1.
За окном еще сумерки. Утро все медлит, медлит…
-Манька, вставай…
Стоит дочке сквозь сон понять, что я ее бужу, как она вскочит тут же. Она – очень ответственный человечек: не дай Бог опоздать в школу.
Но кто бы знал, как мне жалко ее будить! По лазоревым лугам заповедных снов бродит сейчас ее душа. Темно-русые косы лежат на подушке, длинные - гордость. Она растила их с первого класса: тогда на линейку пошла еще с хвостиками, почти не видными из-за огромных бантов. А сейчас, когда перешла в пятый, косы – на улице оглядываются.
Я тихо-тихо наклоняюсь и прикасаюсь губами к Машкиной щеке: раз, второй… Хорошая моя, доченька моя, семь часов уже…
Что вставать пора понимает и Ромка – наш рыжий спаниель. Он прыгает на постель, и занимается своим главным собачьим делом. Мы ж не охотники, другой работы у Ромки нет. А вот поднять тех, кто никак не просыпается – это да! Ромка обнимает Машку золотистыми-пушистыми лапами, тычется носом. И она подымает голову:
-Мам?
-Иди, умывайся, я кофе сварю.
Уже традиция: наш с ней утренний, кофейный «пинок», чтобы сон окончательно слетел.
-Что учили про первобытных людей – помнишь?
Машка прихлебывает кофе, закусывает бутерброд с докторской колбасой, кивает.
Уроки мы пока делаем вместе. По образованию я – историк, закончила университет. Мечтала научные книги писать, а направили в школу. Выдержала я там недолго. Школа была элитная, и ученики мои чувствовали, что все им позволено. Бегали в переменку за мороженым, и на уроках, не торопясь его ели. Обсуждали на английском свои дела. Дисциплину предлагалось наводить самыми мягкими мерами.
-Докажите, что им нужен ваш предмет, - повторяла директор.
Впрочем, кричать я бы и не могла. Голос у меня такой от природы – негромкий, нежный. Пару раз крикну – и сипеть буду несколько дней.
Полгода чувствовала себя то клоуном на манеже, то негодящей актрисой в роли Бабы-Яги. В конце концов сдалась, со слезами буквально упросила директоршу и ушла в только что открывшуюся городскую газету.
Зато теперь так радостно учить Машку! Вчера мы с ней толковали про древних жителей пещер и шалашей. Я чуть ли не в лицах изображала, как они охотились на мамонта, добывали огонь и кутались в шкуры.
Помню, что когда сама училась в школе – мы не считали эти «устные» серьезными предметами. Придет историчка или географичка пару раз в неделю, к следующему уроку – все забудется. Полистаешь перед звонком учебник - и кое-как ответишь, если спросят.
Потом мне понравились костюмные исторические фильмы, захватила их романтика – легенды, до сих пор не подтвержденные историками наверняка.
А поскольку «бич школьный», математика – давался мне с превеликим трудом, тем более вела его Маргарита Федоровна, которая и указкой по спине врезать могла в минуты раздражения, решила я пойти по гуманитарной стезе.
Уже на первом курсе университета стало ясно, что на «истфак» идут действительно: или дураки или карьеристы. Были среди нас молодые люди, которые хотели сделать карьеру в политике. И преуспели: один нынче депутат губернской Думы, другой еще выше – в столице.
Романтики выяснили: средневековая Франция – это не только рыцари в латах и на конях, но и аллодиальная собственность на землю, и всяческие виды крестьянской зависимости.
Впрочем, лекции читали у нас интересно. Даже на банальный вроде бы курс «введение в специальность» приходили с других факультетов. Потому что читал его сам ректор.
Даже не читал, это неточное определение.
Он входил в аудиторию и останавливался у кафедры:
-Какая у нас сегодня тема? – спрашивал он, - Музеи?
И начинался тот самый рассказ-импровизация, ради которых сбегали со своих занятий другие студенты. Чтобы собрать воедино те факты, что зажигали наши глаза, надо было перечитать добрую часть областной библиотеки. А Виктор Васильевич еще и говорил удивительно: так живо, так просто, как будто звучало это все впервые, и он час был этим потрясен.
-Знаете ли вы, - спрашивал он, - что генерал Врангель не отмечал своих подчинённых за боевые заслуги орденом Святого Георгия, одной из самых почётных наград России? Мало того, главнокомандующий Русской армией издал специальный приказ и запретил в своей армии носить такие ордена, пожалованные ранее адмиралом Колчаком «за отличия, оказанные в гражданской войне». В братоубийственной войне русских с русскими награждение боевым российским орденом представлялось неэтичным… Понимаете? Гражданская война – это трагедия, и награждать за храбрость в убийстве соотечественников – низость. Ни-зость!!!
И все же, я кажется не теоретик. Самое большое впечатление на меня произвела археологическая экспедиция. Перед поездкой преподавательница долго пугала нас, обещая край земли, суровые условия жизни и тяжелую работу.
Но если я и вспоминаю сейчас нашу выцветшую палатку, которая была настолько ветхой, что пропускала дождь – то неизменно с нежностью.
Помню, как на берегу небольшого залива высадил нас катер, и мимо турбаз, мимо обжитой земли – мы ушли в бескрайние поля. Уже начинали нежным золотом отливать колосья, и волновались они – сухо и легко, и как дальние острова поднимались за ними крыши деревень, а мы все шли…
И только поздним вечером вышли к месту, где разбили лагерь. Тут поле сужалось клином, и с двух сторон его – темными сейчас полосами окаймлял лес. Позже мы разведаем, что леса здешние – из кряжистых дубов, легкого орешника, одичавших яблонь и вишен.
Но звала нас к себе оконечность клина – мыс, одною стороною вдающийся в Волгу, другою – в залив. Мы свалили рюкзаки там, где указала руководительница и, уже не слушая ее, потянулись к древнему поселению.
Травы здесь росли высокие. В полутьме мы различали метелки цветов, густой, нагретый за день аромат меда. И полынь здесь была высока, и колосья неведомые задевали плечи. Оказалось, мы идем по некоему подобию рва.
А потом поднялись - треугольник земли, и вид…левитановский пейзаж «Над вечным покоем» - ерунда против! С одной стороны широко раскинулась, тяжело катит волны Волга. С другой - зеркальная, уже с лунной дорожкой посредине - гладь залива. И такая даль кругом необозримая, без единого села – ни огонька, ничего!
Так и было тут пять тысяч лет назад, когда сидела тут на краю обрыва красавица и плела косы, смотрела на ту же луну, что и мы сейчас, и прислушивалась - не застучат ли сухими ударами - по запыленной дороге копыта коня.
