Хорошие, плохие и умные

С 29 сентября по 1 октября 1941 года в Москве состоялась конференция представителей СССР, США и Великобритании, фактически положившая начало оформлению антигитлеровской коалиции. В эти же дни, пришедшиеся, кстати, на понедельник, вторник и среду соответственно, произошло еще немало событий различного масштаба, причем некоторые из них были в определенном смысле не менее историческими – каждое, разумеется, на своем уровне. Так, в трех московских семьях, причем вовсе не связанных между собой, родились три девочки, которых назвали, соответственно, Маня, Аня и Таня. Первая семья была учительская, вторая – рабочая, а третья – скажем так, служащая. Для хода нашего повествования несущественно, где именно провели девочки свои первые четыре года, но примерно к середине октября 1945 года все три семьи вернулись по своим довоенным московским адресам: Маня – на Сретенку, Аня – в Сокольники, Таня – на Грузины.

Когда весной 1948 года в московских школах составлялись списки первоклассников по месту жительства, ни одну из наших героинь туда не внесли, так как по состоянию на первое сентября им еще не исполнялось семь лет. Впрочем, на следующий буквально день мама Мани, учительница русского языка и литературы, решила этот вопрос в индивидуальном порядке с директрисой соседней школы ("Ну, разумеется, Галина Тимофеевна, зачем же девочке терять год – тем более ведь вы ее, наверное, научили читать…"). Через неделю папа Тани, служащий (в известной организации и в чине подполковника) вышел на зав РОНО, и после авторитетного телефонного звонка мама Тани, домохозяйка, посетила директрису соответствующей школы, которая встретила ее со всем почтением и заверила, что никаких проблем с зачислением девочки в первый класс не будет ("Она же у вас, наверное, читает?" – "И таблицу умножения знает", – заверила мама, Александра Александровна). А мама Ани, повариха на заводском комбинате питания, сказала дочери: "Куда торопиться-то. Отдыхай пока". Таким образом, первого сентября две наших героини – самая старшая и самая младшая – отправились, в белых фартучках и с букетами в руках, в долгое пятнадцатилетнее учебное плавание, а третья, средняя по возрасту, продолжила гоняние сокольнических собак, тем самым изначально отстав от своих сверстниц на целый год. Что, впрочем, не помешало ей отчасти обскакать их впоследствии.

Впрочем, не будем торопиться с выводами. Лучше остановимся пока на некоторых эпизодах жизни наших героинь, в надежде, что это поможет лучше понять их мысли, поступки и систему мотиваций. А впрочем, кто ж знает: ведь чужая душа – потемки, а чужая девичья душа – это не просто комната в потемках, а комната, где черной кошки, возможно, и вовсе нет. И не бывало. Что делает все попытки поиска ее (кошки) или его (смысла, а уж тем более, здравого смысла) обреченными на неудачу по определению.
 
***
Двадцатый век перевалил на вторую половину. Новый, 1951 год. В школах наших героинь (как, впрочем, и повсеместно по стране) горят огни новогодних елок. Аромат мандаринов мешается с запахом хвои.

Маня привела в школу маму. Чтобы спасти праздник. За день до этого учительница пения прямо с катка отправилась в травмопункт, по причине вывихнутого пальца. На правой руке, разумеется – не везет, так не везет. А Манина мама играла на фортепьяно – так, чуть-чуть, для себя. И вот ее умолили подменить Ирину Вячеславовну. Дел всего-то – побренчать "В лесу родилась елочка" и еще ряд пьес той же сложности и тематической направленности ("С той поры медведь решил, что зимой надо спать…", "Вьется легкий январский снежок…" и "Это заячьи следы – а зайцы не кусаются…"). Под эти звуки музыки детки водили хороводы, а под мелодию "Догони, догони…" родная дочь еще и танцевала танец снежинок. Не соло, разумеется – в составе коллектива из пяти человек, но все равно очень ответственное выступление. И костюм был изготовлен соответствующий – собственно, ради костюма мама и пришла, поскольку ребенок изревелся: как же так, столько репетировали, и вдруг не протанцевать, не пофасонить перед девчонками…   

Таня тоже выступала на утреннике в своей школе – читала "Зима!.. Крестьянин, торжествуя…" И вовсю торжествовала сама – потому что выбор стихов был не детский. Идея, вообще-то, мамина, но ведь исполнение тоже немало значит. Тем более, что можно было повоображать, снисходительно разъясняя подружкам: это ведь не просто стишки какой-нибудь Барто, а Пушкин. И к тому же – "Евгений Онегин" (говорилось таким тоном, что подружки смиренно замолкали, причем ни у кого даже вопроса не возникало – кто он такой, этот Евгений).

А вот Аня на своем утреннике была лишь зрительницей, лишь гостьей, причем отчасти даже случайной. Ее вообще не очень интересовал этот скромный школьный праздник, поскольку она успела побывать на шикарной елке у матери на работе. Где и настоящие артисты выступали, и подарок будь здоров – все-таки крупное оборонное предприятие союзного подчинения. Не говоря уж о том, что кило мандаринов мать, как работница комбината питания, достала без проблем – это плюс к пяти штукам в заводском подарке. А в школьном – каждому всего-то по штучке.

***
Лето 1953 года. Каникулы. Старшая и младшая героини одолели ровно половину срока, отводимого министерством просвещения, от имени и по поручению государства, на полный курс школьного обучения. Иными словами – пять классов. Средняя героиня окончила начальную школу. Страна вступила в первое лето после долгожданной (по мнению одних) и безвременной (по мнению несогласных с ними) смерти учителя, друга и вождя.

Эти летние каникулы, как, впрочем, и все предыдущие, Маня проводила у дедушки с бабушкой. Дед был заместителем главврача и ведущим хирургом единственной на весь этот подмосковный городок больницы. Двухэтажное больничное здание и дом, в котором жили врачи, стояли рядышком, обнесенные, как водится, забором, укрывающим медицинские тайны от непосвященных и вообще от простого народа. Дом врачей, тоже двухэтажный, хотя и меньший по площади, был разделен на две неравные половины: чистую и нечистую. В той, что поболее, жили рядовые врачи, по семейству в комнате, комнаты по обе стороны коридора, а в торце – уборная, одна на каждый этаж. А чистая половина состояла из четырех отдельных квартир, по две на каждом этаже, и в каждой, разумеется, имелась своя, персональная уборная. 

Детки врачей за пределы больничного забора особо не выходили; для игр у них имелась достаточно большая поляна, окруженная густыми кустами. Непосредственно вдоль забора тянулись заросли шиповника, кое-где перемежаемые ивняком. Ивовые кусты давали прекрасное убежище от чужих глаз: пролезешь в глубину, после чего надо всего лишь пригнуть несколько ветвей – с умом, чтобы образовалась зеленая комнатка, где можно заниматься чем угодно, по своему усмотрению. В том числе и книжки читать, и в карты играть. Впрочем, в картишки чаще играли, сидя на крылечке. Играли в дурака, в пьяницу, в акульки. На поляне, ближе к вечеру, когда не так жарко, играли в мяч. Как правило, в штандр. Или в волейбол, в кружок. Там же играли и в чижика. 

Наряду с играми мирными, в которых принимал участие достаточно широкий коллектив, были игры, характеризуемые ограниченным числом участников и менее невинные по своей природе. Например, популярная игра в больницу, суть которой заключалась в имитации медосмотра. Формальной медицинской квалификации эти действия не требовали, и потому сегодняшний пациент назавтра с легкостью становился врачом – или, говоря в общем виде, переходил, в рамках разыгрываемой ролевой игры, к выполнению активной функции. На более ранних этапах развития в этой игре принимали участие преимущественно однополые участники, но вот в один прекрасный день холодного лета 1953 года Маня сподобилась получить приглашение уединиться от мальчика постарше, сына главврача. Он так и сказал ей, прямым текстом и с решительностью опытного бойца: "Машка, а пойдем-ка на чердак дровяного сарая…" – "А зачем?" – почти невинным голоском спросила Маня. – "А вот там увидишь…"

Они вскарабкались по внешней лестнице на чердак и там уселись на бревне, непонятно как оказавшемся на этой высоте. Посидели некоторое время молча, настороженно поглядывая друг на дружку. Маня первой не выдержала напряжения: "Ну, и чего?" – "Чего – чего?" – с легкой агрессивностью спросил сын главврача. – "Что ты мне собирался показать?" – "Я? Тебе?" – "Ну, ты же сказал: пошли, там увидишь…" – "Я в том смысле…" – запнулся было собеседник. И после мгновенной паузы выговорил: "Ты вот играешь с девчонками в больницу… А с мальчишками…" – "С мальчишками – нет", – честно ответила Маня, неявным образом, стало быть, признавая наличие однополого опыта в этой сфере. – "А давай с тобой поиграем?" – "Ну, давай, – с неожиданной для себя легкостью согласилась Маня. – А кто будет врачом?" – "Сначала – я", – далеко и глубоко закинул сети опытный сердцеед, намекая косвенным образом на последующий обмен ролевыми функциями. – "Ну, ладно. А мне что делать?" – "Как – что? Раздевайся…" – "Совсем?" – "Совсем-совсем…" – "А ты?.." – собственно, Маня имела в виду "А каковы при этом твои действия?", но собеседник воспринял вопрос в благоприятном для себя смысле и бодро сказал: "И я тоже". И тут же спустил свои сатиновые трусы, составлявшие в те годы основную и единственную одежду советского джентльмена подросткового возраста – в летнее, разумеется, время.

Маня, чуть помедлив, также стянула свои ситцевые трусики, но при этом ее девичью наготу по-прежнему скрывал ситцевый же сарафанчик. Подол которого, впрочем, довольно ловко и движением отчасти привычным, немедленно задрал соучастник игры. Судя по всему, это была не первая обнаженная женщина, которую ему довелось видеть на протяжении своей достаточно многоопытной жизни – но вот наша Маня впервые ознакомилась с половым диморфизмом Homo Sapiens во всей его очевидности. Некоторое время они внимательно, хотя и не без опаски, разглядывали друг дружку. Потом он спросил: "Ну, больная, что вас беспокоит?" – и с этими словами потянулся правой рукой в интересующее его место. И добавил: "Ноги раздвиньте, а то мне плохо видно…" – "Ничего у меня не болит!" – отпрянула Маня. – "А зачем же вы тогда пришли на прием?" – продолжал он гнуть свою линию. – "Никуда я не приходила – это ты меня позвал", – отбрехнулась Маня. – "Ладно, – покладисто сказал собеседник, – не хочешь быть пациентом – будь врачом. Лечи меня". И подался ей навстречу, со всеми своими достоинствами. – "Неохота", – решительно сказала Маня и столь же решительно одернула подол. Ухватила отложенные в сторону трусики и сообщила, деловито одеваясь: "Я домой пошла…" – "Ладно, – согласился партнер, уже не впервые сталкивающийся с девичьими капризами. – Как хочешь".

И, тоже одеваясь, спросил – не спросил даже, а сказал, как о само собой разумеющимся: "Ну, завтра тогда опять поиграем…" – "Не знаю", – сказала на это Маня не без резкости. Но ведь не сказала же и категорическое "Нет!" И потому на следующий день они снова оказались на том же месте и в той же позиции. И не раз, и не два на протяжении этого лета они уединялись в разных, подходящих и не очень подходящих, местах, включая заросли ивняка во дворе их дома, и кусты на берегу речки, куда они заходили, чтобы выжать трусы после купания и заодно воспользоваться благоприятным моментом, и кустарник в лесу, куда они всей компанией отправлялись по ягоды. Надо ли добавлять, что ничего такого между ними не произошло и что первым мужчиной Мани станет, как ей и было написано на роду, ее будущий муж, и случится это лет через десять после описываемых событий.   

Аня это пионерское лето провела в роскошном пионерском лагере, который могло себе позволить крупное промышленное предприятие союзного подчинения, принадлежащее к оборонному ведомству и содержащее, наряду с прочими объектами, призванными обеспечивать трудящихся социальными благами, также и комбинат питания, где мама Ани была к этому времени не последним человеком. Домики пионерского лагеря располагались рядом с заводским домом отдыха, на берегу мелкой речушки, что позволяло лагерной администрации устраивать практически ежедневное купание контингента, без опаски за жизнь и здоровье малолетних подопечных. Кормежка также была на уровне; достаточно сказать, что трижды в неделю к завтраку подавались бутерброды с красной икрой. Ну, и прочие радости, в том числе кино дважды в неделю – для чего их водили строем на территорию дома отдыха, в тамошний клуб.

Все было прекрасно в этом лагере – с точки зрения Ани. Все ей нравилось, включая и соседок по столу, девчонок из простых рабочих семей, которые понятия не имели о красной икре и потому отказывались потреблять незнакомый продукт. А поскольку вожатые строго следили за тем, чтобы все, поданное на стол, было съедено подчистую, причем исключения не делалось даже для какао с пенками, то Аня заключила договор с двумя девицами: она доедала их бутерброды, а они выпивали ее какао. При этом обе договаривающиеся стороны были на верху блаженства. Подлинное блаженство, однако, Аня постигла не за обеденным столом и не со сверстницами.    

В их отряде, как и во всех пионерских отрядах лагеря, существовало двуединое руководство: воспитательница и вожатая. Воспитательница – постарше, Ольга Сергеевна, сотрудница заводской химлаборатории, которая приезжала сюда уже не первый год, чтобы провести лето на свежем воздухе, со своей дочерью. А вожатая – Марина, студентка первого (собственно говоря, уже второго) курса Ленинского пединститута, по специальности русский язык и литература, сюда попала на педагогическую практику. Каждому отряду был отведен домик: спальня и веранда для игр в дождливую погоду. И еще при входе в спальню была маленькая комнатенка, буквально размером на одну кровать. Ольга Сергеевна спала в большой, общей комнате – чтобы и ночью быть поближе к дочери; таким образом, клетушка с кроватью и тумбочкой досталась Марине, чему она была очень рада. 

На второй день пребывания в лагере контингент погнали в баню. Ольга Сергеевна и Марина в купальниках сидели на лавочках, а девчонки подходили к ним, одна за другой, и подвергались достаточно тщательной обработке, после чего их отпускали с миром, обсыхать и расчесывать мокрые волосы. Аня оказалась последней из числа необслуженных. Ольга Сергеевна вышла в предбанник, разобраться с коллективом и последить за дисциплиной, а Марина по-быстрому намылила Ане голову, окатила ее водой и принялась домывать все остальное. И в процессе мытья спросила: "А сколько же тебе лет, Аня?" И получила развернутый ответ, с указанием того, что ей побольше, чем этим соплюшкам и что, в принципе, она могла бы учиться классом старше. "Это и видно", – подумала Марина, продолжая намыливать Аню в остальных местах. А когда дошло дело до главного места, то Аня со знанием дела сжала бедрами Маринину руку и потерлась об нее. На это Марина отреагировала немедленно, отложив мочалку в сторону и приступив к тщательному обмыванию голыми, в смысле, обнаженными, руками. Потом она обильно намылила кисть правой руки, и мыльный пальчик легко скользнул вовнутрь – не на всю длину, но достаточно глубоко. И они обе застыли в такой позе. Марина спохватилась первой: "Иди, одевайся, а то еще придет кто…" Аня понимающе и цинично улыбнулась: "Да ладно… Чего там…" И отступила на полшага. "Ты ведь на все три смены?" – спросила Марина, вставая с лавки. Аня кивнула головой и вдруг мгновенным движением вознамерилась запустить руку под резинку Марининого купальника. Марина прижала ее руку своей – не то с тем, чтобы удержать, не то с тем, чтобы направить повернее. И сказала жарким шепотом: "Подождем до вечера!"

После отбоя Марина подозвала Аню и сказала ей, просто и буднично, вроде бы сообщая о рядовом мероприятии, типа дежурства по столовой: "Как девчонки заснут – встанешь, будто в уборную. И приходи ко мне…" Что Аня и проделала, объявившись меньше чем через полчаса на пороге клетушки. – "Иди сюда!" – призвала Марина и призывно откинула одеяло. Прижала ее к себе и деловито провела правой рукой по спине – и ниже. И спросила с недоумением: "А чего это мы в трусах?" И мгновенно стянула их, бросив куда-то в угол. – "А ты без трусов?" – столь же деловито спросила Аня. Вместо ответа Марина ткнула ее носом в свою грудь и сказала: "Целуй!" – "Зачем?" – искренне удивилась Аня. – "Целуй в сосок! А зачем – поймешь позже. Ну, чего же ты?" – "Я не умею…" – растерянно прошептала Аня. – "Целоваться не умеешь?" – "Ага". – "Что, совсем?" – "Совсем–совсем". – "А что ты умеешь?" – деловито уточнила Марина. – "Только вот это…" – и Аня полезла ручонкой в то место, которое она до сегодняшнего дня почитала главным и единственным – ну, в этом самом смысле. И замерла, в явной растерянности. – "Ты чего?" – "Ничего… Там у тебя… волосы…" Марина беззвучно расхохоталась: "Подожди немного, и у тебя будут". – "Что будет?" – "Все будет. И волосы. И грудь. И месячные…" – "А это что такое?" – "Ты, говоришь, на все три смены приехала?" – "Да-а…" – "Ну, найдем время тебе разъяснить. И объяснить. И показать". – "Ты не думай – я не маленькая. И ведь я хожу же с матерью в баню, и всякого навидалась. Просто…" – "Просто на ощупь еще не ощущала – так, что ли?" – "Ну, да…" – "Так поощущай. И вообще ни в чем себе не отказывай…" И когда ободренная Аня полезла выполнять свое намерение, Марина добавила, как бы про себя: "Но и мне ни в чем не отказывай…"

Таня свои планы на лето даже и не представляла. Собственно, это мама, Александра Александровна, так говорила: "Ой, доча, даже и не представляю… У отца сейчас так много дел…" Дел у отца, подполковника военной разведки, и в самом деле было выше крыши – начиналась серия оперативных мероприятий, ставших впоследствии известными под неформальным названием "Ликвидация банды Берия". В один прекрасный июньский день отец, отсутствовавший до того трое суток подряд, объявился дома где-то после полудня и с порога сказал: "Татьяна, сбегай в магазин за хлебом!" – "С утра уже куплен", – ответила Таня. – "И мороженое тоже?" – сменил тематику отец. – "Нет, – заинтересованно сказала дочь. – Мороженого в доме ни крошки". – "Тогда сходи за мороженым…" Таня взяла деньги и отправилась в путь; будучи умной девочкой, она понимала: раз гонят из дому, значит, так надо. Тем более, если приятное сочетается с полезным. Будучи девочкой не только умной, но и дальновидной, она по пути сформулировала стратегию: куплю эскимо, слопаю его в спокойной обстановке, на лавочке в сквере, а потом куплю еще три пачки и принесу их домой. Так она и сделала; а подходя к дому, увидела, что на месте, где обычно стоит бочка с квасом, собирается народ. Будучи дитем своей эпохи, она мгновенно сориентировалась: заняла очередь, дождалась пришедшей за ней бабуси и сказала ей умильно: "Я сейчас, ладно? За бидоном сбегаю. Я вот в этом доме живу". – "Давай, внучка. Только быстренько. А потом ты очередь посторожишь, а я тоже посуду возьму".

Не дожидаясь лифта, она молнией взлетела на четвертый этаж и позвонила. Ей долго не открывали, и тогда она забарабанила в дверь. – "Что случилось?" – не без раздражения спросил отец, впуская ее. – "Ничего такого, папочка, – ответила она благонравным голоском, не обратив внимания ни на отцовский тон, ни на то, что он был в одних трусах. – Вот, убери это в холодильник, а мне дай бидончик – для кваса". При этих словах из спальни высунулась мать, растрепанная и почему-то в халате: "Возьми белый бидон, он на три литра". И, после легкой паузы: "А там что, народу много?" – "Нет, не очень. Человек десять. Только бочку еще не привезли". – "Но очередь ты заняла?" – спросил отец, вроде бы никогда прежде не интересовавшийся хозяйственными делами. – "Разумеется!" – ответила Таня взрослым тоном. – "Ну, беги. Да, кстати, можешь купить себе еще эскимо. Чтобы не скучно было в очереди стоять". – "Спасибо, папочка", – отозвалась Таня, подумав при этом: "Чего это они сегодня такие добрые?"

Когда она минут через сорок вернулась с полным бидончиком, мать уже прыгала на кухне и готовила все для окрошки. А посреди комнаты стояли снятые с антресолей два чемодана – большой и маленький. Так, маленький – это отцовский, для командировок. А большой? – "Пап, мы что, едем куда-то?" – "Едем, заяц. Кто – куда. Вы с мамой – на Черное море…" – "Ура! А ты – с нами?" – "Пока нет. Пока мне по делам надо. А потом, может, и присоединюсь к вам…"

На следующий день Таня, лежа на верхней полке, на животе, неотрывно смотрела на пейзажи, бегущие за окном скорого поезда "Москва-Симферополь". Потом ей это наскучило; она, вняв призывам матери, спустилась вниз, поела жареного цыпленка с огуречным салатом, после чего играли в дурачка, всем купе – соседями у них были тоже мать с дочерью, примерно их ровесницы. Спустя положенное время все четверо добрались до своего места назначения в Мисхоре, причем ее попутчица, Лидочка, сильно расстроилась: на привокзальной площади Симферополя их уже ждал санаторский автобус, и потому не удалось прокатиться на троллейбусе по горной дороге до Ялты. Таня, для которой это был первый выезд на Южный берег Крыма, не прочувствовала горечи утраты и потому прибыла на место в значительно более приподнятом настроении, чем Лида.

И вот, наконец – мраморная веранда санатория, посыпанные белым гравием дорожки, пальмы, целые заросли роз и главное – море! Жизнь была прекрасна! Каждый день недели к завтраку – свой вид пирожного (безе в понедельник, песочное во вторник, бисквит с кисленьким вареньем в среду, ореховое в четверг, ромовая баба в пятницу, корзиночки в субботу, ну, а в воскресенье – наполеон). И весь день на пляже. К тому же в библиотеке санатория столько всего замечательного! Таня начала с "Детей капитана Гранта", и симпатичная библиотекарша пообещала ей откладывать книгу за книгой, впрок. А после "Таинственного острова" она, с заговорщицким видом, вытащила из своих закромов "Всадника без головы". Словом, жизнь была не жизнь, а сказка. Тем более что мать не докучала мелочной опекой; на пляже она общалась со своей, вновь обретенной компанией и не отрывала дочь от чтения; вечером, уложив Таню, уходила по своим делам, после чего та включала лампочку над кроватью и могла спокойно читать допоздна. Позавтракав, Таня смирно устраивалась под тентом на пляже и продолжала чтение.      

Лидочка, попутчица, с удивлением воспринимала размеренную Танину жизнь; сама она – будучи, впрочем, на пару лет постарше – вовсю уже хихикала с мальчишками, причем не с московскими, в массе своей тихими и сравнительно благонравными, а с буйными местными. Главным образом, с детьми обслуги. Таня как-то подсознательно ощущала, что с такими водиться вот уж точно  не следует. И более того, от них следует держаться подальше. О чем она и сказала Лидочке, напрямую. "Ну, и дура! – последовал ответ. – С ними знаешь, как интересно!" И на Танино "Прямо уж!.." она ответила: "А вот представь себе! Они, между прочим, тут все пути-дорожки знают. Все дырки в заборе". И на естественный вроде бы вопрос: "А зачем дырки, когда есть калитки?" последовало снисходительное: "Дурочка, не про эти дырки речь. А про маленькие щелочки. В заборе медицинского пляжа. Мы уже сколько раз ходили смотреть. И на мужской, и на женский…" – "Ну, и что там?" – спросила Таня против своей воли. – "Там – такое! Ты когда-нибудь мужчину видела… ну, безо всего?" Таня пожала плечами: "А зачем?" – "А, да что с тобой говорить! Малолетка, одно слово". Она помолчала, явно сдерживаясь, но потом все-таки не утерпела: "Мы и сами потом…" – "Что – сами?" – "Это самое! Раздеваемся…" – "Ну, и что?" – "Дура! Мы совсем раздеваемся!" – "А дальше что?" – хладнокровно спросила Таня. Лидочка осеклась и сказала упавшим голосом: "А дальше – вот и все. Ничего дальше". – "А ничего – так чего же болтаешь? Чего хвастаешься?" – "Никто и не хвастает. Говорю правду, как оно есть". И, после крошечно паузы, со злостью: "А ты – малолетка, и все тут!" – "Ну, и пусть", – строптиво ответила Таня.    

***
Лето 1957 года. Наши героини накануне шестнадцатилетия. Старшая и младшая перешли в десятый класс – иными словами, вышли на школьную финишную прямую; их родители уже задумываются о дальнейшей судьбе деток: куда пойти учиться и что нужно для этого сделать. Родители средней героини ни о чем таком не задумываются – да и рано, к тому же. Раздумьями они мучались год назад, когда дочь закончила неполную среднюю школу, и у них возникла мысль: а не отдать ли ребенка в какой ни на есть техникум – хотя бы и кулинарный; впрочем, по некотором размышлении было решено не морочить голову ни себе, ни Анечке – пусть себе учится пока еще, а там видно будет…

В прошлом году 20 съезд партии, под завывание февральских вьюг, решительно осудил культ личности и его последствия. А в этом году – первая ласточка, свидетельствующая о демократизации общественной жизни: в Москве, с 28 июля по 11 августа, проводится Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Надобно сказать, что родители как старшей, так и младшей героинь очень чутко ощущали перемены в общественно-политическом климате страны – более того, они и сами, в той или иной степени, способствовали их свершению. Папа Тани, приняв, в период с весны 1953 года по зиму 1956 года, самое активное участие сначала в разгроме банды Берия, а затем и в процессе десталинизации, дослужился до папахи и до серьезного поста в своей системе; на приличном посту в гороно оказалась и мама Мани, также принимавшая активное участи в процессе десталинизации – ну, разумеется, не с оружием в руках. Впрочем, печать – это тоже мощное оружие нашей партии, и Галина Тимофеевна не только сама активно выступала со статьями (причем не ограничиваясь "Учительской газетой" – и в "Труде", и в "Известиях" имелись у нее публикации по вопросам коммунистического воспитания школьной молодежи в новых условиях), но и ребенка исподволь подталкивала в этом направлении, и вот уже полгода Маня занимала почетный пост главного редактора школьной стенгазеты. Что касается ее конкретных достижений, то специальный выпуск газеты, посвященный Московскому фестивалю молодежи, был признан лучшим на конкурсе школьных стенгазет, организованном райкомом комсомола, а потом получил еще и приз МК.

Другой спецвыпуск, удостоенный грамоты ЦК ВЛКСМ и сделанный Маней практически в одиночку, был посвящен итогам исторического молодежного форума,  – из чего можно сделать вывод, что Маня оказалась допущенной к официальному участию в работе пресс-центра Фестиваля. А потом, на приеме в ЦК комсомола, она познакомилась со своей сверстницей по имени Таня, которая также участвовала в работе Фестиваля, в качестве члена актива КМО и начинающей переводчицы. В актив Комитета молодежных организаций отец пропихнул Таню примерно за полгода до открытия Фестиваля, а с английским у нее все было в полном порядке уже давно, тем более что с девятого класса она еще и занималась с преподавательницей иняза, два раза в неделю. Так что неудивительно, что Таню приставили, в качестве стажерки, к группе переводчиков, обслуживавших американскую делегацию. Пусть и девочка на побегушках, но все-таки, формально говоря, переводчица делегации США – то есть, фигура, достойная если не очерка в "Комсомолке", то, во всяком случае, небольшой статьи в "Московском Комсомольце", каковую и поручили написать Мане. С этой целью, собственно говоря, их и познакомили. Статья пошла на пользу обеим девочкам: с одной стороны, официальное признание заслуг Тани, пусть и на уровне всего лишь городской газеты, а с другой – первая публикация Мани, в настоящей, взрослой, городской газете.

После таких высот выпускать школьную газету было вроде бы и мелковато, то Маня с детства отличалась добросовестностью, и потому со всей серьезностью приступила к подготовке первого номера за 1957-58 учебный год, который (то есть, учебный год) был последним ее школьным годом. Учитель истории, куратор стенгазеты, попросил Маню, как опытного журналиста, натаскать ее нового зама, девятиклассника Петю, который должен был сменить Маню на высоком посту. И вот они сидят вдвоем в пионерской комнате, которая, при наличии там самого большого в школе стола, является оптимальным местом работы редколлегии. На знаменитом столе разложены два склеенных листа ватмана, и сверху, по центру, главный художник газеты уже изобразил впечатляющий заголовок. Заметки переписаны красивым почерком (имеется для этих целей специальная девица, из восьмого класса). Сейчас надо разместить заметки, прикинуть место для иллюстративного материала, и если все пойдет нормально, то приклеивать листочки с текстом на соответствующие места, после чего Маня, обладающая достаточными художественными способностями, сможет изобразить разделительные линии между заметками и красочно оформить заглавные буквы.   

"Буквицы! Это называется – буквицы!" – говорит Маня наставительным тоном своему заму и потенциальному наследнику. – "Ладно. Буквицы так буквицы", – вполне покорно реагирует тот. Они склонились, голова к голове, над двойным листом ватмана, их руки то и дело соприкасаются, и всякий раз Маня вздрагивает про себя. Как-то по-новому стал смотреть на нее Петя – не то как на автора публикации во взрослой газете, не то как на взрослую женщину. "Девушку!" – резко поправляет себя Маня. Наконец, все материалы размещены, и можно приступать к первой буквице. Маня берет в руку орудие творчества и принимается за дело. А вот Петя – тот садится рядом с ней, совсем-совсем рядом, так, что их колени соприкасаются. Маня пока не обращает на это внимания, а вот Петя – тот все ближе пододвигается к ней. И еще ближе. И кладет ей руку на колено. Маня на секунду замирает, но не подает виду. И продолжает свое творческое занятие – рисует буквицы. Продолжает свои усилия и Петя. Вот его рука, покинув коленку, поползла выше и выше. И еще выше. А добравшись почти до самого верху, она вдруг соскользнула под стул – и Маня почувствовала, как ее заместитель потихонечку начинает приподнимать подол ее школьного платья. Маня ждет: что будет дальше. А дальше он кладет ей руку на коленку – но уже под подолом. И продолжает свое восхождение. С этим надо что-то делать. В смысле, прекратить это безобразие.

Или не безобразие? Мане трудно дать четкую оценку происходящему – ее опыт, увы, ограничивается лишь детскими играми в больницу. Тогда-то она успела побывать и пациенткой, и врачом – но вот уже два года как она не занимается подобными глупостями. А Петя тем временем добрался до края чулка, и его чуть дрожащие пальцы переместились на голую ногу. Тут, к счастью, оказалась дорисованной очередная буквица, и Маня решительно встает из-за стола – с целью вполне производственной: сменить воду, в которой она споласкивает кисточки. Идет в туалет, аккуратно промывает кисточки, моет стаканчик, наливает чистой воды, потом ставит его на умывальник и отправляется вглубь помещения. Там она заходит в кабинку, поднимает подол (подумав мельком: "А ну, как сейчас он вломится сюда – вот будет смеху…") и продолжает свои действия по стандартной схеме. Потом благовоспитанно моет руки, берет стаканчик с кисточками и возвращается к столу. И принимается за очередную буквицу – а Петя за продолжение начатого. На этот раз он сразу лезет под юбку. Маня рисует, думая про себя: "Вот интересно: голого мужчину видела, свою наготу ему демонстрировала – а чтобы хоть разок поцеловаться, так нет того. Нецелованная дурочка – и это притом, что доходила до того края, который… Ну, словом, который является – судя по художественной литературе и рассказам девчонок – стадией, существенно более продвинутой, чем сравнительно невинная стадия поцелуев. А я, выходит, вроде бы начала не с того конца…" Тем временем этот несносный Петя вознамерился забраться туда, где – впрочем, ведь и не однократно – успел побывать ее лечащий врач, сын главного врача. Пришлось принимать решительные меры: одернуть подол и заодно одернуть наглеца, хлопнув его по руке.

Ну, вроде бы смутился и отодвинулся в сторонку. Слава Богу, осталась последняя буквица. "Все, – решительно говорит она. – Остальное – завтра, вместе с Викой…" Вика – этот главный художник стенгазеты. А "все" – это значит, что на сегодня все. Сейчас надо убедиться только, что рисунки подсохли, потом можно будет свернуть лист и отнести его в учительскую – там целее будет. Ну, а Петя? Неужели не полезет целоваться – пока сохнет эта чертова краска?      

Так ничего и не дождалась Маня в этот вечер. До первого ее поцелуя еще чуть больше трех месяцев. На елке в Кремле (на балу старшеклассников) она познакомится с Толей, который отговорит ее поступать на журфак ("Что ты! Там ничему толком не учат. Пустая трата времени. Тем, кто умеет писать, это не нужно, а тем, кто не умеет – это не поможет…" – "А куда ж тогда?" – "Этажом выше. На филфак". – "Ты, смотрю, уже все знаешь? Всю топографию?" – "У меня там сосед учится. На третьем курсе".) Вот Маня и поступила на филфак. А этот Толя – он не поступил. Двух баллов не добрал. На последнем экзамене, на истории, тройку схватил.

Ах, да, первый поцелуй. Ну, это очень просто и даже не очень интересно: Толя проводил ее после кремлевского бала, и в подъезде – самым тривиальным образом – они поцеловались. Потом они еще виделись какое-то количество раз, в смысле, до экзаменов, и всякий раз, разумеется, целовались. Целовались и во время экзаменов, если выдавалась такая возможность. А потом – потом как-то незаметно расстались. На первом курсе Маня занималась в основном учебой, потом погрузилась в общественную работу; переход к личной жизни обозначился в начале третьего курса, на одном из концертов консерваторского абонемента. Первый раз они со своим будущим мужем поцеловались на Новый год, а все прочее, как уже неоднократно отмечалось – после свадьбы.


В отличие от Мани, так и остававшейся нецелованной по состоянию на начало последнего школьного учебного года, Таня впервые поцеловалась в фестивальные денечки. С американцем. Как говорится, красть – так миллион… ну, и так далее. Два слова о том, как Таня оказалась в этой системе. Папа, будучи военным разведчиком, скептически относился к мысли, что единственный ребенок пойдет по его стопам. К тому же и пол ребенка не вполне благоприятствовал такой перспективе. Но теперь, после 20 съезда, общая ситуация коренным образом переменилась, и появились серьезные перспективы мирного использования языковых знаний. Более того, наличие хорошего языка давало реальную возможность регулярно бывать за границей, причем для такого рода командировок не нужно было получать дипломатический ранг либо осваивать стрельбу по-македонски в качестве пусть не первого, то все же обязательного условия. Поэтому папа упорядочил языковые занятия ребенка, привлекши к этому делу жену своего однополчанина, ставшую к этому времени инязовским доцентом, а также обратился к активным поискам друзей-приятелей, которые устроились в жизни соответствующим, то есть, более мирным, образом. Довольно быстро круг поисков замкнулся на КМО. Кое-кто из папиных дружков служил там еще с тех времен, когда эта структура занималась более серьезными делами и именовалась "Антифашистский комитет молодежных организаций". Утратой в 1956 году первого слова своего названия понесенный ею урон не ограничился, но в целом она сохранила свое влияние в известных сферах. По определению, КМО принимал самое активное участие в подготовке и проведении Фестиваля молодежи, и потому очевидным решением было включение Тани в состав актива, с последующим привлечением к работе в качестве переводчицы – естественно, пока что начинающей. Теперь – при условии, что Таня зарекомендует себя достойным образом – ей была практически гарантирована соответствующая характеристика-рекомендация, что вкупе с реально приличным английским позволит без труда поступить на переводческий факультет иняза. А дальше – дальше посмотрим.

Но к делу – то есть, к поцелуям с американцем. Звали его, кстати, Фред. И еще кстати – не только тайну поцелуев открыла для себя Таня на протяжении этих незабываемых двух с лишним недель. Новый мир открылся ее глазам. Мир таинственный и сокрытый от большинства ее сверстников – как, впрочем,  и людей более старших возрастов. Тут и первая поездка в аэропорт для встречи иностранцев, и вся сопутствующая этому первому контакту атмосфера какой-то необыкновенной приподнятости, если не праздничности, и первый разговор с живым носителем языка в неформальной обстановке, и первое знакомство с системой охраны иностранных гостей от ненужного, назойливого любопытства советских граждан… Последний вопрос, кстати, широко и всесторонне обсуждался на всяких предварительных совещаниях и инструктажах ("Прошу вас, товарищи, твердо усвоить, что все без исключения контакты иностранцев с общественностью устраиваются и организуются нами и только нами. Любые иные контакты следует считать как минимум нежелательными, если не потенциально опасными – не будем, товарищи, забывать и о разумной бдительности! Поэтому всякая попытка посторонних – а к этой категории, товарищи, мы относим тех, чье присутствие на мероприятии не признано нами целесообразным – так вот, всякая такая попытка должна рассматриваться соответствующим образом. И, естественно, пресекаться – неукоснительно и безотлагательно. По возможности следует увести иностранца с места нежелательного контакта, напомнив ему о неотложном деле или встрече. И кстати, имейте в виду, что программа их пребывания составлена настолько плотно, что у них реально не должно оставаться времени на незапланированные – а проще говоря, товарищи, на несанкционированные контакты. Если же вам не удалось удалить иностранца с места несанкционированного контакта, то необходимо незамедлительно обратиться к представителям соответствующих служб и довести до их сведения, что имеет место неформальный контакт. Далее они уже будут действовать по обстоятельствам. Что касается представителей соответствующих служб, то мы заблаговременно познакомим вас с ними, для обеспечения необходимых рабочих отношений". Ну, и так далее…)

Кстати, когда зашла речь о представителях соответствующих служб, то Таня представила себе, что это будут люди крепкого телосложения, с нахмуренными бровями и настороженным взглядом – короче, чем-то похожие на ее отца. Каково же было ее удивление, когда, будучи приглашенной на индивидуальную беседу с таким представителем, она робко приоткрыла дверь назначенной комнаты и увидела там молодую и прекрасно одетую (в этом-то Таня уже начала разбираться) женщину. – "Заходи, заходи, Танечка! Садись, будем знакомиться. Хотя – чего там знакомиться, ты и так знаешь, как меня зовут. Татьяна Николаевна – как и тебя. Забавно, правда? Я и отца твоего знаю, кстати сказать. Ты садись, садись, разговор у нас долгий…"

Первый разговор затянулся на пару часов, и за это время Таня узнала о своей будущей жизни и профессиональной деятельности все. Или почти все. Следующий, часовой продолжительности, разговор в том же кабинете состоялся примерно через месяц, уже после подведения официальных итогов мероприятия. Татьяна Николаевна, в свойственной ей манере, сразу перешла к делу: "Значит, так, девочка. Тут у меня бумага лежит – кстати, не анонимка, – насчет тебя с Фредом… Ты только не бледней, ничего страшного. Ну, я, во всяком случае, надеюсь, что ничего. Автор пишет, что удалось наблюдать ваши поцелуи. И, по квалифицированному наблюдению автора, это были лишь поцелуи – в смысле, ничего более. Не пролог к чему-то, тем более что делегация улетала на утро. И явно не подведение итогов. В смысле, не прощальный поцелуй после двухнедельной оргии. "Щенячьи поцелуи", согласно определению автора докладной записки. Скажи мне теперь: это правда?" Таня кивнула головой, чувствуя, что вот-вот разревется. – "Я в том смысле спрашиваю, что и впрямь ничего у вас до того не было?" Таня помотала головой и всхлипнула. – "Только не реви. Я же тебе сказала: ничего страшного. Умнее будешь, вот и все дела. Во всяком случае, осмотрительнее". 

И Татьяна Николаевна принялась учить тезку жизни. На протяжении минимум академического часа. В заключение она сказала: "Значит, так. Бумагу эту я кладу в свой сейф. На нижнюю полку и поближе к задней стенке. Пусть пока полежит. А когда заслужишь – я ее при тебе порву, в качестве награды". – "А за что награда?" – "Это мы еще посмотрим. Авось ты какой-нибудь подвиг совершишь. Парашютиста-диверсанта поймаешь". Таня шмыгнула носом и спросила едва слышно: "Где же я его найду?" – "Диверсанта-то? Ну, я тебе помогу. Так сказать, посодействую. При условии, конечно, что ты будешь работать со мной и делать все, что тебе сказано. Не волнуйся, ничего такого от тебя не потребуется. Кроме обычной, разумной добросовестности. Ну, все поняла?" – "Ага". – "Тогда иди. Учись как следует. Совершенствуй английский. Готовься к экзаменам. Рекомендацию в иняз мы тебе дадим, даже и не сомневайся. В смысле – не столько тебе дадим, сколько отцу твоему. Так что если будешь себя в дальнейшем вести неумно, то и отцу доставишь неприятности. И еще – на прощание. Как ты понимаешь, этот разговор – исключительно между нами. Никому, ясно? Отцу – тоже ни слова. Не надо его расстраивать. И вообще…"

Так что же насчет этих "щенячьих", как было определено квалифицированным наблюдателем, поцелуев? В последний вечер Фестиваля, после торжественного закрытия и соответствующего банкета, Таня неожиданно для самой себя оказалась в каком-то отнорочке гостиничных коридоров, и там Фред, неловко обняв ее за плечи, сорвал с девичьих губ первый в жизни поцелуй. А потом еще один, после которого было попытался завести разговор на тему "I love you", но и без того перепуганная Таня немедленно прекратила эти объяснения. И трусливо ("Да, именно так, не скрываю, и чего же тут скрывать!") удрала домой. За завтраком она постаралась сесть на другой конец стола, в автобусе по пути в аэропорт спряталась за широкую спину переводчицы Людмилы, толстой, почти тридцатилетней тетки ("Люда, пусти меня к окошечку, а?"), во время церемонии прощания ошивалась на самом заднем плане. А когда настал миг окончательного расставания и Фред предпринял попытку прощального поцелуя, она одними губами прошептала "Don't, please"… И Фред ограничился рукопожатием. 

