макароны. Крысы сбрасывали с полок склянки с крупой и устраивали пиршества. IV-2

Ночами они не давали мне покоя: шумели, безобразничали, скреблись за обоями прямо над головой. Я плохо спала. А однажды, задремав, вдруг проснулась от непривычной тишины и странной тяжести на животе. Огонь в печке погас, в комнате было темно. Я пошевелилась и услышала, как на пол соскочила моя кошка Нюша, пригревшаяся, по своему обыкновению, в постели. Но тут я вспомнила, что Нюша давно умерла, и поняла, что это на меня вскарабкалась огромная крыса, может быть даже многоголовый крысиный король или крысиная королева, оскорбленная до глубины души моей скупостью, – ведь я спрятала все съестное в железные банки, а крышки придавила камнями. Маня спала у меня под боком, я зажгла свет и в беспокойстве взглянула на ее лицо, ибо все ужасы истории принцессы Пирлипат живо встали передо мной. Дело в том, что хоть крестные феи и не спешили дарить моей дочери ни светлого разума, ни телесных сил, она с рождения была наделена красотой. К счастью, крыса не побеспокоила ребенка – носик спокойно сопел, глаза были закрыты, на губах бродила улыбка. С тех пор лампа у нашей кровати по ночам всегда горела.

Узнав о беспорядках в избе у отца Иоанна, Борис, как человек военный, приступил к решительным действиям. Он принес нам своего кота и разложил в подвале ядовитую приманку. Крысиное войско отступило, но тут судьба послала мне другое испытание.

В течение нескольких дней у дома на холме часто слышалось неведомо откуда доносящееся жалобное блеяние. Погода портилась, ветер выл, деревья шумели, теряя листья. Иногда блеяние умолкало, а иногда вновь становилось отчетливо слышным. Мы обшаривали заросли молодых берез вокруг дома, думая встретить потерявшегося козленка, но там никого не было. А потом странные звуки прекратились, и моя тревога на время прошла.

Между тем отец Иоанн слал нам дружественные смс из монастыря, обещая скорое возвращение. Появился и тихий голубоглазый Коля Иванов. Он прибрел из Окуловки по старой железной дороге, которая, соединяя между собой большие населенные пункты, уходила куда-то на Неболочи. Деревни по большей части были заброшены, и в поезде уже никто не нуждался, но иногда он все же ходил – пару раз мы слышали, как в лесу раздавались свистки и стук колес. Коля передал мне увесистую связку ключей, мы с трудом открыли ржавые замки и наконец-то вошли в дом.

В сенях не было потолка – высоко над головой маячили стропила. Изнутри стало видно, что крыша когда-то была драночной и на старую дранку хозяева положили шифер. Это было роскошью: остальные бобылевские дома покрывал простой рубероид. Сени были заставлены сундуками, прялками, ухватами, горшками, пустыми рамами и прочим старинным добром.

Большая комната и кухня с печкой оказались в точности такими, как я себе их представляла, заглядывая в окна, – чистыми, удобными и непостижимо родными. Коля показал нам кладовые, сарай, дровяник, набитый поленьями, и повел в заросшую сухой травой низинку под домом, где находился колодец.

Это было трухлявое строеньице, нуждавшееся в срочном ремонте. Дверца отсутствовала. После двух недель бобылевской жизни я понимала, что состояние колодезной воды - немаловажная деталь деревенского быта. Я с интересом заглянула в темную глубину и в ужасе отпрянула назад – дверца плавала на поверхности, а на ней лежал труп козла, вперившего мне в лицо белесые мертвые очи. «Что там? Что там?» - закричал Коля, боясь самому смотреть в страшный колодец, но я уже бежала, подхватив Маню, к дому.
На выручку опять пришел Борис. Он хладнокровно выслушал меня и попросил в течение двух дней не гулять в низинке. Потом, вооружившись веревкой, насосом, щетками, банками с чем-то белым, устранил козла, откачал воду и вычистил колодец. Перепуганный Коля ему помогал.

Так началась моя жизнь в новом доме. Его надо было привести в порядок. Кроме старой деревенской утвари, которую я вытаскивала из черных углов и бережно вытирала от пыли и паутины, в избе скопились горы тряпья и никому не нужного барахла. Все это надо было отнести на помойку или сжечь. Я работала, не покладая рук. Маня была предоставлена сама себе, но она не скучала. Я стала замечать, что новая обстановка действует на нее благотворно – ей все было интересно, она стремилась участвовать в происходящем, например таскать дрова, месить тесто, разбирать кладовые. Она разрумянилась и ела превосходно. Только вот кричала по ночам: всякий раз после полуночи заходилась на несколько минут. Надо сказать, что эти крики начались сразу после ее рождения. Бедный ребенок смотрел в пустоту испуганными глазами и вопил, как будто перед ним собралась толпа ухмыляющихся демонов. Я не знала, чем ей помочь.

3

Итак, дому нашему было по меньшей мере сто лет. Его жилую половину неоднократно и любовно ремонтировали: под розовыми с золотом обоями скрывались голубые с черным рисунком, красные с белым, зеленоватые и какие-то еще. Двери и пол в потертых местах тоже проявляли слои различной краски. Их число, наверное, выдавало, сколько раз в этом доме играли свадьбу. А вот хозяйственная часть состояла из двух сырых темных комнат с бревенчатыми стенами и запахом тлена. Там была огромная старая печь, которая совершенно развалилась. Я наняла трех рабочих, чтобы ее разобрать и освободить пространство. Мужики принялись за дело. Все утро они таскали мешки с кирпичным крошевом и кусками глины. Постепенно обнажалась сложенная из мощных бревен стена за печкой…

Я готовила обед на кухне, когда услышала возгласы и топот; в окно увидела кинувшихся из дома мужиков. Испуганно озираясь, они сгрудились и нервно задымили папиросами. Я спросила, что случилось. Рабочие посмотрели на меня со страхом и сомнением. Один из них сказал: «А прежняя хозяйка-то была ведьмой!» Они попросили рассчитаться с ними и ушли, не переступив более порога дома. Даже инструмент кое-какой забыли.

Я собиралась с духом, чтобы пойти в кладовую и провести следствие. Было страшно. Тут в кладовой раздался грохот, а затем послышалось тихое пение. Это был Манин голос. Я влетела в дом. Ребенок, весь в пыли, стоял у старинного буфета и вытаскивал с нижних полок какую-то посуду. Маня выводила довольно красивую мелодию, но слова были непонятны. Что-то вроде: «Васе велися бо-о-онька».

Стена, которая раньше пряталась за печью, теперь открылась. Она была вся утыкана большими ржавыми гвоздями. На них болтались десятки каких-то непонятных кругляшков. Под потолком были протянуты веревочки, на которых висели пучки сухих трав и тряпочки с узелками. Я сняла с гвоздя один кругляшок. Это было рыльце. Высушенный свиной пятачок.
4

В комнате у Олимпиады Алексеевны пахло характерным старушечьим запахом, который мне знаком с детства и всякий раз волнует меня, напоминая о чем-то совершенно забытом. Это странно, потому что у меня никогда не было бабушки. Букет такого запаха состоит из ароматов корвалола, валерьянки, печенья, старых чулок, нафталина и мыла.

Мы пили чай. Олимпиада Алексеевна рассказывала о своей жизни. Ее отец был директором завода, партийным деятелем. Она тоже занимала руководящие должности и неоднократно выбиралась в местные депутаты. Олимпиада Алексеевна несколько раз выходила замуж. Всех мужей она пережила, детей у нее не было. На железной кровати с шишечками она спокойно и грустно поджидала смерть, говорила о ней, как о старой подруге, которая скоро придет.

Нетрудно догадаться: я напросилась в гости к бобылевской старосте, задавшись целью выведать, что за люди жили в доме на холме. Но Олимпиада Алексеевна большей частью говорила о себе, сказала лишь, что хозяйкой нашего дома была Марья Ильинична – Колина бабушка, которая родилась и жила там всю жизнь, померев десяток лет назад в очень преклонном возрасте. Построили дом ее родители, по фамилии Журавлевы. Больше из Олимпиады Алексеевны выжать ничего не удавалось. Ей явно не хотелось обсуждать бывших хозяев дома, она упорно переводила разговор на другие темы. Наконец мое терпение и любопытство дошли до предела, и я прямо ее спросила, не занимались ли в этом доме колдовством. Старуха испуганно ответила, что о подобных делах знать не знает, и ведать не ведает, однако прибавила, что в Кулотино доживает свой век некая Анисья Петровна, близкая подруга Марьи Ильиничны, которая, если что нужно, расскажет.

