Эта встреча длилась немногим более минуты. На выходе из пустого подземного перехода кто-то окликнул его. Если бы не этот оклик, он, наверное, и не заметил бы невысокую пожилую женщину лет семидесяти в очень старом черном пальто и сапогах, обернутых клеенкой, словно воплощающих стершуюся грань между бедностью и нищетой. Она шагнула к нему сбоку и негромко спросила:
- Сынок, нет у Вас пять рублей?
Он сунул руку в боковой карман, но там не было нужной суммы. Тогда он остановился и полез во внутренний карман, достал оттуда бумажную десятку и протянул. Поколебавшись, старушка взяла ее. И все это время она говорила непрерывно, обращаясь то ли к нему, то ли ко всем, кто мог проходить мимо.
- Вы простите, я одна живу, нет у меня никого, ни детей нет, ни родных. Нет, Вы не думайте ничего, мы работаем, как все. Это я… Пенсия вот маленькая, да и ту задерживают. А у меня котики – четыре, приходят, есть просят. Как им не дать? А тут нет ничего… Вот я и решила просить у добрых людей, не для себя, для них.
Он покивал головой – да, да, можете не объяснять мне ничего. Если могу чем помочь – возьмите. Но ее последние слова заставили его задержаться еще. Чуть помедлив, он еще раз сунул руку обратно и протянул ей снова:
- Возьмите еще вот,– и улыбнулся.
- Знаете же, как им не дать… Вы простите, что прошу…
- Знаю, у меня ж тоже…
Он уже повернулся, чтобы продолжать путь, и кивнул ей, прощаясь, но она окликнула его снова:
- И у Вас есть котики?
- Да.
- А сколько?
- Двое у нас, кот и кошка.
- А…- она закивала и улыбнулась. А у меня вот четверо, знаете же…
Он не мог больше задерживаться – часы на здании напротив показывали сорок две минуты. Через три минуты его ждали. И он кивнул, улыбнулся и пошел дальше, чувствуя, как душу согревало что-то. Это была несколько смущенная радость от того, что он смог чем-то помочь, но не только она. Что-то большее заворочалось, просыпаясь, в его груди.
Он не привык спрашивать, когда кто-то протягивал к нему руку, прося помочь, «чем можно». Обычно он опускал в эту руку монеты, спеша пройти мимо, иногда просто проходил, словно не замечая. Но почти никогда он не останавливался и не пытался заговорить с тем человеком, с которым делился «мелочью» из своего кармана. Это казалось лишним, да и неделикатным, а кроме того – о чем говорить? Слишком разные жизненные миры, даже не пересекающиеся, а лишь соприкасающиеся в той точке, которая существует только мгновение, когда монета опускается из ладони в ладонь…
Но здесь было совсем не то – мгновение продлилось и протянулось, что-то повернулось внутри, как-то по-новому высветив его жизнь, и жизнь других людей, и то, о чем он думал все последние годы. И той искрой, которая проскочила в холодном зимнем пространстве между двумя человеческими душами, было слово, одно простое слово…
Казалось бы, что могло так всколыхнуть его? Что могло заставить его не забыть этой встречи, такой обычной и короткой? Что могло объединить двух людей, таких разных, что между ними не оставалось никаких точек соприкосновения на суетной поверхности жизни? Да не было таких сил и слов в человеческом распоряжении, и быть их не могло.
А вот, поди ж ты – котики!
И сразу – общая забота, и общий смысл, и живая тема для разговора.
Потом снова и снова его память возвращала его к тем секундам, к тому разговору, словно силясь вспомнить и понять что-то важное, бывшее над и помимо слов. Он не смог бы определить то чувство, которое властно окрасило его душу в свои тона и словно развернуло ее, как берестяной лист разворачивается в горячих и бережных руках. Жалость? Из всех известных слов это было самым близким. Но это была не надрывная, щемяще-тоскливая жалость безнадежности, как можно было ожидать. Нет. Воспоминание о встрече наполняло его сердце и глаза ровным согревающим жаром, не оставляющим места промозглому унынию слез.
Она живет одна в мире, давно холодно и презрительно повернувшемся к ней спиной, забывшем о ней. У нее нет никого и почти ничего. Ей не на что надеяться, нечего ждать. И даже этой жизни ей осталось всего лет несколько.
И единственные, о ком она может заботиться и кто дарит ей какое-то тепло – несколько пушистых мяукающих комочков, маленьких несмышленых существ, знающих лишь то, что им хочется есть, а без этого им – гибель.
Он не мог объяснить, откуда, но он знал, он чувствовал, что эта старушка не покривила душой ни в чем, ни одним словом. И еще он знал, что она не оставит своих котиков, а будет заботиться о них до последнего, пока еще способна передвигаться и покуда у нее есть хоть что-нибудь, годное в пищу.
И если он о чем жалел теперь – то лишь о том, что не успел толком поговорить с ней, не спросил, далеко ли она живет, как ее зовут, ходит ли она в новую церковь на набережной… Какие они, ее котики? А может быть, она знала когда-то его деда и бабушку, живших прежде в двух шагах отсюда? Он не спросил этого тогда. Он ничего не узнал о ней, которой теперь, как он чувствовал, был должен так много…
…Придя домой, он возьмет на руки своего кота Фильку, и обнимет его крепко, и будет гладить долго-долго, смотря куда-то внутрь себя и тихо и радостно улыбаясь чему-то – чему-то хорошему, как нечаянное воспоминание детства. А Филька будет ворочаться, уткнувшись хозяину подмышку и недовольно урча, но не уйдет, а потом заснет, доверчиво и уютно свернувшись на коленях…
2004 г.