"Зачем тебе вообще все это надо было? – с тоскою думала Таня по пути домой, после беседы с Татьяной Николаевной. – Зачем ты, дурочка, общалась с этим Фредом? Зачем болтала с ним всю дорогу?" И со всей честностью, как того и требовала Татьяна Николаевна, ответила – самой себе: "Потому что он – самый пристойный парень во всей делегации. Самый образованный. Самый начитанный. И говорит понятно. У других такой выговор, что опытные переводчики теряются, а этот – как диктор лингафонного курса. Каждое слово слышно, каждый звук. Каждая запятая. Студент юридического факультета. Сын видного адвоката. И, по всей видимости, очень богатого человека – но притом весьма прогрессивных взглядов. На встрече со студентами МГУ Фред рассказывал, как отец во времена Джо Маккарти защищал кинорежиссеров и актеров. Такие вот противоречия капиталистического мира. Ладно, фиг бы с ними, с этими противоречиями – с собой надо разобраться. Что там сказала Татьяна? Будешь со мной работать, будешь делать все, что сказано – и все будет хорошо. А что она может потребовать от меня? Ничего страшного, я надеюсь. Никаких прыжков с парашютом или хождения по карнизу на пятнадцатом этаже…

Тем временем Татьяна Николаевна тоже подводила итоги беседы с Таней. Хорошая девчонка. Глазки умные, и вообще. И язык почище, чем у многих дипломированных переводчиков. А как она побледнела… Ведь кровь не бросилась в лицо, вроде бы от стыда – а наоборот, отхлынула. Так, что даже крошечные веснушки проявились на кончике носа. Она к тому же и хорошенькая. А бледнеют в такой ситуации как раз смелые люди – это еще Наполеон говорил. Или кто-то другой? Не важно. Главное, что девочку надо взять под свою опеку. Из нее выйдет толк. Да и папа ее до пика карьеры еще не дошел, быть ему еще генералом – а такие связи дорогого стоят…


А вот Аня отметила праздник юности всей планеты иным образом. Не хуже, не лучше – просто иначе. Страна, как помнится, начала подготовку к Фестивалю задолго до солнечных июльских дней 57 года. Газеты взахлеб писали о молодежной солидарности и о том, как должны дружить дети разных народов. По радио вовсю зазвучали совершенно необычные песни: музыка была похлеще и поразнузданнее буги-вуги, слова же и вовсе ни с чем не сообразные. Буквально вчера еще, стоило какому-то смельчаку выставить свою радиолу на подоконник и огласить московский дворик подобного рода какофонией, как немедленно появлялся  участковый милиционер, который мог и конфисковать эту самодельную пластинку на рентгеновской пленке, в качестве элемента чужеродной тлетворной культуры. А сегодня – пожалуйста вам: по Всесоюзному радио добрые молодцы бесстыдно заливаются на три голоса: "Чтоб взглянуть в твои глаза, // Что синее океана, // И чуть слышное сказать: // Ты прекрасна, Колумбьяна!"

"Колумбьяна – ну и имечко…" неодобрительно говорит мать, а Аня отзывается: "Ну, и что?" – "А то, что нерусское!" – "Зато красиво", – парирует Аня. – "Вот сейчас понаедут сюда…" – "Кто понаедет-то?" – "Да эти… которые… От которых все болезни… Ты только не болтай во дворе, потому что теперь у нас дружба народов, и деваться некуда. Политика такая". – "Вот и хорошо, что дружба!" – искренне отвечает Аня. – "Хорошо-то хорошо, – вздыхает мать, – да только ничего хорошего". Положение у матери сложное. С одной стороны, на последнем отчетно-перевыборном собрании ее избрали в общезаводской профком, в качестве достойной представительницы цеха питания, и теперь она, как вроде бы государственный человек, обязана проводить политику партии в жизнь. А с другой – нутром она чувствует неладное. И со вздохом говорит дочери: "Вон мы вчера шли после заседания профкома, с Михаилом Андреичем – инженер, умнейший человек, десять лет в профкоме заседает, – он и говорит: "Понаедут на этот Фестиваль негры всякие – а потом наши дуры рожать будут черных. Вот стыдоба-то…" – "Кто будет рожать-то?" – на всякий случай уточняет Аня. – "Дуры – кто бы еще!.." И мать осекается, поняв, что не ту тему затронула при ребенке.

Ребенок, впрочем, давно уже себе на уме, и происхождение детей для нее никакой не секрет. Включая и самый первый этап этого процесса. Уже больше года она целуется с несколькими мальчишками из десятого класса: сначала с одним, потом с другим, потом снова возвращается к первому, а там, глядишь, и третий объявился. Целоваться – целуется, и даже позволяет им руки распускать, но не более. Потому что, в отличие от тех дурочек, которые могут по нечаянности родить от этих самых негров, она точно знает, откуда берутся дети. И более того: как они туда попадают. Так что никаких таких дел не то, чтобы с неграми, а пусть даже и с американцами! Впрочем, дети – это одно, а дружба – совсем другое. Дружить с посланцами юности планеты, кружиться в вальсе – не на какой-нибудь там танцплощадке, а на центральной московской площади, может, даже и на Красной… Или встречать рассвет на Ленинских горах… И хором петь Гимн демократической молодежи: "Дети разных народов…" Ведь "разные" – это вовсе не обязательно означает "черные". Есть же еще и другие страны – та же Польша, например ("Ай да парень, паренек!..") или Чехословакия ("Красную розочку, красную розочку я тебе дарю!.."). А Франция! "Я так люблю в вечерний час // Кольцо Больших бульваров обойти хотя бы раз…" 

… Придя с работы в скверном расположении духа, мать долго гремела сковородками на кухне и что-то бормотала себе под нос. Потом, когда семья расселась вокруг стола, она сказала с раздражением: "Ну, вот тебе и твой Фестиваль!" – "А что случилось?" – спросил супруг, хотя реплика явно была адресована Ане. – "То и случилось! Сегодня мне говорят: девка твоя в лагерь поедет только на первую смену. Это почему еще, спрашиваю. А потому, говорят, что Фестиваль. И есть указание городских властей: на июль-август всех детей по возможности вывезти из города. А твоя, говорят, уже не ребенок. И еще говорят, что теперь, когда ты член профкома, то должна образцом быть, для трудящихся. В том смысле, что некрасиво, если твоя получит путевку на все лето, а другим – шиш". – "Вот и ладно, – отозвалась Аня. – Зато на Фестивале побываю…" – "Вот и об этом речь шла. На все эти собрания и концерты вход будет строго по билетам. Чтобы посторонних поменьше. А билеты продавать не будут, будут их по предприятиям распространять. Так что дадим, говорят, тебе, для девки твоей, билеты на все дни. Я говорю: нечего ей там делать, а они: ты не понимаешь политику. Каждый вечер все залы должны быть битком. Чтобы показать, как советскому народу это интересно. Поэтому билеты выдаются счетом. Допустим, наши ряды – с седьмого по десятый. И будут присутствовать представители и смотреть, кто не пришел. И в случае чего это будет считаться навроде прогула. Потому что билет – это честь тебе оказывают, с одной стороны. А с другой – доверие. Ты сидишь как представитель рабочего класса. И если не оправдаешь доверие – плохо будет". – "Это как открытое партсобрание, – подал голос муж и отец. – Добровольно-принудительное, стало быть…" – "Нечего тут девке мозги забивать… А ты, Аня, вообще, смотри там, помалкивай. И следи за старшими. Они хлопают – и ты хлопай…" – "Они смеются – и ты поплачь…" – "Я тебе поязвлю!" – замахнулась мать. Но плюху не дала – уж очень взрослой стала на вид дочка. И такая вся из себя самостоятельная. Она вздохнула про себя и добавила: "А еще на каждого участника матпомощь полагается. Носильными вещами. У нас, в профкоме, будут распределять. Чтобы выглядели поприличнее на этих собраниях. Так что, глядишь, пара платьев тебе отломится. Будешь щеголять с этими… с негритянцами…" 

И действительно, мать подсуетилась, подобрала ей льняное платьице лимонного цвета, с вышивкой на груди, а еще синюю юбку и белую шелковую кофту, с синей полосой на воротнике и манжетах. А когда Аня пришла примерить одежку, то на глаза ей случайно попались сваленные в угол месткомовской комнаты несколько книжных пачек. Она глянула на этикетку: "Русско-английский и англо-русский разговорник". – "Мам, а это что?" – "Да вот, купили вместе с одеждой. Только кому это надо…" – "Мне надо. Я возьму одну, ладно?" – "А зачем?" – "Чтобы говорить с ними. По-английски". – "А сможешь?" – "Постараюсь…"

В школе Аня уделала английскому такое же внимание, как и всем остальным предметам – то есть, минимально необходимое, чтобы не позориться с тройками, но уж точно не лезть в отличницы. А тут как будто что ее дернуло. Или задело за живое. Всю лагерную смену она уделила зубрежке разговорника – и весьма преуспела в этом, самой себе на удивление. Это она еще не осознала, что в ней заговорили врожденные, хотя и глубоко скрытые до сих пор лингвистические способности. А в первый же вечер, на первом же фестивальном мероприятии, она познакомилась с поляком по имени Анджей, который чуть-чуть говорил по-русски и очень прилично по-английски. Он стал по ходу дела поправлять ее неверное и жутковатое произношение – а поскольку со слухом у Ани проблем не было, и она даже в свое время пела в хоре Дома пионеров, то корм оказался в коня.

И через недельку общения с Анджеем (которого она уже звала Эндрю) Аня так заговорила по-английски, что рискнула, в рамках некоего совместного мероприятия, пообщаться с американцами. Пообщаться, разумеется, чисто в лингвистическом плане! Вот интересно, поймут они меня? Поняли. Отозвались – и она их поняла. Тут же, правда, к ним – то есть, к Ане, Анджею и троице американцев – подошла советская девица и спросила, не требуется ли помощь с переводом. Аня гордо отказалась и продолжила самостоятельное общение. Потом она потанцевала с одним американцем, с другим, а третий – который ей глянулся с самого начала – предложил (прижимая ее во время танца) выйти подышать свежим воздухом. Они по возможности незаметно выскользнули из зала и, как по волшебству, нашли в двух шагах от здания уединенную и невидимую с дорожки скамейку. Сели – и началось… Этому Джеку Аня позволила столько, сколько не позволяла всем своим ухажерам-соученикам вместе взятым. Пожалуй, до сегодняшнего вечера только Марине удавалось так подробно ознакомиться со всеми девичьими тайнами Ани. Нет-нет, ничего непоправимого не случилось, и вообще до этого самого дня Ане ждать еще год с небольшим – собственно говоря, до той новогодней ночи, когда все и произойдет. Когда некий парень предложит ей заглянуть к нему по пути с новогоднего пиршества. Буквально на секунду, альбом с марками посмотреть… А чем плох предлог? Ничуть не хуже тех соблазнов, что практиковались в последующие годы, представителями более младшего поколения, когда в качестве наживки предлагался настоящий английский альбом Битлов или альбом репродукций запретного Дали. Но вернемся на скамеечку, где Аня с Джеком провели, не без пользы и интереса, практически целый час, исследуя друг дружку хотя и в полной темноте, но тщательно и досконально – примерно как это бывало в лучшие времена у Мани с сыном главврача. И только когда Аня довела Джека до полного изнеможения, они вернулись в общий зал – куда как вовремя, поскольку уже началась легкая паника. Подняла ее переводчица американской делегации: еще бы, делегат пропал! А когда он благополучно нашелся, переводчица немедленно приступила к выполнению соответствующего пункта инструкции ("Удалить иностранца с места несанкционированного контакта"). Вот они и удалились: подхватились всей компанией и отправились в свою гостиницу – от греха подальше. Хотя грех уже и случился – правда, не такой большой.

Танцы, впрочем, продолжались. Аня разыскала явно разобидевшегося Анджея и потащила его танцевать. И, танцуя, стала прижиматься к нему изо всех сил. Самой непонятно, зачем. Хотя, если честно сказать, то вполне понятно. Вдруг ей страшно захотелось вытащить его на ту же скамеечку и проделать с ним то же, что она сделала с Джеком. Захотелось, вот прямо сейчас и безотлагательно, запустить свои шаловливые ручки туда, куда подальше, и довести поляка до того же состояния, что и американца.  А потом еще и чувство справедливости: как же так – с Анджеем они десять дней знакомы, и ему ничегошеньки, а Джек на новенького, и сразу получил все (ну, практически все), и причем сполна. Итак, сказано – сделано, и через каких-то пятнадцать-шестнадцать минут они уже вовсю резвились на той же скамейке, только во время этого, второго за вечер, своего захода она взяла все, так сказать, в свои руки.  Результат был вполне предсказуем, а после того, как замолк оркестр, Анджей принялся умолять Аню, чтобы та позволила проводить ее до дому. Они шли ночными московскими улицами, целуясь на каждом шагу, а потом в подъезде, в укромном уголке под лестницей, Аня еще раз проделала ту самую штуку. Третий раз за вечер давши волю шаловливым ручонкам. А поднимаясь по лестнице, она долго и пристально нюхала свои ладони и кончики пальцев.   

Оказавшись, наконец, в своей постели, Аня первым делом приступила к известной совокупности действий, которым ее давно уже обучили подружки. А потом, когда наступило чувство глубокого удовлетворения, принялась размышлять. Очень ей понравились все эти дела – не только на скамеечке, разумеется, а и в значительно более широком плане. Вся эта атмосфера общения с иностранцами ей понравилось. И она решила идти по этой части. То есть, для начала, учить язык как следует – ведь если сама, практически без посторонней помощи, за какой-то месяц она сумела достигнуть таких успехов, то, значит… Надо поступать в институт, где этому учат, ну, и так далее… А для разгона побеседовать по душам с Кларой Ивановной, их школьной англичанкой. Разузнать у нее, как и что.

Английский у них был на второй день учебы, последним уроком. Но вместо привычной с седьмого класса Кларетты в класс вошел молодой человек, в сером костюме и неярком галстуке, при очках. Представившись как Анатолий Анатольевич, он первым делом попросил прочесть по предложению из учебника. "Для начала и для знакомства", – как он пояснил. Начав с первой парты правого ряда и охватив весь класс. Непонятно, на какие результаты он рассчитывал – после каникулярного перерыва-то. Ясно, что на этом фоне Аня оказалась особенно заметной. А после урока она решительно подошла к новому учителю и сообщила о своих намерениях. И спросила, что надо делать для претворения мечты в жизнь. Анатолий Анатольевич очень обрадовался энтузиазму милой девятиклассницы. Анатолий Анатольевич сказал, что будет рад помочь ей во всем, что касается углубленного изучения языка. Анатолий Анатольевич разъяснил, что иностранные языки изучают в нескольких местах – в том числе и в Московском педагогическом институте имени Владимира Ильича Ленина, который он, в частности, закончил в этом году. 

Анатолий Анатольевич был сыном Анатолия Владимировича (фамилия не столь важна для сути повествования); Анатолий же Владимирович был вторым секретарем горкома партии в немаленьком подмосковном городке – не то, чтобы высшая партийная элита, хотя, с другой стороны, как посмотреть… Контакты у него, во всяком случае, имелись и на московском уровне; вот эти дружки и посоветовали ему: пусть малый после окончания ВУЗа идет в школу – разумеется, в московскую, и проведет там годика три. Дело в том, что средняя школа имела особый идеологический статус, отчасти приравненный к промышленным предприятиям – в том смысле, что у школьных учителей, в отличие от сотрудников всяческих НИИ и прочих сомнительных мест трудоустройства, был шанс стать членом КПСС еще в комсомольском возрасте. Разумеется, при условии идеологической активности и неустанной, не щадя живота, общественной работы. В этом направлении у Анатолия Анатольевича уже сложились кое-какие планы, а именно: организовать кружок английского языка – не кружок, разумеется, а нечто вроде клуба, при участии соответствующего райкома комсомола по адресу школы. И приступить под эгидой этого заведения к подготовке юных бойцов идеологического фронта, прямо со школьной скамьи. Потому он и расценил обращение первой потенциальной участницы английского клуба чуть ли не в первый же день учебного года как доброе предзнаменование. 

Свои планы Анатолий Анатольевич обсудил с директором школы и секретарем парторганизации еще в процессе своего трудоустройства. "Наши задачи, – говорил он, – это не просто углубленное изучение иностранного языка, но также знакомство с историей и культурой англоязычных стран, с современной жизнью и состоянием идеологической борьбы в этих странах, с положением трудящихся, а также угнетенных масс…" – "Это вы кого имеете в виду?" – уточнил секретарь парткома. – "Негров, безработных…" – не без удивления ответил Анатолий Анатольевич. – "Да, да, разумеется", – покивал головой директор. И, в свою очередь, уточнил: "А вы эту инициативу… обговаривали? Ну, с инстанциями?" – "У нас, в институте, был молодой преподаватель английской кафедры. Член актива КМО…" И, пояснив на всякий случай, что это за Комитет, каковы его функции, а также для каких целей был создан этот актив, Анатолий Анатольевич продолжил: "Вот он неоднократно говорил, что в руководстве КМО поднимался вопрос о создании неких групп, или кружков, или коллективов на школьном уровне. Для расширения сферы деятельности этой организации…" Поговорили они еще какое-то время, после чего директор подытожил беседу: "Давайте так: вы пока исподволь организуйте кружок для совершенствования языка – ну, вроде как дополнительные занятия для отличников, а мы тут с товарищами посоветуемся насчет расширения его сферы…"

На следующий день секретарь парткома, по прямому указанию директора, помчался в райком партии, посоветоваться с товарищами. Этот обмен мнений с первых слов принял форму доноса: вот, из молодых да ранних, собирается изучать американский образ жизни и к тому же его пропагандировать… Однако старшие товарищи, также практически с первых слов, указали ему на недостаточное понимание текущего момента. Для начала инструктор райкома, к которому он толкнулся по старой памяти, не стал рассусоливать о нравах нынешней молодежи и распивать чаи, а сходу пригласил его в кабинет зам зава отдела пропаганды, где работнику системы просвещения и выдали по полной: "Ты пойми, Иннокентий Селиваныч, ситуация сейчас очень сложная. Партия решительно приняла курс международных контактов. Вот и Фестиваль молодежный – его для чего устроили? Ведь по инициативе лично Никиты Сергеевича – это ты понимаешь?" Такое недвусмысленно выраженное подозрение относительно того, что школьный партлидер не вполне адекватно осознает суть генеральной линии КПСС по рассматриваемому вопросу, привело названного лидера в состояние идеологической тоски, сердце ушло в пятки, а во рту появился противный кислый вкус страха, вроде бы подзабытого за последние пару лет. А хозяин кабинета напористо продолжал: "Ты подумай только, какие усилия были предприняты, на какие затраты мы пошли, чтобы поднять вопрос дружбы молодежи на новую, небывалую высоту!" Он долго распинался о перспективах, открывшихся перед парнями всей земли, после чего вздохнул, сделал пару глотков чая ("А мне-то чайку не предложил… Ой, плохи мои дела…") и продолжил, тоном уже не возвышенным, а скорее печальным: "Но вместе с тем – не все обошлось гладко на этом Фестивале. Заметь, сколько было случаев, когда происходили неправильные контакты между нашими и иностранцами. Особенно я наших девок имею в виду – это же просто до позорища доходило! Когда их из кустов выволакивали, где они с неграми, сам понимаешь… Меры, разумеется, были приняты соответствующие: и из Москвы выгоняли, и головы стригли под машинку… Но я тебе скажу прямо, как коммунист коммунисту: толку от таких мер мало".

Он пристукнул ладонью по столу и решительно добавил: "Мало! Недостаточно" Потому что к следующему фестивалю или какому иному форуму волосы-то отрастут, и эти ****и опять за свое примутся. Значит, нужна профилактика. Надо воспитывать комсомольский актив, чтобы они могли общаться с зарубежными гостями на достойном уровне. Со знанием языка. Со знанием американской литературы, и даже кинематографа. Чтобы эти наши активисты и активистки были в курсе ихней жизни…" – "Это что же, мы будем своими руками американцам подстилки готовить?.." – задохнулся школьный партсекретарь. Зам зав отдела пропаганды внимательно посмотрел на собеседника и сказал, не повышая тона: "Будем готовить таких активистов, которые могли бы поддержать беседу на любую тему, имея в виду главным образом идеологическое сотрудничество в деле борьбы за мир во всем мире. Во имя идеалов пролетарского интернационализма и дальнейшего прогресса марксистско-ленинского учения". Он сделал еще пару глотков чая, отставил стакан и вдруг ахнул кулаком по столу: "Ты что же! Разницы не видишь между *****ю и бойцом, находящимся на передовой идеологического фронта!" И решительно нажал кнопку селектора; впрочем, не вызвал конвой, как в панике подумал наложивший в штаны школьный партлидер, а всего лишь ровным тоном попросил секретаршу принести стаканчик свежего чаю. И уточнил: "Нет, Людмила Михайловна, один стакан. Мне". После чего тем же ровным тоном – будто только что не обвинил собеседника в идеологическом как минимум проступке, а то и в преступлении, сказал: "Ты иди и подумай. Как следует подумай. Речь Никиты Сергеевича на открытии Фестиваля перечитай. Еще кое-какие партийные документы проштудируй. В "Коммунисте" были интересные публикации… А этот Анатолий Анатольевич пусть зайдет ко мне на неделе. Пусть свяжется с секретариатом. А я дам указание принять в удобное для него время. Чтобы школьное расписание при этом не пострадало. Учебный процесс. Ладно, у меня все!"

***
Летом 1958 года две наших героини подали документы для поступления – старшая в МГУ, на филфак, младшая – в иняз. С особыми проблемами ни та, ни другая не столкнулись, да и откуда бы взяться проблемам. Английский у Мани в полном порядке, сочинение написала на "отлично". К тому же, будем откровенны, ответственный секретарь приемной комиссии был соучеником Галины Тимофеевны, которая, то есть Манина мама, являющаяся ныне видным руководящим работником системы городского образования, а также известным публицистом, кончала лет двадцать тому назад это учебное заведение, по специальности "русский язык и литература". Он же, ответственный секретарь, и английскую преподавательницу девочке присоветовал, с факультетской кафедры, чтобы все было чин чином, чтобы поднатаскать в соответствии с экзаменационными требованиями.


Таня представила вниманию приемной комиссии не только серебряную медаль, но и такую характеристику-рекомендацию от КМО, с которой хоть сейчас в загранкомандировку, причем даже в капстрану. Надо ли добавлять, что ее папа загодя побеседовал со всеми коллегами, причастными к работе приемной комиссии; на экзамене же по английскому ей было сказано: "У вас, Танечка, имеется одна, но серьезная проблема: ваши знания сейчас на уровне минимум второго курса, так что смотрите, не расслабляйтесь в течение учебного года – как бы не потерять набранные темпы…"


Что же касается нашей средней героини, то этим летом она решительно отказалась ехать в лагерь ("Да ты что, мать! Куда ж позориться-то! Мне уж замуж невтерпеж, а ты – лагерь…"), и на протяжении всего лета неукоснительно таскалась к Анатолию Анатольевичу. Минимум дважды в неделю. На занятиях они читали английские книжки (адаптированные, разумеется). Кроме того, Аня завела себе особую тетрадку и усердно переписывала туда английские стихи, благо Анатолий Анатольевич за годы учебы поднакопил кое-какое поэтическое собрание – от детских присказок и народных песенок до Байрона и Эдгара По. Выяснилось, что у нее врожденный вкус и прекрасная память; к тому же она инстинктивно улавливала размер и ритм, проявив тем самым редкое умение и склонность к декламации. Читая вслух свое любимое, "Аннабель Ли", она едва не рыдала над горестной судьбой Вирджинии, не будучи в силах скрыть абсолютно неподдельных чувств. На день рождения Аня попросила мать купить ей два толстых словаря – англо-русский и русско-английский, аж по двадцать пять рублей каждый. Объяснив при этом, что словарь – это дело серьезное и в будущем ей очень пригодится. А на вопрос "В каком будущем?" ответила, что рассчитывает на карьеру переводчицы, предусматривающую работу с иностранцами. Мать, не имея что сказать по этому поводу, только повздыхала. И безропотно отправилась с ребенком в книжный магазин. Подумав не без грусти: "Ну, вот уже и взрослая дочь…" 

Взрослая дочь, на радость родителям, усердно занималась по школьной программе – как английским, так и теми предметами, которые необходимы для вступительных экзаменов в высшее учебное заведение. Благополучно завершив первое полугодие, Аня, вместе со всеми школьниками страны, ушла на зимние каникулы. Но в новогоднюю ночь произошло событие эпохального характера, концептуально отделившее Аню от подавляющего большинства десятиклассниц как Москвы, так и других городов и сел большой страны. Английский клуб, организованный Анатолием Анатольевичем, к этому времени уже вышел за пределы отдельно взятого учебного заведения, и членами его состояли учащиеся близлежащих школ микрорайона. Новый год решили встретить вместе, по-английски. Долго и тщательно готовились, учили стихи, разучивали песни (в основном, надо признаться, рождественского характера – что поделаешь, коли других не существует; впрочем, члены клуба были народом вполне взрослым и понимали, что по этому поводу желательно держать язык за зубами, представляя все эти культурные элементы не как религиозный дурман, а как народные, освященные веками, обычаи и традиции).

***
Случилось так, что буквально тридцать первого декабря Анатолий Анатольевич свалился с жесточайшей простудой, и праздновать пришлось самостоятельно, без руководства. Отсутствие старших товарищей за праздничным столом привело к некоторому перекосу в употреблении спиртных напитков, что не могло не сказаться на состоянии участников мероприятия. Сначала они, как и было запланировано, декламировали по очереди стихи и пели хором, также по-английски, но часам к двум обстановка стала более традиционной: погасили свет и расползлись по углам. Аня  уже с месяц как приметила, что некий Дима из школы через дорогу положил на нее глаз; в эту же ночь он решительно взял на себя обязанности ее кавалера: сидел рядышком, подливал вина, никому не позволял танцевать с нею. В какой-то момент он выманил ее на лестничную площадку ("Пойдем, подышим воздухом, а то здесь очень душно"), и там они принялись целоваться старательно и усердно. Когда же Дима отважился на известные шалости, Аня, будучи девушкой опытной, незамедлительно запустила правую руку ему в карман брюк и позволила себе некоторые вольности на встречном, так сказать, курсе. После чего он почти сразу же угомонился, и они, довольные друг дружкой, вернулись в коллектив.

Дима настоял, чтобы они выпили еще по чуть-чуть – в честь такого знаменательного события, как обмен первыми действиями, пусть и носящими разведывательный характер. После чего они выпили еще, и вдруг разговор зашел о марках. Почему о марках – непонятно: Аня сроду ими не интересовалась. А тут Дима принялся нахваливать свою коллекцию, рассказывать о каких-то "колониях"… Выяснилось, что "колонии" – это очень красивые марки бывших колониальных стран, ныне являющихся членами Содружества. То есть, вопрос имеет непосредственное отношение к деятельности их английского клуба, и Дима собирается сделать доклад о своей коллекции на одном из ближайших заседаний. – "Очень интересно", – сказала Аня. – "А хочешь посмотреть марочки?" – "Можно и посмотреть".  – "Тогда пошли!" – "Прямо сейчас?" – "А что такого?" – "Ну, все-таки… Среди ночи заявится незнакомый человек… Что скажут родители?" – "Да ничего не скажут. Их дома нет". – "Сейчас нет – так через час придут". – "Они поехали в дом отдыха. Новый год встречать. Вернутся только к вечеру…" – "Ну, я не знаю…" – "Да чего там. Пошли. Выпьем вот только на дорожку – и пойдем…" Аня решительно подставила рюмку: "Ладно, уговорил!"

До Диминого дома было буквально три шага, но морозный воздух оказал на Аню странное воздействие: девушка не взбодрилась, а напротив – захорошела. Войдя в комнату, она не пожелала смотреть марки, а села в глубокое мягкое кресло и принялась читать заветное – "Аннабель Ли". И ближе к концу разревелась. – "Что с тобой?" – растерялся Дима. – "Вирджинию жалко, – пояснила она, всхлипывая. – И Эдгара". Дима, не столь глубоко посвященный в тайны мировой лирической поэзии, никак не отреагировал на сказанное. Но, малость подумав, принес стакан воды: "На, выпей…" – "Что это?" – "Вода". – "А больше у тебя ничего нет?" У Димы – в смысле, у родителей – кое-что было, и Дима извлек из старинного буфета графинчик с домашней вишневкой. Выпили. Аня успокоилась. – "Посмотрим марки?" – снова предложил Дима. – "А больше ничего?" – "В смысле?" – "Больше ничего ты мне не хочешь показать?" На такой отчасти провокационный вопрос Диме было что ответить, и он ответил. Не столько словом, сколько делом. В его комнату Аня пошла беспрекословно, но когда он принялся ее раздевать, сказала – голосом отчасти задумчивым и как бы глядя на происходящее со стороны: "Что же это ты со мной делаешь?" Но к данному моменту Дима уже был слишком поглощен происходящим, дабы дать внятный ответ на резонный, в общем-то, вопрос.

Спустя непродолжительное время Аня оказалась в постели и абсолютно голенькой – такое с ней случалось ранее лишь в обществе полузабытой Марины. "Но тут ведь совсем другие дела, – истерически хихикнула она про себя, чувствуя, что начинает трезветь. – Это ведь с мужиком…" И она судорожно припомнила самую важную на настоящий критический момент формулу: "Только не в меня!" – "Да знаю я, – огрызнулся партнер, приступая к своему все еще загадочному для Ани делу. – Не маленький!" – "А вот как раз и маленький, – подумала Аня. – Мне-то есть с чем сравнивать: возьмем того же поляка, об американце не говоря. Ну, и еще кое-кто из соотечественников… Из числа тех, кто прошел через мои руки. То есть, которых я своими собственными руками… ну, обмеривала, оценивала…" Тут она почувствовала короткую резкую боль, и откуда-то издалека пришла другая, значительно более важная в данной ситуации формула: "Я же еще девочка!" И вслед за этим – осознание того, что эта формула уже должна говориться в прошедшем времени. Тогда Аня решила отдаться на волю судьбы и попытаться получить то удовольствие, о котором она была столь наслышана. Однако Дима, судорожно дернувшись, откатился от нее в сторону – и тогда она пробормотала: "Еще, еще…". После чего, осознав происшедшее, спросила не без удивления: "И все?" Не дождавшись же ответа на этот вполне оправданный вопрос, она повторила, на этот раз с легким раздражением: "Как, и это все?"

Дима снова ничего не ответил. Тогда Аня осторожным, разведывающим движением ощупала себя и посмотрела на руку. Никаких, вроде бы, следов крови. Странно. Ведь боль-то она почувствовала – это было, и не приснилось. Так что же? – "Анечка, счастье мое", – пробормотал Дима и потянулся поцеловать свое счастье. При этом прижавшись к ней, мокрым и липким. Аня инстинктивно отдернулась и стерла след его прикосновения. Машинально глянула – а вот теперь на ладони кровь. – "Добился своего?" – прошептала она. И, услышав себя со стороны, поняла, что вопрос ее был – без злобы.


Читателю, несомненно, хотелось бы получить аналогичную информацию и про других героинь. Как уже неоднократно отмечалось, Маня не станет торопить события и дождется своей официальной брачной ночи; замуж же она выйдет в 1963 году, то есть в 22 года, то есть по окончании Университета. После трехлетнего знакомства. Которое произошло самым достойным образом, в консерватории: она – третьекурсница, он – студент четвертого курса мехмата. Звали его Слава, и оказался он (что и не удивительно, учитывая место знакомства) мальчиком из весьма приличной семьи, причем папа – членкор по космической части; собственно говоря, ко времени свадьбы Слава и сам уже будет на ближайших подступах к кандидатской степени, да и доктором станет, едва перевалив за тридцать. 

 
Теперь – Таня. Но с ней все значительно сложнее. Она вообще человек в высшей степени непростой. Ко времени поступления на переводческий факультет иняза Таня была девушкой невинной в широчайшем смысле. Просто до смеху, или до ужаса, как она впоследствии любила говаривать. То есть, о гетеросексуальных отношениях не будем и заикаться, но даже простейший гомосексуальный опыт у нее находился практически на нулевой отметке. И вообразите, как девушка с таким кругозором попадает после первого сентября, вместе со всем курсом, на картошку, и там, в совхозном общежитии, оказывается в комнате на семь коек. И в первый же вечер соученицы, как по команде, начинают делиться воспоминаниями о своей личной жизни, равно как и впечатлениями, накопленными во время проживания с родителями в условиях звериного мира капитализма. То есть в ходе знакомства с бульварной (преимущественно, периодической) литературой и просмотра далеко не лучших образчиков голливудской продукции, традиционно относимой к категории "стряпня". Или "помои". Учтем при этом, что папа Тани был офицером контрразведки и потому в загранкомандировки ездил без семьи. Ну, не будем сейчас анализировать все эти девичьи рассказы – вполне возможно, что немалая часть была просто россказнями; тем не менее, трудно описать, сколь сильное впечатление они произвели на Таню. И она, будучи человеком твердым и решительным, сказала себе: "Ничего не поделаешь, в такой компании жить девственницей нельзя. С волками… ну, и так далее". Из сказанного отнюдь не следует, что на другое утро Танечка побежала искать подходящего кавалера, который обеспечил бы ей переход в женское сословие. У нее, однако, сложился совсем иной план, и по возвращении в Москву она, не мешкая, приступила к его осуществлению. Был выбран подходящий вечер, когда родители ушли в гости. На Грузинском рынке был заблаговременно приобретен соответствующих размеров и очертаний огурец. Таня закрылась в ванной, разделась, смазала огурец оливковым маслом и приступила к делу. Сначала она попробовала поиграться овощем, согласно тем описаниям, которые она слышала от Жанны, дочери атташе одного из наших посольств (неважно, в какой стране – не будем перегружать повествование ненужными деталями). Вскоре она, однако, поняла, что ей это не очень интересно – и тогда, зажмурившись и прикусив нижнюю губу, она вогнала зеленый плод как можно глубже. Почувствовала боль, и на этом решила остановиться. Тем более, что следы крови свидетельствовали вроде бы о том, что своей цели она достигла. Своими собственными руками, без вмешательства посторонних лиц.   

***
В январе 1959 года Анатолий Анатольевич сказал Ане: "Я тут позвонил одной своей соученице… она сейчас в аспирантуре и к тому же член институтского бюро комсомола… В общем, она готова разъясните тебе экзаменационные требования по русскому языку – ну, там разбор предложений и все прочее. Насчет денег не беспокойся – она даст тебе несколько консультаций на общественных началах. Из хорошего ко мне отношения…"

Когда Аня нажала кнопку звонка, и дверь ей открыла Марина, с которой они не виделись года три, если не четыре, то обе дамы слегка растерялись. Марина пришла в себя первой: "Ну, раздевайся, проходи… Надо же – старые знакомые. Представляешь, мама, я у Ани была вожатой в лагере…" – "Как интересно", – отозвалась мама Марины голосом, лишенным даже деланного интереса. – "Ладно, пошли ко мне", – сказала Марина. – "Чай будете, девочки?" – в этот вопрос мама постаралась вложить чуть больше сердечности. – "Нет, мамочка, сначала дела. А потом – может быть…" Она подтолкнула Аню в свою комнату и плотно закрыла дверь. И сказала, с неясной интонацией: "Выросла. Похорошела…" – "Ты тоже, – сказала Аня. – В смысле, не выросла, а повзрослела". – "И тоже похорошела?" – "Ага". – "Сколько же мы с тобой не виделись?" – "Да вот… считай сама…" – "А чего же это мы не виделись?" Тут Аня, приметив в глазах старой – как бы это сказать поаккуратнее… ну, подруги, что ли – некий знакомый блеск, решительно обняла ее и ответила на последний вопрос жарким шепотом, прямо в ухо: "По глупости". – "Наверное", – пробормотала Марина, тоже обнимая Аню. Какое-то время они стояли, прижавшись друг к дружке, потом Марина спросила: "Ну, поцелуемся?", на что Аня ответила ей делом.  Во время второго, более продолжительного поцелуя старые подруги синхронно запустили ручонки под соответствующие юбки, но их действия были прерваны голосом из коридора: "Марина, я ухожу. Чай пейте сами". – "Хорошо, мамочка. А ты когда домой?.." – "Не раньше пяти". – "Вот и прекрасно, – сказала Марина, услыхав щелчок замка. – Значит, у нас два часа есть верных…" И решительно потащила Аню в сторону дивана. 

Потом, когда они лежали, переводя дыхание и не размыкая объятий, под вытащенным из шкафа пледом, Марина спросила: "Этот самый, Анатолий, он к тебе лезет?" – "С какой бы стати! – искренне удивилась Аня. – Он никого из нас не выделяет. Из членов клуба, в смысле. И вообще… Я вот тут с ним все лето английским занималась – так он ни-ни…" И сама перешла в наступление: "А ты чего это вдруг? Может, у тебя с ним чего-нибудь?" – "У меня? С ним? Да ты что!" – решительно открестилась Марина. И добавила, как бы для верности: "Скажешь еще! Он ко мне подкатывался в свое время – случалось. Но чтобы я? Не мой тип. Не мой стиль…" – "А ты вообще-то как?.. Ну, это самое… Ну, с мальчишками?.." – "Хочешь спросить, были ли у меня мужики? Конечно. Я же ведь не девочка. Во всех смыслах не девочка. Но только я считаю, что одно другому не мешает. А ты-то, кстати, как? Все еще целочка?" – "А ты посмотри сама, – не  без кокетства отозвалась Аня. – Попробуй ручками…" – "Ну, я же ведь не врач – откуда бы мне знать. Да я и не нащупаю…" – "Ладно, не буду тебя загадками мучить. На Новый год оскоромилась…" – "Ну, и как?" – "С первого раза не очень разобрала…" – "А потом?" – "Потом – вроде бы позабавнее стало. Но, если честно тебе сказать…" – "Давай, говори на чистоту…" – "На чистоту: с тобой интереснее. Ты нежнее этих козлов. И места всякие знаешь, от которых дух захватывает. И залететь с тобой не боишься…" – "Тоже немаловажный фактор, кстати. Особенно для несовершеннолетних девиц. Ты ведь еще несовершеннолетняя?" – "Восемнадцать – в этом сентябре". – "Значит, тебе подарок нужен на совершеннолетие. Студенческий билет. Ну, что ж, будем стараться. Тем более, что Анатолий утверждает: у тебя с английским все в порядке". Марина отбросила покрывало и внимательно посмотрела на Аню. И добавила: "У тебя и со всем прочим все в порядке". Погладила ее по груди и сказала: "Ладно. Одевайся. Попьем чаю – и за письменный стол. И начинаем стараться".

***
Лето 1959 года. Старшая и младшая героини пребывают на заслуженном отдыхе. На каникулах после первого курса. А у Ани лето напряженное. Пусть Маришка уверяет, что все будет в полном порядке – все равно дрожь в разных частях тела. Конечно, Марина – молодец. Все предусмотрела. Устроила Ане генеральную репетицию экзамена, сведя ее с приятельницей, аспиранткой английской кафедры. Потом заставила написать несколько сочинений и дала их проверить бабе с кафедры русской литературы, чтобы та обеспечила Аню конкретными указаниями – главным образом, из категории "чего не следует делать". Чтобы предостерегла от типичных ошибок. Перед экзаменом по истории ухитрилась впихнуть Аню в группу деток институтских преподавателей, которых – под видом консультаций – на протяжении трех дней неустанно натаскивали по самым мутным вопросам программы, базируясь при этом на конкретных экзаменационных билетах.

Впрочем, Аня и сама была не промах. На английском экзамене, отвечая на тривиальный вопрос о степенях сравнения, она начала, как бы невзначай, вроде бы в качестве примера, читать "Ворона". Раз прозвучало в экзаменационной аудитории "Nevermore", и два. Не перебивают? Отлично! Она и третью строфу прочла. – "Ну, а дальше?" – спросила явно заинтересовавшаяся экзаменаторша. – "Дальше я пока не помню", – честно ответила Аня. – "Не страшно. Впереди пять лет учебы – наверстаете", – улыбнулась другая экзаменаторша. И сказала коллеге: "Думаю, дальше можно и не спрашивать. Поставим девочке "отлично" – она этого заслуживает…"

Найдя свою фамилию в списках принятых, Аня первые два звонка – матери и Марине – сделала прямо из вестибюля. Разговор был краткий, чисто информационный, тем более что Марину особенно и информировать не надо было, она и сама практически все знала, по своим каналам. Потом Аня отыскала телефонную будку в тихом месте и набрала номер Анатолия: "Все в порядке! Я в списках. Спасибо тебе огромное-преогромное. За все-все-все!" – "Может, мы с тобой отпразднуем?.." – "Обязательно. Давай завтра, часиков в двенадцать". – "А где?" – "Как это – где? Я к тебе приду. Гулять так гулять. Значит, так. Купи тортик, но смотри, чтобы крему поменьше. Сыру, швейцарского. Такого, знаешь… с дырками. Только в приличном месте купи, чтобы не заветренный. И попроси порезать. Вина грузинского, лучше полусухого…" Она помолчала и докончила – резко, как последний удар по шляпке гвоздя: "Презервативы не забудь!" И бросила трубку. 