Наконец-то приехал отец Иоанн. Мои рыльца его развеселили. Историю с колдовством он, как человек просвещенный, всерьез принимать не хотел, однако торжественно освятил дом в присутствии Коли, Бориса и нас с Маней. Что касается Коли, то стена с гвоздями и рыльцами ввела его в полный ступор, - ничего подобного он в жизни не видел. Бабушку свою, Марью Ильиничну, он очень любил и все вспоминал, как она лечила его, маленького, травами и приговорами. Это давало повод надеяться, что если Марья Ильинична и была колдуньей, то доброй и вреда никому не чинила. Коля силился вспомнить колдовские слова, которые бабка твердила, когда он лежал, простуженный, в кровати. Он все ходил и бормотал:

Через ножик вино переливаю,
От раба Николая прочь ангину отрезаю.
5

Шло время. Я приводила в порядок дом, – что-то мыла, что-то красила, жгла в саду ненужный хлам. Вскопала землю под окнами, посадила луковицы тюльпанов, нарциссов и, мечтая о том, как они распустятся весной, не верила своему счастью. IV-3

Приближался октябрь. Отец Иоанн опять уехал. Мы остались одни, и, бывало, целыми днями никого не видели, кроме тощего пьяницы, - он каждый вечер проходил мимо нашего дома в сторону Опечка. Но вскоре кое-кто стал часто к нам наведываться. Первое ее появление мне запомнилось надолго. Ну и нагнала же она страху! Была полночь. Маня спала, как водится, у меня под боком. Я смотрела в темное окно, слушала шум дождя и думала о чем-то нехитром - наверно, о каких-нибудь преобразованиях в домашнем хозяйстве.

Вдруг в сенях послышался жуткий грохот. Кто-то скрипел дверцами старого шкафа, заменявшего нам холодильник, стучал, прыгал и ронял предметы. У меня кровь отхлынула от сердца - что же это там за зверь такой? Что за грабитель? Мне вспомнился рассказ Коли о том, как его дедушка прихлопнул дверью крысу, которая была так велика, что, дохлая, едва помещалась в двенадцатилитровое ведро. Но даже очень большая крыса не смогла бы наделать столько шума.

Я вышла в темные сени и крикнула: «Кто там?» Шум затих. Дрожащей рукой пыталась нащупать переключатель, и тут увидела наверху, у входа на чердак, два страшных зеленых огня – два злобных глаза вурдалака. Наконец зажегся свет. Кошка была большой, огненно рыжей. В зубах она держала добычу – мешок с творогом и сыром. Воровка замерла, пристально глядя на меня. Я вернулась в комнату, налила в блюдце сметаны и снова вышла в сени, надеясь совершить обмен. Полезла по лестнице на чердак. Тут кошка скакнула в темноту и исчезла вместе с мешком.

Я недолго оплакивала потерю. На чердаке - а там я оказалась впервые - нашлось множество сокровищ, главными из которых были настоящий ткацкий станок, веретена, прялки и мотки разноцветной шерсти. Еще там валялись пыльные рамы с фотографиями старухи в черном платке, старика в полосатом пиджаке и двух молодых женщин, одна из которых - светловолосая с косой через плечо - так настороженно глянула на меня при свете фонаря, что стало не по себе. Судя по всему, это были Колины предки. Я решила отдать ему портреты. А мотки и веретена перенесла в комнату – для Маниного развлечения.

На следующий день кошка снова пришла. Она спокойно сидела на старой скамейке под ивой и внимательно смотрела на нас умными глазами. Мы предложили ей каши, но она от нее отвернулась - видимо, наелась творогом, решила я тогда, однако вскоре нашла за домом украденный ночью мешок. Хранившиеся в нем продукты не были даже надкушены.
С тех пор кошка появлялась каждый день. Она по-хозяйски разгуливала по всем комнатам. Любимым ее местом была печка. Она запрыгивала на нее и делала вид, что дремлет, но на самом деле зорко следила за тем, что происходит в доме. Эта рыжая тварь ничего не хотела есть - отвергала все наши подношения. Наверное, она питалась мышами. Мы часто видели, как она с хищной мордой проносится по саду.

6

Прошел месяц. Маня очень изменилась. Новый дом стал ей родным. С русской печки, как с дозорной башни, она оглядывала свои владения. Несмотря на то, что кроме меня да отца Иоанна, единственным ее другом и собеседником была кошка, она стала быстро взрослеть. Девочка все время что-то говорила на своем, не очень мне понятном, языке, что-то напевала и, главное, начала прекрасно рисовать. Она рисовала беспрерывно, я не успевала снабжать ее альбомами, – за ними мы ездили в окуловский универмаг. К счастью, на чердаке нашелся чемодан с рулонами старых обоев. Постепенно разворачивая очередной рулон, Маня покрывала его видами нашего дома, который в ее воображении был каким-то готическим замком с причудливыми архитектурными деталями и фантастическими растениями вокруг. Рядом с домом всегда помещалась рыжая кошка огромных размеров с раскрытой зубастой пастью. Она казалась стражем этого замка. Маня рисовала и меня - с улыбкой, кудрями и трехпалыми тонкими ручками, и отца Иоанна в черном одеянии, из-под которого торчали большие ботинки. Также на рисунках встречались два загадочных образа: женская фигура в длинном платье, с длинными волосами, и мужчина в широких брюках и рубашке с большими пуговицами. Я никак не могла понять, кто эти двое, и почему моя дочь с таким упорством их рисует, будто хороших знакомых. Но вскоре один из персонажей разъяснился: это был пьяница, проходивший мимо нас каждый вечер.

Мы сидели на скамейке под ивой, а он, как обычно, брел, пошатываясь, по дороге. Заметив его, Маня побежала в дом, вынесла рисунок, изображающий человека в брюках и протянула через забор. Мужчина приблизился, взял подарок и что-то проговорил глухим жалобным голосом. Я в некотором беспокойстве подошла к ним, чтобы увести ребенка. Человек посмотрел в мою сторону, и тут я разглядела его лицо вблизи. Оно было ужасно. Мужчина вовсе не был пьян. На меня смотрели совершенно трезвые глаза. Однако в них стояла жуткая тоска, а худое, землистого цвета лицо кривилось, как будто от боли, - но это он улыбался. Его черты казались довольно красивыми - нос с горбинкой, высокий лоб, глаза большие. Тело было тощим - прямо скелет. Судя по всему, этот человек был серьезно болен. Он сильно заикался. «А я ж-жил в Оп-печке, т-теперь не живу больше», - это все, что он мне сказал. Потом всхлипнул, утер ладонью глаза и побрел дальше. И тут я увидела, что у него нет руки, - один рукав грязной рубашки безжизненно висел. IV-3

7

Приближалась зима. Ночью случались заморозки, и утром трава хрустела под ногами. Бурый лес стал сизым. Иногда выглядывало солнце, кусты покрывались сверкающими каплями, а от земли поднимался запах прелых листьев. Но к вечеру холодало, наступали тени, и дом, и сад тонули во мгле. Мне становилось немного страшно - одной с маленьким ребенком - на этом холме, открытом всем ветрам. И хоть нашего покоя никто пока не тревожил, я все же запирала двери на старинные кованые засовы и поджидала с нетерпением, когда вернется отец Иоанн, - он опять уехал из деревни по своим церковным делам.

Однажды утром я проснулась оттого, что Маня колотит ладонью в окно и кого-то зовет. Сначала я подумала, что по саду бегает кошка, но потом мне показалось, что мимо окна прошел какой-то высокий человек. Раздался негромкий стук в дверь. Я вышла в сени, спросила: «Кто там?» - но ответа не получила. Открывать, конечно же, не стала, и вернулась в комнату, чтобы из окна посмотреть, кто это ходит. У крыльца никого не было, зато на скамейке под ивой что-то лежало. Я все-таки вышла на улицу и с изумлением обнаружила следы босых ног, а на скамейке – два старых женских ботинка. Самое неприятное было то, что эти ботинки я уже видела. Знаете где? На моем собственном чердаке, куда пробраться можно было только через сени, по лестнице, прислоненной к стене. Неужели кто-то ходит по дому без моего ведома? День я провела, ломая голову над тем, как объяснить это странное явление. Мне стало тревожно.

Ночью в Бобылево прилетел холодный ветер, и, хоть щели в окнах были у меня по всем деревенским правилам замазаны замазкой, по комнате потянули сквозняки. Мы с Маней пошли спать на печку. После полуночи ребенок, как обычно, пробудился с криком, поплакал, потом задремал. Мне не спалось. Ветер гремел старым шифером по крыше, и мне все казалось, что по чердаку кто-то ходит. Я позвонила отцу Иоанну, чтобы поделиться своими страхами. «Да кому вы нужны!» - сказал он заспанным голосом. Это меня несколько успокоило, я легла рядом с дочерью, задернула занавески над печкой, чтобы не уходило тепло, и постаралась заснуть. Мне снилось, будто я в Бахчисарае, в ханском дворце, стою у фонтана. Только вода в нем не капает, а льется шумной струей.

8

Я проснулась утром. Было уже светло. Маня спала рядом. Кто-то ходил по комнате. Передвигал предметы, тихонько клацал ведрами, и, кажется, лил воду в железный таз. Я рассматривала синие цветочки на занавесках. Они расплывались от слез. Я плакала, но отчего именно - сложно сказать. Не от страха, не от удивления. Просто было очень жаль. Кого? Себя, ребенка. Всех жаль.