Про коня я не зря вспомнила. В археологичке мы все выучились ездить верхом. Местные ребята приводили лошадей. Они шли к нашим девчонкам – дескать, кто с букетом, а мы с конями. Но если кого-то из девушек и вправду интересовали ухаживания, то я обмирала от счастья, научившись - довольно легко взбрасывать тело, усаживаться в седло.
Отпустит поводья тот, кто держал коня – и пошел вымахивать он в ночное поле… Парни наши, бывало, скакали – а мне нравилась эта неторопливая поступь лошади: будто плывешь во тьме. Светляки под конские копыта – зеленой россыпью, а звезд над головою столько, что откинь ее только – и пропадешь в этих мирах. Внизу - огни, вверху – огни, и плывет под тобою конь по этому океану. Потреплешь рукою тяжелую, мощную шею – ладонь влажной станет от конского пота. И снова теряешь ощущенье реальности. Черной волною надвигается лес, его сучья закрывают небо, а впереди уже полная тьма, чаща. И все равно не страшно – как во сне.
Так жили степняки. Так возвращались они к искорке костра – брызжущей вдали.
А наши, собравшись у костра, пели:
Акинаком рубану, рубану
Я по скифской роже,
А потом коня возьму, эх возьму
Конь всего дороже.
Мой железный акинак, акинак,
Да колчан с стрелою,
Загуляю до утра, до утра,
С гетерой молодою…
И далеко относил ветер голоса…
Днем мы раскапывали поселения – находили осколки глиняной посуды, превратившиеся в настоящие окаменелости, изредка – бусину, пряжку, какой-нибудь железный крючок: в те времена железа было мало, и день считался удачным для археологов, если обрели такую находку.
А ночью мы садились на коней. И вот это соприкосновение с реальной жизнью древних: днем мы держали в руках их вещи, всматривались в них – в узоры, вычерченные ногтем по краю кувшина, в переливы бус, ночью же – мы входили в их души: то же небо было над нами, тот же ветер холодил наши щеки.
Вот это все – оживило сухую «историю». С тех пор я могла воспринимать ее только как цепь событий – мучительных, радостных, тяжких, героических – цепь, с которой и я была неразрывно соединена. И о чем бы с тех пор ни говорили в университете: о монголо-татарах или Лжедмитрии, но нужно было только прикрыть глаза, только вообразить, почувствовать – и дым на улицах горящего города, и свист опускающегося меча, и как колотилось сердце у того, кто надеялся укрыться от сечи…
Но Боже мой, давно уже пора встряхивать головой, и отгонять от себя те картины. Мы бежим с Машкой в школу, а история у нею не единственный предмет. И надо ей напомнить, чтобы не забыла, как в прошлый раз записать задание по английскому, а если Андрей Салин снова будет грозиться разбить ей очки – не пробовать дать сдачи, он все равно в два раза сильнее. А сказать про очки учительнице, потому что если Андрей их и вправду разобьёт, то беда просто будет. Такие, как нам назначил врач – заказать можно только в областном центре.
Возле школьных ворот я легко касаюсь Машкиных волос:
-С Богом!
И еще несколько секунд медлю, глядя как дочка уходит: уже такая большая рядом с первоклашками… С гордостью медлю: растем все же, растем…
…Я иду домой. Машку вышла провожать еще в виде: прости-Господи. Куртку накинула на домашний джемпер, ненакрашенная. Хорошо, что утром прохожим некогда разглядывать друг друга – все торопятся.
Сентябрь метет дорогу золотыми листьями.
У каждого возраста свое время года. Много лет назад, когда мне было четырнадцать – я необыкновенно остро чувствовала весну. Свежий, горьковатый запах первых тюльпанов. Их срезаешь – и стебли истекают соком.
Тюльпаны переполнены расцветом весны, ушедшей в землю талой водой – тяжелы их рдеющие как паруса, алые лепестки. И непременно – чтобы много их было! Зароешься лицом в букет, и ощущаешь свою пробуждающуюся женственность.
Потом пышная сладость пионов, великолепие роз - в которых уже все отточено, все совершенно.
А теперь – может быть рано – но сентябрь ощущаешь как родное, как ровесника. Спокойная, немного печальная простота фиолетовых, лиловых, красных звезд - астр и хризантем. Сколько отпущено Богом теплых дней – столько и цвести. Все толще ковер под ногами – зарываются в листья поношенные мои туфли. И все светлее в небе: обнаженные ветви тополей – мудростью и смирением восточной графики.
Я возвращаюсь домой, чтобы выпить еще кофе и «нарисовать лицо». Двор, где стоит наш с Машкой дом, похож на сотни других, и я его не люблю. «Спальный район», где сплошные шестнадцатиэтажки. Их высокие стены не пускают во дворы солнце, давят каменным «громадьем». Но здесь сравнительно недорогое жилье и родители мои помогли купить однокомнатную, когда я с маленькой Машкой ушла от мужа.
Вот об этом не хочется даже вспоминать. Год, прожитый у свекра со свекровью, в семье, как выяснилось, настолько чуждой, что я могла себя там чувствовать в лучшем случае гостьей, в худшем – девчонкой на побегушках – этот год был одним из самых тяжелых в жизни.
Супруг мой молодой после работы расслаблялся вином, очень любил ходить по гостям. Родители надеялись, что он «остепенится» и упрекали меня в том, что этого не произошло. Но мои любимые книги и фильмы – привычный досуг не слишком хозяйственной домоседки – для мужа не представляли ничего способного заинтересовать. С появлением Машки мне стало совсем тяжело. Чужой дом, так и не ставший своим, где надо спрашивать разрешения по каждому поводу, самому мелкому. Первые месяцы дочка была беспокойной, мешала остальным.
Свекор со свекровью стали настойчиво интересоваться – нет ли у нас возможности заиметь свое жилье. Приводили в пример годы собственной молодости. Свекор тогда был военным, служил. Кочевали, снимали маленькие комнаты, спали чуть ли не на полу, но замечательная супруга – настоящая офицерская жена – везде умудрялась навести уют.
Мне было уже по-настоящему тошно, оттого что целый день приходилось находиться с людьми, понимания с которыми не было никакого. Не спускать с ребенка глаз – чтобы он никому не помешал. Мне это насточертело!
Тогда отец мой продал «северные» акции, купил нам с дочкой «однушку» - и я категорически заявила, что переедем мы туда вдвоем: только я, и Машка. Теперь, когда дочке одиннадцать – мы помногу месяцев не видим ее отца, хотя живем в одном городе, просто в разных районах. Если он и появляется, то ненадолго - с дешевой мягкой игрушкой, конфетами. И мается, явно не знает, о чем с Машкой говорить. О том, что ей реально надо - новом пальто, например - я молчу из гордости. А ему – то ли в голову не приходит, то ли новая жена изо всех сил поощряет такую экономию.