Когда на следующий день Аня вошла в комнату Анатолия Анатольевича, стол был накрыт со всей роскошью: черная икра, карбонад, запрошенный сыр, бутылка мукузани, трюфельный торт, персики и абрикосы с Центрального рынка. Аня зажмурила глаза в восхищении и поцеловала Анатолия – заслужил. Выпили за новую студентку, потом за замечательного преподавателя. Аня намазывала икру толстым слоем, торт заедала ломтиками сыра, сворачивая их в трубочку, персики Анатолий ей чистил сам и преподносил готовенькими. Не упустила она отведать и свой любимый карбонад, а бутылку они опорожнили до донышка – и вино вкусное, и к тому же Аня хотела по возможности отключиться: не в здравом же уме залезать в постель среди бела дня со школьным учителем. Пусть и бывшим. Наконец, когда в голове по-хорошему зашумело, Аня сказала себе: "Ну, вперед!" В том смысле, что время не ждет, надо еще домой заскочить, пообедать. И катить к Маришке, которая устраивает ей интимный вечер. Тем более, что ее родители на даче, и никаких помех не предвидится.   

Аня улыбнулась Анатолию и приглашающе протянула руки: "Ну, поздравь студентку как следует!" После пары поцелуев и скорого раздевания Аня, укладываясь поудобнее, спросила деловито: "Не забыл?" – "Что именно?" – растерянно спросил полуголый Анатолий. – "Ну, то самое. От чего детей не бывает…" Анатолий, пойдя бордовыми пятнами, достал из кармана аптекарский пакетик и дрожащими руками вскрыл его. Аня приглашающе выгнулась ему навстречу и нетерпеливо прошептала: "Давай же!" Окончательно смутившись, Анатолий неуклюже натянул презерватив и приступил к делу. На протяжении краткой процедуры Аня лежала без особых эмоций, думая: "Ничего, зато вечерком с Маришкой наверстаем…" По окончании же экзекуции спросила деловито: "Ты все?" И, зазывно потянувшись, уточнила: "И это все?" – "Что – все?" – переспросил он. – "Все, на что ты способен? А я-то думала…" И с демонстративной неторопливостью начала одеваться. Анатолий вдруг решил обидеться: "Ты думала… А я вот думал, что ты девочка…" – "Ты что же, – с хорошо разыгранным недоумением спросила Аня, приглаживая волосы, – рассчитывал, что я тебе это преподнесу? На блюдечке? Скажите пожалуйста – девочку он нашел…  Только дурачок вроде тебя мог додуматься до такой чуши". Она подхватила сумочку и направилась к двери. Со словами: "Будь здоров, и обливайся холодной водой по утрам. Говорят, для мужской потенции это хорошо". И, уже открывая дверь, сказала вполне мирным тоном: "А вообще-то спасибо тебе еще раз. За все…" Вышла и аккуратно притворила дверь. С мыслью: "Вот и прекрасно. Поставила галочку. Расплатилась за услуги. Теперь ничего ему не должна". Это был ее уже достаточно четко сформулированный принцип: услуга за услугу, добро за добро. Ну, и, соответственно, зло за зло, а око за око, не считая зубов.

Итак, считая себя свободной от школьных долгов, Аня заскочила домой, пообедала и покатила выполнять дальнейшую программу. По дороге заскочила в Столешников, присмотреть какую-нибудь бутылочку пофасонистее. Повертелась возле прилавка, немножко пококетничала с троицей молодых людей, явившихся в этот алкогольный храм для серьезных закупок ("Нет, мальчики, спасибо, но как-нибудь в следующий раз…" – "А почему?" – "А потому что вы слишком много спиртного накупаете". – "Ну, и что?" – "А то, что или пить, или с девушками знакомиться". – "Одно другому не мешает!" – "Очень даже мешает". – "Все-то вы знаете, девушка…" – "Все – не все, а многое…" – "Тогда телефончик не дадите, на будущее?" – "Это можно. Только звоните в трезвом виде…" И она продиктовала номер Анатолия Анатольевича, а на естественный вопрос "Кого же позвать?" дала имя химички, которая, на потеху всей школе, пыталась заарканить своего коллегу-англичанина. Потом, решив сохранить на этот день верность мукузани, купила соответствующую бутылку и отправилась по направлению к Марине.   

Марина встретила ее пирогом своей выпечки и попеняла на принесенное спиртное. – "Зачем это нам с тобой?" – "Для веселья, Мариша!" – "Да нам и так вроде бы…" – "Значит, пусть будет еще веселее…" Потом уже, после всего, Марина вдруг завела интересные разговоры. Сначала она осведомилась, нет ли у Ани постоянного мальчика. "Ты знаешь, вот чего нет – того нет. Если честно, то и не было никогда". – "Но ведь ты…" – "Я же тебе говорила: да, занимаюсь этими делами. Иногда. От случая к случаю". – "И часто?" – "Всяко бывает". – "А когда ты последний раз… ну, это самое… была с мужчиной?" – "Тебе правду сказать? – Аня коротко засмеялась и пощекотала Марину где-то в районе пупка. – Допустим, сегодня утром". – "Врешь!" – "Может, и вру", – не стала спорить Аня, будучи девушкой покладистой. – "Я к чему все это завела… ну, разговор этот… Вот мы с тобой уже какое-то время… ну…" – "Нам вместе хорошо – ты это имеешь в виду?" – "Вот именно", – не без облегчения ответила Марина. Девушки помолчали, собираясь с мыслями. Паузу прервала Марина: "Теперь мы с тобой будем видеться, считай, каждый день. Я бы даже сказала, что вся наша жизнь будет на виду друг у дружки". – "И ничего страшного. Мы же ведь ничего такого не делаем, правда?" – "Я это вот к чему… Допустим, ты увидела меня с каким-то мужчиной… ну, всякое может быть…" – "Хочешь сказать: не полезу ли я выцарапывать тебе глаза?" – мысленно уточнила Аня. А вслух ответила: "Ну, мы же с тобой взрослые люди…" – "Вот именно", – сказала Марина с еще более явно выраженным облегчением. – "Нам с тобой хорошо вдвоем, – продолжила Аня начатую песню и тут же сменила элегический тон на деловые интонации. – Но при этом мы – взрослые, самостоятельные женщины. У каждой могут быть свои личные дела…" – "Какая ты умница, как ты все хорошо понимаешь…" – "Я более того скажу, – вдохновенно пропела Аня, – если тебе хорошо с мужчиной, так я только рада за тебя. Потому что мы же с тобой не эгоистки какие-то…" Марина благодарно поцеловала подружку и сказала: "Давай оденемся, посидим просто так. Поболтаем…" – "За рюмочкой мукузани", – как бы невзначай подхватила Аня, давая при этом понять, что не зря приволокла бутылку – вот она и пригодилась.

Бутылка пришлась очень кстати, потому что застольный разговор получился серьезным. Марина разложила все по полочкам: диссертация на подходе, в плане общественно-политическом она – член институтского комитета комсомола, но пора уже думать и о вступлении в партию, что особенно важно, если она хочет получить место преподавателя на полную ставку. А она хочет. На это Аня ответила, что ее лично такая перспектива полностью устраивает; Марина же сказала, что для реализации столь радужных перспектив необходимо себя как-то проявить не только в плане качества диссертационной работы, но и в плане идеологическом. А вот идей у нее никаких нет – во всяком случае, зажигательных идей, которые могли бы привлечь внимание высокого начальства. Тут Аня изложила любимую концепцию Анатолия Анатольевича относительно роли, которую призваны сыграть лучшие представители учащихся, причем как средней, так и высшей школы, владеющие иностранными языками, в деле наведения мостов между советской молодежью и прогрессивными силами в молодежном движении зарубежных стран, в том числе и стран Запада. Марина назвала идею гениальной и пообещала, что в первые же сентябрьские денечки она представит Аню комсомольским лидерами института… – "Только давай так, – деловито перебила ее Аня, – будем считать, что это твоя мысль. Сама посуди, постороннюю девчонку они и слушать не станут, а ты уже человек с авторитетом…" – "Но как же ты?.." – "Ну, во-первых – надеюсь, ты меня не забудешь. И сделаешь своей правой рукой. А потом, – тут она цинично усмехнулась, – идея-то ведь все равно не моя…" – "А чья же?" – "Да так, одного нашего учителя…" – неопределенно ответила Аня.

Вдохновленные полезной и перспективной беседой, а также соком грузинской лозы, будущие коллеги по идеологической борьбе снова забрались в постель и повозились там в свое удовольствие. А потом Аня, продолжая демонстрировать стихийную мудрость, сказала как бы между прочим: "Вот ты говоришь – мужчины… Да, разумеется, куда же без них. Но только ты учти, Маришка, что мы с тобой и сами кое-чему научились. Друг у дружки. Без их помощи. Например, для меня лично ты стала первым человеком – причем не важно, какого конкретно пола, – который стянул с меня трусики с вполне определенной целью. Конечно, потом это бывало со мною не раз, и всякий раз с намерениями все более и более определенными. Но первый раз – это всегда первый раз. И его никогда не забыть".   

***
Свои институтские годы наши героини провели вполне беззаботно. Ну, может, и не вовсе без забот, но, во всяком случае, они были счастливы. Так уж совпало и так им повезло: на самый конец пятидесятых и первую четверть шестидесятых пришлись лучшие годы оттепели. Выходили странные книги, о которых вчера еще и помыслить было нельзя. На вечерах поэзии в Политехническом читались удивительные стихи. Достать билеты в "Современник" было, конечно, проблемой – но проблемой решаемой. А на московском экране (всего за двадцать пять копеек на дневной сеанс) – и Одри Хепберн, и Збигнев Цибульский, и соцветие английских фильмов, от "Свидетеля обвинения" до "Карлтона Брауна". И еще – контакты с иностранцами. Вполне официальные. Кто бы мог вообразить, что английские занятия в московских вузах будут вести практикантки из Оксфорда. Впрочем, и из Сорбонны тоже, но такое счастье – оно для французской кафедры.


Надо сказать, что оксбриджские девушки были вполне свойскими и абсолютно натуральными англичанками, тогда как посланцы парижского ВУЗа были в массе своей потомками эмигрантов и никому не давали забыть про их голубую кровь, что означало указание – пусть даже в неявной форме – на черную кость московской студенческой массы. Англичаночки рьяно общались со своими подопечными, причем не только учили их, но и сами рвались почерпнуть как можно больше полезного от своих учеников – особенно в сфере молодежного и всякого прочего сленга. Немалое внимание уделялось также и ненормативной лексике, этой языковой сокровищнице, до поры не удостоенной должного внимания официальной русистики. Парижанки же стремились занять доминирующее положение и в первую очередь поучали – не ограничивая себя при этом областью французской лексикологии. И ошеломляя студентов заявлениями типа: "Брюки – это не русское слово. Правильнее говорить – панталоны…" Ну, и так далее. Англичанки с удовольствием ходили на все дни рождения и прочие сборища своих студентов, француженки общались исключительно со своими, посольскими, тоже из числа имеющих российских предков. От которых они, кстати, заимствовали некоторые русские словечки и самоуверенно злоупотребляли ими в процессе общения со своими студентами – что вызывало сначала недоумение, а потом и смех, зачастую издевательский.


Впрочем, счастливые исключения подстерегают нас всех – вот и Тане повезло подружиться с Жанеттой, тихой брюнеткой с прической как у Эдит Пиаф, чей папа занимал неплохой пост в министерстве иностранных дел. В Москву Жанетта приехала для того, чтобы пошлифовать язык этой страны, а английский, в отличие от большинства ее соотечественников, у нее был на очень приличном уровне. Подружки активно общались в течение всего учебного года, причем Жанна старалась говорить только по-русски, а Таня, соответственно, по-французски; все же недопонимания они выясняли с помощью английского. В результате к июню третьего курса Таня довела свой второй язык до завидных высот и стала подумывать о факультативном испанском или немецком, а Жанна укатила в Париж, подняв свой русский на уровень, обеспечивающий качественное превосходство над своими сорбонскими соученицами, пусть даже тех звали Ольгами или Верами.   


Маня с первого курса привычно включилась в работу факультетской стенгазеты, публикуя время от времени кое-какие материалы из студенческой жизни в "Московском комсомольце". Там же она напечатала цикл зарисовок, посвященных иностранным студентам, аспирантам и преподавателям факультета – соответственно, ей довелось (или пришлось, или выпало, или посчастливилось) общаться довольно тесно с каждым из своих героев, в процессе познания их внутреннего мира и ознакомления с фактами их биографии. Она по определению стала непременной гостьей всех мероприятий, устраиваемых иностранцами – от национальных праздников до дней рождения, хотя особо тесных отношений ни с кем не завязала. В силу таких черт характера, как известная замкнутость, осмотрительность и осторожность. Впрочем, такое всестороннее общение способствовало не только лучшему познанию языка, но и усвоению лингвостранноведческиой информации – включая обычаи, обряды, ритуалы, тексты тостов и так далее… Ну, разумеется, и знакомство на практике со всяческими реалиями – от джина с тоником и виски с содовой (что было воспринято ею весьма положительно) и до кондитерских изделий (что, как ни странно, отнюдь не было однозначным). Как-то раз она едва не опозорилась, попробовав шоколадку Кадбери с мятной начинкой: Джекки, широкая душа, угощала всех гостей этим, как она утверждала, "типичным английским лакомством" – а Маня, откусив кусочек, тут же кинулась в ванную, сплюнуть и прополоскать рот. "Ты представь себе, – жаловалась она матери, – с виду обыкновенный молочный шоколад, светло-бежевый, а внутри натуральная зубная паста, такая, знаешь, мятная, ярко-зеленого цвета. Большей дряни и представить себе невозможно…" 


А у Ани в институте зарубежных практикантов не было – что не мешало ей, на пару с Маришей, усердно наводить мосты, используя для этих целей Бюро международного молодежного туризма "Спутник", а также ряд других каналов – разумеется, исключительно официальных. Несмотря на всю официальность их с Маришкой Клуба международной дружбы (КМД), случались в клубной практике мероприятия и не вполне формализованные – что происходило, как правило, накануне отбытия туристических групп по месту жительства, или, иными словами, в рамках процедуры проводов. При этом на столе неизбежно возникали бутылки ненашего происхождения, а ознакомление с органолептическими свойствами их содержимого сопровождалось лингвистическими новшествами, включая тексты тостов. Тексты же эти были разными – от самых невинных и вообще идеологически выдержанных, за мир во всем мире, и вплоть до классики типа "Наши глаза встретились, наши губы – еще нет, так выпьем за это!" (все, разумеется, в рифму, только по-английски). Случалось – с Аней именно и случалось, поскольку мы о ней ведем разговор, – что при провозглашении такого рода тостов от слов переходили к делу, причем бывало, что поцелуями дело не ограничивалось. Разумеется, Аня всякий раз была очень осторожна, заскакивая в гостиничный номер буквально на считанные минуты – как она признавалась самой себе: не для удовольствия, а с познавательной целью. И для накопления международного опыта. Таких случаев у нее за пару лет учебы насчитывалось более десятка, хотя каждый из них был – ничего особенного, и все они были, так сказать, на одно лицо. Крадучись, на цыпочках, по гостиничному коридору ("Тихо, ты!"), осторожно открывая дверь номера ("Свет не включай!"), быстро в постель ("Нет, совсем раздеваться не буду!") и еще быстрее оттуда ("Пошли, пошли, чтобы нас там не хватились!"). Объективности ради, надо сказать, что и с соотечественниками Аня проделывала аналогичные штуки тоже по-быстрому и без особого энтузиазма. Ну, когда возникали определенные обстоятельства, и отказать было невозможно. Кстати, таких обстоятельств за рассматриваемый временной период сложилось всего ничего, буквально в пределах половины десятка.  Настоящее удовольствие она получала только с Маришкой, причем раз от разу все большее и большее.   


Роман Мани с ее будущим мужем к концу третьего курса был в полном цвету, хотя она ограничивалась только поцелуями. Впрочем, и будущий муж особо не настаивал на чем-либо сверх того, и они ждали – как и написано им на роду – своей официальной брачной ночи.


А Тане по окончании третьего курса предстояла первая в ее жизни заграничная поездка: с матерью, на Золотые Пески. Принеся необходимую характеристику из института, она отправилась вместе с матерью в отцовскую поликлинику, для прохождения столь же необходимого и к тому же многостороннего медосмотра. Энергичная Александра Александровна напористо входила в очередной кабинет, сообщала о цели своего визита, получала необходимую запись в истории болезни и предупреждала, что сейчас за ней зайдет дочь, с той же целью. Дела шли достаточно быстро, и вот, наконец, мама с дочкой оказались у дверей гинеколога. По пути в этот кабинет мама сообразила, что ребенку еще ни разу не приходилось переступать его порог, и кратко, сбивчивым шепотом, проинструктировала Таню, куда садиться и чего ждать от врача. Как оказалась, армянская фамилия врача ввела их в заблуждение, а на деле это оказалась врачиха – впрочем, с довольно густыми усами. "Первый раз? – деловито спросила она застывшую в кресле Таню. – Опыта половых контактов нет?" Таня было растерялась, но вовремя сообразила, о чем идет речь и пробормотала: "Так… Изредка…" – имея в виду исключительно свои приключения с огурцом. Врачиха, скорехонько закончив ритуальный осмотр, небрежно бросила: "Одевайтесь!" И пока Таня приводила себя в порядок, она сказала, обращаясь в пространство и делая при этом пометки в истории болезни: "А мама ваша сказала, что вы не замужем. Выходит, что маме виднее. Как я вижу, у вас еще не было половых контактов…" Таня пискнула что-то неразборчивое, но врачиха перебила ее: "Формальным образом с вами все в порядке, справку для загранпоездки вы получите. Пригласите следующего пациента…"

Таня вышла из кабинета с пылающими ушами – на что, впрочем, никто не обратил внимания, кроме мамы, которая сочла такую реакцию вполне естественной и не стала усугублять положение ненужными, с ее точки зрения, разговорами. А Таня уже по дороге домой начала думать думу: как же так, ведь своими глазами видела кровь на этом проклятом огурце, и решила уже, что все неприятное позади. А выходит – вовсе нет. И без того чувствуешь себя полной дурой в компании однокурсниц, девок опытных до отпетости – по их собственным, во всяком случае, признаниям и рассказам. Или россказням? Черт их знает, да и катились бы они все куда подальше. Не в них дело. А вот она сама – уже ведь четвертый курс, почти двадцать один год, совершеннолетняя по всем строжайшим английским законам… и до сих пор никак. И ничего. Даже мимолетных романчиков ни разу не заводила. Целовалась-то считанные разы – да ведь, и то сказать, не будешь же лизаться с кем ни попадя, а чего пристойного все никак не подворачивается. Весь прошлый учебный год вообще с этой Жанеттой проваландалась… Ну, впрочем не без пользы в смысле французского, как лексики, так и прононса, да только личная жизнь при этом находилась в полном загоне. В предыдущие же годы тоже… как говаривают англичане, не о чем домашним письма писать. И вот сегодня очередной афронт: который раз убедилась в том, что народные, так сказать, средства неэффективны. Ну, и что делать будем? Снова огуречик покупать? Или, может, в атмосфере международного курорта удастся чего-нибудь учудить? На западном побережье Черного моря – раз ничего не удалось на северном его побережье – будь то ЮБК или кавказская Ривьера.

Впрочем, получилось все как по писаному. Еще в поезде она спелась с попутчицей – нормальная девка, из МАИ. Эта Инга была искушеннее многих сверстниц; впрочем, несмотря на опыт, нос особо не задирала и готова была проконсультировать всех желающих по ряду практических вопросов. Узнав, что Таня говорит на двух языках, она тут же прилипла к ней и предложила сотрудничество: Таня обеспечивает контакты с иностранцами на вербальном уровне, а практическую сторону дела она берет на себя. На вопрос "Какие там иностранцы?" Инга объяснила: "Всякие. В том числе и югославы, и западные немцы, и даже французы попадаются…" А потом она сама задала несколько наводящих вопросов и, убедившись в полной неподготовленности Тани к бурной светской жизни, прочитала цикл мини-лекций, подготовив ее к реальности, да так, что лучше и не надо. Были рассмотрены общетеоретические вопросы – как реагировать на заигрывания, с кем ни в коем случае не знакомиться, кого ни в коем случае не поощрять, с кем держать ухо особенно востро…  Но наряду с этим Таня получила массу полезнейших прагматических советов относительно безопасных дней, способов предохранения, поведения в ситуациях, сопряженных с риском и в ситуациях, чреватых реальными неприятностями. "Но в целом ты не боись: выбирать кадры мы будем на пару, так что я уж прослежу, чтобы тебе достался парень поприличнее. И вместе с тем достаточно опытный. Чтобы сделал с тобой все, что положено. И так, как положено. Но при этом – без неприятных последствий".   

Первые три дня новоявленные подруги провели в широком поиске, и Инга познакомилась с шикарным югославом. Таня активно и беспрекословно выполняла функции переводчицы, причем не ограничивала круг клиентуры, а с готовностью содействовала и другим, помимо Инги, советским девушкам, страдающим комплексом лингвистического барьера. Но сама при этом воздерживалась от сближения с иностранными гражданами. А где-то на шестой день она вполне раскованно, и с какой-то даже изящно-небрежной деловитостью, ответила на заговаривания только что приехавшего соотечественника, студента ленинградского меда – и еще через неделю разрешила ему довести дело до логического конца. И потом еще неделю могла позволить себе вдаваться в подробности нового своего статуса, после чего с облегчением вздохнула, убедившись, что протеклась строго по графику. На прощание она, после секундного колебания, дала не совсем точный номер телефона, сознательно изменив два последние цифры. Каждую – на единичку, вверх и вниз. То есть, двадцать пять вместо шестнадцати. Подумав: захочет, так сообразит попробовать несколько вариантов, и если при этом попадет в точку, то она всегда может отговориться: "Невнимательно записывал…" А не сообразит – тоже не велика потеря. Теперь я женщина самостоятельная, и буду вести себя по своему усмотрению.   

***
Самостоятельное поведение нашло свое выражение в том, что Таня стала менее резко реагировать на знаки внимания, которые ей оказывали молодые люди; при этом она, разумеется, со всей строгостью различала место и время оказания таких знаков – наряду, естественно, с внешним видом и внутренними качествами названных молодых людей. Несомненно, этим летом в ее ауре произошли концептуальные перемены – потому хотя бы, что ей, буквально с первых сентябрьских дней, стали не давать проходу соученики, в том числе и из числа широко известных в московских кругах плейбоев (ведь в народе, наряду с понятием "инязовская девочка", бытовало и не менее знаковое понятие "инязовский мальчик"). Ну, что касается представителей этой категории, то Таня строго сказала себе: "Только не по месту учебы – не хватало еще, срам какой!" Впрочем, названная категория московских плейбоев в достаточной степени была представлена и в активе КМО, заседания и мероприятия которого Таня стала посещать со строгой регулярностью и завидной целеустремленностью, имея в виду, что учиться оставалось всего два года, а там и распределение, которое может зависеть не только от ее хорошего диплома и папиных усилий, но также и от рекомендаций товарищей по идеологической борьбе – ибо считалось аксиоматичным, что актив КМО находится на передовой идеологического фронта.

В процессе подготовки к приему крупномасштабной делегации американской молодежи, чей визит был приурочен к празднованию очередной, пусть и не круглой, годовщины Великого Октября, Таня была включена в число пяти основных координаторов мероприятия. В эту группу входил также Игорь; он был студентом МИМО, его отец, как и Танин, носил полковничьи погоны, ему тоже нравились стихи Евтушенко – вот с ним-то Таня и решила продолжить начатое на территории зарубежной, пусть и братской страны и посмотреть, как оно ощущается на родной земле. Игорь был очень занятым человеком: помимо учебы и активной общественной деятельности, он также держал на короткой сворке не менее трех девиц одновременно: на тот случай, как он объяснял с открытой улыбкой, "если вдруг очень захотелось, а у одной – числа, а у другой зубы болят, то третья-то уж не подведет". Таню, кстати, такой подход вполне устраивал: не быть ни к кому привязанной и заниматься этим раз в пару недель, без особых чувств и смысла, просто чтобы не терять ни куража, ни квалификации. 


Четвертый курс Маня вспоминала как лучшее время своей жизни: каждая свободная минута – со Славиком, то есть, будущим мужем, хотя у него этих минут было не так уж много – он писал диплом, которому вскорости предстояло вылиться в кандидатскую. Но все-таки это все субботние вечера, и практически все воскресенья, и обязательные встречи по графику консерваторского абонемента (в этом сезоне – места рядышком), и еще много чего. Но – ничего, сверх поцелуев. "Длится этот – без прикосновений – умопомрачительный роман", – повторял Слава, раз за разом, как заклинание, эти строчки, проводив Маню до ее сретенского  дома и возвращаясь к себе по Садовому кольцу в полупустом троллейбусе.


А у Ани этот учебный годик, этот ее третий курс, выдался весьма бурным и напряженно-насыщенным. Все началось с августа, который она провела в заводском (по матери) доме отдыха, где не без лихости общалась с двумя любовниками, по паре недель каждый: на этот раз она решила – для смеху и для интересу – попробовать то самое с мужиками постарше и посолиднее. Один из них был каким-то секретным конструктором, другой – зав отделом райкома партии (завод, будучи крупным оборонным предприятием союзного масштаба, отгрохал себе такой подмосковный дом отдыха, что не стыдно было давать путевки, в рамках обмена, и представителями весьма серьезных организаций и учреждений). С конструктором было не так уж и интересно – он все занудничал насчет чувств, читал стихи, да и в постели – не ахти. А вот представитель партийной элиты проявил себя сверх всяких ожиданий. В отведенном ему "люксе", с отдельным от простого народа входом, холодильник был забит всякими вкусными вещами: шоколаду, в частности, было завались, каждый вечер – коньячок под бутерброды с икрой обоих цветов, и сумрачный шофер регулярно привозил с рынка фрукты… Но главное – партайгеноссе научил Аню таким штукам, о которых она раньше только слыхом слыхала; хорошо еще, что с Маришкой они давно и досконально освоили всякие виды поцелуев ниже пояса, и Аня, к чести  своей, не ударила в грязь лицом и соответствовала вполне. Вот с этим-то мужиком Аня впервые поняла Божественную мудрость разделения человечества на две неодинаковые половинки.

Самое же значительное произошло у них на третью примерно ночь, когда они лежали, обессиленные, после немыслимой акробатики, и Аня по какому-то наитию вдруг начала рассказывать ему насчет их с Маришкой Клуба международной дружбы. Партбосс, всесторонне проанализировав эту новую для него и чрезвычайно интересную информацию, на следующую ночь, когда они восстанавливали силы коньячком с шоколадом, выдвинул любопытное предложение: устроить ближайшим летом международный молодежный лагерь, с приглашением зарубежных участников и с широким освещением этой ценной инициативы в прессе. Он чувствовал, что засиделся на своем посту зав отдела и что надо сделать нечто решительное и дотоле невиданное, дабы подняться на следующую ступеньку, причем не обязательно на пост секретаря райкома. Ведь существуют же куда более заманчивые должности, связанные с международными контактами, предусматривающие загранкомандировки, а главное – менее хлопотные и сопряженные с меньшей ответственностью перед лицом своих товарищей.   

И вот, вернувшись в последних числах августа домой, Аня немедленно связалась с Маришкой. Первые полчаса в постели стали для нее безусловным подтверждением сформулированного на протяжении последних двух недель тезиса: этими делами куда интереснее заниматься с мужиками – не со всеми, разумеется, а с умеющими делать эти самые дела. Однако, будучи девушкой тактичной, она ничем не дала понять Маришке ее ограниченную адекватность, а просто поскорее постаралась перейти к следующему пункту повестки дня. Марина, услышав о столь привлекательном предложении, загорелась и немедленно сформулировала несколько вариантов развития событий, один заманчивее другого. На следующий день они посетили с официальным визитом кабинет партбосса и договорились о первых, чисто организационных мероприятиях. В ходе беседы Ане очень не понравилось, какими глазками смотрел ее новый знакомец на Маришку, и потому при прощании она сделала ему знак глазами. Тот все понял и, проводив посетителей в приемную, вдруг сказал, как бы по наитию: "Анна Ивановна, зайдите-ка ко мне на секунду…" Марина покорно уселась в кресло для ожидающих приема, а Аня, едва оказавшись в кабинете, повисла на его хозяине и, целуясь, немедленно запустила руку в карман его брюк – по старой, школьной еще, манере. Доведя его до экстаза, она прошептала в самое ухо: "Нравится?" И, не дожидаясь ответа, сказала: "А Маришка эта – она лесбиянка. Имей в виду!.." И кинулась к двери.

Обезопасив таким образом себя от угрозы конкуренции со стороны старой подруги, Аня включилась в работу оргкомитета ММЛ, то есть, международного молодежного лагеря, на правах и с обязанностями ответственного секретаря Оргкомитета, разумно рассудив, что пусть Василий Васильевич и Маришка будут сопредседателями – славы ей особой не надо, а ответственности, в случае не дай Бог чего, намного меньше. И, кстати, куда как разумно, что сопредседателем Оргкомитета стал высокопоставленный партийный работник – потому что когда шустряки из КМО, прознав о намечающемся мероприятии, попытались было подмять его под себя, именно Вась-Вась дал им решительный партийный отпор, показав, кто в стране хозяин. В результате было принято решение, что ММЛ будет проходить под эгидой городского комитета комсомола – дабы не выпускать мероприятие из сферы влияния московских идеологических структур и не позволить органам союзного уровня перехватить инициативу с целью пожинания ее плодов. В том же, что инициатива плодотворна, Василий Васильевич убедился уже к концу сентября – судя по тому, как рьяно принялись примазываться к делу любители поживиться за чужой счет. А к концу года, когда контуры величественного здания стали вырисовываться во всей красе, ему намекнули (в хорошем кабинете на Старой площади), что успешное завершение мероприятия для него обернется неплохим кабинетом в горкоме партии – "И это для начала, как сам понимаешь, Василий Васильевич. Тем более, что мужик ты еще вполне молодой – ну, в смысле, в самом соку, и все у тебя впереди…" После такого сообщения Вась-Вась, как мужик в соку, позвонил Ане и пригласил ее на привычную уже конспиративную квартиру, принадлежащую его приятелю, находящемуся в длительной загранкомандировке, где и провел с ней два часа, инструктируя ответсекретаря по ряду оперативных вопросов, а в промежутках выделывая с нею такие штуки, на которые она отвечала стонами и придушенным воем, не будучи в силах совладать со своими чувствами.   
 
***
ММЛ ознаменовался, помимо всего прочего, первым опытом совместной работы наших героинь. Напомним при этом, что Маня и Таня были шапочно знакомы еще со времен Фестиваля, когда Мане поручили описать в "Московском Комсомольце" переводческую деятельность Тани. Таня была направлена участвовать в деятельности ММЛ не только как переводчица, но также и как тайный соглядатай КМО ("Смотри, что они там делают, – инструктировала ее старая знакомая и тезка, Татьяна Николаевна, – и как только заметишь что-то не по делу – немедленно сигнализируй. И, главное, все фиксируй в письменном виде – а потом мы с тобой на пару напишем отчет". Маня же оказалась там довольно случайно – просто когда стали формировать списки переводчиков, то Вась-Вась, со свойственной ему инстинктивной мудростью, предложил обратиться ко всем языковым ВУЗам столицы, чтобы не было разговоров и обид; а в комитете комсомола филфака вспомнили, что Маня, при ее отличном английском, также еще и умеет писать – причем не просто писать, а публиковать написанное в настоящих (в смысле, не стенных) газетах.   

На первом расширенном заседании оргкомитета, проведенном после зимних студенческих каникул, Маню назначили пресс-секретарем ММЛ, а Таня – с учетом ее опыта в проведении осенней советско-американской встречи, получила пост старшего переводчика. Маня, войдя в кабинет, узнала героиню своего фестивального очерка и села рядышком – что оказалось отчасти символичным, когда были доведены до сведения собравшихся их высокие должности и стало ясно, что до июля включительно они на пару будут нести груз своих нелегких, но почетных обязанностей.

Когда, за два дня до поездки в аэропорт, Таня вошла в кабинет Татьяны Николаевны для последнего инструктажа, там сидел симпатичный брюнет, чуть за тридцать,  который был представлен Тане просто как Олег. Без отчества. Вроде бы на равных. "Вот, Танечка, будет вам взрослый дяденька для общего наблюдения…" – "И надзора", – без тени улыбки добавил брюнет. – "Да, разумеется, – ни капельки не смешалась Татьяна Николаевна. – Вы там все-таки народ молодой и не вполне опытный. А не дай Бог какое-то ЧП…" – "Не обязательно ЧП, – продолжил гнуть свою линию наблюдатель, – бывает, и самые штатные ситуации так складываются, что сходу не сообразишь, куда бечь…" – "Ну, например?" – не без агрессивности спросила Таня. – "Ну, например… Начнем с худшего: иностранные участники оказываются в советских кроватях. Или, не приведи Господь, советские делегаты в постелях гостей. Хотя есть и пострашнее дела: обслуживающий персонал, всякие там официантки-поварихи, в иностранных постелях. Или совсем уж посторонние лица, что называется, из-за забора… Насчет фарцы также не будем забывать…" – "С фарцой я разберусь, – уверенно сказала Таня, – не привыкать". – "Молодец, коли так. А вот если вдруг приедут какие-то люди из американского посольства? Якобы пообщаться с согражданами? Тогда что?" Таня растерялась и неуверенно спросила у Татьяны Николаевны: "Не пускать?" – "В принципе и по сути, ответ должен быть, разумеется, отрицательным. Но вот как насчет формы отказа?" – "Н-не знаю", – растерялась Таня. – "Ничего страшного, – улыбнулась хозяйка кабинета. – Для этих целей мы и командируем Олега. Он, в случае чего, разберется. И вообще подстрахует – в том числе и при переводе серьезных бесед или, допустим, круглых столов". – "Только учтите, Таня, что меня следует представлять участникам, и особенно делегатам, в качестве административного директора мероприятия. А то, что я английским владею – это просто факт моей биографии. Договорились?"

Договорились. Договорились. До всего договорились. Долгие разговоры между старшим переводчиком и административным директором начались в день встречи зарубежных участников: в автобусе по пути в аэропорт, потом в аэропорту, пока ждали опаздывающего рейса. Выяснилось, что Олег тоже кончал переводческий факультет, что он сидел в Англии три года как interpreter-in-residence , что он знает массу интересных историй, а также может по любому поводу припомнить анекдот или пару стихотворных строф. И русских, и английских. И что он вообще очень внимательный собеседник, да к тому же галантный кавалер – вот не нашла Таня другого словосочетания для обозначения этой совокупности его личных качеств. Короче говоря: охраняя постели вверенных ее попечению участников ММЛ, старшая переводчица не уберегла свою, и административный директор оказался там к концу первой лагерной недели. Точнее говоря, не директор в переводческой, а старшая переводчица в директорской – поскольку одним из символов его статуса была отдельная комната. А к концу трехнедельного мероприятия Олег завел разговоры, что, дескать, не собирается ли Таня замуж; на вопрос же "А за кого?" ответил со своей летучей улыбкой: "Да хотя бы за меня…" И посвятил остаток ночи всестороннему разъяснению и втолковыванию того, почему такое решение будет правильным и единственно возможным. Примерно к трем часам ночи удалось решить также и некоторые детали чисто практического характера: жить пока можно у него, в генеральской квартире, документы в ЗАГС следует подать сразу же по возвращении в Москву, а пока неплохо бы съездить вдвоем на Рижское взморье, поскольку конец июля и начало августа – самый сезон. "Путевки мать достанет – это не проблема". Мать Олега, как оказалось, не просто генеральская жена, но и немаленький начальник в ВЦСПС. Да, на таком фоне Танина полковничиха-домохозяйка смотрелась бледновато, но что поделаешь…

Отчасти бледновато смотрелась и Таня, когда они встретились на практически безлюдной платформе метро "Рижская": она с фибровым чемоданчиком, а Олег – мало того, что с огромной спортивной сумкой шикарного вида, так еще и с ракеткой в чехле. – "Ты никак в теннис играешь?" – растерянно спросила она. – "Играю, и тебя научу". – "А еще чему ты меня научишь?" – "Всему, что попросишь…" – "А чему не попрошу?" – "Зачем же мне учить тебя без спроса…" – "Так ведь учил же…" – "Чему?" – "Ну… сам знаешь, чему…" – "Если ты об этом, так в постели не учеба, а обмен знаниями". – "И опытом?" – "Меньше язви. И не такой уж у меня опыт…" – "Ну, все-таки… Считай, что десять лет разницы…" – "Намекаешь, что я старый?" – "Нет, это просто я – еще девчонка. И на твоем фоне…" – "Ты замечательно выглядишь на любом фоне. Потому что ты вполне самодостаточна и в особом обрамлении не нуждаешься". – "Какие комплименты… Я просто таю…" – "Это от жары. Сейчас выйдем из метро, и я куплю тебе мороженого". – "Для охлаждения?" – "И для удовольствия…" – "Тогда пошли скорее". – "Не терпится получить удовольствие?" – "Соображаешь!" Олег сунул Тане чехол с ракетками и подхватил оставшиеся вещи: "В путь!" – "Так тут две ракетки!" – воскликнула Таня. – "Естественно. Тебе и мне. По штуке на нос". – "Сюрприз?" – "Вроде того…"

Главный сюрприз, однако, ждал Таню, когда они вошли в вагон. Точнее, в свое купе, где верхние полки оказались поднятыми, а застелены были только нижние. – "Спальный вагон, – небрежно пояснил Олег в ответ на незаданный вопрос. – Купе на двоих". И не давая Тане возможности высказывать свое удивление, или восхищение, или какие иные чувства, быстро сказал: "Ты пока разбирайся – а я за мороженым". Вернувшись с двумя порциями эскимо, Олег застал Таню отрешенно глядящей в окно. Она молча взяла мороженое, аккуратно развернула фольгу и сосредоточенно принялась обкусывать шоколадную оболочку. Они сидели по обе стороны столика, уделив все внимание мороженому и стараясь не смотреть друг на дружку. Но всему на свете, а уж тем более порции мороженого, приходит конец. Олег достал из внешнего кармашка сумки пачку салфеток, вскрыл ее, протянул одну Тане и, забрав у нее фольгу и палочку, аккуратно завернул отходы, вместе со своими, в другую салфетку. Поискал глазами, куда бы бросить мусор, и, не найдя, положил на столик, подальше от края.

После чего нарушил становившееся тягостным молчание: "Вообще-то в цивилизованной стране это должен быть специально оборудованный вагон, в купе – две полки, свой умывальник, и все такое прочее. Но удовольствуемся и имеющимся". – "Послушай, – сказала Таня, понимая, что городит совсем не то, что следует, но не будучи в силах остановиться, – ведь СВ дороже, чем купированный…" Разумеется, ее родители заплатили и за путевку, и за билет ("Девочка пока еще не самостоятельная, – веско сказала Танина мама своей будущей сватье, которая доставала путевку по своим таинственным каналам, – пока еще с папой-мамой живет…"), но вроде бы о таком шикарном путешествии речи не шло. – "Не бери в голову, – отмахнулся Олег. – Считай, что купейных не было, и пришлось взять такие…" Таня открыла было рот, чтобы спросить насчет разницы в цене, но благоразумие взяло верх, и она промолчала. А Олег, почувствовав, что надо перевести разговор на бытовые рельсы, сказал: "Ладно, давай разбираться". – "В смысле?" – "Ну, доставай свои туалетные принадлежности, домашнюю обувь…" – "И продукты питания", – подхватила Таня хозяйственным голосом. – "Именно. И еду доставай. Сейчас тронемся, проводница заберет билеты, и начнем обустраиваться". – "Ну уж…" – "Конечно. Нам полдня ехать, потом ночь, и еще позавтракать утром". – "А сегодня вечером – поужинать…" – отстранено добавила Таня. А про себя: "Ну, а ночью чем будем заниматься – это ясно… Для того и купе отдельное".