В дом пришла какая-то женщина, - ее шаги были легкими, она что-то говорила, негромко напевала нежным голосом, и, судя по звукам, ловко хозяйничала на кухне. Было ясно, что в комнату с закрытой изнутри на крюк дверью она пробралась довольно диким способом, – проникнув с улицы в подвал и выйдя через люк, который находится в полу около печки. Пути другого я для нее придумать не могла. Зачем же она пришла? Может быть, это Колина родственница, которая не знает, что дом продан? Но нашего-то присутствия она не могла не заметить!

Я собиралась с духом, чтобы слезть с печки и познакомиться с гостьей. Отодвинув занавеску, увидела, что посреди комнаты, около стола, стоит высокая костлявая женщина с длинной растрепанной косой и босыми грязными ногами. Она была одета в ветхое платье и дырявую кофту. У нее было красивое лицо с острыми от худобы скулами, большие глаза, маленький прямой нос. На столе стоял таз с водой, и в нем она стирала Манины штаны и куртку. Я ей громко сказала: «Здравствуйте! А вы кто?» Она посмотрела в мою сторону, но как бы сквозь меня, и, не ответив, продолжила тереть мокрую одежду. Не зная, что предпринять, я задернула занавеску и решила подождать, когда она уйдет.

Женщина повозилась со стиркой, потом подошла к печке и остановилась, как будто в нерешительности, - сквозь ткань я видела очертания ее головы. «Наверное, собралась уйти через подпол», - решила я. Но не тут-то было: синие занавески вдруг распахнулись, незнакомка протянула свои длинные руки к спящей Мане, ухватила ее и потянула с печки.

«Иди ко мне, доченька, я тебя вылечу», - сказала она тихим ласковым голосом. А на меня не обращала никакого внимания, будто меня здесь и не было. Я не знала, что делать и, замерев, ждала развития событий. Маня проснулась. Я была уверена, что она сейчас заорет при виде незнакомой тетки и вырвется у нее из рук, но этого не произошло, - она прикрыла глаза и снова задремала, наверно думая, что все это сон.

Далее было вот что. Женщина поднесла Маню к окну и подняла навстречу разливающимся красным лучам, - солнце вставало. Потом вышла на середину комнаты и легонько постучала Маниными ножками по бревну, на котором держатся потолочные доски. Затем поднесла ребенка к двери и произнесла, кажется, такие слова:

Зоря, зоряница, красная девица,
Перво зоря Марья, а вторая – Дарья,
Третья Софея, всех мудренее,
Дай нашей Манечке сон-угомон, доброе здоровье.
Пусть ваш мальчик плачет, а наша девочка спит.
Аминь.

Она плюнула три раза через левое плечо, отнесла Маню на кровать, закутала в какой-то платок и застыла, вглядываясь в ее лицо. Потом подошла к двери, сняла крючок и вышла вон из комнаты. Ребенок спал. В тазу мокла одежда. Я кинулась к окну, чтобы проследить, куда теперь пойдет моя странная гостья, но никого не увидела. А в сенях обнаружила, что двери, ведущие на улицу и в кладовые, заперты изнутри.

Раз женщина не вышла из дома, значит, она могла находиться только в одном месте – на чердаке. Я вернулась в комнату, взяла триста рублей и с этими деньгами полезла по лестнице на чердак. «Зачем?» - спросите вы. А вот зачем: я решила, что там ютится какая-то местная сумасшедшая, о существовании которой мне никто не удосужился сообщить, что она, скорее всего, не буйная, не опасная, очень бедная и нуждается в помощи. Я собиралась дать ей денег, предложить теплую одежду, наконец, сходить к ее родственникам и поругать их за то, что они плохо о ней заботятся… Но на чердаке меня встретили лишь Колины предки, тихо стоящие в своих пыльных рамах, знакомая пара женских ботинок, вновь перебежавших со скамейки на чердак, и рыжая кошка, которая с урчанием вылизывала лапу.

Посмотрев внимательно на старые фотографии, я обнаружила, что женщина была странным образом похожа на одну из Колиных родственниц - то же лицо, такие же заплетенные в косу светлые волосы и одежда годов пятидесятых. Можно было предположить, что моя гостья действительно является Колиной родственницей, скажем, двоюродной сестрой, и этим объясняется ее сходство с портретом, на котором могла бы быть ее бабка. Но как же объяснить ее исчезновение из запертого дома? И появление в моей комнате? Осмотрев наружный вход в подпол, я пришла к выводу, что им не пользовались много лет: дверца вросла в землю и на ней висел ржавый замок.

Судя по Маниным рисункам, незнакомка приходила уже не раз, только я ее почему-то не замечала. Может быть, в этом большом старом доме есть неведомый мне потайной лаз, через который женщина к нам пробирается? Дырка в крыше? Вынимающееся бревно в стене? Я старалась найти рациональное объяснение тому, что произошло, но это было непросто. Отец Иоанн на звонки не отвечал. Я позвонила Коле, рассказала о случившемся. Он заверил, что никаких сумасшедших родственников, слава Богу, не имеет, а что касается фотографий на чердаке, то это, должно быть, прадедушка и прабабушка, построившие дом на холме, а две девушки это их дочки - бабка Марья Ильинична со своей померевшей в молодости сестрицей Анной.

Развесив на улице мокрую Манину одежду, а заодно и пыльный дырявый платок, в который гостья перед уходом закутала ребенка, я пошла к Олимпиаде Алексеевне. В ее комнате пахло мочой и лекарствами. Старуха плохо себя чувствовала - она охала, лежа в постели под старым кружевным покрывалом. За ней ухаживала соседка, такая же старая и одинокая, с трудом передвигающая ноги. Я попробовала было подступиться к ним с расспросами, но тут же пожалела: услышав о появившейся в моем доме странной босоногой женщине, бобылевская староста уперлась глазами в стену и погрузилась в молчание, а ее товарка, вытаращив глаза, принялась громко ругаться. Она голосила: «Да когда же ее Бог-то приберет?! Да когда ж она в могилу-то уйдет?!» Маня испугалась крика и потянула меня на улицу. Так я выяснила, что гостью мою здесь знали, боялись и не любили. Но кто она - оставалось загадкой.

Мы направились к Борису. Он работал у своего дома – чинил забор. Беседа с этим человеком приняла неожиданный оборот. Я рассказала ему о мистическом появлении незнакомки, которая носила Маню по комнате, плевала через плечо и затем исчезла неведомо куда, о том, что староста со своей подругой знают ее и не любят, и что мне страшно идти домой. Полковник внимательно меня выслушал. Он ответил, что по деревням странного народа ходит много - и бомжи, и те, кто в розыске, и освобожденные от заключения, и сумасшедшие. Старух, по его мнению, слушать не стоит, - они народ темный, верят во всякую чертовщину, - а при появлении подозрительных незнакомцев надо сразу же ему, Борису, звонить. Затем он мне предложил переехать в его дом в качестве законной супруги, коротать с ним свой век и ничего не бояться.

Борис обладал множеством достоинств. Он был порядочным, смелым, спокойным, сердечным и снисходительным к дамским слабостям. Но при этом - страшно узколобым и в положительности своей бесконечно скучным. Он не любил нищих, богатых, художников, музыкантов, бродячих животных, иностранцев, носил спортивный костюм и выступал за смертную казнь. Мы были безнадежно далеки друг от друга. Я поблагодарила его, сказала, что хочу жить одна, и, взяв Маню за руку, побрела к нашему дому.

Впервые я приближалась к нему с тяжелым сердцем. Что там нас ждет? Какие испытания готовятся? Имею ли я право туда возвращаться, не подвергаю ли опасности ребенка? Мы остановились в сотне шагов от дома. Маня ползала по большому валуну у обочины дороги и собирала в букет сухие стебельки. Я вглядывалась в окна, пытаясь понять, что же происходит там, внутри. Время шло. Солнце спряталось за облачную пелену, подул ветер. Надо было на что-то решаться - идти домой, либо возвращаться к полковнику. И тут я заметила, что в доме зажегся свет, а из трубы пополз дым.

Подозревая, что гостья прячется в доме, я не стала закрывать дверей - пускай уж ходит по-людски, не просачиваясь сквозь стены, не пробираясь через дымоходы и еще черт знает как! Женщина явно отметила этот знак внимания: ботинки с чердака перебежали на крыльцо, в печке горел огонь, на столе стоял чугунок, полный очищенных и нарезанных овощей. Но никого не было видно. Я подошла к лестнице, ведущей на чердак, и крикнула: «Идите, пожалуйста, к нам! Поешьте с нами!» Ответа не последовало. Я вернулась в комнату и стала готовить ужин. Вечером Маня, как обычно, рисовала, я сидела в кресле, прислушиваясь, не ходит ли кто по дому. Укладываясь спать, двери снова не заперла («не заложила», как говорят бобылевцы), чтобы не задавать себе мучительных вопросов, если гостья появится снова. А в сенях около лестницы оставила на видном месте триста рублей.

