Как это невыносимо, если тот, кто тебе нужен, прямо говорит или демонстрирует, что уж он-то в тебе ни капельки не нуждается! Впрочем, могу ли я употреблять слово «нужен», когда речь идёт о влюблённости, которая, - как я за свои двадцать восемь лет убедился, - имеет вполне сексуальные корни… Вопрос в том, стоит ли ради этого подвергать свою жизнь опасности или, тем более, сводить с нею счёты?
Опять вспоминаешь Олесю? Зря.
Я не был помешан на идее суицида, хотя любого юношу посещают подобного рода мысли. Покойный папенька, сердясь понарошку на мои вычурные тирады, говаривал: «Данец, ты по натуре не самоубийца.» Впрочем, уверенность его проистекала не из искреннего внимания к сыну и родительской проницательности, - отец просто озвучивал, как ему казалось, очевидные вещи, - совсем не беспокоясь о том, а не ошибается ли он случайно?
Его интересовал только бокс по телевизору да ещё модельки самолётов. Он всю жизнь покупал эти дурацкие наборчики в магазине «Детский мир» и, щурясь от дыма зажатой в зубах сигареты, клеил вечерами «илы», «аны» и прочие «яки». Хорошо хоть папа их потом рано или, скорее, поздно раздаривал по друзьям, а то невозможно было б пройти по квартире из-за этих самолётов!..
Конечно, я, малым дитятей, сопя, глазел на это его занятие. Ребёнка притягивает «интересненькое», что ему до идей, которые начинают разрывать голову повзрослевшим людям.
Когда в отрочестве я понял, что по-поросячему радоваться жизни, как большинство моих сверстников, или грустить по вполне земным и банальным поводам, я не могу, идея самоубийства сама, логично вытекла из моего мировосприятия.
Меньше всего боятся смерти подростки. Для малышей она, чаще всего, чистая абстракция (хотя, пожалуй, всё-таки страшненькая), а взрослые черезчур уж приростают к жизни, обвыкаются в ней, накапливают слишком много успехов и поражений, которые привязывают их к жизни намертво…
О стариках умолчу. Ибо тут – по разному. От апатии до мольбы (причём, мольба может быть как о смерти, так и о жизни).
Подросток же ещё слишком явно чужак в жизни, - ему, кстати, и импонирует эта роль. Свободный выбирать, отрицать, обобщать самым немыслимым образом и отвергать все авторитеты. Теперь я уже вряд ли могу себе это позволить. Мне почти тридцать… Как сказал один поэт (надо же! врезалось в память!):
Не умер? – что ж, пора взбодриться,
и в протокол судьбы вписать:
«Теперь – я ваш». Мне завтра тридцать, -
а можно ль тридцать отрицать?
Не знаю, как мне относиться к поступку моего однокашника и друга Бориса Кона, из-за которого я всё-таки дожил до этого времени, и черви, о которых я тогда равнодушно, но неотступно размышлял, остались голодными.
Кстати, когда Кон однажды приехал на целых два месяца (видно, хорошо заработал), мы с ним вспомнили тот случай. Мне было стыдно, и именно по этой причине я невозможно затягивал разговор. «Да отставьте Вы, милейший Веньяминов! Опять Вы про эту, бля, крышу!..» Борис никак не мог понять, зачем я говорю о том, что мне явно неприятно. К тому же, он всё порывался рассказать о том, как они с каким-то молодым бюргером летом ездили на велосипедах в Италию. («Ковырялки там, уважаемейший, некрасивые, окэй? Но встречаются такие, глянешь – обкончаешься, да будет Вам известно!»)
Я решил его как-то разыграть и сказал, что женюсь. Кон взвился из-за стола во весь свой огромный рост и даже расправил вечно сутулые плечи. «Данец, ты что, ёбнулся, друг, товарищ и брат, на ***? Это же, - прошу меня простить великодушно на грубом слове, - глупо! По-маразматическому глупо!»
Даже когда я признался, что пошутил, и сказал, - вот, мол, все коллеги заладили «жениться тебе надо», - Борис продолжал бушевать. Изрыгая умопомрачительный мат, он тут же потащил меня на Набережную. Мы стояли над Днепром, созерцая гуляющих внизу людей, пустынные холодные пляжи и какой-то сиротливый параходец вдали…
«Прошу Вас взглянуть, сударь, если Вы будете, ****ь, так любезны! – проорал Кон и сделал кинематографический жест в сторону этого довольно безынтересного ландшафта. – Мир перед Вами, дражайший Даниил!!! Хочу Вам отметить – ВЕСЬ мир, окэй? Вы когда-нибудь задумывались о том, что такое домашняя еда? – Боря вдруг спохватился. – Бывает, это да!.. моя бабка, пух ей небесный, здорово готовила супчики. Эт-те не ресторация! Но в такой еде – яд! Яд, который медленно, но уверенно разгрызает вашу задроченную душу… А бабы?! Понимаете, светлая Вы голова моя, лысеющая, Веньяминов, - есть жена, а есть женщины. Сладкие, горькие, пышные, хрупкие, томные, прыгливые, вашу мать!..»