 Тут, лязгнув буферами, поезд тронулся. "Ну-ка, – встрепенулся Олег, – посмотрю, что там происходит. Заодно и мусор выкину…" – "А что там может происходить?" – "Узнаю, когда чай будет, когда что… Когда первая станция…" – "А зачем?" – "Чай зачем?" – "Нет, про станцию зачем тебе знать?" – "Я люблю на перрон выскакивать. Даже если недолго стоим – все равно. Посмотреть на новые места…" – "Или на старые, хорошо знакомые…" – "И это тоже. Кстати, минут через десять будем проезжать интересное место… Ладно, дай-ка я все-таки выкину мусор, и потом продолжим эту приятную беседу". Он вернулся через пару минут и, как бы машинально закрыв дверь купе, сказал с порога: "Первая остановка – Ржев". – "А Волоколамск не ближе?" – решила вдруг уточнить Таня. – "Молодец, отлично знаешь географию. Конечно, ближе. Примерно на полпути. Только там мы не останавливаемся…" – "Двусмысленные похвалы, – вдруг встопорщилась Таня. – Насчет географии и прочих знаний. Будто маленькую девочку поощряешь!" – "Какая же ты маленькая девочка?" И с этими словами он, наконец, обнял ее. После продолжительного поцелуя Таня тряхнула волосами и сказала: "Наконец-то!" И, выскользнув из объятий, добавила невинным тоном: "Погоди, сейчас проводница придет. За билетами…" – "Верно говоришь. И к тому же я тебе кое-что показать обещал. Только нам надо выйти, потому что это – по правую сторону". И, стоя у окна в коридоре, Олег продолжил: "Вот, смотри, сейчас тут будет такой дом… по Ленинградке… Мы там жили после войны, примерно до середины пятидесятых…"

Из соседнего купе вышла проводница: "Ваши билетики попрошу…" – "Сейчас, сейчас, – торопливо сказал Олег. – Сейчас, я только жене покажу свой старый дом… Ага, вот он, вот, видишь?" – "Серый дом, что ли?" – с деловитой небрежностью спросила проводница. – "Точно. А вы откуда знаете? Ну, в смысле, что он так назывался…" – "Я – старая москвичка. Все знаю. Даже то, чего и не надо бы… Ну, давайте билетики…" Когда она вышла из купе ("Чай будете? Через часик?" – "Да, спасибо…"), захлопнув за собой дверь, Таня долгим взглядом посмотрела на Олега и погладила его по щеке. "Спасибо тебе". И, в ответ на его взгляд, скорее недоуменный, пояснила: "За то, что впервые меня так назвал. При посторонних…" – "Сказал то, что есть. Разве ты не моя жена?" – "Конечно, жена, глупый…" В ответ Олег защелкнул замок купе и притянул Таню к себе, прошептав на ухо: "А чай – только через час…" И потом, после бесконечно долгого поцелуя: "Я тебя люблю…"

А потом Олег сказал: "Того гляди, чай принесут. Давай-ка приготовимся…" – "К трапезе?" – игриво уточнила Таня. И, одеваясь, добавила, совершенно серьезным тоном: "Я все-таки плохая жена. Ты ведь, когда за мороженым уходил, велел мне с едой разобраться – а я просидела, в окошко проглядела…" – "А чего выглядывала?" – "Ничего. Просто размышляла. Как мы с тобой впервые будем вести совместное хозяйство в помещении, находящемся в нашем безусловном владении. Пусть и на полсуток". – "Почему же. У нас почти месяц впереди". – "У нас, надеюсь, и вся жизнь впереди – но этот-то месяц мы будем жить в разных комнатах". – "Кто тебе сказал?" – "Ну, а как же? Ведь нас вместе не поселят. Штампа-то у нас пока нет". – "Ерунда. Дело техники". – "Штамп в паспорте?" – "Совместное проживание". – "Как это?" – растерянно спросила Таня. – "Элементарно, Ватсон. Я прихожу к сестре-хозяйке, которая ведает размещением, передаю ей привет от кого надо из Москвы и протягиваю наши паспорта. А в мой кладу некоторую купюру. И все дела. И отдельная комната обеспечена". – "И такая система работает?" – переспросила Таня и тут же прикусила язык. Но Олег ответил, как ни в чем не бывало: "Система опробована. В том числе и мною. Только все предыдущие разы в ее рамках я запрашивал себе одноместный номер. Комнату на двоих – ты же ведь это хотела спросить – я попрошу впервые в жизни. Я ведь и жениться собираюсь впервые, как тебе известно". – "Вообще-то мне не так уж много про тебя известно – как, впрочем, и тебе про меня…" – "Ничего, наверстаем. Будем гулять по дюнам, дышать сосновым воздухом и рассказывать про свою прежнюю жизнь. Кстати, для того и дается в ЗАГСе два месяца – чтобы жених с невестой могли узнать друг дружку получше. И в случае чего…" – "А что у тебя есть такого на совести? Жуткого, инкриминирующего?" – усмехнулась Таня. На что Олег со всей серьезностью сказал: "Все равно рано или поздно это вылезет наружу. Так что лучше сейчас…" – "Ну, признавайся. Кайся во всех грехах…" – "Да особо не в чем. Не крал. Почти не лжесвидетельствовал. Прелюбодействовал в меру. Во всем этом, разумеется, раскаиваюсь…" – "И всего-то?" – "Что касается покаяния – да. А вот что касается признания… Я человека убил…" – "Господи!" – ахнула Таня. – "И не раскаиваюсь. Потому что промедли я полсекунды – и тебе пришлось бы искать другого мужа". – "Что, он…" – "Ну, просто он стал доставать пистолет – а я выстрелил через карман. Сама понимаешь, это было не здесь, а там… Шесть лет тому назад. Кстати, чтобы покончить с этой историей – я за это и свой единственный орден получил".      

Ошеломленная Таня опустилась на полку и застыла, отрешенно глядя перед собой. – "Что ты, Танюшка?.." – двинулся к ней Олег. Она замахала руками: "Нет, нет… Ничего… Погоди…" И разревелась. Тут в дверь постучались: "Чай!" Таня поспешно отвернула заплаканное лицо к окну; Олег стремительно открыл дверь и буквально выхватил стаканы из рук проводницы. Та, окинув опытным взглядом смятое постельное белье, чуть усмехнулась и сказала: "На здоровье. Захотите еще – милости просим". И захлопнула дверь за собой. Со щелчком замка Таня кинулась к Олегу и прижалась к нему. И всхлипывая, проговорила: "Думаю, что отец тоже убивал. И уж, наверное, не одного. И на войне, и после… Особенно в пятьдесят третьем, летом… Мне-то он никогда, ничего… Да и матери, небось, далеко не все…" Она судорожно вздохнула, выровняла дыхание и сказала почти спокойно: "А ревела я совсем по другому поводу. За тебя стало страшно…" – "Счастье мое, – сказал Олег. – Ты – мое счастье. А мы сейчас знаешь, что сделаем?" – "Чай будем пить". – "Вот и не угадала". И он достал из сумки сначала бутылку боржоми ("Это – на ночь. Если жажда замучит…"), потом ненашего вида складные стаканчики и, наконец, бутылку киндзмараули. – "Пить мы действительно будем – но вот это. Ты как?" Таня чмокнула его в районе уха и сказала: "С удовольствием. Только давай я сначала с едой разберусь".

Они с нарочитой деловитостью стали выкладывать на столик припасы. Напоследок Олег достал три разноцветные пластмассовые мисочки, одна в другой, еще более иностранного вида, чем стаканчики. – "Очень кстати, – обрадовалась Таня. – Я тогда салат сделаю – мы же не мартышки, чтобы грызть помидоры, зажав в лапе… И вообще: какие у тебя прелестные вещички… Хозяйственные, я имею в виду…" – "Не у меня, а у нас. Мы же ведь – одна семья". – "Одна сатана", – согласно кивнула Таня, принимаясь за дела. А когда все было готово, и вино налито в стаканчики, она сказала: "У нас такой есть раздолбай на факультете, Леха Кочерга. Вот у него – любимый тост: "За нас с вами и за хрен с ними!" Выпьем?" – "И хрен бы с ними со всеми!" – подхватил Олег не без воодушевления.

***
Поскольку Слава приступил к работе только в прошлом сентябре, отпуск этим летом ему пока не полагался. Было решено, что половину отпуска он использует в конце января, чтобы провести с Маней ее последние зимние каникулы, а вторую половину прибережет для медового месяца: подавать документы в ЗАГС они решили в конце мая, чтобы сыграть свадьбу уже после получения Маней диплома. А пока он настоял, чтобы Маня съездила отдохнуть хотя бы на пару недель, в Сухуми: его приятель, распределившийся в Сухумский институт физики, пообещал все устроить, то есть, снять комнату и вообще посодействовать с бытовыми вопросами. Этот Гриша, которого Маня хорошо знала по общей компании, где они со Славой проводили все свободное время последние три года, встретил ее на сухумском вокзале; с ним был симпатичный грузин, представленный Мане как "Гоги – который тебе все организовал, и жилье, и все прочее, и который нас сейчас повезет на своей машине, по месту твоего временного проживания". – "Ой, спасибо вам большое, – растерянно ответила Маня, – только, право, не стоило так беспокоиться…" – "Никакого беспокойства, – галантно заверил Гоги, – тем более что у нас со Славой общий научный руководитель, так что мы с ним вроде как двоюродные братья".   

Отъехав от здания вокзала, они на пару стали вводить Маню в курс дел: "Комната очень славная, отдельный вход, правда, места общего пользования хозяйские. Хозяйку зовут Нателла, милая дама, работает в нашей научной библиотеке, так что мы тебе будем покупать продукты в нашем магазине, на территории, и передавать через Нателлу – все равно муж каждый день забирает ее с работы на машине. Пляж буквально в двух шагах от дома. Правда, до города надо ехать на автобусе. Или на катере. Только что тебе одной в городе делать – нечего тебе там делать. Днем будешь на пляже, а к вечеру мы тебя будем развлекать. В том числе и в город возить, на бульвар. И в прочие злачные места. В обезьяний питомник, если захочешь, сможешь съездить сама, или муж Нателлы тебя с утречка как-нибудь прихватит. Простой магазинчик, хлеб-мацони-сулугуни – это возле дома, а серьезные продукты в городе все равно не найдешь, мы тебе на территории будем покупать – ну, это я уже говорил. С фруктами разберешься. Кое-что у Нателлы в саду имеется – будешь рвать прямо с дерева, это входит в цену комнаты; остальное – съездишь раз-другой с Нателлой на рынок. На мужниной машине. Да и много ли тебе надо… А холодильник у них дома большой. Книжками тебе тоже Нателла  будет снабжать, к тому же у них и домашняя библиотека очень приличная. Ну, вроде бы все. А по мелочам – разберемся…"

В первый же вечер Гриша с Гоги потащили Маню смотреть вечерний Сухум, со всеми его развлечениями и соблазнами. Сначала сводили девушку в "Воды Логидзе". Потом прогуляли ее по бульвару. Потом пили кофе с коньяком в приморском кафе. Мимо их столика прошла небольшая компания молодых и не столь молодых людей, и Гоги кинулся к одному из них, с криком: "Фазиль! Фазиль! Познакомься с девушкой – московская журналистка". Маня благовоспитанно встала, и произошел короткий обмен ничего не значащими фразами, типа "В "Московском комсомольце", преимущественно… Так, на студенческие темы… И еще о дружбе молодежи разных стран… Нет, я скорее филолог, чем журналистка… Почему же, не только пишу, но и перевожу… Нет, не письменно – устно…" Потом, когда новые знакомые продолжили свой путь, Гоги горячо стал объяснять Мане, что этот Фазиль – он и знаменитый журналист, и поэт, и у него в Москве книжки выходят… О факте знакомства Гоги сообщил и Нателле, когда Маня была доставлена по месту жительства и сдана с рук на руки. Судя по всему, и Нателла, и ее муж были впечатлены тем, что Маня познакомилась с Фазилем как коллега с коллегой. Маня снова начала объяснять, что никакая она не журналистка, а всего лишь переводчица, изредка печатающая материалы о своей деятельности – но, похоже, все ее объяснения были расценены как проявление девичьей скромности, не более.

На следующий вечер Гриша и Гоги повели Маню в компанию коллег-физиков, причем Гриша был с какой-то белобрысой девицей, а на Гоги, соответственно, была возложена обязанность доставить Маню домой к Нателле. Минут через семь езды он свернул к обочине и без особых предисловий полез с поцелуями. – "Гоги, ты что!" – даже не разозлилась, а растерялась Маня. – "А что тут такого. Мы же со Славой – двоюродные братья, я же тебе уже говорил. Так что это всего лишь братский поцелуй…" На это Маня отреагировала вполне автоматически: "Cousinage dangereux voisinage" . К несчастью, Гоги не знал французского, и потому пришлось растолковывать смысл этой поговорки – а пока суть да дело, они продолжали стоять у обочины, и когда Маня, наконец, сказала: "Ну, поехали же!", Гоги ответил: "Только после поцелуя. Можно, как у Пушкина – помнишь – "Один, холодный, мирный"…" Дело кончилось тем, что Маня, чуть-чуть злоупотребившая за пиршественным столом (как же было удержаться и не попробовать все эти потрясающие вина), сдалась на милость победителя. Забыв, наверное, к чему в итоге пришли герои "Каменного гостя", начав со столь невинной фразы. За первым поцелуем последовал второй, а там и третий, причем каждый последующий – все менее холодный по сравнению с предыдущим. Маня опомнилась, лишь почувствовав, как ладонь Гоги решительно продвигается вверх по ее обнаженному бедру. – "Все! Немедленно едем!" – "Да, конечно, как скажешь", – покорно ответил Гоги. И поцеловал ее как бы на прощание получасовым поцелуем, забравшись при этом к ней в лифчик. Перед поворотом с шоссе к дому Нателлы он снова притормозил, и поскольку Маня не сказала (а ведь следовало бы, девушка!) "Не смей останавливаться!", то он поцеловал ее еще раз, который уже раз за этот первый вечер, а потом сказал: "Ты можешь думать про меня, что тебе угодно, но я просто без ума. Как только я тебя увидел на перроне, тут же сошел с ума…" И такие разговоры не следовало бы поощрять, а Маня, напротив, отозвалась нейтрально-благоприятной репликой: "Вижу, что сошел…" И получила в ответ еще один поцелуй часовой продолжительности, на протяжении которого шустрые ручонки Гоги побывали во всех местах сразу. И уже подъехав к дому, он сказал, как ни в чем не бывало: "Ты как, через парадный вход пойдешь, или через свой? Я почему спрашиваю – время уже позднее… Вдруг хозяева спят…" – "Нет, свет горит, в гостиной, – ответила Маня. – К тому же я хотела попросить Нателлу… ну, помазать мне спину мацони…" – "Обгорела?" – сочувственным голосом уточнил Гоги. И элегически добавил: "Хотел бы я быть на месте Нателлы… Чтобы я тебя сам намазал мацони…" И нагло уточнил: "Сверху донизу…" Он выскочил из машины, торжественно открыл Мане дверцу, подал руку и сказал быстрым шепотом: "А может, мы с тобой завтра с утра пообщаемся?" И опять: вместо того, чтобы ответить решительным отказом, Маня неуверенно пробормотала: "Но ты же работаешь…" – "Это мои проблемы, – твердо сказал он. – Так я заеду за тобой? В половине десятого?" И, не дожидаясь ответа, повел Маню на крылечко, навстречу выскочившей Нателле.   

Полночи Маня ворочалась без сна – давала знать и обгоревшая на солнце спина, и, разумеется, все прочее, происшедшее при скудном свете луны. Заснула она с решительным: "Никаких контактов с этим Гоги!" И, уже совсем засыпая, смягченно уточнила: "… без присутствия третьих лиц…" А наутро она, как покорная овечка, села в машину, и только кивнула головой, когда Гоги сказал ей: "Сейчас поедем, я тебе город покажу при свете дня. А потом пообедаем в ущелье Эшери. Есть там такой ресторанчик… Ты ведь никогда не ела копченую козлятину?" И надо честно сказать, что весь день Гоги был тише воды, ни разу не посягнул на ее прелести, а часам к шести доставил ее по месту жительства. И только уже перед поворотом к дому сказал деловитой скороговоркой: "Ты сейчас отдохни. Душ прими… А в восемь мы с Гришей за тобой заедем". – "И куда?" – против воли спросила Маня. – "Придумаем что-нибудь. В крайнем случае, просто посидим на бульваре. Или, – добавил он скороговоркой, – у Светы дома…" А Света – это и есть та самая белобрысая девица, с которой вчера был Гриша. "Стало быть, – сказала она себе обречено, вертясь под струями душа, – на этот вечер он снова мне кавалер…"

Так оно и вышло. В восемь к дому подкатила машина, на заднем сидении – Гриша со Светой; она села на переднее, рядом с водителем; там же, на переднем же сидении, она провела, все с тем же водителем, не меньше часа, примерно начиная с половины двенадцатого, и делал этот водитель с ней все, что ему заблагорассудилось. А она – ну, разве только не отвечала ему взаимностью. Однако ни словечка супротив не сказала. А этот Гоги – он совсем как достопамятный сын главврача, герой ее детских похождений. В том смысле, что тоже блуждал ручонками повсюду. И точно так же, как этот самый сын главврача в то достопамятное лето, никакого отпора не встречал. И ведь это было лишь начало ее летнего черноморского отдыха. А дальше – больше… Впрочем, ничего непоправимого не произошло, и до решающей, первой ночи – разумеется, с мужем Славой – оставалось еще около года. Но кроме этого самого, как бы формального момента – все остальное было ею изведано в эти две недели. Включая морские купания голышом, и более того – пребывание голышом в постели. В последний вечер, перед отъездом. Она окончательно потеряла голову – но Гоги проявил себя как истинный рыцарь. Когда она, полностью раздетая, разревелась – уже лежа в кровати, Гоги вдруг спросил: "Ты извини меня, конечно… Но, может, ты девочка?" И на ее, сквозь всхлипывания: "Да! Разве ты не понял?" он ответил: "Сейчас понял…" После чего он лег рядом с нею, взял ее за руку и показал, что надо делать. А потом они вместе стояли под душем, и он смывал с ее живота все то, что могло бы оказаться и вовсе в другом месте. И, уже после полуночи, остановившись в традиционном месте, перед поворотом к дому Нателлы, он торжественно сказал: "Возвращаю тебя моему двоюродному брату во всей красе и неприкосновенности". Последовал предпоследний поцелуй (последний будет – в щечку, на вокзале); а этот оказался часовой продолжительности, и снова горячие нетерпеливые руки повсюду, и какие-то необязательные слова. А на перроне – он ей шепнул, братски поцеловав в щечку: "До встречи в Москве!" И – еще тише, одними губами: "После свадьбы…" 

***
Что касается Ани, то она провела остаток лета более скромно, чем ее коллеги по ММЛ. Она не путешествовала в СВ, не играла в теннис на кортах Юрмалы, не знакомилась с классиками советской литературы и перспективными советскими физиками. Свое свободное время и свое внимание она делила между Мариной и Василием Васильевичем, при этом все больше и больше убеждаясь в том, что ее удел – это все-таки гетеросексуальные отношения. По ходу дела, кстати, выявилось еще одно безусловное достоинство партийного, пусть и на районном уровне, руководителя. Как-то, одеваясь, Аня обронила, почти про себя и сквозь зубы, что вон даже польские и чешские девки одеты куда лучше наших, не говоря уж о француженках и итальянках – "Ты-то, небось, приметил. У тебя вообще на баб глаз – алмаз…" На что Вась-Вась отозвался в том смысле, что на баб он не так уж и заглядывается – разве что на таких, как Аня, а что касается одежки, то почему же она раньше об этом не заговаривала, уж как-нибудь можно решить эту проблему, завтра же он позвонит паре директоров районных универмагов и скажет, что к ним наведается одна симпатичная девушка и чтобы они порылись у себя в загашниках. После чего, малость помявшись, спросил как бы между делом: "Пойдешь в магазин – а как у тебя с деньгами?" Не совсем понятен был подтекст вопроса – если вообще имелся таковой: уж не вознамерился ли он таким образом оплачивать Ане ее постельное время? Но Аня, вполне чистая душа, даже и не направила свои мысли в этом направлении, а сказала легко и просто: "Денег – вагон! Я летнюю стипендию почти всю на книжку положила, да еще и за лагерь заплатили будь здоров…" – "Вот и прекрасно", – сказал Вась-Вась. И, после некоторой паузы, добавил – к своему собственному искреннему удивлению: "Ты смотри там… это… Ну, если какая-то вещица приглянется, а финансы тю-тю, я тебе…" Хотел сказать "Дам в займы", но язык как-то сам собой брякнул "Посодействую". Что бы это ни значило в данном контексте.

На следующее свидание Аня пришла в новой кофточке, на что Вась-Вась отреагировал с порога, на что Аня ответила следующим образом: "Молодец! Заметил! Я же говорю: у тебя глаз – алмаз. А вот как тебе это понравится?.." И с этими словами принялась расстегивать кофточку. И опять Василий Васильевич проявил себя в лучшем виде – он понял, что девушка не раздевается перед ним, а просто демонстрирует новый венгерский лифчик. Очень милый, с крошечным бантиком в стратегически важной точке. Правда, полюбовавшись на покупки и поахав вместе с Аней, он – после благопристойной, впрочем, паузы – помог ей расстегнуть его, и затем все пошло своим чередом. Но это умение разделить с девушкой радость обновки поставило его в глазах Ани еще на ступень выше – хотя, будучи девушкой опытной, вслух по этому поводу она не сказала ничего. Чтобы не поваживать мужиков – сформировался у нее уже и такой принцип.

***
Последние зимние каникулы Маня провела вместе со Славой, который, как и планировалось, взял две недели в счет своего первого отпуска. Славин отец без проблем достал им путевки в этот престижный дом отдыха; прибыв же ранним утром 25 января 1963 года на условленное место в ожидании автобуса, который должен был доставить всех граждан отдыхающих в их подмосковный рай, Маня не без удовольствия увидела там Аню, с лыжами в охапку. Обрадовалась и Аня: "Очень кстати! Вы же ведь не женаты, значит, вас поселят порознь. А мы с тобой попросимся вместе. И будем принимать посетителей по графику, который мы с тобой и оговорим. Нет возражений?" – "Прекрасная мысль!" – поддержал Слава. "Куда более прекрасная, чем ты думаешь, – сказала про себя Аня. – Это сразу решает Васину проблему: он сможет приехать втихаря и побыть вечерок незамеченным. А то бедняга расстроился – достать мне путевку он достал, но как быть с посещениями, мы так и не решили. На отдельный-то номер мне надеяться было нечего… А вот теперь мы все устроим…"

Когда коллеги по ММЛ, разместившись ко всеобщему удовольствию, отправились завтракать, их ожидал еще один сюрприз: при входе в столовую они столкнулись с Таней, щеголявшей в финских эластичных брючках и шикарном шведском свитере. – "Мы вчера еще приехали, на ночь глядя…" – "Мы?" – переспросила Маня, оглядываясь по сторонам. – "Мы с Олегом! – небрежно уточнила Таня. – Мы ведь поженились осенью…" – "Вот как? – сказала Аня, не без труда скрывая удивление. – А где же он?" – "На работу отправился. Он ведь человек занятый. Ну, будет навещать меня время от времени… А остальное время я с вами побуду. По старой дружбе…"

Вновь прибывшая троица села за столик к Тане и за первым стаканом кефира принялась обсуждать планы на ближайшее время. – "Собираться для пьянок можно у меня, – выступила с инициативой Таня. – Живу я, как уже отмечалось, отдельно. Кстати, сегодня и начнем – ведь у меня именины". – "Ну да, Татьянин день", – сообразил Слава. Когда принесли яичницу с ветчиной, Слава вдруг задал неожиданный вопрос: "Если ты в отдельном номере роскошествуешь, то у тебя, видать, контакты имеются с администрацией… Это я к тому, что тут друг-приятель собирается приехать. Из Сухуми. Ну, по делам, разумеется, в командировку… Так вот, нельзя ли его на денек-другой пристроить? Официальным образом, и все такое. В деньгах он не стеснен, надо только знать, к кому обратиться…" – "Я подумаю", – ответила Таня. И, как оказалось в скором будущем, совершенно напрасно выступила с такой инициативой, поскольку ни одно доброе дело, как известно, не остается безнаказанным. 

Приехавший к вечеру Олег свел Славу с сестрой-хозяйкой, и вопрос был вчерне решен. Утром Олег уехал первой электричкой, и Таня сказала за завтраком, что до конца недели она – соломенная вдова, поскольку у мужа дел в Москве выше крыши. А через день, как по заказу, объявился Гоги, в дубленке и пыжиковой шапке, при мохеровом шарфе и умопомрачительных перчатках светло-коричневого цвета, отделанных мехом в тон. После обеда, воспользовавшись тем, что Аня отправилась на часок походить на лыжах, он как бы невзначай заскочил в девичий номер и принялся было проделывать всяческие штуки с Маней. И она опять дала слабину – не погнала его прочь в первую же секунду. Не погнала и в первые десять минут, на протяжении которых он исцеловал ее вдоль и поперек. Только когда он попытался было ее раздеть, Маня опомнилась и приняла меры оборонительного характера. То есть, попросту говоря, выскочила в коридор, со словами: "Пошли, поищем Славу". Ничего не оставалось Гоге, как выйти вслед за хозяйкой – без тени раскаяния или сожаления о содеянном. В холле они наткнулись на Таню, сказавшую им: "А чего это вы не одеты? Мы ведь договорились со Славой, что пойдем в магазин, закупки делать на вечер. У нас ведь прибавление семейства…" И она игриво кивнула Гоги. Тот расправил грудь и распушил усы: "Зачем идти? Куда идти? У меня в сумке канистра вазисубани…" – "Это белое, что ли? – уточнила Таня. – Вещь неплохая, но…" – "Никаких но!" – решительно заявил Гоги. – "Ладно-ладно. Но все равно пошли гулять – не торчать же в помещении… Ты ведь тепло одет? – с машинальной заботливостью уточнила она у южного гостя. – Тогда собираемся здесь через десять минут".

Пять минут спустя Гоги, уже одетый, постучал в дверь Тани: "Вот, принес, пусть постоит здесь. Мы ведь у тебя пьем?" – "Да, у меня". – "А ты что, одна живешь?" – "Когда одна, а когда муж приезжает…" – "А когда он приедет?" – "Думаю, что в пятницу". – "Значит, сегодня ты одна?" Таня пожала плечами и направилась к двери, машинально спросив: "А какая тебе разница?" – "А такая!" – ответил Гоги и обнял ее, с явной попыткой поцелуя. В отличие от Мани, Таня вывернулась мгновенно и резко: "Ты что, совсем?.. С мозгами у тебя как?" – "И с мозгами порядок, и со всем прочим", – и он сделал попытку снова прихватить ее. Таня ребром ладони чувствительно врезала ему по загребущим ручонками – по одной и по другой: "Понял? И учти: посмеешь еще близко подойти – получишь прямо по морде. При всех. Ясно?" – "Зачем из пустяков дела устраиваешь? Ну, поцеловать хотел красивую женщину – что страшного?" – "Страшного ничего, ровным счетом. Просто получишь по морде – и все дела. А теперь пошли. И больше ни слова – чтобы не портить людям отдых. Понятно?" – "Слово женщины – закон!" – "Надеюсь". 

В холле их уже ждали и Маня со Славой, и Аня, в лыжном костюме. – "Как покаталась?" – спросила ее Таня. – "Отлично, Танюшка. А вы гулять?" – "Пройдемся немножко… Познакомим нашего гостя с северными красотами. Пусть охладится чуть-чуть…" – "Ну, вперед. А я под душик и чуть полежу. Отдохну. Сегодня собираемся как обычно?" – "Ну да", – сказала Таня, к которой, как к хозяйке и был адресован вопрос. – "Только давайте не затягивать…" – скороговоркой добавила Аня. – "А ты что, гостей ждешь?" – уточнила Маня. – "Я же тебе сказала, еще утром. Так что вы, девушка, возвращайтесь после одиннадцати. Раньше все равно не впущу". И деловито уточнила: "А что пьем? Небось, дары солнечной Грузии?" – "Вазисубани!" – горделиво отчеканил Гоги. – "А… Вася с зубами… Что ж, можно и его…" – "Это ведь не какое-нибудь бутылочное, разливное, – с оттенком обиды пояснил Гоги. – Это настоящее, из бочки". – "Да никто не спорит. Из бочки так из бочки. Ладно, разбежались…" И Аня отправилась к себе, рассуждая по пути: "Забавно получается: выпью Васю с зубами и в койку к Васе. На Вась-Вась…"

Когда после ужина Гоги сунулся было к Тане, она сказала ему открытым текстом: "Сходи за ребятами и приходи с ними. Понял?" – "А ты что, боишься меня?" – "Я-то? Боюсь. Но не тебя, а за тебя". – "А почему ты за меня боишься?" – "Слушай, физик-химик! Я бы тебя сейчас вообще послала на три веселых, но ситуация безвыходная: у девок комната занята до ночи, и пить больше негде. Так что я не могу подвести коллектив, вследствие чего вынуждена терпеть твое присутствие. Но учти – и я повторяю в последний раз: только терпеть, и только потому, что не хочу людям подлянку сделать". 

Это был странноватый вечер. Аня выпила первый стакан и, игриво сделав ручкой, отбыла по своим личным делам. Общий разговор не складывался. Гоги пытался рассказывать популярные анекдоты, вспоминать общих со Славой знакомых; Слава по возможности вторил ему, но обе дамы сидели словно вина в рот набрав. Через часок Маня сказала: "Может, на танцы заглянем? А то как-то…" – "Можно и на танцы, – согласилась Таня. – Это не значит, что я вас гоню – но авось там повеселее будет". Гости поднялись. – "Вы идите, – сказала Таня, – а я сейчас…" Будучи девушкой аккуратной, она наскоро вымыла посуду, стерла со стола – и тут, не прошло буквально десяти минут, в дверь сунулся Гоги. И сразу к ней, с растопыренными руками. – "Я – тебя – убью!" – внятно и раздельно сказала Таня. – "Меня за тобой послали. Что тут такого?" – "Ровным счетом ничего. Марш! Я иду следом. И учти – танцевать я с тобой не буду, не трудись и приглашать". – "А почему?" – "Потому что с дураками не танцую!" – "А почему я дурак?" – "Потому что никак этого осознать не можешь". – "Чего не могу осознать?" – "Того, что дурак".

Вроде бы уяснивший запрет Гоги танцевал только с Маней, причем раз за разом, не обращая никакого внимания на то, как это зрелище все больше и больше раздражало Славу. Таня, с ее блестящим чутьем на конфликтные ситуации, сказала Гоги перед очередным танцем: "А почему бы тебе не пригласить меня, например?" – "С удовольствием!" – игриво отозвался он. – "Никакого удовольствия, – сказала Таня, сохраняя на лице свойственную веселому вечеру улыбку. – Ровным счетом никакого удовольствия…" – "А зачем же тогда?.." – "Так ничего и не уяснил? Тогда поясняю, для особо одаренных выпускников физматшколы… Ты ведь физматшколу кончал?" – "Естественно". – "И этого нельзя не заметить. Так вот. Слушай внимательно и по возможности запоминай. Не надо лезть к замужним женщинам. Не надо лезть к женщинам накануне брака. Не надо лезть к женщинам, которые не хотят, чтобы ты к ним лез…" – "А иначе?.." – "А иначе могут быть всякие последствия". – "А я не боюсь. Я самбо занимаюсь". – "Спортивным, что ли?" – "А то каким?" – "Я к тому, что существует еще и боевое… Это так, на всякий случай, информация к размышлению…"

Как бы то ни было, а размышлять Гоги после этого диалога вроде бы начал, потому что оставил Маню с Таней в покое. А вскоре и танцульки кончились, под бессмертные звуки "Засыпает Москвы, стали синими дали…" – "Ну, что, – бодро сказал Гоги, – еще немного посидим? Если, конечно, хозяйка не против?" – "Хозяйка не против, – отозвалась Таня, – только хорошо бы узнать, как там наша Анюта… И если она свободна, то пригласить…" Маня поежилась: "Мне неудобно идти – если что, то подумают, вроде бы я их выгоняю…" – "Могу я сбегать!" – бодро вызвался Гоги. – "Ну, давай, – вздохнула Таня, – хоть какая-то польза от тебя будет…"

Энергично постучав в дверь, Гоги получил разрешение войти и обнаружил, что Аня находится в одиночестве. – "Меня за тобой прислали. Пошли к Татьяне…" – "А зачем?" – "Ну, посидим, выпьем…" – "Как-то неохота…" – "И ты права, – бодро согласился Гоги. – Что там делать. Здесь гораздо лучше…" И с этими словами он вознамерился сгрести девушку в объятия. Опытная Аня с легкостью увернулась и подняла брови выше некуда: "Ты что, дитя гор? Совсем ошалел?" – "Да, схожу с ума при виде такой женщины!" – "Знаешь что, дорогой мой, иди-ка ты… своей дорогой, понял?" – "Не совсем…" – "Так я тебе растолкую.  Чеши отсюда. Потому хотя бы, что я уже все получила на неделю вперед…" И Аня, не дожидаясь его реакции, вытолкала Гоги в коридор, с треском захлопнув дверь.

Не успели разлить по первой, как в дверях появился Олег, прибывший, по всей видимости, последней электричкой. Выпив налитый ему стакан и похвалив вино, он сообщил: "Я в выходные дежурю – поэтому взял назавтра отгул. Так сказать, впрок…" – "Вот и прекрасно, – улыбнулась Маня, – а то Танюшка скучает в одиночестве". – "Никто и не скучает, – ответила Таня со сдержанной резкостью. – Катаюсь на лыжах. Сплю. Муж детективами снабжает… Да и сам приезжает. Какое ж тут одиночество". Сказала – и самой не понравилось сказанное. Будто бы оправдывается. А чего, собственно?.. Хотя, конечно, если с первого взгляда… причем взгляда, брошенного не умницей мужем, а каким-нибудь рядовым мужиком – картина не из вдохновляющих. Время самое что ни на есть вечернее, а за столом, украшенным и оборудованным большой винной емкостью – две пары, причем одна из них наполовину состоит из твоей собственной жены. Хоть бы Анька, зараза, присутствовала – что придало бы общей картине менее двусмысленный вид. Вот и Олег в этом же направлении мыслит. И спрашивает, как бы невзначай: "А где Анюта?" Тут Маня не нашла ничего лучшего, как бессмысленно соврать: "А она занята. Гостей принимает". И, как это обычно бывает, бессмыслица тотчас же вылезла наружу, поскольку буквально при этих словах упомянутая Аня нарисовалась в дверном проеме. Со словами: "Какие хитренькие – пьете, и без меня. Ой, привет, Олежек, а я и не знала, что ты пожалуешь… Очень кстати". – "Почему – кстати?" – автоматически спросил Олег. – "Ну, что значит – почему? Ты всегда кстати…" Она чуть подумала и добавила: "Жену развлечь… А чего это вы мне не наливаете?" – "Ох, извини", – спохватился Гоги, хватаясь за канистру. – "Ну, за всеобщее исполнение желаний!" – бодро сказала Аня. Выпила и деловито продолжила: "Мы тут минут сорок посидим – ты не против, Танюшка? а Машка может пойти пока к себе в комнату. С выбранным ею кавалером. Давай, Марья, выбирай кого хочешь, и двигай…"

Маня, слегка зардевшись, потянула Славу за рукав свитера. И они покинули комнату, под реплику Ани: "Правильный выбор, подруга!" В коридоре Слава приостановился и спросил – Маню, кого бы еще: "В каком смысле "правильный выбор"?" – "Ай, меньше слушай, что всякие дурочки болтают, – отмахнулась Маня, которая после пары стаканов правильного грузинского вина очень была не прочь провести полчасика наедине со своим суженым-ряженым. – Пошли быстрее…" – "Куда ты торопишься?" – "С тобой остаться наедине! – огрызнулась Маня. – Неужели надо объяснять?.." На этот простой и отчасти риторический вопрос Олег ничего не ответил. Но когда они закрыли за собой дверь комнаты и Маня повисла на нем, дожидаясь поцелуя, то не поцелуя она дождалась, а продолжения разговора: "И все-таки – какой еще мог быть выбор?" – "Какой такой выбор?" – пробормотала Маня. – "На который Аня намекала". – "Ни на что она не намекала. Она прямым текстом сказала: в нашем распоряжении сорок минут, и провести их надо, чтобы не было мучительно стыдно…" – "Перед кем?" – "Отстань со своими глупостями! Мы сюда болтать пришли или что?" – "Не болтать, а поговорить". – "Ну, говори", – махнула рукой Маня, демонстративно отпихнула его ладошкой и села на стул. – "Не нравится мне поведение этого Гоги…" – "Милый, да кому ж оно нравится. Но что тут поделаешь – натура такая". – "А откуда ты знаешь про натуру?" – "Ну, все-таки не первый день его вижу… Еще в Сухуми налюбовалась…" И Маня выдала монолог о поведении и прилежании Гоги в рассматриваемой сфере, причем говорила она с нешуточной злостью, полностью и искренне забыв все собственные сухумские похождения в обществе обладателя этой однозначной и отнюдь не противоречивой натуры. Олег, выслушав инвективу до конца, в свою очередь задал ей прямой вопрос. Маня задохнулась от возмущения: "Я? С ним? Милый, что ты говоришь!" Сделала глубокий вдох, регулируя дыхание, и вдруг выпалила: "Вот когда мы с тобой ляжем в первый раз в постель, ты сам во всем убедишься. И тебе будет стыдно… за такие мысли…" Воцарилось тягостное молчание, на протяжении которого Маня невольно вспомнила все сухумские поцелуи и тот вечер, когда Гоги мыл – а точнее, отмывал – ее под душем. И она докончила, на порядок более мягким тоном: "Ты же знаешь, что люблю я только тебя. И что у меня никого не было и нет, кроме тебя…" Она встала со стула и сказала просительно: "Ну, поцелуй же… – замялась на секунду и решительно добавила, – свою жену". 

По отчасти сходной модели начался и ночной диалог Тани с Олегом – после того, как они выпроводили всех гостей, вымыли посуду, почистили зубы, приняли душ, улеглись в постель и провели там определенное количество времени. Только начала его Таня: "Как тебе понравился этот юноша?" – "Мне – не очень", – сдержанно ответил Олег. – "Еще бы! Возвращается муж домой, а на столе вино, а за столом – жена с грузинским мужиком. Кому ж понравится…" – "Дело не в грузинских корнях", – объективистским тоном прервал ее Олег. – "Естественно. Я это и в виду не имела – просто сказалось так. Но вообще – жуткий тип. Приехал будто бы к Славе… тем более, что Машка у них в Сухуме отдыхала прошлым летом… ну, вот и…" – "И чего?" – "Да ничего. Приехал сюда и на всех кидается". – "На всех?" – "Поголовно". – "А ты откуда знаешь?" – "Девки жаловались". – "Все девки?" – "Все-все-все". – "Но ведь "все девки" – это не значит все поголовно…" – "А, ты в этом смысле? Ну, разумеется, и на меня кидался – я ведь у тебя не из худших, согласись…" – "Ты у меня – самая лучшая". – "Знаю. И ценю. Ценю мнение такого мужчины, которому равных нет". – "Совсем нет?" – "Совсем-совсем.  А иначе зачем бы я пошла за тебя?" Последовал обмен поцелуями и прочими нежностями, по окончании которого Таня сказала, голосом спокойным и отчасти деловитым: "Ты только не убивай его, хорошо?" – "Зачем убивать, – серьезно ответил  Олег. – XPD – это дело серьезное. Осуществляется исключительно по приказу высокого командования". – "Что это такое – XPD?" – "А вы еще не проходили на военном переводе? Это expedient demise. Никогда не слыхала? Когда агента убирают по соображениям целесообразности. Или согласно требованиям момента". – "Какого агента?" – растерянно переспросила Таня. – "Не важно. Обычно – чужого. Но, бывает, и своего. Одним словом – XPD. Но сейчас мы обойдемся без убийства. А поучить – это святое. Это – надо. Прямо-таки даже обязательно…"

После завтрака Таня сказала нейтрально-ангельским голоском: "Гоги, можно, мы с мужем к тебе зайдем на минуту?" Они втроем вошли в комнату, и она продолжила, все тем же голоском: "Знаешь, Олег, тут Гоги меня развлекал последние пару дней, пока ты не приехал…" – "Спасибо за заботу, – проговорил Олег никаким тоном. – За внимание, так сказать…" И после еще пары проходных фраз как бы невзначай, почти по-дружески, похлопал Гоги по правому плечу. Грузинский физик чуть расслабился, после чего московский разведчик резким движением руки, упершись ладонью в плечо, запрокинул собеседнику голову, тут же нанес ему страшный удар коленкой в пах – Гоги сложился пополам, – и, обрушив сложенные в замок руки ему на затылок, окончательно вырубил сознание молодого ученого. Затем, окинув оценивающим взглядом сраженного посягателя на семейную честь, отвел было ногу, чтобы нанести последний удар, но внял визгу Тани "Не надо! Хватит!" – "И впрямь хватит. Что-то я увлекся…" Он не спеша взял стакан, набрал водички из-под крана и с аккуратной деловитостью вылил ее Гоги на голову. Тот зашевелился, приходя в себя. "Очухался? – спросил его Олег. – Тогда слушай внимательно. Я тебя обработал с полной тщательностью. Все органы целы, включая зубы. Отлежись часок-другой и собирайся восвояси. Понял?" – "Он все понял, – подтвердила Таня. – Он вообще способный. Физматшколу кончал, а теперь аспирант". – "А завтра, значит, кандидат, – элегически докончил Олег. – Краса и надежда советской науки. Ну, если ты такой понятливый, то тебе не надо повторять дважды: чтобы через три часа максимум твоего духу тут не было".

***
В октябре 1964 года на пленуме ЦК КПСС было со всей очевидностью продемонстрировано, что партия сохраняет нерушимую верность нормам партийной жизни и принципам партийного руководства. Одним из ярких свидетельств этой верности стало освобождение Хрущева Н. С. – по его собственной, как отмечалось, просьбе, – от обязанностей Первого секретаря Центрального Комитета и Председателя Совета Министров СССР. Советский народ, которому со всей очевидностью были продемонстрированы эти нормы и принципы, откликнулся покаянными строками следующего содержания:

Нам позор на всю Европу!
Простота мы, простота…
Десять лет лизали жопу –
Оказалось, что не та.

Партийное руководство страны (которое, кстати, могло и не быть достаточно оперативно осведомленным о таком стихийном проявлении народного мнения), решило и в дальнейшем сохранять верность принципам и нормам, для каковой цели на пост Первого секретаря ЦК КПСС был единодушно избран товарищ Брежнев Л.И. После этого страна продолжила свой многотрудный путь к вершинам коммунизма, вступив таким образом в царствование Ильича Второго, растянувшееся – кто бы мог тогда предугадать – почти на два десятилетия.