Заснуть мне было сложно. Я прислушивалась к звенящей тишине. Ее нарушала лишь муха, - перепутав времена года, она настырно билась в картонном колпаке настольной лампы, которую я решила оставить горящей. Это была редкая ночь, когда Маня не кричала. Правда, она проснулась, но не заплакала - полежала минуту с открытыми глазами и тихо уснула. Я же, напротив, долго бодрствовала и задремала лишь к рассвету.

9

Я проснулась, когда было уже светло, и снова - от шума на кухне. Господи, помилуй! Опять она. Отодвинув занавеску, я наблюдала за происходящим. Тощая наша подруга в дырявой кофте усердно хлопотала по хозяйству. Она сосредоточенно перемывала чистую посуду, наводила, звеня ложками, свой порядок в буфете, терла мокрой тряпкой пол. При этом она то пела, то шептала, то громко читала какие-то странные стихи, вероятно, местные заговоры: «Встану я, раба Анна, благословясь, выйду, перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота, во чистое поле. Смотрю я: идет дед стар, под ним конь карь. Пил конь сталь, у раба Петра кровь перестань. На кровяную рану, пеленую ризу. Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь!» IV-4

Женщина без конца твердила заклинание, плюя через левое плечо. Она вздыхала, всхлипывала и утирала слезы, которые струились по худому лицу. Я подумала, что, может быть, ее так и зовут - Анна, и громко произнесла это имя. Гостья замерла, повернула голову и посмотрела прямо мне в глаза. Потом, сорвавшись с места, подбежала к печке и ловко на нее забралась - прямо ко мне на одеяло! Она наклонилась к моему лицу и тревожно сказала: «Надо деточку лечить!» У нее не хватало многих зубов, а изо рта пахло гнилью. Она осторожно потащила спящую Маню с печки. Я не стала ей препятствовать: привидениям и сумасшедшим лучше не перечить. Гостья повторила те же странные действия, что совершила уже вчера: подержала ребенка у окна, постучала ножками по балке, поднесла к двери и пробормотала:

Заря-заряница, красная девица,
По полю гуляла, детей собирала.
Твои дети плачут – гулять хочут,
Мои дети плачут, спать хочут.
Младенцу Марии дай сон и угомон.
Не я помогаю, не я пособляю. Пособляют святая Богородица и сам Иисус Христос, Михаил Архангел по сей час, по весь приговор, по мое смертное слово, во веки веков – аминь!

Затем она снова поплевала через плечо, завернула ребенка в платок и, оставив на кровати, вышла вон. Я побежала за ней. Хлопнула входная дверь. Выскочив на улицу, я увидела, что она идет в сторону Опечка, а впереди ее поджидает наш безрукий знакомец. С крыльца я смотрела, как эти странные люди медленно, будто больные, шли по щербатой асфальтовой дороге среди лысых полей и холмов. Был тихий холодный день, светило мутное солнце, на сухую траву, кружась, опускались редкие снежинки. Он был в своем пиджаке и белой рубашке, она – в ботинках на босу ногу и в кофте с дырками. Они казались в точности такими, как их изображала Маня.

Порывшись в старых, еще не разобранных сундуках Колиной бабушки, я нашла теплые вещи: валенки, черное пальто, ватник, пропахшие нафталином чулки, шарф, пилотку со звездой, ушанку. Надо было отнести все это на чердак, чтобы Анна при случае смогла выбрать что-нибудь подходящее для себя и своего безрукого друга. Взяв в охапку тряпье, а также деньги, которые наша гостья упорно не хотела принимать, я полезла на чердак. Раскладывая одежду недалеко от портретов, я заметила, что одна рама пустует. Фотография  женщины с косой исчезла.

Вечер я провела в сильном волнении и даже подумывала, не уехать ли в город. От отца Иоанна не было известий, а я нуждалась в помощи, в поддержке, в утешении. Чтобы немного развлечься, я решила послушать на нашем старом магнитофоне Эллу Фитцжеральд и почитать подаренные мне отцом Иоанном дневники Миклухо-Маклая, который родился в здешних краях, недалеко от Окуловки. Батюшка очень любил Маклая и призывал в общении с местными мужиками руководствоваться именно теми золотыми правилами, которые путешественник выработал, живя среди папуасов. Правила же эти таковы: всегда будьте спокойны и веселы, ни в коем случае не показывайте, что вам страшно. Избегайте излишнего дружелюбия, и главное - никакой агрессии. Будьте свободны в выражении ваших желаний и умейте в трудную минуту как бы ненароком удивить, поразить папуаса. Только тогда вы сможете мирно сосуществовать с жителями деревень Горенду, Бонгу и Гумбу, Опечка, Подберезья и Топорка. Глаза мои слипались. В полудреме я читала, как Маклай гулял по лесным тропинкам и знакомился с дикарями. Он был мудрым, смелым, веселым. Хохотал, глядя на воинственные прыжки темнокожих жилистых бородачей, испуганных его появлением. Находясь под прицелом десятка копий, ложился спокойно на землю и засыпал, ибо «если уж суждено быть убитым, то все равно, будет ли это стоя, сидя, лежа на циновке или же во сне». IV-5

Советы путешественника пришлись кстати. Меня разбудил сильный стук в дверь. Кто бы это мог быть? Явно не наша гостья, - она обходилась без подобных церемоний. Неужели вернулся отец Иоанн? Я распахнула дверь в кромешную тьму. Приглядевшись, увидела странные качающиеся силуэты, но то были не привидения. От привидений перегаром так не пахнет. На моем пороге нарисовались два косматых папуаса из Опечка - Валерка и его брат Анатолий.

Мы были плохо знакомы, лишь пару раз здоровались издали. Батюшка люто ненавидел этих пьяниц, циников и лентяев. Их бедные козы, коровы и лошади, грязные и исхудавшие, бродили по лесам и болотам в поисках пропитания. Холодными ночами они пробирались в бобылевские сады и сараи, чтобы поглодать яблоневую кору и спрятаться от ветра. Отец Иоанн время от времени ходил к мужикам, чтобы поругать их за жестокое обращение с животными. Но наглецы лишь ухмылялись в ответ и говорили, что хотят вывести новую породу скотины, устойчивую к голоду и холодам.

Валера и Анатолий находились в той степени опьянения, когда любовь ко всему человечеству могла в любой момент обернуться ненавистью, но раз уж дверь была открыта, следовало пригласить их в дом.

Мужики вошли в комнату, поклонились Мане, которая невозмутимо рисовала что-то на рулоне обоев с золотыми розами, и прогудели: «А мы к вам на огонек, знакомиться!» Было странно, что они только сейчас пришли знакомиться, – ведь в Бобылево мы жили третий месяц. На их бородатых рожах животный страх сменялся животным же весельем. Судя по всему, они явились сообщить мне нечто исключительное и неприятное, но топтались на месте, не зная, с чего начать. Я предложила им кофе. Они выпили по чашке и попросили сделать музыку громче. Минут десять слушали молча. Когда Элла допела последнюю песню, с трудом встали и, шатаясь, направились к двери. А на пороге сказали: «Мертвых-то в дом не приваживай! Гони в шею святой водой и красной кочергой! Загубят ребенка, высосут силу. Потом себе не простишь!» Засим Валера и Анатолий отчалили.

В окна стучал дождь. Да, оказывается, в Опечке уже знают о моих приключениях. Бредням про мертвых я, разумеется, не поверила - подумала, что братья попросту захотели поглумиться надо мной и попугать. Без сомнения, я раздражала их городским происхождением, дружбой с отцом Иоанном, замкнутым образом жизни и особенно хозяйственной деятельностью, которая им, выбрасывающим свои помойные отходы прямо с крыльца, была оскорбительна. Я твердо решила завтра же уехать в Петербург и оставаться там до тех пор, пока отец Иоанн не вернется в деревню и не выведет на чистую воду всех местных хулиганов, мертвецов и сумасшедших.