Говорю ж, не хочется об этом вспоминать…
Лучше сяду к зеркалу и нарисую себя красивую. Еще когда училась в университете. Верочка Пинчук - модница и большой специалист по макияжу – говорила:
-Не могу уже из дома выйти без косметики. Вот как будто босиком, только это лицо.
Я это поняла много позже, уже в редакции работая. Свежести юной нет… стараешься, стараешься сделать себя лучше…Вот уже вроде все, что могла – тон наложила, румяна, глаза подвела… А такие они усталые – глаза…
Не стреляйте в пианиста, не бросайте лишний раз камень в журналиста. Мы все усталые, кроме разве что совсем молоденьких девчонок, которые еще и не пишут толком, так, «живые диктофоны». Ритм-то у нас какой…
Я иду на работу – это близко: квартал и перейти широкое шоссе, страшное – там машины в пять рядом, стеной… Наш фотограф, Миша Жарков, ухитрился на этом шоссе раз заснуть.
Мишка пьет. Он идет на работу через бар «Муравей», который на первом этаже нашей конторы. Зайдет туда буквально на секунду – обычный человек за это время бутылку купить не успеет – пока присмотрится, пока выберет… А Миша уже принял стакан. И если он тащился на работу немножко как зомби, то теперь с каждой минутой начинает приходить в человекообразное состояние. Если это лето, и жена на даче, то домой Миша возвращается тоже через «Муравей».
И случилось такое - ну не подрасчитал… Устал и ослабел, и лег… Когда машины остановились на красный свет, Миша опустился прямо на «зебру» и заснул.
К нам в редакцию прибежали: забирайте! А больше никого из мужиков тогда не было. Ни замредактора, ни шофера. Шеф же не будет такими делами заниматься. И тащили Жаркова мы с девчонками за руки - за ноги. Сперва - под куст у обочины, потом такси вызвали, и упихивали Мишку в машину, и шоферу платили вдвое, потому что такое он везти не хотел.
Почему его до сих пор не выгнали? Во-первых, у нас не такие большие зарплаты, чтобы очередь стояла. Во-вторых, пьяный ли, трезвый – Мишка себя не жалеет. Помню, когда приезжал епископ, и было не пробиться в церковный двор, Жарков залез на чугунную ограду и пропорол ногу. Снимки вышли чудесные – он умеет поймать момент, чувствует ту самую секунду. На лице епископа впервые за всю службу появилось какое-то особенное, доброе, умиленное выражение, свет в глазах – и вот это осталось на снимке.
Другой бы фотограф ловил выигрышный кадр – как выносят хоругви, начинает идти крестный ход. А Мишка чувствует, что происходит в душе, и передает отражение этого, внутреннего..
Ногу же ему потом зашивали в травмпункте.
2
Нынче я пришла на работу первая. У нас уже вводится западная система, когда куча народу сидит в одной комнате. Считается, что каждый должен быть занят своим делом и не мешать другим. Может, у них на Западе и так. А у нас, пока все в одном месте – это чистый клуб. Потом разбежимся по заданиям, а пишут многие дома. Попробуй обдумать мысль, когда в одном углу комнаты кто-то берет информацию по телефону, а в другом – пришел посетитель и дает интервью.
Сидит нас в комнате пятеро. Следом за мной, конечно, придет Надя – одинокая девушка тридцати с небольшим. Я не люблю такой оценки, и об одиночестве бы не заикалась, но это Надькина суть - она сама всем уши прожужжала.
В прошлом году одна дама – она у нас уже не работает – уезжала на родину, в Среднюю Азию. И Надька к ней привязалась:
-Меня там никто замуж не возьмет? Хоть в гарем?
-Надежда, - мягко сказала Лида, - Гарем – это, понимаешь.. До тебя там раз в месяц очередь доходить будет.
-Так раз в месяц – это часто!
И не скажу я, что Надька как-то особенно нехороша. Ну, замученная часто бывает, как мы все. Также предпочитает джинсы и свитер: в машину – из машины это удобнее всего. Разве, что резкости в ней много – если что-то не по нраву, сразу рвется отбрить, ударить словами так, чтобы больше неповадно было обижать ее.
Но против Ленки – это ерунда. Ленка – наша достопримечательность, наверное, не на уровне газеты даже, а города. Как бывают самоучки-самородки, она пришла в журналистику не через институт, а сразу после десятого класса устроилась в производственную газету.
От природы ей дана какая-то особая циничная наивность и зоркий глаз. Начальнику любого уровня Ленка может сказать – мол, что вы мне лапшу на уши вешаете, я же вижу, что у вас так, так и так –и все не как надо…
Из своей производственной газеты она вылетела, когда готовила большой материал о социальной жизни на предприятии.
-Ну что вы расписываете, какая прекрасная у нас толовая, - сказала она заместителю генерального, - Вы-то в ней обедаете, я вижу. А вы смотрите, как рабочие приносят банки с супом и греют их на батарее? Дорого бы им вышли ваши столовские обеды…
В общем она у нас тот попугай, который видит, как в зоопарке тиграм мяса не докладывают, и оповещает об этом всех направо и налево. И соответственно переходит с места на место.
-Моя трудовая, девки – это песня, - грустно говорит она, - Клопу нагадить негде…
Между тем, пишет Ленка прекрасно - у нее живой, очень образный язык и замечательное чувство юмора, ее статьи читают на ура. И наш редактор – далеко не дурак – предпочитает пока использовать этот атом в мирных целях. Тем более, что семьи Ленка тоже еще не имеет, а значит, ее можно послать куда угодно.
Последний раз она у нас летала на параплане. Вдохновилась работами известного фотографа Андрея Вострова, который снимает с высоты.
-Девки, я тоже хочу посмотреть на мир с ангельских высот…
И вот нет Ленки день, два… Приползает. Подвывая, пытается расположиться на стуле боком.
-Что с тобой?
-Ко-о-пчик сломала-а-а…
Сбегаются все. Редактор лично тащит ей кресло из своего кабинета.
-Но это так здорово-о-о… Вы не представляете – песчаные косы уходят в воду – и сами, как золотые волны: песок так лег! А потом я видела– туман лежал низко и горы из него подымались, как из облаков. И луч солнца упал на крест, что стоял на склоне – и тот засиял…И ты паришь, действительно, будто у тебя крылья… Это…это круче, чем секс.
И, полулежа в кресле, Ленка торопится писать, пока все еще стоит перед глазами.
А то, что полет лучше секса, на ее опыте – это несомненно. Какие она нам в этом плане закатывала фортели! Уезжает на курорт. Через две недели появляется. Глаза, как у мартовской кошки, с которой – в самый интересный момент – сняли кота.
