Здравствуйте.
Вы заходили на мой сайт, не знаю, почему – просто так, или… Я узнал вас сразу. Вы почти не изменились, только прическа, и лицо стало более строгим, красивым что ли… Не удивляйтесь. Мы с вами никогда не встречались, просто, сколько себя помню, ваша фотография в рамке все время стояла на столе. Сначала, когда я был маленьким, она стояла у кровати отца. Он смотрел на вас и рассказывал о своей горькой жизни. Иногда плакал, когда был совсем пьян. А пьян он был всегда…
Когда он умер, я забрал фотографию себе и когда мать лишали материнских прав, старательно прятал ее в своих вещах… Потом меня усыновили. Через пару лет я освоился в чужой семье и только тогда открыто поставил ваше фото на стол у моей кровати. Чтобы было так, как у папы. Чтобы я, как и он, просыпался по утрам и смотрел на вас.
Я думал о вечно пьяном отце, о его необъяснимом чувстве к вам, о матери, которой все было пофиг, потому что она тоже не просыхала от пьянки. Думал и задавал свои безответные вопросы. Я вас ненавидел. Ненавидел и берег как зеницу ока. Эта пожелтевшая фотография в рамке – единственное, что осталось от отца. Я думаю, что она для него была своего рода иконой, постепенно и у меня сложилось такое отношение к ней. Я обвинял вас в том, что отец пил и был несчастен, что он так рано умер, я ругал вас и иногда плакал.
Потом я вырос и кое-что понял. В первую очередь то, что ближе и роднее вас у меня никого не было. Я рассказывал вам то, что не мог доверить моим приемным родителям и друзьям. Я вспоминал с вами об отце, придумывал разные истории его любви к вам, фантазировал: а что было бы, если бы… Вы – единственная ниточка, связывающая меня с той жизнью, когда был жив мой отец. Я любил его…
Извините за такое письмо. Мне показалось… а впрочем, какая разница…
Сергей.
***
ОТВЕТ:
Прости… простите меня, пожалуйста. Я не знаю, за что, я не понимаю, в чем моя вина, но я много лет живу с ней… Да, Вы правы и Вам не показалось… и я не просто так открыла Вашу страницу. Я бродила по друзьям друзей моих друзей (смешно звучит, да?) и вдруг увидела глаза… его глаза. Светлые, цвета талой воды, чуть раскосые. В них не было видно души… а, может, я не умела увидеть… я не смогла его понять, не додумалась повнимательнее всмотреться в эту воду без дна… я была слишком юна и видела только браваду и дерзость. Прости… Вы очень похожи на отца…
Он был отчаянным. Однажды мы встретились на мосту. Увидев меня еще издали, он лихо вскочил на узкие перила. Пацаны закричали: «Серега, ты что? Свалишься в реку, там же глубоко…» А он улыбался и спокойно шел, почти не глядя под ноги. Он смотрел на меня - с вызовом, насмешливо, бесстрашно (а нежности я не успела заметить…), а когда я подошла, резко развернулся, нарочно пошатнувшись, но не упал (зато сердце мое упало, покатилось куда-то вниз…) и пошел обратно. «Ах так!» - я ускорила шаг и обогнала его, бросив презрительно: «Харош выпендриваться!» Но как было приятно: знала же - это для меня… Возвращаясь, я остановилась на том самом месте – на перилах ярко сверкали, отражая солнце, свежие царапины: «Я тебя люблю»…
Он был особенным. Будто из другого мира… В какой бы толпе он ни находился, что бы ни делал – он казался чуть отстраненным, словно с каким-то внутренним знанием о себе того, чего не знали, не могли знать, другие. В наших редких встречах наедине он пытался мне сказать, как тесно ему в этой реальности, как хочется… и не договаривал. А я не умела расспросить, да и не задумывалась об этом! Я – глупая наивная простушка, шла рядом и немела от восторга, что наконец-то мы вместе! А он замолкал, не чувствуя понимания… После такой прогулки он исчезал надолго… А я ждала, писала неуклюжие детские стишки, плакала и вспоминала его глаза, в которых так хотелось увидеть нежность…
Я ее увидела… Суд был закрытым и долгим. Возле небольшого деревянного здания собрались люди. Мужики курили, женщины тягостно вздыхали. Я стояла поодаль, одна, в дурацком ступоре от бессилия изменить происходящее, исправить непоправимое…
Дверь открылась и он вышел в сопровождении конвоира – руки за спиной, плечи ссутулены, голова опущена. Без шапки, без куртки, в черном свитерке... а на улице январь, мороз… «Бедный ты мой…» Он, будто услышав, поднял голову, увидел меня и резко остановился перед распахнутой дверкой милицейской машины… Мгновенно выпрямился, улыбнулся, как всегда – немножко с вызовом, немножко насмешливо… и, как никогда прежде – с нежностью. Я не знаю, сколько это длилось – полсекунды или меньше, но помнить буду до конца жизни… Дверка захлопнулась, машина, медленно набирая скорость, проехала мимо. Я стояла и смотрела вслед, не думая о том, что надо бы вытереть слезы – лишний повод для сплетен.