10

Я проснулась утром оттого, что вдруг заговорило радио. Старенький раритетный приемник был привинчен к стене, я его никогда не слушала, даже не знала, работает ли он. И вот теперь его кто-то включил. Мы с Маней лежали на печке, а в комнате снова были гости. Шумел чайник, звенела посуда, двигали стулья. По радио передавали странные вещи. Бодрый голос беседовал с голосом нервно-дребезжащим, который нес какую-то ахинею: «Уважаемые радиослушатели! Сегодня мы хотим вас познакомить с поэтом, предпринимателем и изобретателем Сергеем Петровым. Он расскажет вам о своем мегапроекте «Миклухо-Маклай ХХI век».
- Мегапроект, а я настаиваю именно на этом слове, «Миклухо-Маклай, ХХI век» построен на использовании образа великого русского путешественника в плане реализации определенных культурных программ. Однако важнейшей составляющей моего проекта будет новый вид спорта, который называется «Русские снежки».
- В чем суть этого вида спорта?
- Суть в том, что это не просто спорт. Это еще и вид единоборства с претензиями на самый-самый. Наглядно это выглядит следующим образом: люди бросаются друг в друга снежками…
- То есть это исключительно зимний вид спорта?
- Отнюдь. Под снежками понимаются не только банальные снежные комочки, но в принципе любые предметы, которые способен поднять человек.
«Русские снежки» впервые были проведены мною в 2002 году. Об этом было объявлено в газетах: «Окуловский Вестник» и «Для Вас». Объявления были даны с одной единственной целью – официально обозначить проведение данного спортивного мероприятия. И чтобы в будущем никто не смог предъявить свои права на «Русские снежки». То есть заявить, что этот вид спорта берет свое начало не в Окуловке, а в каком-то другом месте. Я сделал все возможное, чтобы Окуловский район обрел статус родины «Русских снежков».
Кстати, я решил пойти дальше. Если вы помните герб Окуловки, то обратили внимание на нижнюю часть, где находятся два белых кружочка, сцепленных между собой. Если использовать старую трактовку, то это будет два рулончика бумаги, так как головным, даже градообразующим предприятием района был бумажный комбинат. По моей версии теперь это будут не рулончики бумаги, а снежки. Понятно почему? Потому что именно «Русские снежки» в частности и мой мегапроект в целом должны вывести Окуловский район на совершенно новый уровень. У города Окуловка есть шанс прославиться по этому поводу. Город должен взять на вооружение мой проект. Пора придумывать что-то новое, неповторимое. То, что привлечет туристов со всего света. И, конечно, надо развивать окуловскую самобытность.
- А у нас есть самобытная окуловская культура?
- Есть. У нас даже есть общество самобытных художников. Надо, конечно, искать самобытность и развивать ее. У меня есть кое-какие идеи в этом плане.
- Например?
- Буду говорить только за себя. Я уже придумал оригинальный музыкальный инструмент и назвал его «Газулька». Это смесь гитары с велосипедом. Даже насочинял для него несколько песен.
- Можно ли увидеть этот инструмент?
- Пока, к сожалению, нет. В наличии имеется пока только гитара с двумя струнами. Для технического выполнения потребуются определенные усилия, время, финансирование. Принцип же работы инструмента очень прост. Вот гитара. К колкам идет тросик, который соединяется со звездочкой на велосипеде. Когда человек крутит педали, соответственно крутится колок и изменяется тональность звучания гитары. Впрочем, была также идея – подключить к гитаре компьютер, который должен считывать определенную информацию с ладов. В результате получится уникальнейший синтезатор». IV-6

Не в силах больше слушать этот бред, я слезла с печки и выключила радио. Анна стояла ко мне спиной, глядя в окно, - худенькая, высокая, в длинном платье и дырявом платке на плечах. Ночью выпал снег и на улице было белым-бело. За столом сидел наш безрукий знакомец из Опечка. Он курил папиросу и смотрел на свою подругу - небритый, худой, с острыми коленями и выпирающими ключицами, в белой рубашке с безжизненно повисшим рукавом. Его лицо было спокойным и очень красивым, с тонким, строгим профилем. Увидев меня, он улыбнулся, кивнул, поздоровался и снова уставился на Анну. Она же, не оборачиваясь, вынула из кармана сложенный вчетверо листок бумаги - это было какое-то письмо - развернула его и громко стала читать. Вот что мы услышали:

«Привет из Иркутска. Здравствуйте, дорогие родители, мама, папа и Евгений. С горячим приветом к вам Петр. Мама, пишу вам письмо с дороги. Мамуля, с больницы я выписался, то есть выписали 28 августа, и 7 октября меня как инвалида отправили на материк в крытую тюрьму города Тобольска.

Мама, почему я пишу из Иркутска? Нас везут по всем попутным тюрьмам. Поэтому, пока письмо дойдет, я уже буду на месте. Мама, немного о своем здоровье. Как я уже писал, операцию мне сделали. У меня не было прохода из пищевода в желудок. Вот почему я три с половиной месяца не мог ничего есть. Вообще, мамуля, придется еще одну делать, резекцию желудка, то есть вырезать язву. Конечно, если бы на свободе, возможно бы и зарубцевалась, а здесь нечем ее подлечить. Но ничего, как-нибудь. Обидно только, что стал инвалидом. За меня, мама, не переживай, этим не поможешь. Умереть мы все должны. Ждал амнистии, и она есть, но только не для всех, то есть до двух лет, и я под нее не попадаю.

Мама, я приеду в тюрьму, и там нам будет положена посылка в шесть месяцев одна. Так я тебе хочу написать, что когда попрошу у вас посылку, ты, если сможешь, положи хоть сколько-нибудь денег. Только от себя, ради Бога, не отрывай! Ты должна беречь свое здоровье, чтобы я мог тебя увидеть на свободе. Только в посылке, мама, деньги передавать нельзя. Можно будет сделать так. Купить две баночки железные с кремом или вазелином. Осторожно их открыть, вазелин оттуда выложить, вырезать из чего-нибудь очень тонкого и непромокаемого точно такое же дно и между ними положить деньги, только деньги нужно прогладить утюгом, чтобы они плотно лежали, а потом вазелин растопить и также аккуратно залить и закрыть. В ящике, мама, или в упаковку нельзя, так как нам их не отдают. Мамуля, еще раз прошу, если тяжело, то очень прошу, их не высылай.

Вот, дорогие мои, вроде и все. Передавайте всем приветы. Пишите, как живет Аннушка, как Улита, как у бабушки здоровье. Мама, как мне тяжело. Вместо того, чтобы помочь вам, приходится все время просить у вас. Пишите, взяли Женю в армию, или нет. Я, мама, очень по Ане тоскую. Могли бы жить и радоваться. Но вот не получилось.

До свидания, крепко всех целую. Мама, я приеду на место и оттуда вам напишу. У вас с папой, наверно, здоровье-то точно никуда не годится.

В общем, пишете все. Ваш сын Петр».

Анна заплакала. Ее друг продолжал курить молча, потом тоже заплакал. Затем плач раздался на печке – Маня проснулась и заревела. У меня разрывалось сердце.
- Чем я могу вам помочь? Почему вы сюда приходите? Кто вы? - спросила я безрукого напрямик. Он оказался более обстоятельным сумасшедшим, чем порывистая немногословная Анна, и, утерев слезу, подробно изложил мне суть происходящего. Он говорил спокойно, затягиваясь время от времени папироской. Вот что я узнала.

Зовут его Петр Никитич Евстигнеев, и родился он в 1934 году в Опечке. Когда началась война, его отец ушел на фронт, а он остался с матерью, сестрой Улитой и братом Женей в деревне. Чтобы не умереть с голоду, дети ловили в лесных прудах карасей. Бобылевская подруга Петра, Аннушка Журавлева, умела заговаривать рыбу, поэтому карасей попадалось много. Дети разводили на берегу огонь и в чугунках варили еду. Война закончилась. Отец вернулся. IV-7

После войны Петр и Аня работали на стекольном заводе. Аня была доброй тихой девушкой необыкновенной красоты, и в нее влюбился бобылевец Алексей Бушуев – герой войны, народный депутат и заводской начальник. На влюбленность Алексея Аня отвечала только страхом, она хорошо его знала, - это был хитрый, грубый и безжалостный человек. Сама же Анна всем сердцем любила Петра, с которым они хотели пожениться. Алексей мучился от ревности, уязвленное самолюбие не давало ему покоя, он преследовал Анну, а Петра возненавидел и решил во что бы то ни стало сжить со света.

Иногда Петр оставался на заводе - ночным сторожем, и Аня приходила к нему коротать время. Раз они сидели в сторожке на узеньком тюфячке и при свете керосиновой лампы курили, обнявшись. Вдруг распахнулась дверь, на пороге показался бледный Алексей Бушуев. Его бок был залит бензином. Пахнуло дымом. Задыхаясь, он заорал на Петра: «Ты ее любишь? Значит, ты ее любишь? А у тебя завод горит! Завод! Горит!» С этими словами обезумевший депутат грохнул керосинку оземь и выбежал вон.

Завод спасли, Петр тушил огонь вместе с пожарными и сбежавшимся народом. А днем к нему в дом пришли милиционеры, стащили его, сонного, с кровати и, не дав попрощаться с родителями, стали усаживать в машину. Бушуев присутствовал при аресте. Петр толкнул милиционера, кинулся в поле и спрятался в стоге сена. Он понимал, что этим не спасется, но ему хотелось увидеть напоследок Анну. Его искали с собаками и нашли, тыкая вилами в стог. Петру поранили руку. В тюремной больнице пришлось ее ампутировать, потому что началось заражение.

Долгий срок, полученный за поджог завода, Петр не отмотал, - здоровье не выдержало. Сменив за несколько лет несколько тюрем, он скончался в тюремной больнице города Тобольска, был похоронен там же, на тюремном кладбище, а затем вернулся в Опечек, чтобы повидать Анну.