Это историческое событие привело к переменам в жизни наших героинь. Мама Мани, Галина Тимофеевна, ставшая на протяжении последнего десятилетия видным руководящим работником системы городского образования, а также известным публицистом, буквально в течение недели лишилась своего авторитетного положения в обеих сферах – поскольку она на страницах центральных газет очень уж ревностно поддерживала всяческие начинания Никиты Сергеевича, причем не только в области педагогики. Эти перемены немедленно коснулись и ее дочери, причем даже в более значительной степени. Относительно Галины Тимофеевны было всего лишь принято решение о перекрытии кислорода – то есть, о прекращении ей доступа на газетную полосу, тогда как Маня была вызвана к заместителю главного редактора серьезной газеты, куда ее пристроила мама, и ей было сказано открытым текстом следующее. "Во-первых, вы занимаете должность, не отвечающую вашему образованию" – и в самом деле, не журфак Маня кончала, а филфак, да к тому же еще и не отделение русского языка и литературы, а, напротив, романо-германское. "Во-вторых, вы попали к нам не по распределению" – что также было голой правдой: Галина Тимофеевна на уши встала, чтобы добиться для дочери свободного диплома, с последующим трудоустройством ее в редакцию. "Таким образом, ваше нахождение в нашем трудовом коллективе является ничем не оправданным проявлением волюнтаризма" – вот как оперативно стали использовать этот термин руководящие работники в повседневной жизни. А коли Маня, не занимая свою должность по распределению, чисто формальным образом не попадает в категорию "молодых специалистов", то на нее и не распространяются соответствующие права – в частности, право отработать на данной должности три года. Значит, "нам, по всей видимости, придется расстаться с вами – тем более, что на этой должности вы и не проявили себя "ха-ха, должным образом, извините за каламбур". И в самом деле – когда бы ей проявить себя, работая неполные полтора месяца… "Но поскольку мы не на капиталистическом Западе, то на улицу вас никто не собирается выкидывать. Предлагаем вам на выбор: должность корректора или место в отделе писем. А сейчас идите домой и посоветуйтесь с мамой…" Присутствовавший же при этом разговоре зав отделом кадров добавил: "Посоветуйтесь, обсудите с ней ленинские принципы работы с кадрами, которые в нашей стране никому не дано нарушать. Мне же лично представляется, что честнее было бы уйти от нас по собственному желанию и занять должность согласно своему диплому. А именно – учительницы английского языка средней школы".   

Рыдающая Маня изложила матери этот разговор во всех подробностях, на что Галина Тимофеевна отреагировала следующим образом: "Так и сказал? Вот ведь сука!" (Это впервые в жизни Маня услыхала от матери не вполне печатное слово.) "А ведь еще на той неделе мне чуть ли не задницу вылизывал (еще одно слово не с газетной полосы), умолял, чтобы я посодействовала его племяннице с поездкой в Югославию. Времена, конечно, переменились, но наши люди еще сидят на своих местах. Так что для разгона – хрен ей (еще словечко!), а не Югославия, уж в этом-то я постараюсь!.. А ты, доча, не плачь – не стоят они ни единой твоей слезинки. Что-нибудь придумаем. Дай-ка я прямо сейчас позвоню Наташе, зарублю этой твари Югославию, а потом… Постой-ка, а почему бы тебе к Наташе не пойти работать? Это, конечно, не газета, но…" Вот так Маня получила работу по специальности, оказавшись на должности гида-переводчика английского языка БММТ, то есть, Бюро международного молодежного туризма "Спутник". Кстати, что касается Лизаветы, намылившейся в загранпоездку племянницы зав кадрами, то с ней приключилось вот что. Наташа (в смысле Наталья Ивановна) через своего приятеля, Ивана Ивановича, слегка тормознула ее оформление, не более; и поехала бы Лизавета через месяц-другой – если бы, будучи отпетой дурой, не ляпнула на выездной комиссии такое… Короче, председательствовавший на этой комиссии Иван Иванович, усмехнувшись про себя ("Надо же, зверь бежит, и прямо на ловца…"),  высказал мнение, которое было единогласно поддержано членами комиссии и занесено в протокол: "Считать целесообразным не рекомендовать Елизавету, отчество, фамилия, год рождения, в загранпоездки, в том числе и в соцстраны, на протяжении ближайших трех лет".   

Примерно дней через десять после Пленума ЦК, Олег, муж Тани, пришел домой с работы в страшном возбуждении. – "Танюшка, фантастические перспективы! Мне шепнули по строжайшему секрету: в связи с известными событиями освобождаются два места в Женеве. Так что в принципе может сложиться вариант: нам вдвоем уехать на два года минимум. У тебя же ведь французский в полном порядке?" – "И французский тоже, – осторожно ответила Таня, – а какие конкретно дела?" Олег обрисовал ситуацию в десяти фразах, добавив: "Есть, правда, одно "но" – нужна мощная рекомендация. Как ты считаешь, твой отец сможет посодействовать?" Вместо ответа Таня взяла трубку и набрала родительский номер: "Мамочка, отец случаем не дома?.. Папочка, мы сейчас приедем с Олегом, ладно?.. Нет-нет, ничего страшного, все в порядке. Но может стать еще в большем порядке – с твоей помощью… Или твоих друзей… Ладно, не телефонный разговор. Ну, мы поехали? Дело срочное, так что я даже кормить мужа не буду – попроси мать, чтобы она зятьку приготовила корочку хлеба, хорошо?.. Ну, целую…"

Таким образом, и старшая, и младшая героини к концу 1964 года уже были трудоустроены – ну, кто получше, кто похуже; к тому же обе они, как мы помним, состояли в законном браке, Таня подольше, Маня считанные месяцы. Что касается Ани, то ей предстоял еще год учебы. Собственно, меньше – полгода, если считать по календарю. И не столько учебы, сколько работы над дипломом. В личной жизни тоже обозначились некоторые перемены. Василий Васильевич, в рамках начавшейся великой перетряски кадров, круто пошел вверх, перебравшись в ЦК – впрочем, на не очень руководящую пока что должность. Но все равно, новое положение обязывало. И времени свободного стало меньше, и осторожнее следовало себя вести. Во всяком случае, открытый роман со студенткой – это отнюдь не украшало нового члена номенклатуры. Замечательно, что сама студентка это не просто понимала – именно она и выступила с инициативой насчет принятия особых мер предосторожности. Тем более, что друг-приятель, владелец конспиративной квартиры, был вызван в Москву, также для вступления в новую должность, о чем Вась-Вась и сообщил Ане на очередном свидании, которое оказалось последним не только по этому адресу, но и вообще на ближайшее время.

"Вот видишь, все одно к одному, – взрослым голосом сказала Аня. – И негде, да и особо некогда… в смысле, что у меня сейчас диплом на носу. А тебе сейчас надо поаккуратнее быть. Зачем рисковать-то без смыслу…" Вась-Вась покивал головой: "Ты права, причем и сама даже не знаешь, насколько права…" Помолчали, допивая чай, после чего он высказался по полной: "Знаешь, сейчас новые времена настают. Чувствую, что жить станет лучше и веселее. Нам, в смысле, партийцам. И в плане зарплаты, и насчет разных благ. Так что ты верно говоришь – давай тормознемся чуток. А я сейчас освоюсь, огляжусь, и как раз к маю-июню буду знать, куда бы тебя подпихнуть. Чтобы ты распределилась на приличное место. А там…" Аня цинично усмехнулась: "А там, глядишь, с молодой бабой спокойнее будет иметь дело, чем со студенткой. Студентка – это вроде бы как малолетка, а сотрудница серьезной организации – всего лишь служебный роман. Максимум – выговор без занесения, а то и вообще обойдется. Ну, пожурят, не без этого – так ведь и позавидуют. Скажут: молодец Вася, есть у него порох в пороховницах, такого орла надо продвигать дальше… А ты меня и дальше не забудешь, так ведь?" После столь задушевных разговоров они забрались в постель по второму разу, а затем Аня, тщательно прибравшись в спальне и на кухне, мышкой выскользнула из квартиры, оставив Василия Васильевича уничтожать остальные улики и готовить квартиру к сдаче владельцу. 

***
Сдав последний экзамен последней сессии, Аня заглянула на кафедру советской литературы, общнуться с Маришкой – собственно говоря,  Мариной Дмитриевной, старшим преподавателем кафедры и членом парткома института. Договориться о совместной поездке на трехдневный семинар молодежных активистов по части международные связей, который был запланирован комсомольскими властями на городском уровне. Та вышла в коридор, чихая и кашляя, и объявила, что приползла сегодня только для того, чтобы принять экзамен, а с завтрашнего дня берет бюллетень, и Ане в одиночку придется представлять их Клуб международной дружбы на этом форуме.

Подойдя ровно в половине девятого, как и было назначено, к горкому, Аня забросила сумку в практически пустой багажник "Икаруса" и поднялась в автобус, где сидело человек пять. "Всем привет!" – сказала она безразличным голосом ("Ни одной знакомой рожи, надо же…") и деловито заняла второе сидение справа, у окна. Поближе к выходу, поближе к начальству, для которого по умолчанию зарезервировано первое, "гидовское" сидение. "Заметь, как она вечно к начальству льнет", – прокомментировала сидевшая тремя рядами дальше от входа девица в лисьем малахае своей соседке в серой заячьей шубке. Аня могла бы сделать вид, что не расслышала – только это было бы не в ее стиле. Поэтому, деловито повернувшись, она сказала, внятно и достаточно громко: "Место было свободным. Кто же мешал его занять?.." Выдержала паузу, призванную обострить слушательское внимание, и продолжила: "Никто. И ничто. Кроме, разумеется, ложно понимаемого чувства девичьего достоинства…" И докончила: "Пресловутого чувства так называемого девичьего достоинства". Ответом на инвективу было трусливое молчание, и Аня, внимательно посмотрев на сучонку в малахае, отвернулась – то есть, повернулась лицом к входной двери, чтобы отслеживать вновь прибывающих. 

Народ начал подтягиваться, стали появляться знакомые лица. А вот и сюрприз дня – с хозяйской мордой вошел и по-хозяйски поздоровался с водителем (умеют господа этой категории произнести простые слова приветствия столь особым образом и таким тоном, что сразу обозначает их уровень в иерархии) некий мужик в дубленочке и ондатровой шапке. Бросил свой кожаный кейс на командирское сидение и поприветствовал коллектив партийным "Здравствуйте, товарищи!" И дружелюбно улыбнулся сидящей во втором ряду участнице: "Очень рад тебя видеть, Аня…" Господи! Анатолий Анатольевич, школьный наставник – только преобразившийся до неузнаваемости. Не в канадском дубле дело, и не в безусловно шотландском мохеровом шарфе – хотя и в этом тоже. Но главное, конечно, манеры и общий облик сытого кота, принадлежащего к верхушке стаи: как выяснится этим же вечером, в ходе задушевной беседы, папочка его после смены кремлевского караула взлетел с кресла второго секретаря подмосковного горкома на цековские высоты и немедленно поволок за собой сынка, который, впрочем, успел к тому времени выполнить отцовский завет и вступить в партию на посту школьного учителя (чему нимало не помешала аморалка с несовершеннолетней ученицей – да и одна ли она такая была у него на совести?) и который благодаря своим вкрадчивым манерам, а также знанию английского (что да – то да, глупо бы отрицать) начал независимое продвижение в нужном направлении. И был продвинут до приличного поста, в качестве обладателя какового прибыл руководить семинаром юных международных активистов. В первый семинарский день, как водится, выслушивали теоретические откровениям начальства, на следующий день участники делились опытом, а  в третий день подводили итоги. В первый же вечер Анатолий попытался пригласить Аню к себе в командирский люкс, во второй, он же последний, вечер она снизошла до его молений и уделила ему часок после отбоя, на протяжении которого ему, впрочем, не отломилось ничего, кроме пары поцелуев, а на третий день после обеда участники уже возвращались в Москву. Анатолий перехватил Аню в коридоре и снова заманил в люкс, куда та пошла безбоязненно, зная, что через полчаса всеобщий отъезд. И даже позволила ему поцелуй, после чего он конфиденциально сообщил, что данной ему властью он отсрочил отъезд на час, и недвусмысленно дал понять, что этот час он вознамерился использовать в своих целях. Аня, вздохнув в глубине души, позволила стащить с себя свитер, продемонстрировав завидного качества белье, приобретаемой ею по установившимся Васиным каналам, но на этом остановилась. Объявив, что девушка она скромная, сообщив доверительно, что после знаковой встречи в августе пятьдесят девятого у нее был – впрочем, и есть – один-единственный друг, и признавшись, что девственности она лишилась в десятом классе в результате отчасти трагического стечения обстоятельств, о котором неохота даже и вспоминать – а вот про него она частенько вспоминала все эти годы и искренне сожалела, что он так ни разу и не позвонил, не спросил, как дела, не пригласил куда-нибудь, вспомнить школьные годы… Да и послешкольное лето, если на то уж пошло… Наивный и сентиментальный Толик расчувствовался вплоть до увлажнения глаз и спросил, будут ли они встречаться-общаться теперь, после того, как вновь чудесно обрели друг друга. На что Аня искренне ответила, что сейчас ей диплом надо делать, и добавила, с мысленной, разумеется, оговоркой, что в редкие свободные минуты готова рассмотреть разумные предложения. После чего позволила ему еще один поцелуй, после чего не только не позволила ему снять лифчик, но, напротив, надела свитер и решительно направилась к двери. У двери он сорвал с девичьих уст последнее, прощальное лобзание. Покидала Аня люкс безо всякого, прямо скажем, душевного трепета или иных аналогичных ощущений, сказав при этом, на прощание: "Только лучше ты не садись со мной сейчас в автобусе, зачем нам всякие разговоры…" – причем слово "нам", произнесенное с придыханием и прижмуренными на долю секунды глазками, дало ему всю ту, пусть и малообоснованную, надежду, которую он захотел получить; Аня же при этом получила полную свободу сидеть в гордом одиночестве, без помех раздумывая о дальнейшей жизни, о жизненных планах и установках. 

А подумать было о чем. Из всего сказанного, а точнее, совранного, самой неприятной была ложь насчет "одного-единственного друга" – поскольку вот этого как раз и не наблюдалось. А ведь уже двадцать три исполнилось – не то, чтобы перестарок, хотя, с другой стороны, как посмотреть… Опыт накоплен немалый, в том числе и нетрадиционный, с подругой Маришкой; что же касается числа мужиков, то как-то попыталась Аня подвести итоги, да и сбилась со счета… Ведь и в самом деле: если включать в список всех тех, кому хоть раз довелось стянул с нее трусики, с соответствующими последствиями, то ведь стыдобушка, сколько их набралось. А вот чтобы по-хорошему, чтобы на скамеечке посидеть, в кино за руки подержаться, чтобы поцеловаться не раньше чем через месяц после знакомства, а все прочее месяца через три после первого поцелуя – таких друзей ведь и вовсе не было. Да и кандидатов подходящих… В сущности, едва ли не единственный, оставивший в девичьем сердце хоть какой-то след – это друг из братской Польши. Ну, и еще, в известном смысле, американский друг, с которым также довелось посидеть все на той же заветной скамеечке. Давно это было, в незабвенные фестивальные денечки. Было и быльем поросло. Сама, наверное, и виновата: то Маришке разные части тела лизала (впрочем, на основе строгой взаимности), то с папиком на конспиративной квартире перепихивалась – на что уходило все время и все силы. А теперь Маришка замуж выходит – впрочем, дай Бог ей счастья, баба она невредная, Вась-Вась карьеру строит – и тоже пожелаем ему всяческих успехов. А Анечке сейчас надо не думать о глупостях, а писать диплом. А если Анатолий позвонит – в смысле, когда позвонит, – согласиться на свиданку. Пусть в театр сводит, а то и в кабак, тоже не развалится… Тут Аня сообразила, что не выяснила у своего учителя насчет его семейного положения на данный момент. Вопрос, конечно, отчасти щекотливый, и задавать его следовало бы в более интимной обстановке – а впрочем, какого хрена! Она решительно встала и деловито плюхнулась на соседнее с Анатолием Анатольевичем сидение. И спросила – напрямую так напрямую: "А кстати – только если я лезу не в свое дело, то так прямо и скажи… Ты сам-то еще не женат?" И получила в  ответ: "Пока нет. Подходящих кандидатур не видно. А ты вот из поля зрения выпала…" Аня в первую секунду не нашлась с ответом, потом, впрочем, отозвалась – вроде бы не худшим образом: "Знаешь, о таких делах в автобусе не говорят. На ходу, на бегу…" – "Ты спросила – я ответил. Если хочешь знать, я бы вернулся к этому разговору в более спокойной обстановке. А ты как?" – "Что – как?" – "Как на это смотришь?" – "На спокойную обстановку? Спокойно". – "А на продолжение разговора?" – "Создай обстановку – видно будет". И чутье подсказало Ане оборвать на этом беседу, чтобы действительно продолжить ее в другое время и в более подходящей ситуации. Она направилась к своему месту, столкнувшись носом к носу в проходе с какой-то девкой, которая спросила ее: "Вы кончили? Я могу теперь поговорить с Анатолием Анатольевичем?" – "Да, разумеется. Он полностью в вашем распоряжении…" – деловито сказала Аня. И, садясь на свое место, подумала не без злорадства: "Как он сейчас на тебя полканов-то спустит…"

Таким образом, в жизни Ани достаточно неожиданно произошли серьезные перемены. Анатолий позвонил на следующий же день и назначил свиданку. И повел ее в кафе "Арарат", есть чебуреки под замечательное розовое вино. Вдруг оказалось, что с ним легко болтать на разные темы и что он вполне свой – если учесть еще возможность перемыть косточки своим общим институтским преподавателям, чем они увлеченно занимались практически весь вечер. Он довел ее до подъезда, но на подходе Аня сказала: "Ты только не обижайся… Я хочу тебя попросить… давай не будем заниматься поцелуями в темном парадном. Мы ведь не дети, согласись". – "Согласен. Я тебе больше скажу: детские поцелуи мы переросли…" И поскольку Аня никак не отреагировал на сказанное, он спросил: "Согласна?" – "Согласна, что переросли", – осторожно ответила Аня. – "Значит, по этому вопросу у нас нет расхождений. Тогда следующий вопрос: когда мы встретимся?" – "А ты бы когда хотел?" – "Я – завтра". – "Очень хорошо. А где?" – "Я тебе позвоню, ладно?" – "Звони. Только учти, что я с утра в библиотеке". – "В какой?" – "В Ленинке, в каталогах. А что, ты туда прямо и придешь?" – "Можно и туда. Как скажешь". – "Давай так и сделаем. Будет у нас вроде бы все по-студенчески. Даже забавно". – "И романтично". – "Договорились. Когда тебя ждать?" – "После шести".

Они стали видеться практически ежедневно, причем Анатолий водил ее исключительно по местам общественным, никаких тебе квартир приятелей или прочих укромных уголков, где можно было бы как минимум поцеловаться. Не звал он и к себе в гости, по той причине, что жил теперь с родителями, в шикарном цековском доме на Кутузовском – да Аня и сама не рвалась туда, ощущая шестым чувством и спинным мозгом, что не время еще знакомиться с мамочкой. Пусть все идет своим чередом, думала она. Впрочем, через месячишко такого регулярного общения, после бесчисленных культпоходов и посещений как предприятий общепита, так и спортивных сооружений (катки и лыжные базы), Аня полностью потерялась в догадках: "И чего он себе думает? Не о предложении руки или там сердца, а насчет того, чтобы трахнуть девушку. Или хотя бы поцеловать. При этом держится твердо, к подъезду не подходит даже на десять метров, видать, чтобы избежать соблазна – впрочем, это ладно. А вот в гости к приятелям мог бы и позвать… Хотя погоди, погоди, какие там гости. Это ведь не студенческие компании, где тушат свет, и все начинают как минимум лизаться. Его дружки – уже за тридцатник, семейные люди. А привести в приличный дом девицу и потом заниматься с ней чем-то в темной комнате – на это никакая хозяйка не пойдет. Так что, по всей видимости, надо ждать весны, а тогда – на американо-польский манер, в сени кустов, на скамеечке…

В один прекрасный день позвонил Вась-Вась. Поинтересовался прогрессом научных изысканий, получил заверения, что на "отлично" вряд ли можно рассчитывать, а вот твердую четверку она заслуживает – как по диплому, так и вообще по оценкам в зачетке. И сказал: "Ты давай, не расслабляйся. И учти: если я тебе редко звоню, это не значит, что я мало о тебе думаю. Во всех смыслах. И в постельном, и в более серьезных. Собственно, я тебе работу нашел. В отделе внешних связей приличного союзного министерства. Оглядишься, оботрешься, займешься переводом – и письменным, и устным, с документами научишься работать, с протоколом ознакомишься. А там – видно будет". – "Спасибо тебе за заботу, – сказала Аня. – В смысле, за серьезную заботу…" А про себя добавила: "Ты бы и в постельном смысле предложил чего-нибудь, а то девушка просто изнемогает. Весна на дворе, а я простаиваю, неиспользованная…" Тут Вась-Вась, откашлявшись, добавил: "Серьезные дела – это само собой… А вот не хотела бы ты на дачку прокатиться в это воскресенье?" – "На дачу? – переспросила Аня чуть дрогнувшим голосом. – А на чью?" – "А это разве важно?" – "Ты прав. Совершенно не важно. В это воскресенье, говоришь?" – "В восемь на Павелецком. У расписания электричек. Годится?" – "Отлично!" – не стала скрывать радости Аня. Подумав: "Господи, хоть трахнемся как следует, а то уж прямо на стенку лезу…"   

Разговор этот пришелся на вторник, а в среду с аналогичным предложением выступил Анатолий: "Тут приятели на дачу зовут. Праздновать закрытие лыжного сезона…" – "Знаешь, я себя чувствую неважно… Ну, для культпоходов такого рода… А кстати, по какой дороге дача?" – "По Казанской. А это важно?" – "Совсем не важно. Хоть по Ярославке, хоть по Курской – все равно не смогу. Давай через недельку, а?" – "Мало ли что будет через недельку…" – "Да что бы ни было, все будет хорошо…"

Все и было хорошо. И у Ани с Вась-Вась, которые к десяти утра добрались до дружественной дачи, к одиннадцати растопили печку, выпили по первой, после чего хозяева пошли кататься на лыжах, а гости залезли в койку и не вылезали оттуда до обеда, плюс еще пару часов после обеда. И у Тани с Олегом, которые успешно обживались в Женеве. И у Мани, которая, будучи девушкой покладистой и старательной, вписалась в непростой коллектив гидов-переводчиков и вроде бы не выпадала из общего строя. Во всяком случае, старалась, как могла.

***
Через месяц, на Майские, наконец-то стало хорошо и Ане с Толиком: родители уехали на пару дней в подмосковный дом отдыха, в связи с чем Аня согласилась навестить его вечером тридцатого апреля, причем как-то незаметно задержалась на пару дней. В первый же вечер были сказаны все слова и изъяснены все чувства, за чем последовало предложение вступить в законный брак, которое было принято, после чего новообразованная пара принялась ревностно выполнять супружеские обязанности, равномерно чередуя их с приготовлением и принятием пищи. Свадебку сыграли в июле, а после медового месяца Аня вышла на работу в должности референта ОВС. Отдел внешних связей, в коллектив которого влилась Аня, ведал, как подсказывает название, связями с внешним миром по кругу вопросов, входивших в компетенцию солидного союзного министерства. То есть, общался с родственными организациями за рубежом, причем как в соцлагере, так и в мире империализма, не считая третьего мира, а также – бери выше – на уровне ООН и прочих международных учреждений. В процессе трудоустройства возникли некоторые недопонимания между снохой и свекром, который воспринял необращение к нему за помощью как знак недостаточного уважения. Аня спокойно разъяснила ситуацию: посодействовал ей старый знакомый, а точнее говоря, руководитель ее международной практики еще в студенческие годы. Тоже, кстати, сотрудник ЦК, только не по хозяйственной части, а как раз по международной. Мужу Аня все растолковала заранее: контакты с иностранцами на вербальном уровне для нее уже не проблема ("За что тебе, милый, спасибо в первую очередь!"), а вот теперь она освоит бумажную часть дела, всякие письма, докладные записки, меморандумы и телеграммы, после чего можно будет продвигаться дальше ("С твоей, разумеется, и только с твоей помощью…"). А на вопрос "Куда дальше?" ответила: "Это мы с тобой решим через годик-другой… А то и через три…" На вопрос же "Почему так долго?" улыбнулась: "А если дети пойдут?" – "Да, и в самом деле", – смущенно хмыкнул супруг.

Первый рабочий день Ани начался со знакомства с коллективом. Зав отделом, знакомец Василия Васильевича, созвал производственное совещание, на котором представил Аню и в общих чертах определил ее место в системе, а также принципы взаимодействия с сотрудниками. Потом сказал: "Вот Александр Иванович будет вашим куратором. И наставником. Работайте, товарищи. В добрый час". И отправился в свой кабинет. Александр Иванович, мужик чуть постарше ее мужа, с ранней сединой, которая придавала ему особенно кобелиный вид, подхватил стул и уселся напротив ее стола, положив на его незахламленную поверхность толстый скоросшиватель ненашего вида. "Ну, приступим? Тебя, значит, Аней звать? А меня – попросту Саня. Лады? Теперь вот смотри сюда…" И он принялся объяснять ей суть и назначение документов, составляющих содержимое этой папки. Потом за нее взялся другой мужик, где-то под сорок, толстый и добродушный. Он показал, в каких шкафах и на каких полках стоят разные справочные издания и словари, со словами: "Сейчас, конечно, всего не запомнить, но ко мне можно обращаться с любыми вопросами – постараюсь ответить…" Между тем время подошло к одиннадцати, и тогда за Аню принялась Аллочка, секретарша отдела. Она подозвала ее к своему шкафу и показала, где стоит чайник и прочие нужные вещи. Потом повела ее в туалет, заодно и набрать воды. По дороге перешла с ней на "ты", посоветовала принести свою чашку с блюдцем, ложку и миску ("Ну, например, мороженое есть. Или кефир с кукурузными хлопьями…"), сообщила, когда и поскольку они скидываются на чай-сахар и довела до ее сведения еще массу полезной информации практического характера. Спросила также, умеет ли Аня печатать на машинке ("На русской пятью пальцами, на латинской – тремя". – "Вот и  молодец. С первого шага обошла свою тезку. Она даже бумагу не в состоянии заправить, а уж не то, чтобы…") и пообещала по ходу дела обучить еще разным полезным вещам. – "Мне бы тортик надо бы купить, на новенького…", – вопросительно сказала Аня, когда они возвращались с полным чайником в свою комнату. – "Не дергайся. Это – с первой получки. Я тебе поближе к делу все объясню…"

После чая коллектив как-то незаметно рассосался, и в комнате остались только Аня и эта противная баба, Анна Михайловна. Которая сказала хрипловатым командным голосом: "Пойди-ка, девочка, сюда…" И  кивнула на стул возле своего стола: "Садись, поговорим…" Аня покорно села, сложив руки на коленях и всем своим видом являя воплощение покорности. Про эту бабу ей уже говорил начальник, когда неделю тому назад их знакомил Вась-Вась за столиком в "Узбекистане". Они тогда душевно посидели, выпили по чуть-чуть, и начальник, под внимательным Васиным взглядом, ввел новую сотрудницу в курс дел. Сказав, в частности: "Есть там у меня одна поганая бабешка. Никак выгнать не могу – она член министерского профкома и все такое. Будет к тебе приставать – пошли ее подальше. Скажи прямо: меня сюда устроили по подаче из ЦК. И пусть заткнется". – "Ты все поняла?" – уточнил на всякий случай Вась-Вась. Аня пожала плечами: "На три веселых – так на три веселых. За мной не заржавеет. Я ведь, Дмитрий Иванович, девушка из простой семьи, хотя мать тоже член профкома крупного оборонного предприятия".   

И вот момент объяснения с поганой бабой настал. Буквально в первый же день. Впрочем, может и к лучшему. Сейчас разберемся с ней, а дальше жить будет проще. Эти ребята, Саня да Володя, вроде бы ничего мужики. И Аллочка нормальная девка. А вот тезку сейчас будем немножечко убивать. Тем временем Анна Михайловна внимательно оглядела новенькую и, удовлетворенная ее смиренным видом, сразу же, без предисловий, перешла к делу: "А скажи, девочка, как ты со школьной скамьи попала на такое приличное место. И статус ничего себе, и оклад жалования молодому специалисту только присниться может. Ты сама вообще-то из какой семьи?.." Аня благовоспитанно покивала головой, выслушав это объявление войны, облеченное в форму развернутого вопроса, после чего сказала кротким голоском: "Отвечаю. По пунктам. Попала по распределению, из языкового вуза. Распределение мне устроили по подаче из ЦК партии. Конкретно – устроил сотрудник международного отдела… – она чуть замялась и решительно сказала голую правду, – друг нашей семьи". Не будем же уточнять, чьей именно семьи и чей конкретно он друг. И продолжила, столь же твердо и напористо: "Муж – международник из комсомольских структур. Тесть – также сотрудник ЦК КПСС. Я ответила на все ваши вопросы?" Не дожидаясь реакции, встала и направилась к своему столу. И, сев на стул, добавила: "Живем мы вместе с родителями мужа. Сегодня за ужином я, разумеется, расскажу ему о своем первом рабочем дне. Ему это будет очень интересно". Побледневшая Анна Михайловна спросила: "Вы, Аня, все будете дома рассказывать?" – "Ну, не думаю, что свекру интересно все, что здесь происходит – у него и без того забот хватает". И, после крошечной паузы: "Впрочем, степень детализации зависит исключительно от меня. А вообще: отношения у нас с ним хорошие, и он любит случать мои рассказы…" И она демонстративно погрузилась в изучение папки, которую дал ей Саня. 

***
Раз уж пошел такой разговор, скажем несколько слов о том, как начинали работать в свое время другие наши героини. Первый рабочий день Мани на новом месте (то есть, после того, как ее выгнали из редакции) не был ознаменован какими-либо хоть сколько-нибудь интересными происшествиями. Наталья Ивановна, новая начальница и мамина приятельница, также назначила ей наставницу, разбитную бабешку, откликавшуюся на имя Люси – с ударением на французский манер. "Значит, так: собирайся и поедешь со мной в аэропорт, встречать группу. Будешь осматриваться по ходу дела. Оглядишься, оботрешься. Хорошо?" – "Отлично". – "Бывала когда-нибудь в Шереметьево?" – "Раз десять. Или больше". – "А что там делала?" – "Вот это самое и делала. Встречала иностранцев".  – "Так ты опытная?" – "В целом – да. Работала с делегациями молодежных движений. Но с вашей конкретной спецификой, конечно же, не знакома". – "Да какая там специфика, не смеши мои подметки! Разберешься. Ничего особенного… А сама никуда не вылетала?" – "Не довелось". – "А вообще за границей была?" – "Даже и на поезде не довелось". – "Ну, не горюй, все еще впереди…" – "Надеюсь". – "Сама-то замужем?" – "Да". – "Детей пока нет? Вот и хорошо – от них только беспокойство и бюллетени. А бездетные коллеги отдувайся… Это я, впрочем, просто так, ни в чей огород не мечу, имей в виду. Хотя у нас, правду сказать, разный народ работает. Мне Наталья шепнула, что ты – дочка ее подружки. Чтобы я, значит, предостерегла тебя от всякого-разного. Ну, нам езды час до аэропорта, я успею тебя просветить. Ты только слушай внимательно, а самое главное – принимай все сказанное всерьез. Девка-то ты молодая, и, небось, подумаешь, что быть такого не может. Ан нет – может. Действительность, учти это, еще страшнее, чем я тебе сейчас обрисую…" И Люси, усевшись поудобнее на сидении ЛАЗа, принялась рисовать общую картину – используя, впрочем, отнюдь не только черную краску.



Первый день Тани и Олега на новом месте, в городе Женеве, ознаменовался сценой весьма примечательного характера. Собственно, это был еще не рабочий день, супруги только прибыли по месту новой работы – или, точнее, службы. В аэропорту их встречал сотрудник постпредства, и первый вопрос он сформулировал следующим образом: "Это вы вместо Гали и Петра приехали?" – "Не знаю, вместо кого именно, – спокойно ответил Олег. – Знаю, что в системе освободился ряд мест, и в кадрах было принято решение о моем командировании". – "С женой?" – "Естественно. Но она к тому же представляет собой самостоятельную ценность, причем не только для меня, и потому приехала сюда не просто как жена, но и как сотрудница секретариата". – "Вот как? Не худо. Сразу, значит, на две ставки?" – "Почему же на две. Каждый – на одну. Свою". – "Намекаешь на то, что тут люди чужие места занимают?" – "Я обыкновения не имею намеками говорить. Когда знаю – говорю напрямую, а когда не знаю – молчу". – "Ты прямо-таки идеальный сотрудник. А скажи, правду болтают, будто ты убил человека?" Таня вздрогнула, и лицо ее пошло пятнами, но Олег лишь приятно улыбнулся в ответ: "Чистую правду говорят. Застрелил. И за это орден получил. И, между прочим, – тут его улыбка перешла отчасти в оскал, – готов к дальнейшим подвигам, если это потребуется". – "Кто потребует?" – "Отвечаю: Родина и обстоятельства. Ответ исчерпывающий?" – "Да ладно тебе! Чего ты, в самом-то деле. Я же вижу, что наш человек…" – "Я прежде всего советский человек". – "Ну, я это и имею в виду…" И, несколько смешавшись, обратился к Тане: "Я вроде бы знал вашего батюшку, Татьяна Николаевна…" – "Человек, известный в наших кругах, – не позволил увести себя в сторону Олег, – кто же его не знает…" Таня легонько отстранила мужа, выступив буквально на полшага вперед, и – резко: "А в какое время вы его знали? Не в пятьдесят ли третьем?" – "Н-нет, почему в пятьдесят третьем?" – растерялся, наконец, встречающий. – "Так, просто спросила", – улыбнулась, не без доли яда, Таня, почувствовав, что попала в цель. – "Вы что-нибудь конкретное имеете в виду?" – "Ну, что я могу иметь в виду? – и она сделала свою улыбку совсем невинной. – Мне летом пятьдесят третьего и двенадцати не исполнилось…" – "Так вы еще совсем юная, выходит. В такое годы и уже на таком ответственном месте… Все-таки Женева – не Улан-Батор…" – "Да, жена моя молодая, к тому же красивая, да еще и умная. Но все это – мое личное везение, никакого отношения к кадровой политике не имеет. Скажу более того: обсуждать причины ее назначения на это место вряд ли входит в нашу с вами компетенцию". – "В смысле: не мое собачье дело?" – "Есть предложение, – сухо оборвал его Олег, – сесть в машину и двигаться в требуемом направлении. А сферы компетенции и детали кадровой политики обсудить завтра. В кабинете Юрия Юрьевича". Не откликнувшись по существу на это предложение, встречающий только и сказал: "Вы катите тележку во-он к тому выходу, а я побегу на стоянку и подгоню машину…" – "Сучье паучье гнездо", – сказал Олег вполголоса, когда супруги оказались вне пределов чей-либо слышимости. – "Ты о ком это, Олежка?" – "Обо всех. Ну, ясно тебе, как тут надо ухо держать востро? А с Юрой мы сегодня же побеседуем, за ужином. Тут Галей и Петром ограничиваться нельзя. Есть мнение центра о смене как минимум двадцати процентов командированных. Скажу тебе прямо: кажется, я знаю первую кандидатуру на выкидштейн…" – "Думаю, что это твои личные соображения, а у руководства уже имеется свой немаленький список". – "Я объясню Юре, что это не только мое предложение, но и твое мнение. А твоего отца он уважает. Тесть мне недаром велел с ним все вопросы прокачивать. Особенно на первых порах. И ужин этот он нам устроил, еще из Москвы…" – "Вот как? А что же он мне ничего не сказал?" – "Ты для него все еще маленькая доченька, которую он старается оберегать от грязи и жизненной прозы". – "Ну, разве что…"   

***
За какие-то три с небольшим месяца, поближе к Новому году, Аня уже вполне освоилась на рабочем месте. Выяснилось, что письменный перевод у нее получался вполне, а что до специальной терминологии, то в каждом отделе министерства имелся хотя бы один человечек, с которым можно посоветоваться. Переписка оказалась вообще пустяковым делом, письма были в основном стандартного содержания, десяток категорий, не более: всех дел-то завести себе папку с типовыми образцами и перекатывать новое письмо с соответствующего старого, с внесением необходимых изменений – работа на полчаса. Ну, и напечатать потом, разумеется. Через месячишко, кстати, выяснилось, что Аня печатает на латинской машинке лучше всех, кроме Сани. Как-то в ходе совместного обеда с начальником Аня искренне удивилась: почему это Анна Михайловна с каждым письмом возится в течение целого дня, если там работы на час. Начальник ответил ей развернуто: "Видишь ли, когда Василий попросил меня пристроить девочку, я подумал было, что это очередная клуша – но ведь товарищу из ЦК не откажешь. А теперь я вижу: это с меня Васе причитается бутылка коньяка, потому что он мне не блатнячку подсунул, а прирожденного международника. Ты еще подучишься, попрыгаешь годик-другой, и тебе просто цены не будет. Я уже прикидываю, что мне делать, когда ты перерастешь свою должность: то ли выбивать тебе в кадрах ставку на уровне Саньки, то ли смириться с тем, что ты уйдешь в другое место, где будешь получать по заслугам и регулярно кататься – у нас-то с загранкомандировками, сама понимаешь, не разбежишься…" – "Вы меня не перехваливаете?" – осторожно уточнила Аня. – "Если да, то самую малость. Вот сейчас ты себя еще проявишь при организации летнего семинара…" – "А что за семинар?" – "Серьезное мероприятие. Мы его проводим в Москве, но за денежки ООН. Тут тебе надо будет новые вещи осваивать. Разные оргвопросы, транспорт, расселение участников, ЧП всякие – кто заболел, кто паспорт потерял…" – "Господи, да делов-то. Я ведь таких мероприятий с Вас… с Василь Васильичем сто штук провела…" – "А мне Вася ничего не сказал, про твой опыт. Я и не знал, что ты такая замечательная". – "Да, вот такая я. Все эти дела знаю наизусть". – "Прекрасно. Со второго января садитесь с Саней, и вперед. А по окончании – премия в размере месячного оклада и благодарность министра в приказе. Накапливай такие записи в трудовой книжке, потому что мне с этим легче будет для тебя персональную прибавку вышибать".    



Трудовые будни Мани оказались монотонными до зевоты, до ломоты в скулах. Сначала она была на подхвате, и из Москвы никуда не выезжала, потом стала сопровождать большие группы в качестве второго переводчика – но не очень далеко, в Питер или Киев, потом, наконец, получила право на самостоятельную работу по Москве… Чистая публика, американцы с англичанами, тоже доставалась преимущественно опытным сотрудникам, а она вынуждена была довольствоваться Индией и англо-говорящей Африкой. Много времени уходило на самостоятельную учебу, приходилось долбить  тексты экскурсий типа "По Ленинским местам" или "Славное революционное прошлое", причем следовало держать ухо востро, потому что всякие активисты из Ганы знали биографию вождя назубок и частенько задавали неудобные вопросы, относительно которых в стандартном тексте затрепанной методички не содержалось достаточных ответов – а гости Столицы первого в мире государства рабочих и крестьян очень сердились и даже, совсем по-советски, жаловались начальству. Слава как муж тоже, оказалось, оставлял желать лучшего, будучи полностью погруженным в свою научную деятельность и напористо вписывая свое имя в список самых молодых докторов наук страны. Ко всему прочему, возникла неожиданная бытовая проблема: в должностные обязанности Мани входили завтраки, обеды, а то и ужины с делегациями, так что готовить приходилось исключительно на мужа, который, в свою очередь, с большим неодобрением относился к идее одиноких трапез. Утром приходилось вставать ни свет, ни заря, чтобы покормить супруга завтраком и потом лететь в гостиницу на завтрак с клиентами. Вечером случалось задержаться на ужине, а Слава демонстративно сидел голодным, ожидая, когда его обслужат после трудового дня. Плюс к тому же регулярная работа в выходные – но это, правда, было не самым страшным, потому что Слава все равно с утра уезжал в библиотеку.



Юрий Юрьевич, давний сослуживец Таниного отца, еще по военному времени, выслушал рассказ Олега о встрече в аэропорту, постукивая черенком вилки по столу, как бы отбивая ритм. "Так-с… совсем народец распустился. От рук отбился. Ну, да ничего, наведем порядок… Ладно… Теперь что с вами, ребята. Олег уже взрослый мальчик, будет работать по специальности, тем более и опыт имеется, и орден боевой. А с тобой, Танюшка, мы вот что сделаем: тут есть возможность присоединиться к курсам синхронного перевода, всех дел на полгода, и в перспективе диплом ооновского образца, что тебе никак не повредит в дальнейшей жизни". – "Но я же вроде бы приехала работать…" – "Это и есть работа. В смысле, повышение квалификации. Три дня там, три на рабочем месте. Все поровну, все справедливо. Что скажешь, капитан? Кстати, чин у тебя какой-то… Несоответствующий зятю такого человека. Ты давай, старайся. Стремись. Отсюда ты должен уехать майором. Или хотя бы с ходатайством о присвоении очередного звания. Все ясно, ребята? Тогда будем ужинать. Я тут, с вашего позволения, сам заказал, не посоветовавшись. Ну, думаю, разочарованы не будете. Ты-то вообще человек тертый, вот для Танюшки это первая трапеза за рубежом, если я не ошибаюсь. Да еще в таком месте. Ничего, привыкните и к этому".