Вот тогда чувство вины поселилось во мне прочно и надолго. Во время следствия адвокат, тайно получивший неплохой куш, посоветовал написать письмо на имя прокурора с положительной характеристикой, с просьбой о снисхождении, и собрать как можно больше подписей. Черновик этого письма принесли мне: «Перепиши красиво и распишись». Конечно, я согласилась, но поделилась с отцом. Он запретил мне это делать: «Отдай немедленно и не смей ничего писать. Ты хочешь, чтобы меня с работы выгнали? Из партии исключили?» Я вернула черновик, испугавшись за отца… Дочь райкомовского работника и арестованный главарь местной шайки были по разные стороны социальной границы…
Его освободили через три года, после амнистии. Мы встретились вечером в парке. Было темно, я не видела его глаз, а голос звучал глухо и устало. Он очень скупо рассказывал о том, что пришлось пережить, как его били менты в следственном изоляторе и как он резал себе вены… Это было вне моего понимания… Мы тогда еще верили в светлое будущее – а здесь такое… И опять я не сумела правильно отреагировать на его сдержанную исповедь, я растерялась и молчала, как истукан! И он снова подумал, что я его не поняла…
Он был умным. Как-то мы с моим парнем и его друзьями зашли в гости к старшему брату Сереги. Захотели послушать магнитофон, а он сломался. Брат, студент университета, не смог починить. «Ничего, - сказал он, - скоро придет Сергей и сделает». Сергей пришел, замер в дверях, увидев меня, затем мгновенную растерянность сменила обычная усмешка. Он за пару минут починил агрегат и ушел в свою комнату… Я улучила момент и постучалась к нему… Он был растерян и подавлен. Немножко бессвязно, как впрочем, всегда, он говорил о том, что ему чертовски надоело видеть по утрам эту наглую ментовскую рожу, что его не берут на работу, увидев справку из мест лишения… как ему невыносимо тесно здесь, в этой реальности… Мой парень позвал меня и вскоре мы ушли.
Ваш отец так и не смог приспособиться… Он нигде не работал. Всё чаще его видели пьяным. И я видела однажды. На танцплощадке. В плотной массе танцующих образовался круг пустоты, в центре которого стоял Сергей, безобразно пьяный, и делал вид, что танцует, иногда выкрикивая что-то бессвязное. Каким же одиноким он был в этом пустом и тусклом круге… Кажется, в тот вечер он избил случайного прохожего, снял с него часы, которые выбросил тут же в кусты, и сел опять… Вероятно, там ему было спокойнее… Таким же образом он сел в третий раз.
Я тогда уже училась в институте, дождалась из армии своего парня, рассталась с ним, вокруг вертелась совсем другая жизнь и я забыла о Сергее. Но однажды из тюрьмы пришло письмо… Черт! Я потеряла его письма! Эта страшная авария, переезд. Я была очень далеко, и родственники сожгли мои письма, мои дневники… Я не помню, о чем ему писала… я, наверное, пыталась ободрить, утешить… я, наверное, дала надежду… А потом перестала писать… влюбилась… вышла замуж…
Я уж не помню – договаривались мы заранее или случайно встретились у кинотеатра. Я прогуливалась с коляской. Он шел навстречу. В джинсах, в черной водолазке. Коротко, по-зэковски, остриженный.
Да, я забыла сказать – до тюрьмы он ходил с длинными, чуть ниже плеч, светлыми-пресветлыми волосами, за что неоднократно был изгнан из школы и постоянно подвергался ярому осуждению со стороны взрослых. Его не принимали в комсомол. Его вообще никуда не принимали… Длинные волосы, клеши с цепями, большой круглый значок с Битлами… Он не шел против течения, он просто стоял против него – один, непонятый, рожденный не в то время и не в том месте…
Это была последняя наша встреча. Наконец он выглядел взрослым и серьезным… не было больше бравады, не было дерзости и вызова… Была растерянность и едва скрываемая обида, когда он смотрел на мою спящую дочь… Я не помню, о чем мы говорили… я только помню усталые глаза цвета талой воды… светлые-пресветлые… и в них – отчужденность и обреченность…
Извините за длинное письмо, видите – целая исповедь получается… но я все же продолжу…
Прошло много лет. Я жила своей непростой и интересной жизнью и не вспоминала Вашего отца… Однажды, во время путешествия в далекой стране, он приснился мне... Я очень торопилась и боялась опоздать, и уже почти пришла к высокому стеклянному зданию. Я нервничала и ждала Сергея. Через прозрачную стену я увидела, что он бежит по лестнице внутри здания, а за ним гонится полиция. И его вот-вот настигнут и арестуют. Но я знала, что он не виноват и кричала: «Ну быстрее же, пожалуйста, быстрее!» И он уже почти добежал, надо было только открыть дверь, и я бы его спасла… охранник выстрелил, и Сергей, упершись ладонями в стекло, стал медленно оседать на пол… Он смотрел на меня, глаза его были широко открыты, и я, наконец-то, увидела в них то, что не умела рассмотреть раньше… После этого сна я несколько дней чувствовала себя больной… Я даже попыталась написать письмо Сергею… И решила непременно встретиться с ним и сказать, что я всё понимаю… и попросить прощения… я не знаю, за что… я всегда хотела быть с ним, но он уходил от меня… а потом было поздно… и это чувство вины…
При первой же возможности я приехала в родной город, и подруга рассказала мне, что Ваш отец совсем спился и умер, а Вашу мать лишили материнских прав… «Я должна найти его ребенка, я заберу его, усыновлю!» Ответ подруги был неопровержим, как приговор судьи: «Не смеши людей! Зачем тебе это? Да и никто его тебе не отдаст… Кажется, мальчика забрала бабушка, мать Сергея». Я сдалась, так и не попытавшись ничего предпринять. До сих пор жалею, что не проявила настойчивости… простите меня, пожалуйста… я не знаю, за что, но… прости…