Оказавшись на родине, Петр узнал, что Аня умерла. После его ареста она ушла из Бобылево в Опечек - жить к родителям Петра, которые ее любили и принимали, как родную. Не покладая рук она работала на скотном дворе и ждала его возвращения. Два раза в год от Петра получали письмо. Когда пришло похоронное известие, Анна подошла к буфету, распахнула скрипучие дверцы и, не успел еще почтальон на велосипеде от дома отъехать, выпила стакан уксусной эссенции.

И вот теперь - загвоздка. Грешная душа Ани-самоубийцы не может найти себе покоя. Она бродит по лесам и болотам, захаживает в деревни, пугая народ. В карманах своей полуистлевшей кофты Анна хранит письма жениха. Иногда она появляется в родном Бобылево, ходит от дома к дому, стучится в окна и просит людей послушать, что писал ей Петр из тюрьмы. Как правило, деревенские ее не видят. Что-то слышат: скрипы, вздохи, - но саму ее не замечают. Однако старухи, которые знали Анну при жизни, а также местные алкаши могут ее увидеть.

Аня тоскует, а он, Петр, ходит тут же, рядом, ходит за ней неотступно, чтобы отвести ее туда, где им быть положено. Но она его не видит, - смотрит сквозь него, как через стекло, и льет слезы.

- Не замечает она меня, не видит, не слышит! – запричитал безрукий. Он подошел к подруге и закричал ей в ухо: «Аня! Аня, т-т-твою мать! П-п-пойдем отсюда!» Но Анна безучастно глядела на белый сад. Он толкнул ее в плечо, она пошатнулась, но продолжала смотреть в окно. Тогда он своей единственной рукой обнял ее за шею и заплакал, уткнувшись лицом в растрепанные волосы.

Я хотела спросить, как это ему удается так молодо выглядеть для человека, родившегося более семидесяти лет назад, и, вдобавок, вот уже полвека, как погребенного. Но показалось, что эти вопросы будут сейчас не к месту…

- А я никуда без нее не пойду. Мне ведь там новую руку обещали и дом у реки. Одному все это не нужно. Буду ждать Аню. К-к-огда-нибудь она меня заметит. Тогда уйдем вместе. Не будем больше старух бобылевских пугать.

Петр улыбнулся, показав гнилые черные зубы.

11

На следующий день мы с Маней были уже в Петербурге, на Васильевском острове, в теплой уютной квартирке. Маня кинулась к забытым игрушкам. Я долго лежала в горячей ванне, потом у зеркала примеряла любимые платья. После двух месяцев бобылевской жизни оказалось, что они мне велики. В окна молотил унылый дождь, но настроение было праздничным. Все время звонил телефон,- друзья и родственники, обрадованные нашим внезапным возвращением, напрашивались в гости. С улицы доносились оживленные голоса и шум машин. Везде горели вечерние огни, казалось, что в каждом доме идет пирушка. Да, такой глубокой темноты, такой звенящей тишины, как в Бобылево, здесь нет.

Прошло несколько дней нашей городской - веселой и комфортной - жизни. Мы ходили по гостям и гостей принимали, гуляли по шумным улицам, наслаждались обилием людей и впечатлений. Мои рассказы о деревенских сумасшедших всех очень забавляли. Я говорила о них со смехом, но на душе скребли кошки. Иногда я думала, что нельзя было внезапно уезжать, что следовало сходить в кулотинскую администрацию и потребовать, чтобы нищим безумцам из Опечка начали оказывать какую-то помощь. Тем более, что я была у Анны в долгу: Маня перестала плакать по ночам. Она спокойно засыпала вечером и мирно спала, не просыпаясь, до позднего утра.

Как-то утром мы, позавтракав пирожками на Среднем проспекте, пошли в Этнографический музей. Там я снова убедилась в том, что Маня очень повзрослела. Она вежливо здоровалась со смотрительницами, с интересом разглядывала чукотских охотников и японские старинные игрушки. Когда мы добрались до эфиопских икон, позвонил отец Иоанн. Он извинялся за свое исчезновение, - мол, был на острове, в Ниловой пустыни, и телефон мобильный не включал, - и умолял срочно приехать в Бобылево, ибо в противном случае придется в моем доме ломать двери или выбивать окна.

Оказывается, вчера вечером он вернулся в Бобылево и застал деревенских в панике, поскольку вот уже двое суток из дома на холме доносятся крики, стоны и ужасные завывания. Люди страшно напуганы, однако милицию пока не вызывали. Подойдя к моему дому, отец Иоанн тоже услышал какие-то странные звуки, но не крики, а будто бы  бормотание. Внутрь он не смог проникнуть, я закрыла дверь на замок. В комнатах через окна никого не видно. Но, судя по всему, кто-то есть в сенях.

- Кого ты заперла в доме, родная? - спросил меня батюшка.
- Я никого не запирала. Они могут проходить сквозь стены.
- Кто?!
- Петр и Анна, призраки из Опечка.
- Ты в своем уме? Срочно приезжай! Кто-то проник в дом, наверное, через чердачное окно, оно, кажется, разбито.

 12

С замирающим сердцем я подъезжала к Окуловке. Шел мокрый снег, он таял, не долетая до черных папоротников и пожухлой травы. Было холодно, неуютно. На платформе приплясывал продрогший батюшка. И снова машинка почухала в бобылевскую гору.

Вот он, дом на холме. Мокрый, черный, загадочный. На дороге стояла все же милицейская машина. У крыльца Борис разговаривал с двумя милиционерами. Они только что приехали и ждали меня, чтобы войти в дом. Мне было обидно, что они не захотели выбивать окно и наводить порядок в мое отсутствие. Я устала от странных происшествий, мне хотелось в Петербург, в теплый музей, в кондитерскую, где пахнет кофе и пирогами.

Мане я на всякий случай предложила полистать книжку на заднем сидении «Запорожца». Потом взошла на крыльцо и стала отпирать двери. Рядом стоял отец Иоанн. Прочая публика ждала на почтительном расстоянии, милиционеры явно не стремились заходить в дом первыми. Я с трудом сняла большой старый замок и тут же от испуга его уронила, - из дома донесся совершенно жуткий крик. Это был крик боли и отчаяния, который затем сменился протяжным воем.

Батюшка перекрестился, решительно толкнул дверь и исчез в темноте. Натыкаясь на сундуки и ведра, он топал в сенях и шарил руками по стене, чтобы включить свет. Послышались стоны и чей-то незнакомый голос. «Боря, помоги!» - крикнул батюшка полковнику. Полковник исчез в дверном проеме. Милиционеры робко ждали дальнейших событий.

Через пару минут отец Иоанн и Борис с трудом выволокли и посадили на крыльцо плачущего, стонущего человека. Это был Мишка Рогов, бомж из Опечка. Местные алкаши звали его Майклом. Майкл Рогов занимал один из брошенных домов в Опечке, пил какую-то отраву, жил в нищете и крал все, что только можно было украсть.

Майкл был бледен как смерть, он дрожал от боли, страха и жажды. Батюшка принес ему воды и вызвал скорую помощь. Бедный бомж не мог подняться, – ноги его не держали. Он плакал, нес какую-то околесицу и не понимал, что вокруг происходит. Майкл хватал нас за руки, просил его простить и жаловался: «А эти-то приходили. Головами качали! Ногами топали! Воды не давали. Все ходили вокруг, смотрели на меня, пугали». «Кто приходил-то?» - спросил полковник. «Мертвые, мертвые, - с ужасом шептал Рогов. – Мужик с бабой! В темноте светятся! Руками на меня махали, ругали, - зачем в дом залез без приглашения?»
Майкла увезли в больницу. Милиционеры составили протокол.

Оказалось, что после моего отъезда, который в этой немноголюдной местности всем тут же стал очевиден, Мишка решил забраться в дом на холме, чтобы чем-нибудь поживиться. Он вытащил из сарая лестницу, приставил ее к стене, поднялся к окошку под крышей, выбил его и проник на чердак. Будучи пьяным, он не заметил в потемках того места, где заканчивается чердачный пол, и, кубарем слетев в сени, сильно ушибся и сломал ногу. В холоде и потемках, без воды и пищи, бедняга провел в заключении трое суток. Выбраться из дома он не мог, ему оставалось лишь взывать о помощи, что он и делал усердно до тех пор, пока мы его не спасли.

Батюшке я сказала, что если он срочно не займется расследованием истории с мертвецами, то мы с Маней в Бобылево не останемся ни при каких условиях. Наш друг постоял в раздумье, потом решительным шагом направился в Опечек. А я пошла топить печку и готовить обед.

Путь отца Иоанна лежал недалеко – к избе Валерки и Анатолия, ведь это они первые завели разговор о «мертвых», когда пришли ко мне в нетрезвом виде на ночь глядя. Пускай теперь расскажут подробно, что им известно о безруком и его подруге.

Братья ничуть не удивились, увидев отца Иоанна. Похоже, эти люди вообще не были способны удивляться. Большую часть своего времени они тратили на употребление «вина» (в этой местности слово «водка» считается неприличным, и все спиртное называют «вином»). Также братья частенько курили траву, поэтому краски жизни для них растекались осенним дождем. Мир был уютен, размыт, окружающая действительность воспринималась несерьезно - как плод воображения, непринужденная игра в «козла».