***
Лет через пять пути наших героинь снова пересеклись – в рамках очередного ооновского семинара, на котором Аня уже выступала в качестве заместителя административного директора. Таня, вернувшись из Женевы, скорехонько заняла видное, то есть достойное ее возможностей и квалификации, место в иерархии московских синхронщиков, а Маня по-прежнему работала гидом-переводчиком. Для всех троих эта встреча стала достаточно неожиданной: возглавляемую Таней бригаду синхронщиков порекомендовали Ане в ГКЭС, и ведь не будешь же отказываться от таких рекомендаций, имеющих вид достаточно явно выраженного указания, а Маня влилась в коллектив линейных переводчиков семинара буквально в последний час, на замену заболевшей коллеги.

За пару дней до начала Аня пригласила бригадира синхронщиков в гостиницу, где планировалось мероприятие, – ознакомиться с конференц-залом, опробовать оборудование и вообще привязаться к местности. Договорились встретиться в вестибюле, чтобы не возникало проблем со швейцарами, бдительно, на манер огнедышащих драконов, охраняющими вход и подступы к нему. Аня собственнолично вышла встретить бригадиршу и вынесла ей пропуска в гостиницу и нагрудные знаки на всю команду.

…Это был почти стендалевский период женской моды: сочетание красного и черного. Кстати, один из лучших поэтов того времени так и описывает свою отвязную героиню, певицу и манекенщицу, гордо шествующую по центральной улице одного из европейских городов: "Красные чулки и черный шарф, сумочка из кожи крокодила…" Надо ли удивляться, что Аня щеголяла в тот день в красных чулках – колготках, строго говоря, и в буклированной черной юбке, Таня же появилась в ярко-алом пальто, шея дважды небрежно обмотана длинным черным шарфом, концы которого свисают до талии. Красномордый швейцар неодобрительно окинул взглядом расфуфыренных девиц и долго разглядывал предъявленный Таней пропуск. – "Какие-нибудь проблемы, шеф?" – деловито спросила Аня. Тот посопел, продолжая демонстративно изучать картонный прямоугольник. Таня тем временем распахнула пальто и приколола нагрудный знак на положенное место, то есть на левую сторону груди. Швейцар, наконец, отозвался: "Вот плохо, что на нашем пропуске написано по-нашему, а на этом, – он ткнул пальцем Тане чуть ли не в грудь, – не по-нашему". При таких словах, не говоря уж о наглом жесте, Таня встрепенулась и внимательно посмотрела на швейцара. И сказала, небрежно, адресуясь к Ане: "Да он и по-русски читает со словарем…" После чего посмотрела на швейцара еще внимательнее. – "Чего уставилась?" – хрипло спросил он. – "Словесный портрет рисую", – охотно пояснила Таня. – "Это зачем?" – опешил швейцар. – "Чтобы приложить к сообщению". – "Какому такому сообщению?" – "О неуважительном и непрофессиональном поведении гостиничного персонала". – "А куда?" – как бы на автомате спросил швейцар. – "Куда оно будет адресовано? – с усмешкой уточнила Таня. – Вот именно туда. Все, Аня, пошли. Времени нет…" – "Эй, эй, погоди… Куда это "туда"? И чего, собственно…" – "Туда – это куда вызовут. Там и растолкуют, чего и как". – "Это… девушка… гражданочка… да я…" Таня отмахнулась от него, как от назойливой мухи, и повторила: "Пошли, Анюта, потому что со временем и в самом деле зарез…"

В ожидании лифта Аня спросила: "Ты что, и в самом деле его… ну, того…" – "Расслабься. На обратном пути он бросится мне в ноги, и я его – так и быть, помилую". – "А если нет?" – "Да какие проблемы! Конечно, помилую, мы же не звери…" – "Я не в том смысле. А если не упадет в ноги?" – "Куда ж ему деваться. Сейчас муж за мной заедет, попрошу его красной книжечкой попугать, что обеспечит приступ медвежьей болезни. А потом, так и быть, помилуем". – "Отчаянная ты, Татьяна". – "Уж какая есть". – "Ты всегда такой была?" – "Нет, жизнь сделала. Обстоятельства. Среда… Ты вот в какой семье росла?" – "В нормальной. В трудовой…" – "А я – в офицерской. Плюс к тому и муж офицер. Причем того же рода войск, что и отец…" – "Какого?" – "Вот такого. Что на парады не ходят, перед объективами не светятся… Да ты же его помнишь, по нашему молодежному лагерю". – "Конечно, помню. Такого мужика разве забудешь". – " Через часок имеешь шанс снова посмотреть на него. Во всей красе… Погоди-ка, я что-то подзабыла: а ты как?" – "В смысле семейной жизни, что ли? Замужем, чего уж там. Он, между прочим, тоже малость постарше меня, как и твой. И тоже из наших, из международников. Сынок цековского папаши, кстати…" – А детки?.." – "Пока выжидаем. А у тебя?" – "Дочка. Малютка еще. Я потому и ударяю по синхрону, чтобы ей больше времени уделять. Полдня отпашешь – и с чистой совестью к ребенку…"

За приятными разговорами они дошли до конференц-зала. Таня опробовала будку, посетовав, что обзор зала недостаточный и хорошо виден только президиум, похвалила Аню за обещанную минералку в рабочие часы ("Но это же естественное дело…" – "Не скажи. Есть такие администраторы, что его спросишь насчет водички, а он: пойдите и купите в буфете". – "Да брось ты!" – "Бывают, бывают. Всякие бывают…"), обошла зал по периметру и сказала: "Ладно. Все нормалек. Теперь пошли в штабной, я позвоню мужу и подожду его прибытия. Если ты не против, конечно". В штабном Аня предложила, пока суть да дело, пока муж приедет, чайку с пирожными, на что Таня сказала серьезным голосом: "Господь с тобой! Перекусывать между трапезами – самая вредная вещь на свете. Чаю, впрочем, выпью". – "Ты что, сидишь на диете?" – "Просто не довожу себя до такого состояния, когда приходится на нее садиться". – "Ты молодец. А скажи, ты и после родов не расползлась?" – "Во всяком случае, старалась…" – скромно сказала Таня. – "И успешно старалась, ничего не скажешь". – "Ладно, тебе-то чего скулить. Ты вон какая, из своего сорок шестого не выходишь…" – "Стараюсь", – ответила Аня с той же интонацией.

Накануне открытия семинара одна из линейных переводчиц сообщила Ане о своей болезни и успокоила, что договорилась о замене. – "Кто такая? – со вздохом уточнила Аня. – Человек опытный или как?" – "Моя коллега. Я с ней часто катаюсь в паре. Нормальная баба. Звать Машкой". – "Ну, пусть приходит…" Машка пришла и оказалась старой знакомой по имени Маня, так что у Ани отлегло от сердца. Маня появилась в черном пальто, длинный красный – явно самовязанный – шарф свисал даже ниже талии, но, как не странно, никакой лихости ей не придавал. Дело портила еще и вязаная, того же изготовления, красная с черным шапочка. Хотя шерсть была явно дорогая, буклированная, безусловно привозная. Странновато смотрелась Маня – вроде бы как весь народ, и по цветовой гамме, и по силуэту, а вот поди ж ты. Или чего-то не хватает, или что-то в избытке. Избыток обнаружился, когда, поднявшись в штабной, она сняла пальто. Джерсовая кофточка обтягивала ее более чем туго, при том, что сама кофтеночка была явно итальянская, не из дешевых. Разговориться не очень удалось, на все расспросы Маня отвечала односложно – и не потому, что скрытничала, а от явного равнодушия. Пожаловалась на однообразие жизни: поездки по устоявшимся маршрутам, клиенты в массе своей зануды. Муж – да, прогрессирует, не сегодня-завтра будет доктором. – "Как доктор, он же у тебя вроде бы технарь?" – выступила Аня. И, как оказалось, мимо денег.  Маня со вздохом уточнила: "Доктором технических наук". – "Погоди, – еще глубже влезла в лужу Аня, – он же ведь наш ровесник… В смысле, не то, чтобы десять лет разницы, как у той же Татьяны". – "Ровесник, – кивнула головой Маня, – на год старше. Будет одним из самых молодых докторов в стране. У него и диплом был на уровне кандидатской…" Все это говорилось без тени не то, чтобы похвальбы – просто без малейшего намека на эмоции. – "Так это же здорово!" – сказала Аня, добрая душа. В ответ Маня пожала плечами и решительно перевела разговор на деловые рельсы: какой график прилетов, какая рабочая программа, какие культмероприятия…   

***
"Странные бывают сближения" – писал как-то Пушкин. Имея в виду, впрочем, те сближения, которые означают "обнаружение сходства". В его контексте и речи не могло идти о другом значении этого слова, передающем идею "вступления в близкие, интимные отношения". Так вот: наши героини пережили сближение именно что второго рода, причем практически одновременно – ну, допустим, не ночь в ночь, но, во всяком случае, на протяжении буквально одной и той же недели. Так уж сложились обстоятельства и высветились звезды, легла карта, она же фишка, и обозначилась тенденция. Что, впрочем, и не столь уж удивительно, если учесть, что все трое родились фактически  под одной звездой и идут по жизни, в сущности, одной дорогой (с некоторыми, правда, вариациями). Произошло это с ними на пороге возраста, который традиционно принято именовать бальзаковским – да только мир переменился коренным образом с тех самых пор, когда этот автор ткал Парижу, как паук, заупокойную обедню. "Чуть за тридцать" для наших современниц – это  лучший женский возраст, когда умная женщина знает про себя все, но при этом стремится еще узнать все-все-все, пока не поздно. 

*
А началось все накануне вечером, в гостиничном баре. После раннего ужина зашли попробовать палинку, знаменитую венгерскую фруктовую водку, которая, как им растолковали гостеприимные организаторы Форума, бывает и абрикосовой, и вишневой, но лучше всего – сливовица. В процессе вдумчивой дегустации эта точка зрения получила экспериментальное подтверждение, после чего Аня как девушка прагматичная, сказала: "А с какой стати мы здесь будем торчать? Сейчас начнут подползать разные прочие участники, и мы опять не сможем поговорить по душам". – "Какие будут предложения?" – деловито спросил Джек. – "Элементарно. Выйти на улицу, перейти дорогу, купить в магазине целую бутылку этой сливовицы, после чего подняться ко мне и…" – "Подняться можно и ко мне – у меня и номер получше". – "Естественно. Американские империалисты все и всюду получают по высшему разряду". – "Я не империалист. Я такой же борец за мир, как и ты". На это Аня никак не отреагировала, хотя и стоило бы сделать замечание в том плане, что ты, может, и впрямь борец, а вот я всего лишь заместитель руководителя советской делегации на Форуме борцов за мир, и эта борьба трогает меня лишь постольку, поскольку она обеспечивает возможность регулярных загранкомандировок с целью официального и формального – причем ты даже и представить не можешь, насколько формального! – участия в подобного рода мероприятиях. Вслух же она сказала: "Ладно. К тебе так к тебе". Что они и сделали. А потом, по всей видимости, не рассчитали крепости напитка, который шел легко и непринужденно. А потом накатил шалый стих, и они в два – ну, может, в три-четыре – счета оказались в постели. "По пьяной лавочке", как определила ситуацию Аня, проснувшись на рассвете и не сразу сообразив, где она и что с ней происходит. Значит, так. Сосредоточились-определились. Стало быть, место действия – Будапешт, а точнее, будапештская гостиница, где проживают участники международного слета, а еще точнее, номер этой гостиницы, выделенный заместителю руководителя делегации США, председателю всеамериканского союза "Юристы против насилия" и ее старому знакомцу со времен Всемирного фестиваля молодежи и студентов, состоявшегося в Москве в 1957 году, а еще точнее, широченная кровать этого номера, которую она делит с этим знакомцем по имени Джек, с которым она в те давние московские денечки провела обалденный час на садовой скамейке в тени деревьев, где они вовсю изучали тайное строение друг дружки – ручонками, разумеется, никак иначе, пока в финале этого получасового исследовательского проекта Джек буквально не взорвался в ее жарких любопытствующих ладошках. 

Не успели они тогда вернуться в зал после своего длительного отсутствия, как Джека немедленно утащила насмерть перепуганная переводчица – они и попрощаться толком не смогли. Да и какой смысл: шансов вновь увидеться у них не было просто никаких. Ни даже одного на миллион. И вот – нате вам. Через столько лет, в Будапеште. Разумеется, этот дар судьбы был неспроста. Вот они и оказались в постельке. Да еще в какой – в просторной кровати королевских размеров номера категории "люкс". Этот Джек, хотя и человек прогрессивных взглядов, все-таки юрист и сын нейрохирурга, человек шибко небедный и привыкший жить с комфортом. Или, по-нашему, по-советски говоря, утопать в роскоши. Хотя Ане, с учетом ее служебного положения, и выделен отдельный номер, но разве можно сравнить ее конурку и эти хоромы. Ладно, сейчас не о глупостях надо думать, а о деле. Какой должна быть моя реакция? Удрать отсюда в панике и больше близко не подходить к американцу – благо, что через пару дней Форум заканчивает свою работу? Или наоборот: провести оставшееся время в этой удобной кровати, на этом упругом матрасе, ни в чем себе не отказывая, поскольку в третий раз им уж точно не встретиться – так пусть хоть воспоминания останутся. Не успела она принять окончательное решение, как Джек зашевелился и тоже продрал глаза. Обнаружив рядом с собой обнаженную девушку, он пробормотал нечто вроде "О Господи" и снова откинулся на подушку. "С добрым утром, – сердечно сказала Аня. – Ты как? Голова не болит?" – "Знаешь, действительно болит…" – "Это похмелье, – деловито разъяснила Аня. – Надо принимать меры". – "В ящике тумбочки у меня аптечка… – пробормотал Джек. – Достань-ка "Алко-Зельцер", будь добра…" Аня выскользнула из-под одеяла, как была, то есть безо всего, и в два счета принесла страдальцу огромную таблетку и полстакана минералки. Джек машинально принял лекарство из рук благодетельницы, не отводя от нее глаз. – "Не пялься так пристально, – усмехнулась Аня, не делая, впрочем, никаких попыток прикрыться или нырнуть под одеяло, – а то голова еще больше разболится". – "Ты самим видом своим исцеляешь страждущих", – пробормотал Джек. – "Очень рада, что у меня такой вид…" Она покрасовалась еще какое-то время в той же позе, потом сказала: "Может, я все-таки залезу под одеяло?" – "Обязательно. Поближе ко мне. И продолжи исцеление…" – "Каким образом?" – "Лучше всего – это массаж". – "Тебе виски помассировать?" – деловито уточнила Аня. – "Можешь начать с этого… А потом – потом, как тогда, на скамеечке… Ты помнишь?" Аня приникла к нему и прошептала в ухо: "Еще бы мне не помнить. Первый мужчина в моей жизни…" 

*
А началось все накануне вечером, в гостиничном баре. Часов десять тому назад. За вечером последовала эта долгая, совершенно неправдоподобная ночь, которая вроде бы вот и подошла к концу. Электронные часы на телевизоре, висевшем на противоположной стене гостиничного номера, показывали 06:33. Илья скосил глаза направо, стараясь не пошевелиться, чтобы не разбудить спящую рядом Таню. Предосторожности, однако, оказались тщетными – Таня, выходит, проснулась первой и уже какое-то время внимательно, не отрываясь, смотрела на него. Убедившись, что он тоже проснулся, она подтянула одеяло к подбородку и продекламировала, ясным, вроде бы и не со сна, голосом, загадочно при этом улыбаясь:

"The only people who should really sin
Are the people who can sin with a grin…"

"Кто бы это мог быть? – как ни в чем не бывало спросил Илья. – Уж не Огден ли Нэш?" – "Умница! – откликнулась Таня и поцеловала его с одобрением, куда-то в районе носа. – Ты знал?" – "Нет, по стилю догадался…" – "А еще о чем ты догадываешься?" Вместо ответа Илья набросился на нее, и они долго целовались, пока Таня, чуть отпихнув его, не сказала: "Слушай внимательно. И запоминай. То, что было ночью – это пьяная неожиданность, согласна. А вот сейчас – будь добр: все то же, только на трезвую голову и всерьез". – "То же самое вряд ли получится…" – "Разумеется. Должно получиться намного лучше…"   

А потом он сказал: "Быть не может, чтобы эта ночь была случайной…" – "Видишь ли, почти каждая случайность – это вылезшая на свет Божий закономерность". Таня усмехнулась и внимательно посмотрела ему в глаза: "Ну, как, красиво я излагаю?" – "В тебе все красиво. Начиная с одежды, причем неважно – на тебе она или вот так, как сейчас, сваленная кучей на стуле. Не говоря уж о том, что под одеждой…" – "Но я ведь и в одетом виде ничего?" – "Разумеется. А знаешь почему?" – "Знаю. Потому что в одетом виде я сочетаю все достоинства своей одежды и… ну, и чего еще?" – "Своего прекрасного нагого девичьего тела…" – "Вот-вот. Только про себя я так красиво высказаться не могу – язык не поворачивается". – "А я могу". – "Вот и прекрасно. Вот и говори". – "А ты будешь слушать?" – "Не просто слушать, а еще и мотать на ус. В смысле, принимать во внимание". – "Тебя настолько интересует мое мнение?" – "Отвечу развернуто: да, во всех смыслах – и вообще об окружающей нас жизни, и особенно обо мне, любимой". – "А чем я обязан?.." – "Потому что ты неглупый малый. Это главное. Но еще главнее – то, что ты вроде бы ко мне хорошо относишься…" – "Если правду сказать, то да. А если всю-всю правду…" – "Ну, рискни". – "И рискну. Когда еще провидение подарит мне такой случай". – "Такой – это какой?" – "Чтобы я мог сказать тебе всю-всю правду, лежа при этом с тобой в обнимку". – "Так говори же, не тяни". – "И скажу. Я к тебе отношусь не просто хорошо. Я – к тебе – отношусь – очень и очень хорошо. Вот…" – "Я очень рада. Правда-правда. Только ты, пожалуйста… можно тебя попросить?" – "Тебе все можно". – "Спасибо. Так вот, ты только, пожалуйста, не вздумай мне объясняться в любви. Ладно?" – "Чтобы не испортить наши уникальные отношения?" – "Умница. Дай я тебя и за это поцелую…" – "По-дружески?" – "Нет, по-женски. Я же ведь все-таки какая ни на есть, а женщина…" – "Ты замечательная, несравненная женщина". – "Знаешь, а я тебе, пожалуй, поверю". – "Насчет чего?" – "Насчет своей несравненности. Только можно небольшое уточнение?" – "Валяй!" – "Несравненна я по сравнению с кем? И в  каком смысле? В смысле, в какой плоскости?" – "Со всеми и во всех смыслах. Хватит меня пытать. Лучше поцелуй, как обещалась…" – "Ах, да, в самом деле. Обещалась. Ну, я поцелую, а ты что?" – "Правду сказать?" – "Рискни". – "Я тебя тоже поцелую. Только учти, что одним поцелуем я не ограничусь…" – "А мы разве куда-нибудь торопимся?" И Илья, прежде чем обрушить на Татьяну шквал поцелуев, выдохнул ей прямо в ухо: "Да! В рай!"   

А началось все, как уже было отмечено, накануне вечером, в гостиничном баре. У Тани в это вечер было собачье настроение. Не то полнолуние, не то канун замечательных денечков, не то все это и плюс еще все остальное, вместе взятое. Она сидела за угловым столиком в мрачном одиночестве и заливала грусть-тоску. Увидев вошедшего в это злачное место Илью, линейного переводчика возглавляемого ею мероприятия, она махнула рукой: "Возьми себе стакан и присаживайся". Илья подошел к стойке и вполголоса заказал минералку с ломтиком лимона. И сел за столик к Татьяне. Поговорили на производственные темы. Увидев, что стакан соседки опустел, Илья спросил: "Тебе чего?" – "Сиди! Я сама!" Отчасти даже агрессивная самостоятельность Тани не была секретом для ее знакомых, и потому Илья только мысленно пожал плечами. Она вернулась к столику, сделала хороший глоток и вдруг задала по меньшей мере неожиданный вопрос: "А помнишь, как ты меня в первый раз за коленку ухватил?" – "Еще бы", – ни капельки не удивился вопросу Илья. И ровным голосом уточнил: "В Вильнюсе дело было". – "Верно. Хорошая память. А зачем ты это сделал?" – "Зачем? Глупый вопрос. Захотелось очень – вот и сделал. Тем более, что я тогда у вас новичком был, не знал еще, какая ты большая начальница. Сидит себе симпатичная девица, я решил, что какая-то переводчица незнакомая… Ну, а с коллежанками кто же церемонится". – "И ведь как тонко подошел, наглец. Юбочка ему, дескать, нравится, с этакими японскими письменами. И лапу нахальную тянет, проследить начертание иероглифа, который отображен чуть выше колена…" – "Ну, прямо уж лапу… всего лишь пальчик…" – "Да, конечно… Пальчиком иероглиф пытается обвести по контуру, а ладошкой при этом как бы опирается, на коленочку… Наглец!" – "Так и подумала?" – "Мало ли что я подумала…" – "А все-таки?" – "Так я тебе и скажу". – "Но все же не очень осердилась, а?" – "А почем ты знаешь?" – "Потому хотя бы, что, вернувшись в Москву, не вычеркнула меня из всех списков…" – "Допустим, не вычеркнула. Но потому лишь, что сочла недостойным сводить счеты. А потом… а, ладно!.." – "Нет, уж раз начала, договаривай". – "Допустим, твоя профессиональная добросовестность произвела хорошее впечатление". – "И только?" – "Не так уж мало, если хочешь знать. Я к тому времени баба была уже тертая, в профессиональном плане. И отлично понимала, что хорошие работники на дороге не валяются. Такие, на которых можно положиться. Ведь про тебя разное можно сказать… разные гадости, я имею в виду… Многие ведь и говорят. Но чего у тебя не отнимешь, так это надежности. Я сразу это сообразила… Ну, почти сразу. А потом все больше и больше удостоверялась: Илюшка – этот не подведет. Три часа в одиночку будет круглый стол тянуть. В будке две смены просидит, если такой расклад нарисуется по разгильдяйству администрации. Самый что ни на есть дурацкий материал с кретинской лексикой и безнадежным синтаксисом переведет нормальным языком, да еще и на машинке отстучит без опечаток… Ты пей, пей, а то что же это я все одна и одна – так и отключиться недолго… С этим у тебя, кстати, тоже все в порядке: за столом осторожен и себя помнишь…" – "Надо же, какой идеальный образ ты нарисовала. А еще чего добавишь, до кучи?" – "В поездках с тобой не скучно. Любой разговорчик можешь поддержать. Анекдотов массу помнишь". – "И рассказывать умею…" – "Тоже верно. Словом, идеал. Недаром уже вон сколько лет сотрудничаем…" – "И дружим к тому же, кстати…" – "Верно говоришь… Ты пей, не отставай. За что сейчас выпьем?" – "За вещь, не существующую на свете: за дружбу между мальчиками и девочками". – "Это и в самом деле штука невозможная. Хотя, согласись, что отдельно взятый мальчик может дружить с отдельно взятой девочкой, и наш случай – тому пример. Не правда ли?" – "С женщинами не спорю. Тем более с такими, как ты, умными и красивыми. Которых, кстати, и не существует на свете. Кроме тебя, разумеется. Так что мне повезло. В дружбе, я имею в виду… Не считая всего прочего…" – "Ну, с чем прочим у тебя тоже проблем нет, насколько мне известно…" – "А что именно тебе известно?" – "Да все. Про тебя, во всяком случае – все. Ты ведь у нас главный герой всяческих историй, и в коллективе, и вокруг. Когда только ухитряешься…" – "Дурное дело нехитрое". – "Вот и за это давай выпьем…" – "Выпить-то выпьем, только…" – "Что – только?" – "Татьяна, не будет ли с тебя?" – "А что? Считаешь, перебрала?" – "Есть признаки…" – "Тебе и в этом верю. Значит, по последней, и отведешь меня баиньки. Ладно?"   

*
А началось все накануне вечером, в гостиничном баре. Аркадий, давний напарник, с которым они знакомы тысячу лет и откатали совместно не один долгий маршрут, попросил ее "не бросать старого друга на произвол судьбы, поскольку эти козлы собираются праздновать день рождения Тома, и в одиночку мне, боюсь, не удержать их в рамках". Коллектив и в самом деле подобрался боевой, Западное побережье во всей его красе, юные физики из Беркли, в том числе пара гениев и, по их собственным заверениям, завтрашних Нобелевских лауреатов, плюс три вроде бы, также по их собственным заверениям, голливудские старлеточки. Если пустить такое дело на самотек, то возможен любой исход, вплоть до того, что гостиничная администрация вынуждена будет вызывать ноль один, ноль два и ноль три одновременно – следовательно, меры необходимо принять превентивные, причем с самого начала пьянки, а точнее, еще до ее начала, на подготовительной стадии. Ну, меры приняли, а мероприятие пошло-поехало развиваться своим чередом. И вот в какой-то момент Маня с ужасом осознала, что их профилактика осуществляется на основе сомнительного принципа "Чем больше выпьет комсомолец – тем меньше выпьет хулиган!" А знавала она за собой эту странноватую физиологическую особенность: бывали стечения обстоятельств, когда хмель очень долго не брал ее, и она, поддавшись на удочку квазиблагоприятной ситуации, продолжала бездумно пить, пока не отключалась от сети. Впрочем, без особо неприятных физиологических последствий на следующее утро. Метаболизм у нее был хороший, вот что!

Метаболизм, однако, метаболизмом, а вот сознание, бывает, блокируется. На какой-то довольно продвинутой стадии пьянки она еще более-менее внятно помнила провозглашение тоста за ее приезд в Голливуд, причем непонятно, в каком качестве, а вот после этого – провал. И вновь вернулась к ней способность соображать через непонятно какой промежуток времени, когда ее разбудил собачий лай. Через долю секунды после возвращения к действительности Маня с ужасом осознала, что никакой это не отдаленный собачий лай, а просто-напросто храп. Кто-то храпел ей в самое ухо. И не кто-то, а Аркашка. И ведь не сидючи на соседнем самолетном или автобусном сидении и склонившись к ее плечу – к такой позе она привыкла за многие годы совместной работы. Но на этот раз они не сидели в двух соседних креслах, а лежали в одной постели… Маня судорожно провела ладошкой в районе талии и ниже, чтобы только увериться в страшной догадке… Тут Аркаша заворочался, перекатываясь на другой бок, и она имела несчастье убедиться на ощупь, что и его задница абсолютно голая. Осознав весь ужас ситуации, она отпрянула от мерзавца и пулей вылетела из постели. Так. Это был его номер – впрочем, естественно, потому что она жила вместе с другой, в смысле, с третьей переводчицей делегации, а этот мерзавец, как нечетный или непарный, пользовался благами отдельного жилья. И воспользовался ими на всю катушку. Маня, не без труда отыскав части своего туалета, разбросанные на подходе к кровати, собралась было одеваться, и вдруг расплакалась. Это ведь впервые с ней такое случилось, за сто лет своей супружеской жизни. В первый раз она обманула Славу. И тут же вспомнила сухумские свои похождения, себя, голую и всю залитую спермой этого скота-грузина, когда этот же скот отмывает ее под душем, причем только с виду обмывает, а на деле вовсю распустил свои жадные лапы, а она только поеживается под струйками и чуть ли не хихикает. Выходит, я безнравственная баба? Как и все другие наши девки? И она зарыдала еще горше, еще отчаяннее.

Наконец-то этот мерзавец проснулся. И самое замечательное, что тоже вроде бы с пьяных глаз не сходу въехал в ситуацию. – "Машка, ты чего ревешь?" – спрашивает совершенно небрежным и вполне дружеским тоном, будто бы она коленку ушибла или палец прищемила, а он собирается ее утешать. – "Как ты мог! – едва выговорила она сквозь слезы. – А ведь другом себя называл…" – "Господи, Машенька, да ведь я и есть твой лучший друг…" – и полез из-под одеяла, голый мерзавец, простирая к ней лапы – не то утешать, не то еще с какими целями. Ну, с какими целями голый мужик может лезть ко все еще голой бабе. – "Молчи! Убью!" И она лихорадочно стала одеваться. Он тоже засуетился, трусы свои ищет, хоть какую-то благопристойность хочет соблюсти. Не нашел, натянул джинсы на голое тело. "А что это ты, Маня, смотришь на него, на голого? Не стыдно? Тебе бы давно уже пора одеться и удрать из этого… вертепа, а как еще назвать это место, другого слова и не подберешь…" – "Машенька, прости меня, Бога ради… Как же так получилось… Клянусь тебе, я ничего не помню… Машк, а может ничего такого и не было? Ну, я был пьяный, ты пьяная… Залезли под одеяло и уснули… А, Машка?" – "Как же, не было. Сейчас ты, Маня, следы этого самого, чего не было, будешь под душем отмывать. Как тогда, в Сухуми. Только сейчас ты в одиночку будешь заниматься своими санитарно-гигиеническими процедурами. Господи, а ведь денек-то сегодня не вполне безопасный… Может, конечно, и пронесет… Ну, а как аборт придется делать? Какой ужас, какой позор…" А вслух она ответила на эти благие измышления коллеги о якобы невинности проведенной в одной постели ночки: "Молчи, сволочь! Убить тебя мало…" Выскочила за дверь, и уже в коридоре с ужасом подумала, как она сейчас заявится к себе в номер, зареванная, и полезет под душ, и уж точно разбудит Элку, а той палец в рот не клади, тем более, что ее в бар вчера не взяли, и это еще одно лыко в строку… Наверняка стукнет, и еще потом доказывай, что "всего лишь" с Аркадием трахалась, а не с американцами… 

***
Группа австралийских студентов и преподавателей, сопровождаемая двумя советскими гидами, нашей героиней Машей и ее коллегой Дашей, заняла места согласно купленным билетам в самолете "Аэрофлота", совершающем рейс по маршруту Иркутск-Москва. После набора высоты, получив разрешение командира корабля расстегнуть ремни и чувствовать себя свободно, обе гидессы, дамы не самой первой уже молодости (сороковник внятно маячил на горизонте) какое-то время сидели молча, ожидая возможной негативной реакции своей клиентуры. Народ устал после поездки по городам Средней Азии и Сибири, переполнился впечатлениями, накопившимися за эти две непростые недели, и с видимым трудом дотащился до аэропорта после прощального банкета, в ходе которого было поглощено бесчисленное количество пельменей, причем каждый был индивидуально утоплен в соответствующем количестве водки. "Полчаса летим, и полет все еще нормальный", – нарушила молчание Маня. – "Смотри, не сглазь", – отозвалась Даша. – "Да ладно, чего там…" – "А вот и не ладно, – огрызнулась Даша, – народец хлипкий и сволочной…" – "Да расслабься, – оптимистично заявила Маня. – Спят они. Или, по крайней мере, засыпают…" – "Это ты у нас расслабленная оптимистка…" – огрызнулась Даша. – "С какой это стати ты, подруга, на людей кидаешься? Среди бела, что называется, дня…" – "А ты считаешь, нет повода?" – "Не вижу чего-то…" – "А вот я вижу. И не один". – "Ну, раз пошла такая пьянка – рассказывай. Выступай с претензиями. Делись всем, что накипело. Что наболело…" – "Зря иронизируешь, между прочим…" Даша сделала пару глубоких вдохов и – на втором выдохе – заявление: "Ты давно уже всех достала!.." – "Всех – это кого?" – ошарашено уточнила Маня. – "Весь коллектив. Сил с тобой нет. И спасу от тебя. Ты заметила, что с тобой никто уже в паре работать не хочет?" – "Впервые слышу". – "Так вот знай. Наталья только меня и может с тобой  посылать, потому что знает: я ей не откажу, по старой дружбе. И ведь уволить тебя нельзя – в рамках нашего гуманного законодательства". 

Какое-то время коллеги летели молча, преисполненные, впрочем, самых теплых и нежных чувств друг к дружке. Молчанье нарушила Маня: "А чего это ты только сейчас спохватилась?" – "Не в разгар же маршрута устраивать разборки. А сейчас мы вдвоем, никто нас не слышит, да и бечь тебе некуда – хочешь – не хочешь, а я договорю до конца. Тем более, что давно уже пора тебе глаза открыть". – "Ну, валяй, открывай". – "И открою. Наглая ты. Необязательная. Ленивая, все норовишь за чужой счет проскочить". – "Это как же?" – "Чтобы за тебя работали, а ты пеночки снимала. Отчетики писала…" – "Все? Или еще чего скажешь?" – "Могу и еще. В последнее время ты жуткой неряхой стала. С тобой в одной комнате и спать-то противно…" – "Вот как?" – "Да, вот так!" – "Прямо-таки всем и противно?" – "Про всех не знаю…" Маня сощурила глазки и поинтересовалась странным тоном: "А хотела бы узнать?" – "В смысле?.." – "Я к тому, что если хочешь узнать, каково со мною спать – не то, что в одной комнате, а в одной постели, то спроси своего муженька…" – "Чего ты мелешь!" – взвилась Даша. – "Голую правду. От него и можешь узнать, из первых рук, насколько я грязная баба. При ближайшем, так сказать, рассмотрении. Случилось так – уж извини, – что снизошла я до его домогательств". – "Он? Тебя домогался? Да сдалась ты ему…" – А вот представь себе…" – "И вообразить невозможно. Когда же это ты… подсуетилась?" – "Может, еще спросишь, где? Ну, согласись, должны же быть у нас с ним какие-то тайны. Да ты не беспокойся. Все это было считанные разы. А знаешь, почему? Потому что он, как мужик, малоинтересен. Претензий масса, а толку мало. И кончает в два счета, буквально. Мне даже тебя жалко стало, если правду сказать…"

Бывшие – не то, чтобы закадычные подруги, но все-таки коллеги и какие ни на есть приятельницы с более чем десятилетним стажем, общавшиеся к тому же домами – откинулись на спинки своих кресел, и Маня даже закрыла глаза, чтобы полностью отрешиться от окружающей действительности. Вот интересно, с какой целью она выдала эту от начала до конца выдуманную историю? Можно, разумеется, говорить о кризисе среднего возраста, о как минимум вегетативной дистонии, отягченной дистрессом, этим неизбежным спутником нелегкой и неблагодарной работы гида-переводчика. Однако если отвлечься от красивых медицинских слов, то следует признать, что Маня последнее время просто-напросто остервеневала, буквально на глазах становясь форменной сучонкой. О журналистской карьере пришлось забыть напрочь – попытки напечататься по большей части оказывались тщетными, даже несмотря на мамино содействие. Семейная жизнь просто не задалась: муж месяцами торчал в спецкомандировках, то на Байконуре, то в прочих славных местах. Детьми они как-то не обзавелись. Профессиональная жизнь была просто смехотворной: занудная рутина, без малейшей надежды хоть на что-то, кроме кружения по набившим оскомину туристическим маршрутам Страны Советов. Если сама Наталья и кое-кто из особо доверенных девок время от времени выезжали с делегациями за границу, то ей это не светило в принципе, как жене своего насквозь засекреченного мужа – даже вступив в партию, Маня ни капли не улучшила свою ситуацию.

Всего и оставалось – подначивать, подсиживать, подкапывать, интриговать, да и то в основном по мелочам. Словом, делать разные пакости. Вот и этот разговор в аэрофлотовских креслах на высоте полета в крейсерском режиме имел свое продолжение после приземления. Вернувшись в Москву, Маня побеседовала со своим начальством, то есть, с Натальей Ивановной, которую Даша столь ошибочно считала своей старой подругой. На деле если у той и была старая подруга, так это мама Мани, с которой дочка на пару написала художественно совершенное сочинение о якобы имевших место похождениях Даши с иностранными гражданами и подданными, после чего этому художественно выполненному документу был дан, не без помощи Натальи Ивановны, нужный ход, и Даша вылетела с занимаемой должности, с треском и с волчьим билетом. А Маня, белее снега, продолжила свою трудовую карьеру, все в той же скромной должности гида-переводчика. 

***
После той незабываемой ночи, а точнее, после той чудесной и невероятной встречи в Будапеште, Аня совсем потеряла голову. Джек, впрочем, тоже. На вторую ночь он объяснился ей в любви, а в последнюю ночь сделал формальное предложение. Аня разрыдалась: "Неужели ты не понимаешь, что мы больше никогда не увидимся!" На это серьезный человек Джек ответил, что never say never  и что в мире нет невозможных вещей – просто иногда они стоят немного дороже. "Прежде всего, скажи: ты согласна? Ты будешь меня ждать, как это сказано у одного вашего поэта в его военном стихотворении?" Аня перестала всхлипывать и кивнула: "Да, конечно же…" – "Ну, а остальное – дело времени". – "Мы ведь даже переписываться не сможем!" – "Это тебе только кажется. Если ты не опасаешься контактов с американцами, то у меня имеется приятель в московском посольстве… Человек надежный, да к тому же раз в два месяца обязательно приезжает в Вашингтон. По делам. Вот тебе и почтальон. Ты часто выезжаешь на такие миротворческие мероприятия?" – "Раз в квартал как минимум…" – "Сообщай мне о своих планах, и я буду первым человеком, которого ты увидишь в гостиничном вестибюле по приезде. Далее: сообщай мне обо всех подходящих мероприятиях, которые проводятся в Москве или вообще в СССР, и я буду стараться получить туда официальное приглашение. Наконец, существуют ведь и просто туристические поездки…" – "Это все, конечно, так…" – "И последнее, – решительно продолжил Джек, как бы не слушая ее, – немедленно разводись. И в первый же день по приезде в Москву начинай узнавать про официальную процедуру вступления в брак с иностранцем. Я, со своей стороны, тоже попрошу своих приятелей разузнать, что к чему. Надеюсь, нам недолго придется мотаться на свидания в Варшаву или Варну. Если все будет хорошо, то минимум через год мы поженимся".   

Спустившись к себе в номер, собрать чемодан перед отъездом, Аня вдруг задала себе, в общем-то, вполне естественный для советского человека тех времен вопрос: "Уж не вербуют ли вас, девушка?" И решительно ответила: "Во-первых, нет, что за чушь! А во-вторых… во-вторых, даже если и вербуют, то я готова. Пусть только Джек найдет способ в конечном итоге перетащить меня к себе…"

По пути домой, в самолете, Аня принялась рассуждать, на трезвую, что называется, голову. Разводиться – это, разумеется, необходимо. Не разведешься с одним – не выйдешь замуж за другого. Но для развода нужна веская причина – не может ведь она сказать Анатолию в первый же вечер, ни с того ни с сего: "Мы расходимся!" А жить где? Возвращаться к родителям? Ну, допустим, как крайний вариант. Далее. Такой развод может серьезно повредить на службе. А это – никаких поездок, даже в Монголию. И вообще с работы вылетишь. Хотя все не так страшно. Годик до нового замужества можно протянуть и в родительской квартире, и в качестве учительницы английского языка вечерней школы. Кстати, буду меньше на виду, проще будет общаться с этим малым из посольства. Короче: посмотрим, как оно все разложится. Решать проблемы станем по мере их возникновения.

А по возвращении в Москву проблемы стали возникать одна за другой. Для начала, обострение чего-то там такого у свекрови, о чем первым делом сообщил муж, встречавший Аню в аэропорту. "Таким образом, – продолжил он, – вы с отцом остаетесь в одиночестве, потому что я отбываю в Бухарест. Возможно, на целый месяц…" Вот оно как. Хотя все это никакие не проблемы, потому что свекровь положат в Кунцево, недельки на три минимум. Да пусть хоть на полтора месяца – эта кремлевская больница по сути дела вроде дома отдыха. В воскресенье навестил страждущую, как бы для порядка, и все дела. А то, что мужа месяц не видно будет – тоже не велика беда. Тем более, в складывающихся обстоятельствах.

В воскресенье после завтрака свекор вызвал машину, съездили все втроем в больницу, потом втроем пообедали, и уже муж вызвал машину, отвезти его в аэропорт. Ужинали, стало быть, вдвоем. И за ужином свекор преподнес Ане, что называется, сюрприз.

"Ты знаешь, Анечка, очень не хотелось бы тебя огорчать, но у меня есть веские основания полагать, что мой сын поехал в Бухарест с женщиной…" – "Вот как?" – сказала Аня, отложив в сторону чайную ложечку. Этой репликой она и ограничилась. Ответ сам по себе отличный – и ни о чем не говорит, и вместе с тем в него можно впихнуть массу тайного смысла. Что свекор вроде бы и сделал. И пошел распинаться. Ты, дескать, себе не представляешь даже все его идиотские фокусы. Мозгов с самого детства не было, особенно что касается отношений с прекрасным полом… И дальше: такую, как ты, променять черт знает на кого… А ты… И пошел, и поехал… Я, дескать, таких женщин никогда не видывал… Он, болван, не понимает своего счастья… Я  бы на его месте… Тут Аня не выдержала и спросила его прямым текстом, что бы он именно делал на месте своего сына и ее мужа? А он: "Я бы тебя на руках носил. Боготворил. Пылинки сдувал…" Ане стоило огромных трудов не расхохотаться в лицо этому цековскому кретину, сказав при этом некую фразу типа "Но я, в некотором роде, замужем…" – а не расхохоталась она потому только, что молнией мелькнула гениальная, на первый взгляд, мысль. И она сказала: "Знаете, что?.." – "Давай лучше выпьем с тобой на "ты" – так легче будет разговаривать…" – не без известной робости предложил Анатолий Владимирович. – "Очень хорошо", – ответила Аня, имея в виду "Замечательно! Просто замечательно! Именно то, что мне от тебя, барана, надо!"