-Девчонки, дайте денег – у меня там любовь!
Она ж ехала не затем, чтобы скрутить курортный роман, она ж нашла единственного и неповторимого на всю жизнь и начинает нам о нем – взахлеб… Плевать, что у него жена и дети, плевать, что такой специальности – военный гинеколог, мы никогда не слышали… Но человек какой! Конечно, так ее никто не понимал и не чувствовал прежде… Но деньги кончились!
-Дура ты, Ленка, - говорила Юля, - Дала б нам телеграмму : «Целую, пять» или «Целую, десять». Мы б выслали.
Заново набив кошелек купюрами, Ленка вернулась.
-Он не знал, что без меня делать… Пошел снова на дискотеку, стоял там, как неприкаянный, у стены. И вдруг – я иду к нему, через зал. Иду – и тоже никого не вижу, будто никого кроме и нет. Девки, вы бы видели, какие у него стали глаза…
Юлька давится, чтобы не фыркнуть слишком громко. А Ленка продолжает – о последних счастливых днях, о том, как он сел в поезд вместе с ней, чтобы еще хоть сколько-то не разлучаться, хоть несколько станций… И как по возвращении ей пришлось тут же ложиться на аборт, но и тут техника далеко ушла, ей сделали все так мягко, так нежно…
Юлька смотрит на подругу как на безнадежную идиотку. У нее самой другие планы: не размениваться по мелочам, выйти замуж за иностранца. Ничего особенного из себя Юлька не представляет. Очень маленького роста, в очках. При подростковом облике – очень низкий, взрослый голос. Подробно в свои замыслы она нас не посвящает. Близится ее отпуск, спросишь:
-Юль, куда?
-Потом расскажу.
Вернувшись, приносит в редакцию бутылку заморского вина, альбом с фотографиями. Знаю только, что она заранее списывается по электронной почте с кандидатами на роль жениха, намечая на каждый отпуск двоих-троих. И дни отпуска у нее строго распределены, потому что нужно посмотреть все варианты. Пока еще ни с одним из мужчин у нее не сложилось. Опять-таки, без комментариев. То ли Юльке никто не подошел, то ли она – никому. Но она свято верит в две вещи: во-первых, что у нее все получится, во-вторых, что рассказывать даже о попытках нельзя – сглазят. Девчонки наши пообижались на такую скрытность и отстали.
Пятый в нашей комнате – Леша. Самый молодой, работает третий месяц. Редактор обычно быстро принимает решения – кого брать, а кого нет, но насчет Леши непривычно долго колебался. Между тем, Лешка продолжал носить материалы, как внештатник и наши девчонки, которые против него казались старыми полковыми клячами, просто истекали слюной.
Внешне Лешка хорош настолько, что ему можно работать в модельном агентстве. Еще он изысканно вежлив – так, как в нашем журналистском мире не принято. Начиная от мелочей – пропустить в дверь, или встать, когда женщина подходит, но позже мы узнали, что он уступчив и в более крупном – отдаст выигрышную тему, и напротив, поедет на какой-нибудь неудобный репортаж – в выходные, на окраину города.
Но вот Леша был взят в штат, и наша старая гвардия, естественно, оживилась по полной. Плевать, что Лехе двадцать один, а Наде – тридцать пять, и Ленке парой лет меньше…
Но наш голубоглазый ангел, хоть и вел себя в редакции по принципу «все, что хотите», но от близких встреч все-таки уклонялся.
Казалось, он ни минуты не сидит на месте. Только что, впившись взглядом в монитор набирал статью, - и стук клавиш был непрерывным, как шум дождя. И уже ему позвонили, он схватил ключи от машины – и бегом по лестнице.
Он очень быстро оброс связями, причем не только для журналистской работы, но и помогал людям найти то, что им нужно.
-Девки, представляете, - рассказывала Ленка, - При мне ему звонят – нужна гадалка. Он отвечает, что знает трех. Одна на кофейной гуще гадает, две – на картах. Каждая берет по триста рублей.. И вот так он все время – кому в ГАИ человечка надо найти, кому в медицине…
С одной стороны редактор оценил Лешку – благодаря такому количеству контактов он удивительно ловко договаривался о рекламных материалах, чаще других приносил в редакцию живые деньги. С другой – писал Лешка настолько слабо, что та же Ленка за ним все и переделывала.
-Паук настоящий – ругалась она, - Сидит на ста паутинках, дергает за них, вместо того, чтобы… Ну пусть его в институте ничему не научили, я тоже без института. Но хоть бы здесь учился что ли, старался, а у него одни деньги в глазах. Гнать его в рекламные агенты…
Вот такая у нас теплая компания. А поскольку нынче понедельник соберутся все обязательно, и с утра – в девять часов у нас планерка. Это значит – нагоняй всем оптом и каждому в отдельности, чтобы жизнь медом не казалась. Почему-то редактор уверен, что политика пряника с нами не оправдает себя, а нужен исключительно кнут. Мы тянемся в кабинет начальника с блокнотиками, в который записан план на следующую неделю и готовимся к выволочке.
Посторонние говорят, что даже взгляд у Валерия Петровича грозный, хотя про взгляд – это неправда. Зрение у него плохое – это да. Очки он надевает, только когда читает или пишет, а когда говорит – тяжело вглядывается в собеседника.
- Сперва давайте посмотрим долги за прошлую неделю: кто чего не сдал… - начинает он.
Так… Начинается детский сад – а-та-та по попе. Сейчас редактор будет перелистывать странички с нашими планами за прошлую неделю – и выискивать, каких материалов у него до сих пор нет в папке. Можно подумать, только мы в этом виноваты. Мне вот один депутат обещает, обещает встречу, но до сих пор отловить его не могу.
-Валерий Петрович, - лениво даже говорит Ленка, - Я ж когда свое планировала - не знала, что вы меня темами завалите. Кто мне два митинга подкинул на прошлой неделе?
-Елена, это рабочий момент, это не значит, что не надо…
Пошло-поехало. Сейчас выяснится, что раз у нас свободный рабочий график – писать мы должны даже по ночам, и вообще каждый из нас обязан быть патриотом родного издания. Шеф умалчивает, что ему-то патриотом быть выгодно. На базе газеты он создал частный бизнес – открыл кафе и парикмахерскую. Теперь его доходы вдесятеро больше наших. И главное: хоть завтра он может выбросить любую из нас на улицу, а послезавтра об этом не вспомнит. Хорошая почва для развития патриотизма.
С тех пор, как я пришла работать сюда - прошло уже более десяти лет. Раньше все было по-другому. Я попала в какой-то «золотой век» местной журналистики. Те, кто тогда собирался на планерки – теперь известны всему городу. Один стал заместителем мэра, другая – преподает журналистику в университете, третий – открыл свою газету.