Валерка и Анатолий - с длинными бородами и всклокоченными космами до плеч - валялись на драном диване, над которым висел коврик с мирным пейзажем: по озеру плыли лебеди, под деревом стояли олени. Братья смотрели какой-то вестерн с пальбой. За окном беспрерывно ревела не доенная корова. Стадо коз уныло бродило вокруг избы.

Батюшка поздоровался. Один из мужиков кивнул, другой продолжал пялиться в экран. Отец Иоанн схватил видеоплеер и швырнул его на пол. Братья испуганно вскочили. Священник потребовал, чтобы они немедленно занялись животными. «Это дело Брэда!» - сказал Валерка, заматывая треснувший плеер синей изолентой. «Какой еще Брэд? Что за бред!» - заорал батюшка. Ему объяснили, что для ухода за животными был нанят бомж из Химок, которого сестра не пускает домой. Его зовут Сергей Петров, он плохо видит, называет себя для краткости Брэдом Питтом и борется за свой мегапроект «Миклухо-Маклай. Русские снежки».
- Что за история с мертвецами? - напрямую спросил отец Иоанн.
- Брат Улиты Никитичны вернулся.
- Откуда?
- Оттуда.
- Зачем?
- За бабой. Хочет с ней уйти.
- Куда?
- Да туда.
Вот и весь разговор.

Батюшка вышел на улицу. Сапогом попал в свежую коровью лепешку. Мимо, нетвердо руля, ехал на велосипеде человек в очках с толстыми стеклами. «Брэд!» - позвал батюшка. Человек спешился, взял подойник и боком стал продвигаться к хлеву, робко косясь на священника.

- Мертвых давно видел, Брэд?
- Вчера проходили, - быстро и тихо сказал бомж. – Вы к Улите зайдите, они там, наверное…

13

К Улите Никитичне мы пошли вместе с отцом Иоанном. То есть не к ней самой, так как она давно умерла, а в ее дом – большой, серый, заброшенный, в низине за Опечком. Одичавший сад был окутан туманом. Трава везде полегла, на ней догнивали черные яблоки. На двери висел замок. Никаких признаков жизни. Мы хотели уже уходить, но вдруг почуяли запах табака. Он шел, казалось, из разбитого окна. Батюшка просунул туда голову и крикнул: «Есть кто дома?» «Х-х-озяин д-д-дома!» - ответил знакомый мне голос.
- Хотим к вам в гости напроситься!
- П-п-ожалуйте.
- А как войти-то?
- А к-как х-хочешь, так и з-заходи!
Батюшка подергал замок, - он был закрыт. Обошел вокруг дома, но другого входа не обнаружил. Обескураженные, мы стояли около двери. Потом я забралась на спину к отцу Иоанну и попробовала пролезть в разбитое окно. Это было сложно, – рамы не раскрывались, об осколки можно было пораниться. Тем не менее, мне удалось оглядеть комнату.

Там царил нищий беспорядок, на полу валялась ветошь, обои были обглоданы крысами, распахнутый шкаф потрескался, – потолок над ним прогнил и, видимо, в дождь оттуда капала вода. В углу под гнилыми бумажными иконками стояла деревянная кровать. На ней лежал Петр, накрытый дырявым одеялом. Он курил, уставившись в потолок. В шкафу на вешалке болтался его костюм. На стене висела репродукция с «Рождения Венеры» Боттичелли, а рядом с ней – исчезнувшая с чердака фотография молодой женщины.

Мне пора было уходить, - я оставила дома спящую Маню, предварительно внушив ей, что уйду ненадолго и скоро вернусь. Днем Маня спала, как правило, два часа. Прошло минут сорок, и я хотела, спокойствия ради, идти уже в Бобылево. «Счастливо, хозяин, спасибо за гостеприимство!» - крикнул батюшка в окно.

Неожиданно со стороны дороги послышались приближающиеся голоса. К дому шла Анна и кто-то еще вместе с ней. «Ступай, Марьямнушка, сюда!» - ласково звала Анна. «Иду! Иду!» - отвечал тоненький голос. Господи, это была Маня! Уложенная в кровать и запертая в доме!
- Привела вам ребеночка. Зачем одного оставляете? – строго сказала мне Анна. Маня - веселая, довольная - подбежала к нам. Анна достала ключ из кармана, отперла замок и вошла в дом. Маня – туда же. Мы с батюшкой, находясь в состоянии полного изумления, последовали за ними.

Анна села боком на кровать, на которой лежал Петр, и застыла, опустив голову. Мы стояли на пороге, не решаясь войти в комнату. Потом произошло следующее: Анна встала, сняла с себя платье, стянула нижнюю рубашку, обнажив ужасно худое тело, и затем забралась к Петру под одеяло. Они закрыли глаза. Водворилась полная тишина.

14

Следующим этапом батюшкиного расследования стали звонки и даже поездки в ближайшие психиатрические лечебницы – Боровичскую, Валдайскую и Маловишерскую. Там его заверили, что никакой мертвец безрукий оттуда не выпускался и не сбегал. Равно как и женщина по имени Анна с манией просачиваться сквозь стены в лечебницах этих не наблюдалась.

Отец Иоанн колесил на своем «Запорожце» цвета небесной лазури, опрашивая жителей окрестных деревень, но наших «призраков» никто не видел. Было холодно, временами шел мокрый снег, люди бродили среди осклизлых домов и сараев, они месили грязь ногами, медленно таскали дрова и ведра, и, надо сказать, сами сильно смахивали на привидения.

Олимпиада Алексеевна наотрез отказалась беседовать с отцом Иоанном, ссылаясь на плохое самочувствие. Несомненно, ей было, что рассказать об Анне, но батюшка не мог к ней прорваться, – завидев его в окно, старуха задергивала шторы и запирала дверь на крюк.

Я вспомнила, что когда-то бобылевская староста посоветовала обратиться за сведениями о бывших хозяевах моего дома к некоей Анисье Петровне, проживающей в Кулотино, и даже дала ее адрес. Я решила съездить туда и поговорить с ней о наших приключениях. Быть может, ей известно что-нибудь об Анне.

Батюшка был занят важными делами и сопровождать меня не мог. Что-то поразило его неприятно в маловишерской психиатрической лечебнице, и вот теперь он должен был встречаться с местным чиновником.

Он сказал, что в Кулотино можно ехать на поезде, который проходит через бобылевскую станцию. Я знала, что где-то в лесу, недалеко от деревни, находится эта таинственная железнодорожная станция, которой почти никто не пользуется. Мне давно хотелось посмотреть на нее и на старый поезд, состоящий из двух вагонов, который в былые времена являлся основным видом транспорта в этих краях, а теперь, пустой, грохочущий, лишь изредка пробегал по старым рельсам, протяжным свистом оглашая лес.

Отец Иоанн проводил нас с Маней до станции, - без него мы никогда бы ее не нашли: тропа к ней совершенно заросла. Платформа имела вид древней руины, она была покрыта глубокими трещинами, из которых торчали деревья и куски железа. Лестница отсутствовала. Чтобы забраться на платформу, пришлось подпрыгнуть и подтянуться на руках. Я никогда не видела, чтобы железнодорожная станция была окружена таким плотным кольцом дремучего леса.

Было пасмурно и безветренно. Стояла странная тишина. Казалось, что деревья вместе с нами замерли в ожидании поезда. Точного расписания мы не знали, - Борис сказал, что, возможно, он пройдет в полдень. Где брать билеты, тоже было непонятно. Отец Иоанн, добрая душа, остался ждать с нами. Он вытащил из кармана малек, яблоко и бутерброд. Мы коротали время.

Внезапно послышался тревожный свисток, приближающийся стук колес, и к платформе подлетел поезд – вполне реальный, не призрак, не Летучий Голландец. Машинистом был толстый усатый мужик, на вопрос, куда едете, он гаркнул: «Через Кулотино на Неболочи!»

В вагоне с нами ехали две женщины с котомками и старик в шубе. За окном мелькали деревья. «А с Натальей-то и мужем ее общаетесь?» - спрашивала одна. «Нет, только по несчастью», - отвечала другая. Серое небо. Заболоченный лес.

Свежий воздух и глоток водки сделали свое дело, – я задремала. Мне даже приснился сон, будто поезд ведет не усатый машинист, а безрукий Петр, а в вагоне с нами едут, покачиваясь, все бобылевские жители – Борис, отец Иоанн, Олимпиада Алексеевна, старухи. Валерка с Анатолием тоже здесь были – пьяные и довольные.

Вскоре поезд выскочил из леса, пробежал по полю и остановился в Кулотино. Анисью Петровну мы нашли быстро. Ее родственники, шумное семейство с большим количеством детей, направили нас в кулотинскую больницу, где бабушка Анисья лежала уже несколько месяцев, но не по болезни, а так – по старческой немощи: ей было девяносто шесть лет.