Они выпила по рюмочке "Двина" и поцеловались – так, слегка и чисто символически. И Аня продолжила: "Вы… я хочу сказать, ты – очень положительный человек. И если ты завел такой серьезный разговор, то, значит, не с бухты-барахты. Ты, наверное, все долго обдумывал…" – "Какая ты умница, – подпел Анатолий Владимирович, – как ты понимаешь людей…" Имея в виду при этом, что и в самом деле давно все обдумывал – с того самого момента, как сынок-обалдуй привел эту красулю в дом… тотчас же, как только она переступила порог этой квартиры, он и подумал: Везет дуракам, вот если бы мне такую, я бы знал, что с ней делать… - "Но ты знаешь, это очень серьезный разговор. Я вот в таких ситуациях… ну, я имею в виду, когда сталкиваюсь с очень серьезной проблемой… вообще-то и американские аналитики рекомендуют в таком случае сесть за письменный стол, и чтобы ручка хорошо писала, и бумага была хорошего качества, чтобы ничего не отвлекало, ты же понимаешь… Сесть, значит, за стол и попытаться изложить ситуацию в письменном виде. Ну, чтобы самому разобраться как следует. Какие аргументы за, какие против… Короче, ты меня понимаешь, правда ведь? Изложи, стало быть, все в письменном виде, упорядоченно, потом перечитай, сделай необходимые поправки, уточнения, и перепиши набело. И за время работы над таким документом ты не только разберешься в ситуации, но и сможешь наметить пути ее решения. Попробуй, а? Чтобы тебе было легче, можешь написать в форме послания ко мне. Такого, знаешь, лирического письма с деловым оттенком…" – "А ты знаешь, прекрасная мысль!" – "Я тебе плохого не посоветую". – "Вот прямо сейчас и начну". – "Очень хорошо". (В смысле: отлично, дурачок, давай-давай, лезь в ловушку!) "А я, пожалуй, пойду баиньки. Устала я в этом Будапеште…" (Еще бы – четыре ночи практически без сна…) – "Спокойной ночи, Анечка". – "Спокойной ночи…" Она чмокнула его легонько, но когда он потянулся было обнять ее, сказала берущим за душу шепотом: "Только давай не будем превращать все это… ну, ты понимаешь, во что… Нам с тобой сейчас надо быть особо тактичными по отношению друг к другу – когда мы оказались вдвоем под одной крышей. Собственно говоря, наедине… Ты согласен?" – "Да-да, ты права. Только поцелуй меня на сон грядущий, а?" – "Хорошо. Но и ты обещай мне: без глупостей. Я имею в виду, в промежутке между этим поцелуем и тем, что будет значить "С добрым утром". Договорились?" Не дожидаясь ответа, она чмокнула его и выскользнула из комнаты.

В ванной она заперлась на задвижку; их супружеская спальня также была оборудована этим приспособлением – по настоянию свекрови, еще когда Аня только переехала сюда ("Пусть дети живут обособленно!" – было сказано, и ведь как чувствовала мадам! а может, не только чувствовала, но и хорошо знала муженька); впрочем, Анатолий Владимирович ничего такого себе не позволил – хотя, может, и имел в виду. Во всяком случае, он был занят письменными делами, излагая, в привычной для него форме докладной записки, поступившие к нему по надежным каналам сведения о бабе, которая оказалась на жизненном пути сыночка. Блудодейственные порывы которого, по его расчетам, должным были воздействовать на нежную психику невестки и склонить ее (Аню) в нужном направлении. Сначала к нему на грудь, а там, глядишь, и о большем можно будет подумать.

Как следует выспавшись, Аня встала около семи; свекор был уже на ногах, и сразу кинулся к ней, только она вышла из спальни – целоваться. – "Погоди, погоди, дай-ка я зубы почищу и вообще приведу себя в порядок", – урезонила его Аня. А выйдя на кухню, свежая и бодрая, чмокнула его разок и тут же сказала с самым серьезным видом, на какой была только способна в таких обстоятельствах: "Давай-ка не будем превращать все это в рутину. Каждый поцелуй должен быть как праздник – ты не находишь?" И поспешно перешла на деловой тон: "Ну, что, овсянку?" – "Надоела эта гадость…" – "И напрасно. Я, например, ем ее с удовольствием". – "Тогда давай…" Поставив на огонь кастрюльку с водой и чайник, Аня принялась доставать из холодильника пакетики и сверточки. И как бы между делом поинтересовалась: "Ну, как? Удалось что-нибудь написать?" – "Да, конечно, – оживился свекор. – Хочешь посмотреть?" – "Разумеется. Ты ведь это писал, как письмо ко мне? Так доставь же его адресату". Анатолий Владимирович ринулся в кабинет и вынес пластиковую папочку, содержащую первый из серии компроматов, призванных облегчить Ане развод и последующее замужество. В смысле, формальные процедуры этих актов гражданского состояния. За завтраком, пока свекор просматривал "Правду", Аня наискосок проглядела письмецо и осталась очень довольной. Материальчик подходящий, с разводом, считай, полдела сделано. В восемь с минутами позвонил по внутреннему телефону лифтер: "Анатолий Владимирович, машина у подъезда". – "Я скажу Николаю, чтобы он потом тебя отвез на работу". – "Спасибо. Очень кстати". До сего дня Аня ездила на работу с мужем, на его персоналке, благо что их конторы находились в одном здании. Теперь пусть свекор тешется мыслью, что уже в этом плане заменил мне мужа.

Часа в четыре Аня позвонила свекру и сообщила, что задержится на совещании – пусть он ужинает, не дожидаясь ее. И вольной пташкой упорхнула в кино, на две серии, чтобы явиться домой попозже. Тут еще ее начал кадрить сосед – вообще восторг юных дней, неужели четыре ночи с Джеком оказали такое поразительно омолаживающее воздействие на организм тридцати – ну, с небольшим хвостиком – летней бабы, что на нее мальчишки уже начали клевать? Позволив мальчонке проводить себя до метро и дав ему фальшивый телефон, Аня заявилась домой в половине одиннадцатого, и с порога решительно пресекла все попытки двусмысленно родственных поцелуев, со словами "Мне так тяжело на душе, после того, как я все обдумала про Анатолия…" И, за стаканом кефира на сон грядущий, спросила: "Посоветуй, что же мне теперь делать. Ты ведь у меня единственный близкий человек остаешься…" И добавила, чтобы не заносился: "После отца с матерью…" – "Ты им уже сказала?" – спохватился тесть. – "Про Анатолия? Нет еще. Я завтра к ним вечерком заскочу, но вот не знаю, что и говорить. Может, подождать пока?" – "Да-да, подожди…" – "С родителями-то ладно. А вот что с мужем делать? Этого ты мне не подскажешь, как я вижу…" – "Я думаю, что надо выждать…" – "Ты прав, наверное. Но лучше бы обосновал свое предложение. Так сказать, на бумаге. Ты знаешь, когда я читаю твои письма, мне легче становится на душе". – "Какие письма? – формально удивился свекор. – Все лишь одно письмо и было". – "Ну, так напиши еще… Ладно, дай я тебя поцелую, и спокойной ночи…"

На следующий день Аня заехала к родителям и вскользь заронила им в голову невеселую мысль о возможном разводе и о возвращении под отчий кров. Мать на это сказала: "Погоди, не руби с плеча. Разберись как следует. Развод – последнее дело. Ты его сначала припугни. И свекра припугни – ему тоже аморалка в семье ни к чему". Знала бы, мамочка, как ты ошибаешься, подумала Аня, знала бы ты, кто главный источник аморалки в этом доме. А вслух сказала: "Ладно, разберемся… Тем более, что я и сама, вообще-то… Короче, мать, мне тут будут письма приходить – на ваш адрес, но с пометкой "Для Ани". Конверт будет надписан моим почерком. Сообщишь тогда мне, я заскочу и заберу". А на естественный вопрос – "От кого письма?" ответила: "Неважно. От одного хорошего человека…"

Они с Джеком так и условились: его посольский приятель будет перекладывать привезенные им из Штатов письма Джека в обычные советские конверты, надписанные Аней, чтобы таким образом вдвое уменьшить число встреч. А вот Анины письма Джеку – тут придется рисковать и договариваться о свидании. При первой же встрече Аня передаст ему свое письмо и десяток надписанных конвертов, уже с марками. В надежде, что этого хватит на какой-то разумный промежуток времени. На деле вся история тянулась дольше, чем предполагали голубки в промежутках между ласками в номере будапештского отеля. Около четырех лет. Один только развод занял почти год – правда, Аня ухитрилась не замарать свою репутацию с точки зрения выездных анкет и продолжала кататься в служебные командировки, в каждой из которых встречаясь с Джеком – причем ее ни разу на этом не засекли, а это уж истинное чудо. Но чудеса на этом не закончились. Анатолий Владимирович исхитрился устроить Ане однокомнатную квартиру: обратился прямо к управделами и сказал, что чувствует свою моральную вину, поскольку плохо воспитал кобеля-сыночка, из-за которого вынуждена уйти от них невестка, и не на улицу же ей идти и не в однокомнатную родительскую квартирку по добрачному месту жительства. Анатолий Владимирович рассчитывал, что из одного только чувства благодарности Аня станет принимать его в этой квартире. Она и принимала, поила чаем, выслушивала все его разглагольствования, снисходила до поцелуев, которые отпускались в строго отмеренных количествах. Встречались они не чаще раза в месяц: впрочем, и сам Анатолий Владимирович не мог бегать по свиданкам каждый день, задравши хвост, навроде юного котика, и Аня была занятой женщиной, и обстоятельства не всегда благоприятствовали… Короче говоря, раз десять-двенадцать в году случались эти встречи, и каждая положительно лишала бедного Анатолия Владимировича остатков разума и природной, а также благоприобретенной осторожности и осмотрительности. Между тем Аня всесторонне рассмотрела проблему брачного союза с иностранцем, причем не с каким-нибудь арабом или индусом, а с идеологическим противником. Ясно было, что в общепринятом порядке ничегошеньки у нее не выйдет, и тогда она обдумала замечательную многоходовку.

Пригласив Анатолия Владимировича в один прекрасный апрельский вечер, она встретила его в соблазнительной одежке, напоила шампанским и позволила – впервые за все это время – раздеть себя до пояса. А потом игриво предложила подготовиться к следующему, еще более завлекательному свиданию. Сказавши: "А напиши мне письмецо… Ты же знаешь, как мне нравятся твои письма…" (Еще бы, у нее уже имелось около десятка его собственноручных посланий самого интимного содержания и свойства.) "А в нем расскажи простыми словами все, чего бы тебе хотелось получить от меня в постели – ну, вот такая у меня сексуальная фантазия". И добавила, заведя глаза под лоб и тем самым изобразив страстное томление: "Только смотри, чтобы было написано с душой. Учти: как напишешь – так и получишь. Ты меня понял?" И при этих словах позволила ему расстегнуть юбку, а спустя непродолжительное время и лифчик, представ пред ним, таким образом, в одних колготках (ну, и трусики под ними, разумеется). Окончательно обалдевший Анатолий Владимирович согласился на все и через пару дней вручил Ане двухстраничное послание, форма и содержание которого сделали бы честь и авторам журнала Men Only  . Аня взяла письмо и сказала, потупив глазки, что ей надо пару дней, чтобы все осмыслить и подготовиться к претворению начертанной программы в жизнь. На этом они и расстались – причем, как выяснилось, очень надолго, поскольку Аня сначала заболела ("Нет, ничего страшного… так, пустяки… да не волнуйся ты…"), потом уехала в командировку ("Да скоро вернусь, неделька там или пара недель…"), потом у нее были проблемы на работе ("Ничего такого… нет, что ты, не хватало еще, чтобы ЦК вмешивался в наши дрязги…")… Связь у них была односторонней – еще в самом начале они условились, что Аня будет звонить ему по прямому телефону ("Я думаю, что так будет лучше для нас… ну, и для тебя, кстати, в первую очередь…"), поэтому Анатолий Владимирович Аню на квартире не беспокоил. И уж тем более на работе. 

Тем временем Аня, получив в свое распоряжение абсолютно сказочный компромат, дала знак Джеку приезжать с целью подачи документов в московский ЗАГС. Через два месяца он приехал снова, для совершения процедуры бракосочетания. И вот начались реальные проблемы. Разумеется, о факте подачи документов стало известно в тот же день – сначала тем, кому следует все знать по службе, потом Аниному высшему начальству, потом и лично Анатолию Владимировичу. В нарушение правил он позвонил ей домой, рассчитывая получить заверения в бредовости распространяемых недоброжелателями слухов, и был приглашен в гости в тот же вечер. Это было их первое свидание после того, как Аня получила то историческое послание Казановы. Встретила она его сухо, стол не накрыт, сама в джинсовом костюме, причем куртка застегнута на две пуговицы. Предложив ему стул (а никакой не диван), она поставила его в известность о следующем, по пунктам: во-первых, да, она замужем (ну, практически замужем, документы уже поданы), за американским гражданином – и это, кстати, не возбраняется советским законодательством; во-вторых, она намерена уехать по месту жительства супруга как можно скорее; в-третьих… да вот, собственно, и все. – "Нет, не все, – ответил Анатолий Владимирович с партийной твердостью. – Во-первых, тебя завтра же вышвырнут с работы, подстилка американская, а во-вторых, хрен тебя кто выпустит из страны!" – "Насчет подстилки – это мое личное дело. Между прочим, не все же мне с твоим слюнявым сынком путаться. Насчет работы – могу и по собственному желанию подать…" – "Тебя еще из партии вышвырнут!.." – "И пожалуйста. Плакать не стану. А насчет того, что из страны не выпустят – это мы посмотрим. Мне вот почему-то кажется, что как раз здесь проблем и не будет. А знаешь, кто мне поможет? Кто за меня походатайствует? Кто костьми ляжет, чтобы только я скорее разрешение получила?" – "Ну, и кто же?" – с искренним удивлением спросил Анатолий Владимирович. – "Ты", – коротко ответила Аня. И торжествующе улыбнулась. – "Ты что, того? – пробормотал Анатолий Владимирович. – Совсем рехнулась?" – "Я-то? В полной норме, лучше не бывает. Ты скажи мне лучше, как Старая площадь посмотрит на твои послания. В которых ты признаешь, что сына воспитал аморальным типом. Сам, между прочим, в сто раз хуже. Помнишь, как ты размечтался отодрать меня, как ты все это расписал на двух страницах, своим личным почерком? И учти, что оригиналы этих писем уже у моего жениха, то есть в Штатах. А у меня фотокопии, по десятку экземпляров каждого шедевра. А последнее письмо, как имеющее ключевое значение, в тридцати экземплярах. Не думаю, что ЦК пойдет на такой скандал – проще меня выкинуть из страны, причем втихаря". Они посидели какое-то время, сверля друг дружку злобными взглядами, после чего Аня сказала голосом абсолютно светским: "Ты, наверное, должен помнить, что именно говорил товарищ Сталин своим наркомам, выпроваживая их из кабинета. Он говорил: "Иди и подумай!" Вот и я тебе советую то же самое. Итак, резюмируем. Речь идет о двух вещах: чтобы я без особого скандала смогла выйти из партии, и чтобы после свадьбы меня немедленно выпустили из страны. Да, и еще: не волнуйся, я подам по собственному, потому что на работе мне проблемы не нужны. А ты смотри, чтобы мне не препятствовали устроиться училкой английского в вечернюю школу. Я ведь многого не требую – только бы тунеядкой не числиться. Все понял? Тогда будь здоров и постарайся, чтобы тебя кондратий не хватил. Впрочем, ты мужик здоровый – если на такую бабу, как я, возмечтал вскарабкаться. У меня все! Свободен!" 

***
Личная жизнь Тани, в отличие от многих ее сверстниц, долгое время была достаточно спокойной или, во всяком случае, размеренной. Олег принадлежал к той категории мужчин, которые не предъявляют особых претензий что на кухне, что в постели. В известном смысле он представлял собой идеал мужа – с точки зрения среднестатистической молодой дамочки, чей род занятий принято определять как "международная деятельность". Другое дело, что "среднестатистической" Таню никак нельзя было назвать – для ее характеристики скорее подходило умное слово "флуктуация". Она отличалась и от своих инязовских соучениц, и от женевских чиновниц, и от советских начальниц того уровня управления, который точнее всего именуется upper middle – слово не русское вовсе, и нет ему на нашем языке названия. В студенческие годы она регулярно бегала на поэтические вечера – и официальные, в Политехническом или Лужниках, и полузапрещенные, по воскресеньям на Маяковке; в Женеве она исподтишка покупала разные книжечки (никаких Солженицыных, разумеется, но Алданова и Шмелева могла себе позволить), а также открыла для себя прелести изысканной кулинарии; позже – что ж, правду говорят: лучше поздно, чем никогда – в жизнь Тани вошел Илья, сделавший постельные забавы тридцатипятилетней женщины утонченными и даже отчасти изощренными.

Впрочем, Илья не был первым любовником Тани, поскольку всякое случалось за годы, прожитые ею в браке – без особых, впрочем, не то чтобы скандалов, а даже размолвок. Да, случалось, время от времени – то с известным журналистом, то почему-то с химиком, а потом с телеоператором, блондинистым красавцем. Но все это было так, между прочим, между делом. А вот Илья, похоже, зацепил ее всерьез. Ну, не то, чтобы совсем уж всерьез – ни она, ни он не стремились ни разводиться, ни вторично целоваться под Мендельсона. Не так уж часто и доводилось им целоваться, если на то пошло – обстоятельства далеко не всегда благоприятствовали. Но зато когда ситуация складывалась в их пользу – в совместной ли поездке с делегацией, на квартире временно отсутствующих приятелей, на чьей-то даче в межсезонье…    

И ведь не то, чтобы Таня с детства скептически относилась к фразе насчет того, что секс – это вознесение на небеса… Просто… ну, не верилось в такие сказки. Будучи девочкой начитанной, она весьма неплохо знала как отечественную, так и зарубежную литературу; любовные сцены у классиков перечитывала по несколько раз, с целью извлечь хотя бы крупицы полезного практического опыта. Но классики либо говорили обо всем об этом слишком общо ("От жадных уст не отымает бесчувственной руки своей…"), либо были, пожалуй, избыточно конкретны ("Меж тем рука все далее ползет, вот круглая коленочка… и вот, вот – для чего смеетесь вы заране? - вот очутилась на двойном кургане…"). Будучи девочкой серьезной и отчасти скептической, она предпочитала штудировать Медицинскую энциклопедию, благо это многотомное издание имелась в домашней библиотеке, причем почерпнула оттуда немало полезных сведений – то есть, полезных на тогдашнем уровне открытости общественного сознания, и на этом основании любила считать себя "знающей бабой".

В первую и вроде бы непреднамеренную ночь с Ильей она усомнилась в своем якобы всезнании. Вообще странная это была ночь: Таня как бы притворялась – не перед Ильей, Боже упаси, перед самой собой, скорее, – что якобы ничего не соображает по пьяной лавочке. Он довел ее до двери гостиничного номера, помог попасть ключом в замочную скважину, помог разобрать постель (пока она сидела на диване, не открывала прижмуренных глаз), спросил даже, не собирается ли она зайти в ванную ("Нет, к чертям, спать… спать…", – пробормотала она будто бы в отключке, хотя потом и сама не могла себе признаться, в такой ли уж отключке она была), помог раздеться, уложил в постельку… Вот только на этом он прекратил разыгрывать (или играть роль?) доброго самаритянина и, вместо того, чтобы укутать несчастную девушку одеялом и пожелать ей спокойной ночи, сам забрался к ней под одеяло, вроде бы в качестве дополнительного источника тепла, будучи вроде бы в пьяно затуманенном состоянии – хотя практически весь вечер пил минеральную воду с апельсиновым соком (для цвета), чего, впрочем, никто, кроме барменши, не может ни подтвердить, ни опровергнуть… Он и в самом деле согрел Таню, никакого одеяла не понабилось… А потом он повел ее в ванную и там вымыл ее дочиста – или отмыл? После чего они снова забрались под одеяло и провалились в сон, от которого он куда как скоро разбудил ее – а может, и не разбудил… может, все это во сне и было? Ее, конечно, целовали – и муж, и все ее пятеро любовников, два до замужества, и три после – в разные места… ну, там, за ухом или в грудь ("Ты сказала, что Саади целовал лишь только в грудь…"), но вот такого с ней никогда еще не бывало. Туда она их всех – ну, в смысле, всех пятерых, собственно говоря, шестерых, включая мужа – допускала лишь с конечной целью, и даже лапами не поощряла дотрагиваться просто так, без особой, так сказать, практической нужды… А тут Илья полчаса, не меньше, облизывал и целовал ее… ну, всячески… И она ревела в голос от ранее неизвестного счастья… А потом они снова провалились в сон, и уж точно во сне она почувствовала, как он снова предъявляет свои права, и она даже не подумала ему отказать, как бывало иногда с мужем часа в три ночи, когда она говорила, безо всякой злобы, впрочем, "Отстань, я сплю…" На этот раз все было почти без поцелуев, но терзал Илья ее целый час – или это так тянется время во сне? А потом они проснулись где-то в половине седьмого, она, впрочем, чуть пораньше, и на этот раз она уже не притворялась спящей, и, спокойно глядя ему в глаза, сама попросила – впрочем, в достаточно императивном, столь свойственном ей, тоне, – повторить то, что было ночью, только на трезвую голову. И он повторил – все-все-все, со всеми поцелуями, и снова сердце оборвалось, и снова она расплакалась, только на это раз тихо и благостно. А после, это уже в половине восьмого, она сказала раздумчиво: "Надо бы все-таки разбежаться по своим комнатам…", и Илья сказал "Угу", и тут же снова забылся коротким сном, уткнувшись носом ей в плечо. Четверть девятого она сказала, извиняющимся тоном: "Илюшка…", а он ответил бодро: "Я уже давно не сплю", а она спросила: "Что же ты тогда делаешь?", а он ответил: "Думаю о том, что я, наконец, понял смысл слова "счастье", да вот жаль только…" – "Что?" – "Вставать пора, вот что. Мыться, кому-то еще и бриться, одеваться и завтракать. И за работу, товарищи". На это Таня сказала: "Но ведь впереди еще четыре ночи", а Илья сказал, одеваясь: "Да, четыре ночи, и это прекрасно…" – "А почему интонация маловосторженная?" – "Сказав "да вот жаль только…", я, собственно имел в виду, что – увы – мы не сможем провести в постели весь день…" – "Весь не сможем, и это в самом деле "увы"… но после обеда чуть-чуть… Господи, что же это я несу…" На это Илья ничего не ответил, только поцеловал ее, со словами: "Минут через сорок встретимся в гостиничном ресторане". И, уже от двери: "Танюшка, ты смотри, не засни снова…" А она, выпрыгнув из постели и дав ему полюбоваться собою во весь рост, побрела в ванную, вздыхая на ходу: "Поспишь тут с вами…" И, стоя под душем, сказала не без удивления: "Надо же, Татьяна Николаевна, как вы осмелели. В смысле, раскрепостились. В смысле, демонстрируете себя мужчинам. А ведь даже от мужа, случается, отворачиваетесь и прикрываете чресла подручными, в смысле, под руку попадающимися тряпочками, включая полотенца и всякие покрывала, чтобы только никто не пялился на ваши прелести…" 

***
Таня продолжала делать карьеру. Все ей благоприятствовало – и такие личные свойства, как целеустремленность и уверенность в себе, и безусловный профессионализм, и то обстоятельство, что она была дочерью и женой весьма уважаемых людей, занимающих высокое положение в системе, и еще один немаловажный фактор: высокий жизненный тонус, эдакое парение чувств, за что отдельная благодарность Илье, от которого она получала на каждом свидании, за какие-то пару часов, столь необходимый деловой женщине заряд бодрости.

Все это, и еще многое другое, споспешествовало успеху Татьяны Николаевны, и когда в одном очень серьезном учреждении союзного масштаба открылась вакансия, проходящая по списку номенклатурных должностей, это место было предложено Тане, с реверансами и выражениями уверенности, что именно благодаря ее приходу жизнь изменится к лучшему – и для этого конкретного подразделения, и для учреждения в целом, а то, глядишь, и смотри шире… Большие надежды возлагало большое начальство на Татьяну Николаевну.

Следует сказать, что непосредственным и самым активным инициатором назначения Тани на эту достойную должность была ее тезка, та самая Татьяна Николаевна, в чьем сейфе о сю пору лежала та самая, неблагоприятная для Тани, докладная записка времен Всемирного фестиваля молодежи и студентов, лежала без движения еще с 1957 года, то есть без малого двадцать лет. С тех пор Татьяна Николаевна-старшая сменила несколько служебных кабинетов и, соответственно, сейфов, куда она, впрочем, неизменно перетаскивала свой архив. И вот сейчас Татьяна Николаевна вызвала к себе Татьяну Николаевну, чтобы поздравить ее с назначением на должность; они поговорили минут сорок – можно даже сказать, дружески поболтали, – хотя в процессе такого отчасти неформального общения были четко сформулированы приоритеты и определены все ключевые моменты будущей Таниной деятельности в новом качестве. После чего был затребован чай с сушками ("Привыкай, детка, это наше партийное меню, на моем уровне ничем другим посетителей и не потчуют"), а когда угощение было размещено на угловом столике, с целью создания в кабинете как бы неформальной обстановки, Татьяна Николаевна, подмигнув своей тезке, полезла в сейф и извлекла оттуда пресловутый компромат. О котором Таня, если правду говорить, давно уже забыла.

"Узнаешь?" – спросила Татьяна Николаевна. – "Господи!" – ахнула Таня. – "Вот тебе урок. В нашем мире ничего бесследно не исчезает. Чтобы ты никогда этого не забывала…" И с этими словами Татьяна Николаевна разорвала листок сначала вдоль, на две равные части, потом еще раз вдоль, потом еще раз, после чего начала рвать получившиеся полоски поперек. И, выбросив клочки в мусорную корзину, как ни в чем не бывало продолжила: "Помнишь, я тебе обещала порвать эту бумагу? Ну, в качестве награды?" – "Вы еще сказали, что это будет награда за подвиг. Когда я парашютиста-диверсанта поймаю…" – "Молодец! Хорошая память". – "Но вы еще сказали, что поможете его найти. И посодействуете с поимкой". – "Именно. Вот и слушай внимательно. Там у тебя в подчинении будет один скользкий тип, некий Антон Антонович. Член парткома и вообще заслуженный человек…" Татьяна Николаевна сделала глоток чая и продолжила: "Заслуженный сукин сын. К тому же бездельник. И еще… ну, ведь мы с тобой теперь совсем близкие люди, правда? еще у меня на него имеется личный зуб. Причина, в общем, не столь важна… Главное, что я бы его…" И Татьяна Николаевна, сжав в кулаке сушку, с хрустом сломала ее. – "Намек понятен", – деловито ответила Таня. И, разломав аналогичным образом другую сушку, деловито отправила кусок в рот. И захрустела с демонстративным чавканьем. – "У тебя, как у нового человека на этом месте, будет некий карт-бланш. На первый квартал твоего царствования. Принято считать, что в течение этого срока новая метла выметает весь мешающий ей сор, и кадры обычно смотрят на такие действия сквозь пальцы…" – "Я все поняла, Татьяна Николаевна". – "Вот и умница. Знаешь, нам бы надо общнуться в менее формальной обстановке, за другим столиком. И выпить на ты. Ведь ты уже достигла соответствующих высот…" – "Со всем моим удовольствием. Можно, я вас приглашу к нам, на пироги?" – "А умеешь печь?" – "Еще бы!" – "Тогда приду. Со своим удовольствием. Потому что люблю поесть". Они сердечно распрощались, и Татьяна Николаевна, как бы импульсивно, приобняла Таню и поцеловала. И при этом шепнула на ухо: "Учти, что я бумагу порвала авансом. Настолько я тебе доверяю. И верю в тебя".   

Вечером Таня имела серьезный разговор с Олегом. Муж пообещал раздобыть материал на этого Антона-гондона, как он немедленно, в свойственной ему непринужденной манере, окрестил мужика. И посоветовал: "Лучше всего в такой ситуации – какой-нибудь формальный предлог. Пусть даже абсолютно смехотворный с виду. Главное, чтобы все укладывалось в рамки КЗоТ. Еще учти, что если сможешь сковырнуть этого гондона быстро и эффективно, то тем самым здорово упрочишь свою репутацию безжалостной начальницы. И тогда с производственной дисциплиной у тебя проблем не будет". Поговорили они еще о разных вещах, связанных с ее новой должностью. В частности, Олег посоветовал в первый рабочий день появиться в твидовом костюме, при  белой кружевной кофточке. – "А не слишком ли?.. – уточнила Таня. – Ну, такой шик… Простой народ в твиде ведь не щеголяет". – "А ты – не простой народ. Ты – номенклатура. И к тому же человек, не один год проработавший за границей. Пусть завидуют, пусть скрипят зубами – в конечном итоге больше бояться будут…" На это Таня ничего не ответила, поскольку примерно такой же совет, и насчет одежки, и насчет поведения, дал ей и Илья. Забавно, что порой они с Олегом даже дословно совпадали. Вообще есть в них что-то общее. Ну, если отвлечься от техники поцелуев… 

Свою деятельность на новом месте Таня решила начать с четверга ("Познакомлюсь с коллективом, пусть и они на меня посмотрят, а потом всем нам уик-энд, на раздумье. И с понедельника вступаем в новую жизнь…"). В первый рабочий день, с утра, руководитель учреждения лично представил Таню отделу, после чего она провела первое оперативное совещание: рассказала про себя, с подробностями, включая работу за границей, участие в качестве синхронщика на партийных съездах и прочих ответственных мероприятиях ("Пусть знают, с кем имеют дело", – напутствовал ее Олег, да и Илья настаивал: "Дай им понять, причем ясным текстом, что ты профессионалка до мозга костей, и тебя на кривой не объедешь…"). Кратко остановилась на своем семейном положении: замужем, есть десятилетняя дочь. Потом в общих чертах изложила свое видение работы отдела и предложила задавать вопросы – по широкой тематике. Затем, уже перед обеденным перерывом, сказала: "Расстанемся до завтрашнего дня. Сегодня после обеда я буду знакомиться с руководящим составом организации, а вы тут пока поговорите между собой, обсудите новую начальницу и свои планы на будущее. Завтра с утра я приглашу вас, по одному, к себе в кабинет, и побеседуем о наших перспективах. Буду рада услышать ваши деловые предложения. Если есть какие-либо пожелания или жалобы – скажем, на тяжелую жизнь, тоже милости просим. Подумаем вместе, что можно сделать. А с понедельника начинаем трудовую неделю. Как вам известно, отделу предстоит провести международный семинар и выпустить сборник переводов – это планы на ближайшее полугодие. Будем стараться не ударить в грязь лицом".

В пятницу Таня приступила к знакомству с коллективом, по списку, подготовленному ее замом. Антон Антонович значился в этом списке пятым. И он сразу взял быка за рога, намереваясь продемонстрировать новому начальству свою деловитость и рачительность. "Я, Татьяна Николаевна, – начал он, – занимаюсь координацией работы внештатных переводчиков. Тут вот я посчитал, и получается, что имеются резервы. Можно  достигнуть значительной экономии на оплате их труда". – "В самом деле? Ну-ка, посмотрим…" – "Я взял вот этот перевод – так, навскидку, особо не выбирая… Да, кстати, тут еще такой момент. У нас как-то сложилось, что среди внештатных переводчиков большой процент лиц еврейской национальности. Вас это не смущает?" – "Меня, Антон Антонович, может смущать только одна вещь – недостаточный профессиональный уровень исполнителя. Вне зависимости от прочих свойств и характеристик. Плюс к тому, еще замечу: мы, коммунисты, являемся по определению интернационалистами, и потому подобного рода разговоры я не намерена поощрять. Ясно?" – "Да я, собственно, не в том смысле, Татьяна Николаевна…" – "А я в том самом. Ладно, продолжим". – "Да, так вот… Значит, смотрите… Во-первых, переводчик при подсчете объема явно присчитает пробелы – а на каком, спрашивается, основании? Пробел ведь – он и есть пробел. Пустое место. Что же мы, платить за это будем?" – "Знаете, мысль интересная. Хотя и спорная – потому хотя бы, что все ГОСТы и прочие официальные документы как раз предусматривают включение пробелов в расчет объема. То же, кстати, относится и к неполным строкам – они идут за полные". – "А я как-то не знал этого…" – "Хотя и следовало бы… Раз вы работаете в этой должности, так не худо бы ознакомиться с нормативными документами. Надеюсь, вам известно, что каждый ГОСТ – это закон. Не будем же мы нарушать законодательство, даже если кому-то это очень хочется. Но вы продолжайте, продолжайте…" – "Вы правы, Татьяна Николаевна, с этим вопросом вышла недоработочка. Я учту… Так вот, теперь – цифры. Ведь цифры-то, они и в Африке цифры. Написано – "семерка", значит, она и переводится как семерка. И ни в какие словари лазать не надо. Значит, исключаем цифры из оплачиваемого текста. Логично?" – "Пока все логично. Еще какие-нибудь нововведения?" – "Я пока не обдумал этот вопрос в полном объеме…" – "Значит, не оставляете надежды на дальнейшее совершенствование жизни? – спросила Таня с плохо скрываемым сарказмом. – Ну, что ж. В целом ваш подход мне нравится. Хотя ведь можно пойти и далее. Например, при расчете объема исключить точки – ведь любой дурак обязан знать, где они ставятся. А это пара знаков на строку. На страницу не менее пятидесяти – то есть, практически лишняя строка". – "Ну, это, наверное, все-таки слишком… И потом… ведь подсчет точек потребует столько времени…" – "А кстати о времени, – как бы между прочим поинтересовалась Таня, – сколько у вас занял этот подсчет цифр и интервалов?" – "Да прилично…" – "Полдня?" – "Ну, примерно…" – "Так вот. Сейчас я напишу докладную записку о том, что вы занимались бессмысленными вещами на рабочем месте и в рабочее время. И попрошу бухгалтерию вычесть эти полдня у вас из зарплаты. Далее. С сегодняшнего дня прошу вас вести производственный дневник. То есть, фиксировать в письменном виде, чем вы занимались в течение каждого дня. С указанием времени, затраченного на каждую производственную задачу". – "Это что же, всем сотрудникам предписывается такой хронометраж?" – "Хочу напомнить, Антон Антонович, что я являюсь вашим непосредственным начальником, и в этом качестве не обязана давать вам отчет в своих действиях. А вы, как мой подчиненный, обязаны. Если завтра утром у меня на столе не будет вашего дневного отчета, я пишу докладную. Кстати, уже вторую докладную на протяжении недели – учтите и это обстоятельство".



Надобно сказать, что Таня повела войну с Антоном-гондоном не на жизнь, а насмерть не только потому, что имела спецзадание Татьяны Николаевны. Он ей и самой не понравился, в самых разных смыслах, да к тому же и жизненный опыт диктовал: от таких надо держаться подальше и по возможности давить в корне. Тем более, что и пожелание имеется в этом смысле, выданное на таких верхах… К концу первой ее недели на новом месте внес свою лепту в дело антиантоновской борьбы и Олег. – "Насчет твоего гондона – у меня имеются забавные новости. Оказывается, его родная сестра была долгое время любовницей нашего Панкратьича. С ним и не связывались – ну, просто никому не хотелось испытывать прочность родственных уз. А пару месячишек тому назад у Панкратьича возникли колоссальные неприятности, и в этот понедельник подозрения подтвердились. Пока речь идет об отставке, но не исключены и более серьезные последствия. Короче: твой гондон теперь совершенно голый, и ты можешь доставить Татьяне полное удовольствие". Вооруженная этой обнадеживающей информацией, Таня вызвала Антона Антоновича к себе в кабинет и сделала следующее заявление: "Такое ощущение, что мы с вами вряд ли сработаемся. Как вы понимаете, моя должность – это номенклатура ЦК, так что когда станет вопрос о нашей сравнительной ценности для прогресса человечества, руководство не будет мучаться с выбором. Даю вам месяц на поиски нового места, и обещаю на протяжении этого срока не утруждать вас производственными заданиями…"

Антон Гондонович воспринял слова начальницы всерьез, но в то же время и слишком буквально. Он действительно кинулся в поиск, для чего ему приходилось отлучаться с работы то на пару часов, а то и на полдня. К концу недели Татьяна снова вызвала его к себе и на голубом глазу поинтересовалась, где отчеты за истекший период. Когда же он начал мычать насчет того, что "Вы же сами сказали мне…", Таня пронзила его насквозь взглядом своих карих глаз, да так, что задымилась обивка стула, на котором он сидел, и поинтересовалась, вложив в вопрос максимум иронии: "Уж не хотите ли вы сказать, что я санкционировала ваши прогулы?" После чего Антона Антоновича вызвали в кадры и предложили на выбор: или по статье за систематическое нарушение трудовой дисциплины через неделю-другую, или по собственному желанию с сегодняшнего дня. О выполненном задании Таня сообщила Татьяне Николаевне во время семейного вечера с пирогами, на который Т.Н. пришла с мужем и с бутылкой армянского коньяка, и где они перешли на ты. Теперь в обиходе старшая стала звать младшую "Танюшкой", а младшая старшую – просто "Татьяной", без отчества. 

***
В июне 1977 года, в самый разгар подготовки к Московской Олимпиаде, при Пятом управлении КГБ был создан 11 отдел, задачи которого формулировались как "осуществление оперативно-чекистских мероприятий по срыву подрывных акций противника и враждебных элементов в период подготовки и проведения летних Олимпийских игр в Москве". Олег был переведен в этот отдел на ответственную должность; при назначении ему сказали: "Имей в виду: в олимпийский год тебе аккурат исполняется полтинник. Проявишь себя в положительном плане – получишь ко дню рождения папаху". Олег, будучи добросовестным работником, да еще на фоне служебных успехов жены (не то, чтобы он завидовал ей, но имелось некое ощущение здоровой конкуренции) принялся стараться изо всех сил. И – бывают же странные совпадения – в числе прочих вопросов, которые оказались в сфере его компетенции, стала проблема "так называемого воссоединения семей", но не тех, что по израильской линии, а прочих. Среди которых оказалась и "семья гражданина США, юриста и человека в целом прогрессивных взглядов, Джона Эндрю Николсона, и советской гражданки Анны Николсон (до замужества Никиткина Анна Ивановна), 1941 года рождения, занимавшей в свое время руководящие посты в системе международных связей, в таких ведомствах и организациях, как Комитет советских женщин и Союз обществ Красного Креста и Красного Полумесяца СССР".

Олег далеко не сразу соотнес эту самую миссис Николсон с той самой Анечкой, которая приятельствовала с его женой и с которой он даже вроде бы не то, что целовался на каком-то (или на каких-то) междусобойчиках… а впрочем, ведь и целовался – по ее, правда, инициативе. Девка она была в те годы шустрая и не то, чтобы липла ко всем подряд, но имела обыкновение из окружающей толпы мужиков выделять тех, которые позаметнее, и с ними завязывала отношения разной степени тесноты, чтобы не сказать интимности. Положим, ничего такого между ними и не было, хотя… Хотя как-то на чьей-то даче она уволокла его, условно говоря, в кусты и там, после одуряющих поцелуев, запустила руки ему в брюки и довела дело до самого конца, ручным, правда, способом. Больше они в таких опасно близких ситуациях не общались, хотя, разумеется, продолжали видеться на разных официальных мероприятиях, и она не упускала случая нагло подмигнуть ему: дескать, помнишь, как оно было? А вот теперь она, значит, американка по браку и хочет воссоединиться со своим мужем, американцем по рождению. Такие вот дела. 

В последнее время выработалась тенденция, переходящая в традицию: решать многие, в том числе и серьезные, вопросы в сауне. И как-то зашел разговор на эти темы, насчет выезда и запретов на выезд. Сначала, естественно, обсуждали общую еврейскую проблему ("Что же с ними, суками, делать!"), а потом перешли к частностям. Компания тогда подобралась, что надо. Чурбанов был, самолично. И Щелоков заскочил – Игорек, сынок министерский. Он вроде бы и сказал эту фразу: "Да хрен с ними, пусть уматывают! Не все, конечно, но самые голосистые. Меньше вони будет…" На что Чурбанов сказал: "Я посоветуюсь…" – ясное дело, с кем он посоветуется. И где-то через неделю, в перерыве какого-то очередного совещания, он подозвал Олега и веско сказал: "Я тут порасспрашивал людей… Эта баба, Аня эта, ее многие знают… Давай так: пока решения по проблеме в целом мы принимать не будем, но ее лично следует выпустить. Так спокойнее… Для многих…" Он сделал многозначительную паузу и вдруг спросил, вполголоса и конфиденциально, но очень деловито: "Ты-то как, сам-то? Не драл ее?" Олег было сделал соответствующее лицо, но заместитель министра внутренних дел и Первый Зять страны отмахнулся: "Ладно, ладно… Короче: я дам команду – но чтобы буквально в двадцать четыре часа, пока всякие разговоры не начнутся…" И на вопрос "А кто станет болтать-то?" пожал плечами: "Да все прочие подстилки иностранные, которые в очереди стоят на выезд". 