Когда мы вот так же сидели в этом кабинете по понедельникам – было чувство, что одна команда жарко обсуждает предстоящую недельную игру. Какие новости в городе, какие проблемы? Кто о чем слышал и хочет рассказать? Тогда – да, и по ночам мы писали, и газету с прилавков сметали… И зарплаты у нас были вполне приличные. А потом как-то незаметно… Сперва пальчиком стали грозить за «острые темы»:
-Ай-я-яй, больше так не надо…
Наверное, городские власти намекнули, что газета будет хорошо жить, если не станет с ними ссориться. Потом прежний редактор стал как раз заместителем мэра, а Валера – Валерий Петрович – занял его место. И потихоньку: в болото, в болото…
Сейчас мы редко с кем ссоримся. Пишем то, что чиновники хотят, и еще по двести раз с ними согласовываем. Как кто-то из наших сказал, кажется Ленка: «Пишем жвачку, обильно смоченную верноподданнической слюной. Скука смертная!»
Та же Ленка еще пытается искать яркие темы – но только не касающиеся власть имущих. которые могут осложнить редактору жизнь.
Валерий Петрович читает перечень мероприятий, на которых нам надо побывать:
-Открытие детской спортивной площадки, вручение премий детям инвалидам, заседание Думы…
Дальше все зависит от того – зачешется ли у редактора пятая нога…
Один раз он будет завопить
-Какой день рождения школы? В городе шестьдесят школ, мы о каждой писать будем?
В другой раз пошлет на засыпку ямки у дома, или протекшую крышу: мол, если мы читателям помогать не будем, то кто…
Сегодня патриотов-добровольцев нет, и он распределяет сам: кому - куда. Мне достается Дума…
-Только не так, чтобы взяла у секретаря бумаги и переписала слово в слово: нет, давай живенько, чтобы читателям интересно.
Реверанс в сторону прежних времен. Утопия - и мы оба это понимаем.
И вот к десяти часам я тащусь на Думу, стараясь как можно дольше растянуть дорогу. По утрам уже холодно, но как же хорошо в разгар дня! Осень будто затевает генеральную уборку к зиме и вся в чаду работы. Правда, она напоминает хозяйку, которая встала на стул, сдернула шторы, и теперь они лежат на полу – красные, золотые, бурые и еще зеленые листья. В комнате светлее, но это еще комната – в ней тепло. Стенами гор, окружающих наш город, она укрыта от холодного ветра. Пройдет несколько дней – и придут сырость, холод, резкий ветер с дождем. И на улице будет – на задержаться, скорее скользнуть в тепло.
А пока идешь и с наслаждением подставляешь лицо солнцу, которое еще кажется летним, нет – нежнее… И этот запах – листвы, отцветающих флоксов, сырой, после ночного дождя земли. И даже здесь, посреди города – то и дело щек касаются почти невесомые пролетающие паутинки, и вдруг – золотой смерч перед глазами – ветер взмел листья…
Здание Думы раньше принадлежало музыкальной школе. Пока тут занимались дети – старые лестницы со скользкими ступенями, полутемные классы, и драный линолеум в коридорах никого не волновали – кроме бедных музыкальных педагогинь, задевающих за них каблуками, и родителей, дожидающихся своих чад в полутемных коридорах. Прошлым же летом здесь отгрохали шикарный ремонт, естественно, обозвав его «евро», как будто есть особый вид ремонта «русский» - скверный и халтурный.
Я знаю, что меня ждет – в лучшем случае, несколько часов смертной скуки:
-А-а-а проголосуем все за третий пункт четвертого параграфа…
Но я также знаю, как скрасить это время. Главное – занять место в последнем ряду у окна. Кондиционер в зале заседаний почему-то не работает, и лучше всего сидеть у приоткрытой форточки. Кресла с высокими спинками, сидящих в последнем ряду не очень-то видно. Можно включить диктофон и спокойно читать. У меня в сумке всегда лежит какая-нибудь дежурная книжка.
Беру у секретаря стопку бумаг – повестку дня. Мамынька родная, двадцать один пункт!
Явно опоздаю на обед, и Машке придется есть одной. Она уже все умеет – и плиту включит, и подогреет, но я все равно буду нервничать из-за этой плиты.
Рассаживаются депутаты. Мне нравятся те из них, кто голосует быстро, и не затягивает заседание никчемными вопросами, которые может, и позволяют продемонстрировать – вот, какой я умный, но никогда не влияют на конечное решение. В конце концов, у них здесь давно сложившийся междусобойчик, и решение будет принято обязательно то, которое ждет мэр.
Вначале речь идет о медицине, о том, что давно пора ремонтировать роддом. Одна депутатша там как раз работает:
-Да у нас стены друг с другом – на кабеле держатся! Ну а как все рууухнет….
Хоть заседание только началось, а народ отвлекся, разулыбался, начал вспоминать, кто, где и как рожал…
Хорошо, сейчас есть выбор: в городе открылись две частные клиники.
А тогда…. наша маленькая с облупившейся зеленой краской предродовая…
Помню, что всю ночь, чтобы отвлечься от боли, смотрела на штукатурку, проступившую из-под краски, представляла разные фигурки. Вот слоник, вот медвежонок…
Нас лежало четверо. Девчонки стонут, настоящее гестапо. Обезболивающее никому не делали – наверное, мы были несложными случаями. Слава Богу, никто - согласно моде – не захватил с собой мужа.
Вот Настя, которая родила на другой день - её потом положили нам в палату - вообще уползала от супруга в коридор. Тот сочувствовал, хотел быть рядом, но она заявила, что нафиг он ей в данный момент нужен.
Так муж с биноклем забрался на дерево, что росло под окнами роддома. Настя уже и ходить тогда не могла – ее гнуло. Она маленького роста, а мальчишка родился – богатырь. И Настя кое-как, ползком почти, выбралась из палаты, сидела в коридоре прямо на полу, чтобы он ее в таком виде не узрел. Врачи в последнюю уже минуту поняли, что сама она не родит – и забрали на операцию.
А мы отмучились к утру. Кресло в родзале вроде зубоврачебного, ручки, в которые можно вцепиться изо всех сил, капельницы – с каждой стороны, тихий разговор в ногах – врач с акушеркой обсуждали вчерашний сериал… От боли плывут и пускаются в хоровод березки за окном, пить хочется, а пить нельзя – только подносят к губам смоченную вату.
…Машка когда родилась – не кричала. Был момент…Ей разрезали ручку и кололи камфару, а потом она едва слышно заплакала.
Вот эти минуты…пока я её не услышала…я и просила Богородицу сохранить ей жизнь. Оттого она и Мария.