Кулотинская больница поразила мое воображение. Она располагалась в здании старинной усадьбы, выстроенной в готическом стиле - из красного кирпича, с восьмиугольной башней, арками, полукруглыми окнами и витыми чугунными лестницами. Внутри - залы, камины и печи, облицованные потрескавшимися изразцами. Стены были выкрашены зеленой масляной краской и пропитаны запахом мочи и смерти. Здесь стояли десятки кроватей, на которых доживали свой век сморщенные старухи.

До революции усадьба принадлежала промышленнику Воронину, который прославился, во-первых, тем, что основал стекольный завод на речке Перетна (его живописные развалины можно увидеть и по сей день), а во-вторых, тем, что не дал Миклухо-Маклаю денег на путешествие. Маклай просил, а он не дал. Не любил Воронин авантюристов. Все это я потом узнала в Окуловском краеведческом музее…

У парадного входа, облокотившись на изящные кованые перила, стояла, дымя сигареткой, огромная бабища в белом халате. Это была главврач больницы, она проводила нас внутрь замка.

Анисья Петровна, крошечная старушонка, лежала с закрытыми глазами и руками, сложенными на груди. Когда мы подошли, она встрепенулась и зорко глянула в нашу сторону. Анисья Петровна пребывала в здравом уме и светлой памяти. Она оказалась веселой, доброжелательной и интересной собеседницей. После разговора с ней сомнения мои рассеялись, и все встало на свои места.

Действительно, она была дружна с Марьей Ильиничной, Колиной бабушкой, которая слыла колдуньей, «знающей женщиной», и до самой смерти своей весьма успешно лечила людей, съезжавшихся к ней не только из ближайших деревень, но также из Новгорода и даже из Москвы. В 1959 году в семье Марии Ильиничны случилось несчастье – покончила с собой ее младшая сестра Анна. Поводом послужила смерть ее осужденного жениха, Петра Евстигнеева. Анну похоронили на Парахинском кладбище. Своим детям и внукам Мария Ильинична не говорила об истинных причинах смерти сестры, поэтому Коля Иванов ничего толком не знал.

Колдовству Марью Ильиничну учила ее собственная бабушка, жившая в деревне Боево аж до ста четырех лет. Она тоже умела отвращать беду, заговаривать болезни, однако ни ей, ни Марье не хватило колдовской силы, чтобы вернуть Анне жениха и уберечь ее от несчастья.
Когда я рассказала Анисье Петровне, что в моем доме стали появляться люди, выдающие себя за тех самых Петра и Анну, старуха заулыбалась, закивала. «А как же! Им в раю вмястях надо быть. Пора бы Аннушку забрать!»

По ее словам, Анна после смерти отравляла существование Алексея Бушуева, – то пугала его криками и свистом в лесу, то на улице кидалась под ноги колесом. По ночам она пробиралась в Окуловский исполнительный комитет и кровавыми руками заляпывала дверь бушуевского кабинета. Однако она никого больше не «портила», никому не вредила. После смерти Бушуева Анна появлялась редко. Несколько раз бобылевские старухи видели ее у отчего дома на холме и на проселочной дороге, ведущей в Опечек. Сама же Анисья Петровна однажды приметила Анну у ограды кулотинского ясли-сада, - замерев, она пристально смотрела на играющих детей. «Своих-то не смогла родить, бедная», - с вздохом сказала Анисья, потом закрыла глаза и уснула.

Я засобиралась домой. К больнице должен был подъехать освободившийся от дел своих праведных батюшка и нас забрать. Когда мы с Маней двинулись к выходу, бабища-главврач быстро пошла вслед за нами. Надо сказать, что во время нашей беседы с Анисьей, она стояла неподалеку, вслушиваясь в каждое слово. Она проводила нас до крыльца, поздоровалась с подошедшим батюшкой и сказала:
- Наверно, они маловишерские.
- Они не оттуда! – ответил батюшка.
- Ну так отправьте их туда! – стала советовать бабища. - Сейчас я позвоню Усатову, он пришлет машину и врача с санитаром! - Главврач явно хотела помочь делу и даже выслужиться перед батюшкой - таким молодым, красивым и представительным.
- Прошу не звонить Усатову! – сурово ответствовал батюшка. - Я только что из маловишерской. На главного врача Усатова заводится уголовное дело. По нескольким статьям. Желаю всего хорошего!

15

- На Парахинском кладбище, значит?
- Да, на Парахинском.

Парахинское кладбище расползлось в нескольких километрах от Бобылево. Мы приехали туда в будний день, и поэтому никого не встретили. Там было скучно, холодно и сыро. На могилках качались розовые, белые, красные венки. Треть могил занимали молодые – до тридцати лет. Почти у каждой могилы стоял деревянный столик и скамеечка. «На Родительскую субботу здесь гулянье - что твой Октоберфест», - сказал батюшка.

Коля Иванов нам объяснил, где примерно находятся могилы Марьи Ильиничны, Анны Ильиничны и их родителей, но найти их было бы непросто среди сотен одинаковых оградок, покосившихся памятников и крестов. Нам повезло, – на могилке Анны сидела, вылизывая лапу, огненно-рыжая кошка. Увидев нас, она мяукнула и скрылась в кустах. IV-8

На памятнике была фотография, не оставлявшая сомнений в том, что загадочная женщина, с которой мы имеем дело, очень похожа на ту, что была здесь похоронена, - на Анну Журавлеву 1935 года рождения, умершую в 1959 году.

Батюшка в призраков не верил, он не сомневался, что мы имеем дело с сумасшедшими, которые возомнили себя участниками драмы, разыгравшейся полвека назад. Тем не менее, он решил, что необходимо здесь, на кладбище, помолиться за упокой душ рабов Божьих Петра и Анны. Он надел епитрахиль, раздул кадило и начал панихиду. Мы с Маней держали свечки, Маня усердно подпевала «аллилуйя» и «аминь», а также добавляла кое-что от себя лично. Получалось: «Ваше Величество Боженька! Помилуй души раб Твоих!»

Запахло куревом. Я обернулась. За моей спиной стоял неведомо откуда взявшийся Петр Евстигнеев. Батюшка прервался на минуту, подвел его к могиле и сунул ему в руку свечку.
Заикаясь, Петр повторял слова молитвы. По его лицу текли слезы, он утирался рукавом, заливая воском пиджак.

Эпилог

Прошло пять лет. Маня выросла. Хилое дитя, немое и тревожное, осталось в полутемных углах моей памяти. Перед глазами – нежный амур Возрождения с ясным взором и длинными локонами, то резвый, то мечтательный и склонный к тихому уединению. Ее все любят - веселая собеседница, тонкая и добрая душа. От прошлых ее недугов не осталось и следа. Мою дочь вылечили в Бобылево.

Когда наступают школьные каникулы, мы садимся в старый, пропахший углем поезд, который с грохотом и скрипом едет в Окуловку. На вокзале нас никто не встречает, – батюшка уехал из Бобылево. Теперь он в Ниловой пустыни, в скиту. Однако жизнь его спокойнее не стала, – к нему часто приходят за советом и утешением. Он - все тот же решительный, энергичный, жизнерадостный человек, всегда готовый помочь ближнему.

Два года тому назад отец Иоанн продал свою квартиру в Москве и купил Воронинское поместье. У властей Кулотино не было денег на содержание и ремонт старого замка, и он пошел с молотка за бесценок. Главврач сообщила об этом батюшке, он приехал на аукцион и, оказавшись единственным его участником, купил старый дом. Старух, среди которых была и Анисья Петровна, перевезли в новую больницу.

Сейчас замок пустует. Батюшка хочет сделать из него богоугодное заведение. Как заботливая курица-мать, он собрал бы под крыло всех бомжей, призраков, сирот, сумасшедших, больных, обездоленных и поселил бы их в старом поместье. Да все медлит, - один в поле не воин.

Иногда он устраивает в замке обеды для нуждающихся. В парадном зале топит печи, накрывает столы, на кухне варит суп в огромных кастрюлях, печет пироги с капустой, грибами и гречневой кашей. В эти дни ему усердно помогает бывшая главврач. И кто только не сходится на батюшкино пиршество из нищих деревень…

Каникулы мы с Маней проводим в Воронинском поместье. В Бобылево больше не ездим. Я покинула этот дом, – но не оттого, что боялась снова встретить Анну и Петра. Просто мне было там слишком грустно, и я чувствовала себя не в своей тарелке. Я оставила им все хозяйство – посуду, скатерти, полотенца, подушки, одежду. Даже старый магнитофон с записями Фитцжеральд, Холидей и Армстронга. Пусть слушают.

После панихиды на кладбище я их больше не видела. Должно быть, они обрели покой - на этом свете или на том…

Дом на холме стоит пустой, - лишь осы да мыши устраивают в нем свои гнезда и норы. Резьба осыпается, стены чернеют. Дом видно издалека – большой, загадочный, одинокий. По слухам, в окнах его иногда загорается свет.
2007