Я почему-то развеселился и стал шутливо тузить его в бок. Кон, не прекращая «античных возопиений», к которым, по его словам, я его вынудил, сгрёб меня в охапку и помчался по крутому косогору вниз, к пляжу. Я понял - мы себе все кости переломаем, это точно…
Не секрет, что люди дружат не просто так, что-то должно их связывать. И чем более они разные, тем экзотичнее эта связь, этот общий знаменатель отношений. Почему Боря охотно встречается со мной почти (а-а!.. вишь, - ПОЧТИ) в каждый свой приезд? Ведь когда-то он любил кривляться: «какой же ты унылый, Венечка Даньяилов!»
Да, когда мы только поступили в универ, Кон обращался ко мне со снисходительной иронией. Потом мы как-то незаметно подружились. Как это могло произойти? Что такое он увидел во мне, чего не видел раньше? Мою коровью задумчивость?.. «Да о чём же Вы мыслите, вельмиуважаемый Родэна?!» - с искренним изумлением восклицал он, когда мы ехали, например, в троллейбусе (о троллейбус! я тогда ещё не знал, что троллейбус – это целый мир, паскудный мир!), - впрочем, думаю, даже удивляясь в этих случаях, он всё равно насмехался.
Борис, - кажется, уже на третьем курсе, - стал уважать меня, не понятно за что, хотя и относился ко мне покровительственно. Будто взял шефство надо мной. Да-да-да-да! Он всё меня жизни учил. А поскольку Кон феноменально глуп, не смотря на хорошие оценки (образование это, всё-таки, образное понятие), то он даже не замечал, что толку от его патроната нет никакого, вред один. То бишь, ему просто нравилось нянчится с угрюмым, вспыльчивым и молчаливым Даниилом, худеньким и загадочным в какой-то мере мечтателем.
О, Данечка, какой же ты эгоист! Лучше бы проанализировал, зачем этот «Кон-Варвар», «Кинг-Кон» нужен ТЕБЕ! А и впрямь, зачем? Тебе интересно с ним? Он тебя раздражает?..
Не знаю. Он просто «человек-фестиваль». Сам бы я не выбрал его «в друзья», как я не выбирал, скажем, большинство своих женщин (я по натуре воздыхатель, а не плейбой), но если уж он выбрал меня, - мне интересно иногда раздражаться и негодовать по поводу его безумного поведения в моей, такой неподходящей, компании. Симбиоз, бляха-муха…
Сидя в холодном сером песке пляжа под Набережной мы до самого полудня болтали. Ну, о жизни. У кого как что. Мои жёсткие ссоры с сестрой мне вспоминать не хотелось, потому я рассказал об одном нелепом случае с сестрой и Луниным. Вера – и деньги. Дружба – и… Тут мне стало стыдно перед Ольгой, и я замолчал. Крепко, так сказать, задумался. Осень на реке какая-то… безногая, скупая…
Кон, вдруг, куда-то исчез. Я немного ещё пошевелил мозгами, а потом помочился в воду и стал вытряхивать песок из туфель. Налетела грусть. Наконец, Боря вернулся с бутылкой вина и одноразовыми стаканами почему-то мертвенно-синего цвета.
«Вы не поверите, Кон, но я опять хотел это сделать, - неожиданно для себя признался я. – Странно, но тогда, на крыше второго корпуса универа мне не было страшно. А вот теперь, спустя эти годы… Зачем ты меня тогда избил, янычара ты еврейская? Испугался за меня, что ли? Я бы прыгнул, а ты в последнюю минуту…»
«Я Вас хотел сильно разозлить, о, благородный Данец, - сказал Боря и смешно мяукнул. - И Вы, разозли-и-ились, ****ец! Ещё бы, - зуба лишиться! Ох-хо-хо!..»
Я набычился, чувствуя, что готов и заплакать, и убить его, за то что он не понимает и не хочет принимать во внимание, почему я сходил с ума.
«Помогло! – Кон, выпучив свои по-негритянски широкие губы элегантной трубочкой, хлебнул вина; посмотрел на меня с фирменной «борисконской» хитринкой. – Так я спас честь университета, окэй?» - «Честь университета…» - тупо повторил я.
Да хрен с ней, с этой деву… Упс, теперь это уже уважаемая дама. Если я не нужен был ей, разве это значит, что мне не нужен друг? Пусть даже и такой взбалмошный и… тупой. Прости меня кто-нибудь! Кон, ты как хочешь, - а я с тобой!.. Что бы с тобой не случилось.