Каталка по коридору… Мелькают лампы над головой. Медленно пробуждается зимнее утро, окна в палата наливаются синевой… А на свете уже есть моя дочка.
Не было мне ярких шариков под окном, слов благодарности, написанных на снегу и цветов.
Свекор в этот день позвонил в роддом и спросил:
-Ну что, там что-нибудь родилось?
Они со свекровью настолько привыкли считать единственным ребенком только своего сына, что Машку так и не удостоили мнения «мы с тобой одной крови». А сын уже запил, счастливый, что есть законный повод.
Так что приходили ко мне мама с отцом, и я – сколько могла, слабая была, потеряла много крови, - стояла у окна и плакала от счастья, что они у меня есть. Там легко плачешь… Что осталась жива, и птица такая красивая сидит у окна на ветке… И то, что девчонок выписали, а меня на три дня задержали – тоже в слезы, хоть что такое – три дня.
-Хоть немного окрепнешь, ты же ходишь – по стеночке, - говорила врач Ольга Николаевна, которая принимала у меня роды.
Снова системы, солнечный луч медленно движется по палате, и солнце тоже, как в первый раз видишь, вообще, будто вся короста, накопившаяся за жизнь сейчас с души снята… Машкина крошечная, теплая ладошка, выбившаяся из пеленки и шлепнувшая по груди. Ее глаза – ведь не может же младенец нескольких дней от роду понимать что-то, чего не понимаем мы… Философское… Но она смотрит так, будто пришла из миров, где известно все, и глаза у нее не темные, как у меня, а голубые.
-Потемнеют, - говорят девчонки.
Но сейчас, когда ей одиннадцать, она так и осталась голубоглазой. Ясный взгляд. И быть ей много добрее меня. Помню, купили мы хомяков. Парочку – и я сказала, что малышей, которые у них родятся, верно, придется сдавать в зоомагазин.
-А разве это законно – отбирать детей у матери? – с волнением спросила Машка.
Она даже в столовой школьной никогда не съест обед до конца. Самое вкусное – пиццу, булочку, шоколадку – несет в класс. Немало у них есть ребят, у которых родители не могут заплатить за обеды, и Машке легче отдать свое, чем видеть голодных друзей.
Нам еще рано думать о будущем – пятый класс, но учится дочка слабо, несмотря на наши общие старания, и когда речь заходит о том, кем ей стать, я говорю:
-Матушкой. Подрастешь – выходи замуж за священника. Будешь вести дом, растить детей и вместе с мужем помогать бедным и убогим.
…Под конец Думы заговорили о техническом перевооружении местного завода. Намучилась я с предприятием этим в свое время. Из-за собственной редкой тупости во всем, что касается промышленной тематики.
Не забуду, как готовила юбилейную статью. Сижу напротив главного инженера Бориса Ивановича.
-А сейчас, - говорит он, - Мы выпускаем бамперы и профили.
Подпираю голову рукой и тоскливо гляжу на него:
-Борис Иванович, а что такое бампер?
И потом – так же:
-А что такое профиль?
Диктофон пишет. Представляете, да?
Сегодня заговорили о том, что закупает завод новую линию, что на стажировку в Швецию едут несколько специалистов. И Борис Иванович одного из них представил:
-Наш молодой сотрудник, очень перспективный инженер…
Невысокий, черноволосый, какой-то даже изящный.
-Игорь Николаевич до Нового года пробудет в Швеции…
Я пометила в блокноте, что можно сделать интервью.
Когда вся это бодяга закончилась, шел уже пятый час вечера. Надо было еще заглянуть в редакцию: посмотреть, какой мелочевки нанесли мне на стол, есть ли что-то срочное на завтрашнее утро.
Ступени на лестнице скользкие – терпеть ненавижу этот евроремонт.
-Нина, поедете с нами?
Борис Иванович. Правильно – им на завод возвращаться по нашей улице, мимо «Вестника».
В машину меня наш редакционный шофер Саша так и не научил изящно садиться.
-Сперва попу, потом – ноги, - повторял он.
Но машины у нас дома никогда не водилось, и я лезу в нее как неумелый спелеолог в тесную пещеру.
-И дверь не закрыла, - резюмировал шофер.
Перспективный инженер Игорь протянул через меня руку, захлопнул дверцу.
-Вы не хотите дать нам интервью? – спросила я.
Глаза у него - темные, настолько зрачков не видно, пристальные…
-О чем вы хотите говорить?
-Ну…в двух словах о себе, о цели поездки… Если мы сегодня договоримся о встрече…
Он неожиданно рассмеялся – как-то очень искренне, по-детски:
-Я испугался, что вы прямо сейчас будете меня спрашивать. А я сейчас не готов. Надо подумать…
-Думайте. Если, например, в среду? В котором часу вас устроит?
3
…Ничего особенно страшного на моем столе за день не скопилось. Из библиотеки принесли зарисовку о детском празднике, две информации переслали из спорткомитета, потом приглашение в совет ветеранов, и еще одно приглашение – на завтра в рейд по неблагополучным семьям.
Главное – быстро набросать план – что за чем идет, чтобы не упустить. А то несколько раз бывали звонки:
-Почему же вы к нам не пришли?
А я в этом потоке и забыла начисто.
Домой надо через магазин. Какие-нибудь котлеты купить на ужин. Хлеб, стиральный порошок, да еще Машка просила - тетради в клеточку…
Сейчас, к вечеру, просто физически ощущаешь - какое усталое делается лицо, стареет на глазах…Свернуться бы калачиком, выпить таблетку от головы…
-Мам!!!
Машка виснет на шее, тяжелая она стала все-таки….
-Доченька, у мамы голова болит…Дай поводок…
Спаниель нарезает круги вокруг меня: требовать в этот час прогулку – святое дело.
И течет привычно наш вечер. Делаем с Машкой уроки. В математике я скоро помочь ей уже не смогу, но пока еще тяну. Пишем под диктовку русский – и Машка до слез расстраивается, когда я нахожу в готовой работе три ошибки:
-Доченька, я ж медленно диктовала… Каждую букву голосом выводила… Что же ты будешь делать на диктанте в классе?
У Машки уже губы сковородником – предчувствует, что будет дальше:
-Только не ругай меня!
-Да я и не собираюсь. Но ты знаешь, что надо…
Манька роняет голову на стол и плачет. Переписывать целую страницу! Мне жаль ее так, что хочется послать подальше и школьную программу и требовательную «русичку», которая к тому же – наша классная руководительница. Но если дочка так и останется в троечницах – что ее ждет? Как смогу я оплатить ей институт, если нам еле хватает на насущное?
-Что теперь – внеклассное чтение? Том Сойер?
И только совсем уже вечером, мы сидим на кухне, как два усталых солдата, вернувшихся из боя и пьем чай.