***
К работе на Олимпиаде Маню привлекли в обязательном порядке, хотя она вовсе не рвалась к этому и даже высказывала вялое неудовольствие: "Больно нужно… Со спортсменами, с этими дебилами…" Можно подумать, что ее повседневная клиентура состояла исключительно из интеллектуалов высшего разбора; впрочем, случались ведь и интеллектуалы, вроде тех калифорнийских физиков из Беркли, о которых она без дрожи и вспоминать не могла – не о них как таковых, разумеется, а о сопутствующем приключении. Разумеется, давно уже были сведены счеты и с Аркашенькой, главным или, скажем так, активным героем той прискорбной истории, и с попавшей под колесо истории соседкой по гостиничному номеру в ту роковую ночь, возможной свидетельницей Маниного позора; впоследствии удалось взять к ногтю и многолетнюю коллегу Дашу, и еще ряд заслуживающих того товарищей – тем не менее, на душе было скверно и кисло, было и оставалось. Интеллектуалы вообще, и физики в частности, сыграли и продолжали играть определяющую роль в ее жизни. Скажем так: в ее интимной жизни. Начать с того же Гоги, который чуть было не затащил ее в постель – собственно говоря, ведь и затащил, ну, а то, что все обошлось малой кровью, в смысле, вообще без крови – так это просто девичье везение. В смысле, везет новичкам и дуракам. То есть, целочкам и дурочкам. Еще была одна памятная история: на крупном многонациональном семинаре в Ташкенте ей пришлось работать на пару с неким Ильей, переводчиком из другой, что называется, компании. В самолете они занялись обычном делом: поиском общих знакомых, и весьма скоро вышли на Татьяну, после чего Илья повел себя с Маней как со старинной подружкой. Положим, он не поволок ее к себе в номер немедленно по приезде – но высказал весьма отчетливое удивление по поводу ее решительного отказа, когда через пару дней они возвращались в гостиницу после первого полномасштабного приема, устроенного местным начальством, на котором Маня – скажем прямо – малость перебрала. Илья взял на себя все практические вопросы по сбору их подвыпившей группы и погрузке ее в автобус (хотя, строго говоря, это входило в круг Маниных обязанностей), сказав ей: "Иди на задние сидения и отдыхай!" Когда автобус, наконец, тронулся в обратный путь к гостинице, Илья, напомнив коллективу, что им предстоит почти часовая дорога из этого загородного ресторана и сообщив, что он лично собирается немного вздремнуть, а остальные разумно поступят, последовав его примеру, скорехонько пробрался на зады и плюхнулся рядышком с Маней. И как только автобус выбрался на слабоосвещенное загородное шоссе, тотчас же полез к ней с поцелуями. Маня, как взрослая дама, первые несколько поцелуев снесла безропотно, но когда Илья продолжил наступление по всем фронтам, она встопорщилась и перешла к обороне, чувствуя, как блаженное состояние охмеления улетучивается буквально на глазах. А на слова Ильи: "Ладно, сидим смирно – до гостиницы…" ответила твердо и трезво: "А в гостинице и тем более не мечтай. Ты меня, видать, с кем-то путаешь!" Илья попытался было обратить все дело в шутку, однако Маня, протрезвев окончательно и бесповоротно, заявила, что немедленно пустит в ход когти и – "Подумай, как ты будешь замечательно выглядеть с исполосованной физиономией". – "Мне уйти?" – уточнил Илья, на что Маня сказала с невидимой в темноте улыбкой: "Зачем же. Сиди. Только смирно. Если хочешь – почитай стихи". Илья пожал плечами – жест, также незамеченный в темноте – и нейтральным тоном уточнил круг авторов. – "Вот в этом я тебя нисколько не ограничиваю", – ответила Маня светским тоном и со столь же светской улыбкой, которая, впрочем, также осталась невоспринятой по причине темноты. Вечер поэзии подошел к концу, когда за очередным поворотом показались городские огни, и Илья предпринял последнюю попытку физического воздействия. Маня ловко увернулась и вонзила ему когти в мякоть ладони: "Чувствуешь? А в следующий раз – поперек щеки, можешь не сомневаться!" На что Илья ответил: "Вижу, что протрезвела окончательно. Теперь иди к микрофону и работай с группой". Маня решительно привстала и попыталась выбраться в проход; автобус качнуло, и она с маху села ему на колени, но Илья благоразумно не предпринял никаких действий с целью развития неожиданной удачи. Маня ухватилась за спинку переднего сидения, восстановила равновесие и сказала быстрым шепотом: "Молодец, хорошая реакция". И, одернула юбку, уточнила: "В том смысле хорошая, что никак не отреагировал. Потому что иначе бы…" – "Я все уже давно понял. Можешь не рассусоливать", – отозвался Илья не без резкости.

Да уж, вот они, интеллектуалы в полный рост… Ну, а муженек – тоже ведь интеллектуал и к тому же физик, о чем не следует забывать. Хотя хрен забудешь: и о том, что физик, и что весь из себя великий ученый. Во всяком случае, соответствующие структуры в этом убеждены, и потому в неполные сорок ему уже предоставлена черная "Волга" и водитель Коля с бандитской рожей старшего сержанта костоломных войск, который не только картошку носит с рынка и доставляет пайки из академического пункта спецпитания, но и охраняет молодого доктора-ракетчика от вредных контактов с внешним миром. Ну, и приглядывает за ним – причем нельзя сказать, что так уж ненавязчиво. А когда Слава заикнулся об этом в беседе с администрацией своего ящика, ему было сказано – почтительно, но твердо: "Вы поймите, Вячеслав Вячеславович, все это исключительно ради вашего же блага. Вы ведь не простой человек, а национальное достояние". Так и было сказано, причем без тени улыбки или, не дай Бог, усмешки. Кстати, Маня пыталась пару раз выяснить, каким это образом ее Славик сделался национальным достоянием, и муж искренне попытался растолковать ей значимость своего вклада в отечественное ракетостроение, но не получилось. "Тут, видишь ли, нужно знать кое-что, так сказать, сверх школьной программы…" – "Выходит, я дура?.." – "Здрасьте. Ты еще скажи, что ты дура потому, что португальского не знаешь…" – "А твоя Роксана, она знает?.." – "Португальский-то? Сомневаюсь". Роксана – это коллега мужа, нахальная такая армянка с огромными глазищами, замужем за театральным администратором, что обеспечивает Мане с мужем доступ в ВТО на разные заманчивые мероприятия. Как она насчет иностранных языков – не ясно, но считается у них великим математическим авторитетом и постоянно работает в тандеме со Славой: и в Москве у них кабинет на двоих, для оптимизации творческих контактов, и во все командировки они катаются на пару. Что там происходит – Бог весть. Утверждают, что на Байконуре сухой закон – так это еще хуже, коли все делается на трезвую голову и в полном сознании. А может, ничего и не делается. Может, Славик и в самом деле не от мира сего. Славик, впрочем, может быть, да только вот Роксаночка, которая способна проявить любую инициативу… И эти ее усики, свидетельствующие вроде бы о бешеном темпераменте.

Слава как-то заметил, по ходу необязательного разговора, что на его этаж в гостинице простому народу доступа нет – но ведь Роксаночка и сама принадлежит к числу избранных, в чей номер человеку с улицы тоже не забрести. А вот два обитателя элитного и находящегося под спецохраной этажа – им сам Бог велел находиться в обществе друг дружки круглосуточно, ночи напролет размышляя о путях оперативного и оптимального решения задач баллистики и небесной механики. Как-то, после очередного полета и последующего приема в Кремле, поехали в узком кругу допивать на квартиру к Роксане, и там случился у Мани разговор с Гургеном, с театральным, стало быть, администратором. Сначала – "Почему ты ко мне так редко обращаешься насчет билетов? Ты же знаешь, что для меня любой театр, любой спектакль – не проблема…", потом беседа перешла на тему одиночества во время длительных командировок обожаемых супругов – "Они там шибко заняты, а мы тут с тобой без них тоскуем и изводимся…", после чего ненавязчиво был затронут более щекотливый аспект одиночества – "Они там в одной гостинице… ну, всякое может быть… а мы тут с тобой в одном городе…" И при таких словах уже левую руку на коленку положил, а правой к себе притягивает. Не успела Маня оглянуться, как взял и поцеловал. И держит в объятиях, не отпускает, хотя она – следует признаться – не очень-то и вырывается. И еще раз поцеловал, а левая рука уже под юбкой… Тут Маня встряхнулась и прекратила это безобразие. И удрала – в другую комнату. По пути заскочила в ванную, привести себя в порядок. Взяла салфеточку, начисто чтобы губы вытереть, чтобы не было ****ского вида размазанной помады. И, вглядываясь в зеркало, вдруг подумала: "Чего это они все на меня лезут? Ну, эти восточные люди… Печальной памяти Гоги, а теперь этот красавец… И ведь еще бывали случаи, ну, в поездках с делегациями по стране…" Вроде бы устыдилась таких, отдающих расизмом, мыслишек, и тут же пришла в голову мысль похлеще: а ну как взять и открыть этой самой Роксане глаза на поведение ее супруга, наглое и несовместимое? Во всяком случае, оснований сейчас больше, чем в случае с той же самой Дашенькой, которой она тогда наплела с три короба в самолете, причем все как есть чистой воды выдумки, поскольку этот самый оболганный муж на деле и пальцем ее не тронул. Может, даже и в мыслях не держал. Но вот тогда удачно сказалось, в строку и в масть, а тут даже язык не поворачивается…

Весь этот круговорот мыслей и воспоминаний начался, когда Маня сидела на одном из занудливых предолимпийских совещаний, бессмысленно рисуя круги в служебном блокноте и сплетая их в некий простенький узор; неожиданно круги пересеклись таким образом, что в образовавшейся фигуре любой непредубежденный наблюдатель узнал бы женский первичный половой признак. Маня смутилась и тут же заштриховала непрошеное изображение, подумав обречено: "Ну, докатились. Два месяца без мужа – и пожалуйста". Тут, как назло, докладчик затронул извечную тему недозволенных контактов совграждан с иностранными туристами, "а также, товарищи, не будем в такого рода прискорбных ситуациях упускать из виду спортсменов и других членов официальных делегаций", что и дало начало цепочке ассоциаций. Поскольку Мане на протяжении ее многолетней карьеры гида-переводчика многократно доводилось и приходилось выслушивать все эти административные песни насчет опасностей гостиничной обстановки, подталкивающих к спонтанным сексуальным контактам, а то и вовсе провоцирующих такого рода действия, она слушала вполуха, уделяя основное внимание своим мыслям. Перескакивая с воображаемых и весьма красочных картинок поведения Славика и Роксаны к своим личным воспоминаниям, тускловатым, выдержанным в черно-белой гамме – да и чего там вспоминать-то! Ведь это немыслимо: за все годы беспривязного проживания вне домашнего очага – один-единственный случай реального полового контакта. Причем если называть вещи своими именами, то и не контакт это был, а позорное изнасилование по пьяной лавочке. Вот коллеги, в смысле, коллежанки, те ведь вовсю пользуются обстоятельствами, причем не только со своими кувыркаются, но иностранцев тоже не пропускают, при каждом удобном и неудобном случае. А она как верная и примерная жена – ни-ни, причем, если честно сказать, то не больно и тянет. Вот сегодня, к примеру, в перерывах, за чашкой кофе или стаканом минералки, девки единодушно болтали только об одном: а вдруг удастся с кем-нибудь из чемпионов и олимпийских медалистов… Интересно ведь, как супермены устроены и на что они похожи в постели… А Маня слушала эти щебетания и думала со все возрастающим раздражением: "Господи, хоть бы чуть-чуть завестись, хоть бы для смеху, хоть бы какая-нибудь жилочка дрогнула… Фигушки. Не колышет и не тянет".

***
Вторая половина восьмидесятых, начало эпохи перестройки и гласности, была ознаменована множеством международных мероприятий – разного, разумеется, рода, вида, масштабов и значимости, и среди них достойное место нашла Встреча людей доброй воли всей планеты. Или почти всей. Во всяком случае, для участия в ней прибыли многие из числа тех, кто и раньше светились на аналогичных московских (или устраиваемых Москвой – в границах либо Советского Союза, либо социалистического лагеря, не важно) мероприятиях. Старые друзья-приятели, профессионально боровшиеся на протяжении ряда последних десятилетий за мир, социальную справедливость и права человека во всем мире. Ну, разумеется, и за экологическое равновесие планеты Земля, включая ее океаны, пустыни и джунгли. В основном лица, известные – с разных, прямо скажем, сторон – большинству разведок и структур безопасности цивилизованных и не очень цивилизованных государств. При этом некоторые из них даже с дипломатическими паспортами, а кое-кто из старой гвардии – и вовсе с голубыми ооновскими laissez-passer.   

Ясное дело, что и принимающая сторона выступала в своем традиционном, сыгранном составе – во всяком случае, Таня занимала привычный ей пост старшего переводчика, а какой-либо иной, кроме Олега, кандидатуры на должность директора-координатора Встречи даже не рассматривалось. Компьютеры Оргкомитета немедленно вычленили имена старых знакомых, и в их числе, разумеется, Джека, который привычно значился в списках как руководитель ассоциации "Юристы против насилия". Впрочем, теперь уже не всеамериканской, а межнациональной – то есть, вышедшей на американо-канадский уровень, возможно, с участием мексиканских активистов. Надо ли уточнять, что мистера Николсона сопровождала его неизменная боевая подруга миссис Николсон, с незапамятных времен известная директору-координатору под именем Анюты. Это был первый визит супругов Николсон в столицу СССР после случившегося почти десять лет тому назад отбытия миссис Энн Николсон на ПМЖ в США.

"Ну, и что будете делать?" – спросила Таня мужа официальным голосом. Тот неофициально пожал плечами: "Да ничего! У нас сейчас такая установка: кто старое помянет…" – "И что же, вообще ни на кого внимания не обращаете?" – "Почему же. Обращаем. Мотаем на ус. Но так, знаешь… Впрок. Хотя вообще-то, конечно, наш девиз неизменен: никто не забыт и ничто не забыто, тут ты можешь не сомневаться…" – "А на уровне конкретных лиц? В смысле, наши с тобой какие действия?" Олег еще безразличнее пожал плечами: "Как говаривалось в старые добрые времена: мир, дружба, жвачка. Можешь с ней поцеловаться, если захочешь. Можешь даже с ним…" – "При условии, разумеется, если ты захочешь", – послушным голоском согласилась Таня.

И в самом деле, увидевшись после десятилетней, пусть и бесслезной, разлуки, бывшие приятельницы обнялись, поцеловались, а потом, отступив каждая на полшага, принялись пристально разглядывать друг дружку. – "Слушай, а ведь и вправду говорят насчет того, что в сорок пять баба – ягодка опять, – начала откровения Аня. – Ты, к примеру, удивительно смотришься. Вся такая из себя элегантная и деловая. И фигурка все та же. Небось, от мужиков отбою нет?" – "Ничего… отбиваемся по возможности", – неопределенно ответила Таня, не будучи уверенной, следует ли откровенничать с какой ни на есть, а все-таки американкой, причем по тематике, которая все еще остается отчасти скользкой, несмотря на перемены во внутреннем и внешнем политическом курсе. Тем более, что основной мужик, от которого она и не думает отбиваться все эти годы – то есть, Илья – участвует во Встрече, возведенный ее милостью в ранг бригадира английских переводчиков. И она тут же перешла в наступление: "А вот ты в чем-то изменилась… не пойму…" – "Ну, подумай, – игриво хихикнула Аня. – Принимая во внимание нездоровые нормы гнилого американского общества…" – "Ну, я не знаю… Face-lifting всякий, что ли? Только ведь ты вроде бы как была…" – "Спасибо на добром слове, конечно. Но все-таки, подруга, мордочка у меня подтянутая. Так, самую малость… Ну, и еще кое-что – хотя это уж точно по глупости…" Таня посмотрела на нее с непониманием. – "Не сечешь?" Таня покачала головой. – "Ну, пару капель силикончика… – Аня рассмеялась и ладошками поддернула свои груди. – Знаешь, с волками жить, так приходится всякое делать. Чтобы не очень выделяться из стаи". Таня на это опять промолчала – вовсе не потому, что скептически относилась к подобного рода делам, а просто не смогла однозначно сформулировать свою реакцию. Пауза затягивалась, и ей пришлось откликнуться стандартным: "Ты прекрасно выглядишь". – "Могу только вернуть тебе комплимент. Учитывая, тем более, то обстоятельство, что ты все еще натуральная, причем во всем…" Таня подумала и решила, что вроде бы никакой насмешки в словах американской гостьи не таится – на первом плане, во всяком случае, а до глубины души докапываться неохота, да и следует ли… И вообще: два мира – две морали.

Тут к ним подошел Джек, весь из себя деловитый, на лацкане – значок: советский и американский флаги, скрещенные древками. Крепко пожал руку – никаких поцелуев, разумеется, – и немедленно приступил к серьезной беседе, принявшись выпытывать у Тани, в чем истинный смысл перестройки, как народ воспринимает элементы демократизации и каковы перспективы международного сотрудничества во имя счастья и прогресса всего человечества. Получив от нее заверения в том, что перспективы видятся самые радужные, во всех смыслах и по всем направлениям, он тут же пригласил ее с мужем пообедать, прямо сегодня же. Таня обменялась с Аней мгновенными взглядами, после чего миссис Николсон скороговоркой сказала: "Знаешь, Джек, муж Тани – очень занятой человек, и все свои встречи он, безусловно, планирует заранее. А вот сама Таня, я думаю, нам не откажет…" Ободренная иностранной поддержкой (молодец, девушка, несмотря на американский паспорт и нью-йоркское место жительства, соображает: полковнику нечего светиться по кабакам с иностранцами, пусть и дружественно настроенными), Таня сказала: "Насчет мужа – Анна совершенно права, а вот лично я – со всем моим удовольствием".



Маня также принимала участие во Встрече людей доброй воли всей планеты, в своем неизменном качестве рядовой переводчицы. По службе она за все эти годы не очень-то продвинулась, да и особо не стремилась. Достаточно того, что карьеру делал муж: на лацкане его парадного пиджака утвердилась к этому времени медаль лауреата Ленинской премии (полученной в коллективе, включающем и сучку-Роксанку, да ладно, пусть подавится…), и к тому же он занимал верхнюю строчку в списке тех, кто на ближайших академических выборах наверняка должен был стать членкором. А Маня – все на привычных маршрутах, не просто обкатанных, а уже заезженных, все с теми же занудами-туристами. Она, кстати, вполне обошлась бы без участия в этом мероприятии и вовсе не рвалась, не горела желанием, не велика честь, подумаешь! – жаль, об этом не знал Илья, которого вовсе не обрадовала знакомая фамилия в списке коллектива английских переводчиков, оказавшегося по велению-хотению Татьяны под его руководством. Собственно, включили Маню в этот список вполне автоматически, поскольку она давно уже принадлежала к некоей устоявшейся группе опытных, не имеющих замечаний и имеющих партбилет работников. Илья бы с удовольствием вычеркнул ее, памятуя их ташкентские несостоявшиеся приключения – но не стал связываться, из профессиональной осторожности. А она – явившись на организационное собрание, она даже не узнала его с первого взгляда, и только когда Татьяна представила сидевшим в зале переводчикам их бригадиров, Маня сообразила: ага, знакомое лицо. Из числа того десятка шустряков, которым в свое время удалось сорвать с ее губ поцелуй. Или два. Или десяток. И все тут. А вот все, что сверх того – по-прежнему только муж Славик. Ну, не считая того трагического случая в нетрезвом виде. В последнее время, кстати, подобных случаев практически не повторялось – в смысле, поцелуйно-сексуальных. А вот что касается других, связанных с употреблением алкоголя… Если по-честному, то можно было уже говорить о злоупотреблении. На сон грядущий. Не только в поездках, а и в домашней, так сказать, обстановке – поскольку мужа дома нет, и делать все равно нечего. А туристы, как назло, постоянно дарят спиртное. На стандартный вопрос, задаваемый в "Березке" ("Чего бы вы хотели?") Маня уже стандартно выбирала датскую вишневку (как бы для себя) и джин (как бы для мужа – хотя до возвращения мужа бутылка редко когда доживала).



На первом большом фуршете, когда уже были отговорены все главные тосты, Аня подошла к Тане, со словами: "А этой, Машки, здесь нет? Хотела бы повидаться…" И на искреннее Танино: "А с какой стати?" вполне искренне же ответила: "Ну, все-таки… Какие ни на есть… не подруги пусть, так коллеги. И ровесницы…" Таня пожала плечами, огляделась по сторонам; как из-под земли объявился Илья, мгновенно поймавший взгляд начальницы. Услыхав пожелание уважаемой зарубежной гостьи, сказал: "Стойте здесь и никуда не уходите. А я ее сейчас приведу". И действительно, приволок ее минут через семь – буквально приволок, видно было, с какой неохотой она идет. Поцеловались – но так как-то, бочком, скоре потерлись щеками, никаких объятий и бурных выражений чувств. Выпили "Со свиданьицем!" Маня сквозь зубы доложила бывшим подружкам про Ленинскую премию мужа, про отсутствие детей, про отсутствие значимых перемен в ее личной и профессиональной жизни. Закончив краткое сообщение, налила себе еще коньячку и выпила самостоятельно, без тостов и без приглашения подруг к участию. Таня, особо не мешкая, испарилась под самым что ни на есть благовидным предлогом, оставив Маню в одиночестве дослушивать – впрочем, уже ей знакомую – историю жизни американской жены. Аня, ощутив отсутствие интереса собеседницы к ее рассказу, наскоро свернула свое повествование и, чуть поколебавшись, спросила, не повидаться ли им вчетвером, с Джеком и Славой. Услышала в ответ ожидаемое: "Да ты что, подруга, куда же он пойдет, с американцем-то общаться…", кивнула головой ("Ах, да, и в самом деле, извини, забылась я, все-таки десятилетие империалистического образа жизни сказывается…"), предложила выпить за старые денечки. Профессиональным взглядом переводческой начальницы с многолетним стажем посмотрела, как Маня налила себе рюмку до краев, отметила, что это уже третья за последние четверть часа, без никакой закуски, чокнулась своей рюмочкой, где плескалось на самом донышке, бодро провозгласила: "За все хорошее, что было в нашей жизни!", поцеловала Маню – явно прощальным поцелуем. Та выцедила свою дозу досуха и сказала: "Ну, я пойду к клиентам. Еще увидимся…" – "Естественно", – согласилась Аня. И вслед сказала: "Славику привет", чего Маня, похоже, не расслышала – или не захотела услышать. Чуть позже Аня сказала Тане: "Да ведь девка спивается – разве ты не видишь? Не мое, конечно, дело, но я бы на вашем месте приняла меры…"

***
Аня оказалась в числе первых зарубежных, и тем более заокеанских визитеров, посетивших новую Россию в начале января 1992 года. Приехала она неофициальным образом, приобретя туристический пакет: перелет "Дельтой", первым классом, полулюкс на две недели в "Национале" и минимальные услуги "Интуриста", типа "встреча-проводы". За десять дней московского пребывания надо было решить ряд серьезных задач. Вообще осмотреться, пообщаться со старыми знакомыми, попытаться осознать, что означает распад СССР. И при этом понять, как это может отразиться на жизни стареньких уже родителей, чем можно им помочь и как лучше это проделать. Оценить перспективы американо-советских связей, с учетом всех тех соображений, которые ей скрупулезно изложил Джек, ставший к тому времени конгрессменом – на уровне пока Палаты представителей. Прикинуть возможность проведения рабочей встречи общественных деятелей двух стран, с целью обмена мнениями в новых условиях, а также, в более отдаленной перспективе, создания двустороннего общественного форума, или ассоциации, или другой подходящей структуры. Обсудить все эти дела с приятелем Джека, который сыграл столь значимую роль на ранней стадии их романа – теперь он снова сидел в московском посольстве, только уже на весьма серьезной должности.  И еще одна была задумка: поконтачить с этим самым Ильей, старинным любовником Татьяны – в самых разных смыслах пообщаться: и обстановочку через его посредство разведать, как общественно-политическую, так и на самом тривиальном бытовом уровне – в смысле наличия продуктов в торговой сети (Танька-то, небось, не в курсе, потому что питается из распределителя, а этот Илья ближе к народу), и насчет общенародного настроения порасспросить, и вообще… Если строить долгосрочные планы относительно советско-американских контактов, о чем говорил Джек, то Илья – прямо-таки идеальная кандидатура: знает всю англоязычную Москву, все гласные и негласные правила игры, все ходы-выходы. Вполне годится на должность директора-администратора Московского представительства. И потом – не будем забывать, как он на вас пялился, девушка, особенно в ваш последний приезд. Татьяна его от себя не отпускала, держала буквально на коротком поводке, а не то бы он… В общем, разберемся и с этим аспектом. 



Перед отъездом Аня связалась с родителями, уточнила, какие лекарства желательно привести (все прочее, мамочка, докупим в "Березке"!), потом известила Татьяну, которая, похоже, искренне ей обрадовалась и заявила: "Отлично, Анюта, посидим, вспомним былое. И юбилей наш отметим. Все-таки полтинник для девушки – согласись, это цифра…" Напоследок, тряхнув волосами, решительно набрала номер Ильи. К счастью, он сам взял трубку; осознал, кто звонит, не сразу, однако, понявши, тоже вроде бы обрадовался. Выяснилось, что работает сейчас в совместном предприятии внешнеторговой ориентации, занимается международными связями, всяческие контакты у него на должном уровне, в заместителях мужик, которого он переманил из Управления делами ВЦСПС ("Отлично, – подумала Аня, – и этот нам пригодится!") – словом, все как по писаному.
По прилете в Москву она первым делом позвонила в посольство, доложиться дружку Джека, потом звякнула родителям, велев им сидеть дома и ждать приезда доченьки ("Ну, когда-когда. Скоро! Часика через два, или как получится…"), потом связалась с Ильей, который немедленно начал оказывать ей услуги, будто бы уже занимал пока не существующий, но безусловно предназначавшийся ему пост административного директора. "Для начала: забудь о такси. Сейчас в Москве это и неудобно, и невыгодно, да и небезопасно. Я тебе устрою человека, он будет ездить с тобой весь день, на своей машине, за разумную почасовую плату. К тому же он еще и амбал, так что послужит не то, чтобы телохранителем… ну, отпугивать будет разных… шустрых. Это, стало быть, с завтрашнего утра и до твоего отъезда. Сейчас я к тебе подскочу на своей служебной машине и отвезу тебя к родителям. По пути поболтаем и определимся с дальнейшими планами…" Договорились встретиться в вестибюле гостиницы через час. Аня набрала номер Татьяны, сказала, что заказывает столик часов на девять, в гостиничном ресторане, и попросила связаться с Маней. После чего позвонила в сервис-бюро, заказала столик, уточнила, что не будет проблем с включением ужина в общий гостиничный счет и оплатой по кредитной карточке, и, наконец, отправилась в ванную. Решив, что просто сполоснется, а голову мыть – уже перед рестораном.   

Выйдя из ванной, закутанная в гостиничный халат ("Что ж, нормальный сервис, и это обнадеживает…") она перезвонила Тане, которая сообщила ей, что Машка не придет. "Жаль. А она что, в отъезде?" – "В запое!" – резко отозвалась Татьяна. – "Ага, вот оно как… Между прочим, я вам тогда говорила, помнишь? У меня нюх на это дело. Хоть возьми наших сокольнических алкашей, хоть американских – все эти Эй-Эй, анонимные алкоголики, знаешь, сколько их! И ведь многие трутся возле всяких правозащитных организаций. Я Джеку постоянно твержу: аккуратнее с такими, они же тебя и подставят. В общем, печально все это… Кстати, что делать-то: я столик на троих заказала… Может, ты с мужем, а?.." И тут Татьяна – вот ведь везение! – сказала, как о само собой разумеющемся: "Давай, я лучше Илью приведу. Ну, ты его помнишь… Он вполне сойдет вместо Мани: и наших лет – ну, разве что на годик помоложе, и коллега, и все такое… К тому же, будет у нас мужик за столиком – чтобы отваживать всяких, пристающих…" – "Надеюсь, к нам еще можно приставать, – бодро отозвалась Аня, – в смысле, что мы еще вполне ничего себе". – "Даже и не сомневайся", – самоуверенным голосом подтвердила Таня. Положив трубку, Аня немедленно перезвонила Илье и сообщила ему последние новости. "Главное, постарайся сделать большие глаза – будто бы ты только от нее и узнал о моем прибытии…" – "А зачем такие тонкости?" – "Ну, вроде бы вы… это самое…" – замялась Аня. – "Мы уже который год не это, если хочешь знать. Хотя, впрочем, время от времени то самое и случается, но скорее по старой привычке. Впрочем, если ты так хочешь, то мы с тобой даже и не знакомы". – "Ну, зачем такие крайности. Знакомы – но шапочно. Она же нас, кстати, и знакомила. Ну, договорились?" – "Как скажешь. Значит, через час я у тебя – обсудим все в деталях. В том числе и это". Аня положила трубку и сказала, почти вслух: "Что ж, обсудим и это… Правда, дорогая Эбби не рекомендует заниматься "этим самым" в первый вечер знакомства – но ведь мы-то знакомы уже сто лет, так что данный запрет к нам не относится". Она по-быстрому оделась, повязала голову шелковым шарфом и принялась разбирать чемодан – достала все, привезенное для родителей, подарок для Ильи, запихнула в сумочку разные мелкие сувениры – для того же водителя Ильи, для метра и официантов, и еще для кого понадобится… 

Илья встретил ее поцелуем и вывел в декабрьский полусумрак, распахнув перед ней дверцу "ауди" ("О, даже так?" – "А ты думала. Фирма веников не вяжет. У президента, кстати, и вовсе "мерседес"!"); они уютно расположились на заднем сидении, и Аня принялась задавать вопросы по заранее подготовленному списку. Говорили в основном о ситуации в продмагах и поликлиниках, поскольку Аня хотела создать информационный фон для беседы с родителями; вопросы политики, как внутренней, так и внешней были оставлены для обсуждения на обратном пути. В гостиницу вернулись к восьми, а в начале десятого Аня, переодевшись и тщательно намазавшись, встречала своих гостей в вестибюле. Татьяна появилась в полном блеске и сиянии, столь полном, что это даже малость покоробило Аню – она все-таки подсознательно рассчитывала, что будет самой яркой звездой на этом небосклоне или хотя бы в этом созвездии, но не получилось. Целовались они, впрочем, долго, крепко и от души, хлопали друг дружку по плечам, толкали локтями; потом заняли угловой столик на три куверта, заказали водки со всем, к ней причитающимся, и начали сбивчиво рассказывать о событиях последнего времени. О путче, о новом конгрессмене Джоне Эндрю Николсоне, о том, что Олег во время ночных дежурств в охране Белого дома свел очень полезные знакомства и теперь тоже двинулся в политику, что Татьяниной дочери уже двадцать три года, пока не замужем, но "вообще-то ничего страшного в статусе бабушки не вижу", что жизнь в Вашингтоне скучна, а климат ужасен, но "другой столицы у нас нет", что теперь Россия станет по-настоящему демократической страной, а отношения с Америкой перейдут на качественно новую ступень. Илья больше помалкивал и налегал на рыбное ассорти; пили все достаточно активно: за встречу, за полувековой юбилей присутствующих здесь дам, за успех новых фигур на политическом горизонте, за деток, за родителей, за перспективы международного сотрудничества… Когда Илья разлил по следующей, оказалось, что бутылка практически пуста. Аня бодро предложила взять еще, к мясу, но Татьяна отрицательно помахала пальцем: "Что ты, мать! Пузырь на троих – нас же и так развезет… Тормознись".  – "Ну, как скажешь". – "Сейчас принесут горячее, и я скажу. Под последнюю рюмочку… Расслабься, говорю! Последнюю на сегодняшний день – а так жизнь-то ведь продолжается…"

Когда официанты осуществили полную перемену на столе, Таня с одобрением оглядела появившиеся натюрморты и решительно схватила рюмку: "Давайте, девочки и мальчики, выпьем за дружбу. За нашу дружбу. Можно было бы порассусоливать на эту тему – но это все равно, что разбавлять коллекционное вино водой из-под крана. Все! Выпили!" И напористо заработала ножом и вилкой. Опустошив тарелку на две трети, она вдруг сказала не вполне внятным голосом: "А что, Илюшенька, там ничего не осталось в бутылочке?" И тут же, чуть более твердо, Ане: "Нет-нет, больше не надо. Я уже и так хороша. Просто грех оставлять на донышке – а там как раз капель по двадцать наберется…" Действительно, хватило еще покрыть донышко каждой из рюмок, что Илья и проделал с известным искусством. "Тогда – за счастье", – быстро, чтобы никто не перебил, сказала Аня. Таня кивнула, выпила и, зажмурив глаза, процитировала: "А что такое "счастье" – каждый понимал по-своему…" – "Аркадий Гайдар. "Чук и Гек", – как бы про себя сказал Илья. – "Да ладно тебе…" – недоверчиво сказала Аня. – "Верно, точно, в самую масть, – подтвердила Таня. – Ты вообще с ним не спорь. На литературные темы, то есть… Забьет…" И она решительно вернулась к содержимому тарелки.

Какое-то время все молча жевали. Потом просто молчали, расслабленные и умиротворенные. Потом Таня сказала: "Какой ты молодец, Анюта. Как славно ты нас собрала. И как прекрасно все было…" – "Еще не вечер, – отозвалась Аня. – Думаю, мы можем позволить себе по куску тортика. А, Танюшка? К кофе?" – "Ты ставишь меня в безвыходное положение. И согласиться нельзя, и отказаться – грех. Ладно, давай! Только все-таки крему чтоб поменьше". Официанты начали зачищать стол, и Таня принялась деятельно торговаться с ними за минимизацию калорий в торте. Сошлись на фруктовом пае. Принесли изящные чашечки из тонкого фарфора и под стать им сахарницу с кофейником, в центре стола утвердилось блюдо с тортом. "Можно наливать кофе?" – вполголоса спросил официант. И тут Таня явным образом отключилась от сети. Она подперла подбородок кулаками и строго посмотрела на Илью. И сказала: "А что, тебе самому трудно разлить этот черный-черный кофе по маленьким-маленьким чашечкам?" – "Мне-то не трудно, – осторожно возразил Илья, – просто не хотелось бы, так сказать, под ногами мешаться… Боюсь, что…" – "А ты не бойся. Ведь ты, насколько я тебя знаю, не из пугливых. А знаю я тебя оч-чень хорошо. И вот уже столько лет…" Аня сделала знак официанту – отойти в сторонку и дать возможность событиям развиваться своим чередом. А Тане она сказала: "Какая разница, кто нальет…" – "Верно. Никакой. Главное, чтобы на скатерть не пролили. Или, не дай Бог, мне на платье. Впрочем, – она таинственно подмигнула Ане, – этот молодой человек еще ни одного платья никому не испортил. Вот юбки – это бывало. Насчет юбок он… ладно, замнем для ясности…" 

Мотнув головой, как бы отгоняя наваждение, она продолжила совершенно трезвым голосом: "Эка нализалась Татьяна Николаевна. Стыдно. В ваши-то годы. Извини, Илюшка. Я вроде бы ничего обидного не сболтнула. Налей-ка и в самом деле кофейку". – "И в самом деле. Наливаю. Я тебе и тортика дам кусочек". – "И это будет очень кстати". Она принялась за торт, аккуратно отколупывая ложечкой крошечные кусочки. Съела половину выделенной ей доли, отложила ложечку. Допила кофе. – "Татьяна, еще кофейку?" – заботливо спросил Илья. – "Нет, спасибо. Хватит". И, сосредоточенно уставившись на крышку кофейника, Таня после недолгой паузы раздумчиво сказала: "Вот мы тут целый вечер о всяких тонких материях разглагольствовали. Высокая политика, неотъемлемые права трудящегося человека, охрана окружающей нас всех среды… Однако, если хотите знать – все это несерьезно. На свете есть одна по-настоящему серьезная вещь – это большой бизнес. Вот куда надо уходить". – "Мысль интересная, – отозвалась Аня, – да вот только как туда попадешь?" – "Это ты, американка, спрашиваешь?" – "Американка-то я американка. По паспорту. А насчет бизнеса лично я ничего не знаю. Сами мы не местные, муж у меня – политик…" – "Мой, кстати, тоже сейчас на пути в политику. Но это так, к слову. А насчет бизнеса – допустим, меня вот зовут к себе нефтяники…" – "И ты соглашаешься? – удивился Илья. – А чем ты там будешь заниматься? Нефть качать?" – "Пускай качают качки. А я буду продавать. С международными контактами вроде бы всю жизнь справлялась… А не получится – не страшно. Могу и просто референтом. А то и вовсе секретаршей. Я вон за все свои начальственные годы стольких секретарш повидала, и любую из них могла бы научить. Всему-всему. Как по телефону отвечать, как посетителям отказывать, как кофе варить… Да и мало ли чему… Ты не ухмыляйся, Анька, я и этому тоже могла бы поучить. Не веришь? Вон спроси у него…" Она осеклась и растерянно пробормотала: "Ой, ребята, я, кажется, уже все границы перешла. Извините, Бога ради…" Решительно встала из-за стола: "Пойду, пожалуй. Муж ждет… Нет, нет, сидите, не надо меня провожать…" А когда Илья сделал к ней шаг, она сказала, с ангельской улыбкой, но со злой решимостью в глазах: "Говорю же – не надо! Сама дойду. Всем спасибо за чудесный вечер. Анюта, завтра созвонимся. Илюшка, будь здоров и не обижай американскую гостью…" И она твердым шагом двинулась между столиками.

Аня вздохнула и сказала Илье: "Сядь, не маячь. С ней сейчас опасно связываться. Она ведь такая: что сказала, то и будет по ее велению…" – "Да знаю я. Не хуже твоего". – "В самом деле, чего это я вздумала тебя учить, как с девушками обращаться… Налей-ка лучше кофейку, если там осталось. А нет – закажем еще. И ликерчик какой-нибудь. А? Ты как насчет дайджестива?" – "Спасибо, нет". – "На нет и суда нет. Такие вот дела… А Таньке сейчас все до фонаря. Когда пьют за дружбу, значит, любви пришел конец. Похоже, что она начинает новую жизнь и всех нас бросает. И нас, и вас…" – "Ты так думаешь?" – "Просто-напросто уверена. Тебя она, во всяком случае, с собой не захватит". – "А почему?" – "Да потому что это не очень понравится ее новым дружкам-приятелям". – "А ты их знаешь?" – "Как облупленных. И наших, в смысле, техасских, и ваших, в смысле, сургутских… Все-таки я жена какого ни на есть, а политического деятеля. И в ситуациях разбираюсь. Поэтому слушай меня и запоминай: такие, как ты, им не нужны". – "Такие – это какие?" – "Не будь идиотом. Превосходно понимаешь, что я имею в виду". – "Ну, допустим… А кому же мы тогда нужны?" – "Допустим, мне, – ответила Аня медленно. – Мне и мужу. Моему мужу, честному американскому политику. Тем более, что ты мне понравился…" – "Чем же?" – "Трудно сказать, в двух словах-то". – "Я тебе вообще понравился, или по состоянию на данный конкретный момент? Когда мужа нет поблизости?.." – "Знаешь, что? Пошли-ка отсюда". – "Куда?" – "А хотя бы ко мне в номер. Там и поговорим. Без посторонних ушей. Раз уж ты начинаешь на грубость нарываться. А вообще – зря…" – "Что – зря?" – "Грубишь мне зря. Я ведь тебе еще пригожусь". – "Каким образом?" – "Пошли, все растолкую…"

Они, не говоря ни слова, пересекли вестибюль, и уже в пустом лифте Аня нарушила становившееся отчасти тягостным молчание: "Ты читал "Камасутру"?" – "Читал, изучал и применял на практике, – не без недоумения ответил Илья. – А это что, экзамен?" – "Нет, сегодня пока всего лишь зачет. Но я почему-то думаю, что этот зачет ты получишь автоматом…" И быстрым шепотом добавила: "Только не вздумай целоваться в лифте". И, роясь в сумочке в поисках ключа от номера, невнятно пробормотала: "Экзамен будет после. Предстанешь перед компетентной комиссией. Расскажешь все, без утайки. Ответишь на каверзные вопросы…" – "А если не смогу?" – "Сможешь, в лучшем виде сможешь. Я, во всяком случае, не сомневаюсь". – "И что потом?" – "А потом, в зависимости от выставленной оценки, получишь соответствующую должность в нашем фонде". – "В каком-таком фонде?" – "Американо-российском. Прогрессивной направленности. Гуманитарной ориентации. Ни с какой стороны не связанным с ЦРУ. Тебя это устраивает?" – "Вполне". – "Узнаю советский подход: ты о зарплате даже и не заикаешься". – "Отчего же. Давай поговорим о зарплате. И о fringe benefits  ". – "Вот мы какие слова выучили. Молодцом. Ладно, не боись, не обижу. А знаешь, почему? Потому что я сама все еще советская девушка. В глубине души. Очень-очень глубоко. И потому тебе лучше иметь дело со мною, чем с Танькой – которая вся из себя западная-раззападная. Несмотря на своих гебешных папеньку и муженька – а может, и благодаря им".   

Они вошли в номер, и Аня кивнула в сторону мини-бара: "Доставай, чего хочешь. Выпьем". – "Скажи, что тебе. А мне не хочется?" – "Совсем не хочется?" – "Выпить – нет…" – "Правильно отвечаешь. Потому-то я и говорю: зачет ты уже получил. В качестве международника ты меня вполне устраиваешь – я все-таки насмотрелась на тебя в действии за все эти годы. И сегодня ты мне уже массу полезного сделал. И сообщил. Сам того, может, не замечая. А вот какой любовник – это мы сейчас проверим. Но даже если ты не получишь "эй плюс", все равно на работу я тебя беру. Потому что, будучи девушкой широких взглядов, умею проводить различие между личным благом и общественным благосостоянием… Ну, чего уставился? Целуй начальницу и переходи к дальнейшим действиям…"