-Доченька, я пойду, погреюсь в ванной…
-Опять замерзла? – деловито спрашивает Машка.
Она знает эту мою особенность - мерзнуть, когда другим еще тепло.
-Ты как капуста ходишь, мам…
Это на мои свитера, что надеваю один на другой, и на привычку ночью кутаться в пару одеял.
…Я сижу в ванной, чувствуя, как наконец-то в горячей воде отходит головная боль… Машка «делает пену». Наливает в пробку шампунь и подставляет его под струю воды. И заворожено смотрит, как растет под ее руками пушистое облако. Переливы цветов в каждом пузырьке пены – как чешское стекло.
-Мам, я хочу такое платье! Бальное! Золушка в таком была…
Машка прикладывает к себе пенные «рукава»:
-Красиво?
И смеется…Краешки передних зубов у нее сколоты – гуляла с Ромкой, тот рванул поводок, дочка упала. Длинные темные косы ее сейчас спадают на бумазейный халатик. Золушка, когда сказка еще только начинается…
День кончен. Потушен в нашей комнате свет… Машка уже спит - тепло, тяжело прижавшись ко мне. А я смотрю фильм, сделав звук совсем тихо, чтобы ее не разбудить.
Тоже сказка – какие-то космические приключения. Я устала так, что мало слежу за сюжетом. Звездное небо… Иная жизнь, в иных мирах… Когда я в последний раз видела звезды?
Мы все глубже опускаемся в осень. Лишь отдельные деревья еще хранят зелень. Большинство не только успели пожелтеть, но и облететь. Отдельные крупные листья, медленно переворачиваясь в воздухе, пролетают мимо нашего окна. Идет крупный, холодный дождь. Временами – порыв ветра - и капли стучат в стекло.
В редакции горит свет. Наши ходят как мымры: в старых свитерах, кое-кто и в платки пуховые кутается. И молятся, чтобы по такой погоде никуда не послали.
Даже Ленка сидит ненакрашенная, шмыгает носом и, наплевав на фигуру, предлагает делегировать Лешку за тортом.
Лешка с готовностью вскакивает – кондитерская в соседнем доме, но у остальных девчонок срабатывает здравый смысл. Они дружно срываются на Ленку – мол, мрачных дней будет еще много, а если так утешаться, к весне ни во что не влезешь.
-Хорошо, что вы еще про весну помните, - ворчит Ленка, вытаскивает кошелек, и уходит в буфет, что на первом этаже. Возвращается с самсой и, мстительно поглядывая на остальных, сует ее в микроволновку. Сейчас в комнате будет пахнуть мясом и чесноком, и приверженцам стройной фигуры останется глотать слюнки.
Лешка принюхивается и тоже достает кошелек. Ему можно. Он у нас худой, как глист.
Я набираю никчемную статью по гражданской обороне. Преподаватель курсов писать не умеет совершенно, и читать о «приоритетных задачах государства» никто не будет. Но обороне исполняется 77 лет – дата, и чтобы не обидеть…Человек старался, вон, сколько листков исписал.
Если же у нас, не дай Бог, что-то случится, все понимают – наиболее актуальным окажется старый анекдот – завернитесь в белую простынку, и ползите по направлению к кладбищу – медленно, чтобы не создавать паники.
Какой-то у меня сегодня день милитаристский – на послеобеда намечен военком, начинается осенний призыв.
-Девчонки, - Ленка потягивается, - Хочу про бордель написать…
-Написать или устроиться? – уточняет Надька.
-Э, не блести тут глазами…ходят слухи, что у нас на автостоянке – подпольный бордель. И девочек, и мальчиков заказать можно… Если я пойду…но заранее надо договориться с какой-нибудь охраной, чтоб мне там не остаться.
-Ты догуляешься, мать, - говорит Юлька, не поднимая головы. Кто как, а она у нас на работе не вылезает из Интернета,: переписывается со старыми френдами и ищет новых, - Какая охрана, тебя вон в нашем предбаннике чуть не зарезали…
Недавно Ленка устроила очередное шоу. Одна из первых она подхватила какую-то вирусную заразу, разболелась - вон до сих пор насморк не прошел, и решила посачковать.
Поделилась она сперва со мной:
-Понимаешь, в городе этих колдунов и экстрасенсов развелось немеряно. Напишу-ка я что-нибудь эдакое, из дома не выходя…
Для «эдакого» Ленка купила в книжном магазине «Азбуку колдовства», и за вечер написала рассказ на десять страничек. Про девочку Алину, у которой еще в детстве обнаружились колдовские способности. Цыганки перед ней бледнеют, и мелочь обратно отдают, и погоду она предсказывает на полгода вперед, и мальчика-одноклассника возле себя держит, потому что на роду ему написаны разные несчастья, а она может его защитить. И в комнате у нее висит поумэндер: апельсин, нафаршированный гвоздикой, придающий воздуху мистический такой аромат. Короче, бред сивой кобылы, простительный при высокой температуре. Но наш редактор в субботний номер такие материалы периодически дает, потому что и на них находятся любители.
Но никто не мог предположить народной реакции!
В понедельник, когда мы пришли на работу, навстречу нам бежала по коридору секретарша:
-Где Ленка? Всем нужна ее Алина – у меня уже телефон красный.
Встретиться с Алиной хотели все: пенсионеры, школьники, студенты, бандиты, домохозяйки. Ей предстояло разыскивать собак, возвращать мужей, прозревать судьбы заблудших отпрысков и наводить порчу.
-Девчонки, мне ж сдаваться нельзя - в ужасе сказала Ленка, - Нельзя объяснять, что это рассказ чистой воды. Мне ж редактор уши обрежет!
-Ври, - посоветовала Надька, - Говори, что Алина куда-то уехала.
-Куда она может уехать – она в школе учится.
-У нее бабушка в Киеве заболела. Ухаживать некому, и когда Алина вернется – неизвестно.
-Пусть письма пишут, - сказала Юля, - И присылают на адрес редакции. Обещай, что все передашь, и кому Алина захочет – она сама ответит. Путь народ успокоится.
Недели две Ленка ничем больше не занималась – только отвечала на звонки. Временами на нее нападал истерический смех, и она зажимала рот, чтобы не ржать в трубку.
А потом поутру ее перехватили прямо в нашем полутемном предбаннике. Кто-то крепко взял под локоть:
-Лена? Только не волнуйтесь…
Я это все узнала позже, мне рассказали.
-Девчонки, я поняла в тот момент, что могу наделать лужу от страха, - говорила Ленка, - Три мужика, совершенно бандитского вида – требуют Алину. Где я им ее возьму? Хоть на части режьте! У них главарь пропал, и они хотят, чтобы Алина сказала – живой он или мертвый, и где его искать?
Редактор прибежал, сидел – боялся, что они меня прирежут. Бритые, страшные! Говорят: Нет, вы не понимаете, нам очень надо!» А я ж не могу при редакторе признаться… Так, может, еще и останусь жива, а признаюсь – с работы вылечу точно.
Потеряв надежду, решив, что Ленка наша твердокаменная и не признается ни за что, страшные гости ушли. Прямо от нас они отправились к местной ясновидящей, Марии Волгиной, положили ей на стол доллары и попросили дать адрес Алины. И она им этот адрес… дала.
-Вот, - сказала, - на этой улице построят дом, и Алина в него обязательно переедет.
-Так что молчи, ты, Ленка, со своим борделем – подытоживает Юля.
После обеда я сижу у военкома. На столе у него стоит табличка «Расслабься, улыбнись, шеф доволен». Военком – тоже улыбается, здоровый дядька, им только гвозди забивать. Мы говорим об армии, об осеннем призыве. Я жалею военкома – знаю, что самый страшный долг ему уже приходилось выполнять.
Когда началась война в Южной Осетии – это было так далеко от нашего города! Конечно, нам все равно было страшно – думаю, многие тогда не выключали телевизоров, с ужасом ожидая, не начнется ли очередная полномасштабная война.
А потом к нам в редакцию позвонили, что в Осетии убили нашего мальчика, контрактника – и военком с мэром сейчас поехали к его матери – сообщать. И редактор конечно:
-В завтрашний номер! На первую полосу! Нина, бери машину…
Безжалостно – родные только что узнали. Что они сейчас могут рассказать? Когда я приехала – долго стояла и не решалась войти. Это был маленький частный дом на окраине города. Розовая штукатурка, подсолнухи, собака лежала возле будки. Добрая такая – не залаяла, только улыбалась во всю пасть.
Сашина мать спала в доме – здесь побывали не только мэр и военком, но и врач. У крыльца сидела сестра Рита, курила и плакала. Так мы с ней и сидели – плакали обе.
-Ой, боюсь я, что будет, когда мама проснется, - повторяла она.
А потом мать вышла из дома – маленькая, встрепанные черные волосы.
-Нету нашего Сашки, ой нету…Не верю я….
И видно не знала, что ей сейчас делать. То ли вот так бродить по двору, то ли завыть в голос на плече у Риты.
Хоронили Сашу из Дома культуры. Конечно – военные, и чиновников немеряно: похороны героя! Его прошило очередью, когда он спрыгнул с бронетранспортера. Уже во время наступления, на границе с Грузией. Саша лежал – зеленый-зеленый, не бывают такими люди - будто маска резиновая на лице. У него при жизни были длинные, пушистые ресницы – их опалило в бою.
Дети, которых многие привели на похороны – не должны были такое видеть. Или должны? Воплощенный ужас войны.
Помнит ли все это военком? Он говорит так просто:
-Численность армии сокращается, потому что грядущая война – будет войной высоких технологий. Истребители, бомбы…Надо повышать качество подготовки наших солдат…
Вы напишите как-нибудь так, с огоньком, чтобы у ребят глаза загорелись, чтобы шли служить – Родину защищать.
В этот вечер мы идем с Манькой в театр. Мы довольно редко там бываем – но все же ходим. Я еще не могу рассказать дочке об Ефремовских «джи» и «кжи» - долго и краткоживущих. Об интеллигентах, полезных для общества и получающих право на долгую жизнь. И о безграмотных, от которых обществу нужна только физическая сила молодости, а дальше – в расход. О том, что – сколько у меня ни есть сил – я буду тянуть дочку в «джи». «Кжи» у нас и так хватает.
Походы в драмтеатр менее успешны. Детских спектаклей там нет, и в последний раз мы попали на «Братьев Карамазовых». На исходе второго часа Машка показала на артиста, который играл секретаря в суде, и задумчиво водил пером по бумаге.
-Мам, чего он там рисует?
-Чёртиков, - ответила я, не подумав.
Всё. Машке попала в рот смешинка. Ее затрясло, она хохотала и не могла остановиться, так что мне пришлось ее вывести.
С театром оперы и балета нам везет больше. От «Лебединого озера» дочка была в восторге, и от «Щелкунчика», и от «Спящей красавицы»… Но скажите мне, какого лешего, я потащила ее нынче на «Ромео и Джульетту»?
Во-первых, в зале было так холодно, что мне пришлось вернуться в гардероб за пальто, и мы сидели, как зрители в блокадном Ленинграде. А когда мы в антракте пошли в буфет – томатный сок в тяжелом стакане, который выбрала Машка – оказался и совсем ледяным.
Во-вторых, сам спектакль… Парис прыгал по сцене в рваных черных колготках. А Джульетту Ромео перевернул, и несколько раз опустил вдоль своего тела так, что она ощутимо стукнулась головой об пол – мы слышали стук.
Смотрю – у Маньки губы сковородником, и глаза наполняются слезами.
-Ты чего?
-Ма-а-м… мне ее жалко-о….
Насладились зрелищем, называется! Вернулись домой – и Машка скорее включила обогреватель, залезла под одеяло. Ромка тут же вскочил на постель, свернулся у нее в ногах и сладко вздохнул. Не спаниель, а кошка какая-то. Только не мурлычет…
Я налила себе бокал вина. И согреться, и настроение было такое, что отняли праздник.
Сижу я – нарядная, в бархатном платье, тяжелые серьги качаются вдоль щек, а на душе так погано…
Налила еще бокал, включила компьютер…Может, в Интернете отпустит…
Когда в почтовом ящике я увидела письмо от некоего Демидова – мне пришлось несколько минут вспоминать, кто это такой… Игорь Демидов… Так это же тот инженер автомобильного завода, о котором я писала. Мы поговорили, я сделала интервью, отослала ему – он вычитал…
Он на меня тогда произвел сложное впечатление. Безусловно, умный. Тему свою знает так, что будь я без диктофона…Снимала потом запись и удивлялась - сразу шел прекрасный текст, практически ничего не надо было корректировать. Внешне тоже очень хорош. Мне нравится этот тип красивых лиц с примесью южной крови. По-орлиному изогнутый тонкий нос, очень внимательный взгляд темных – так что зрачков не видно – глаз…Так смотрят, когда не заботятся о впечатлении, которое производят, но стараются понять… Одет изысканно даже: дорогой костюм мягкого серого цвета, белоснежная рубашка, галстук… И все это очень естественно, в этой одежде его удобно. На других, бывает, как на корове седло…
Но казалось, он поставил между собой и другими людьми прозрачную, но прочную стену: и не скажет слова лишнего, не будет в нем простоты, искренности… Он и пошутит, и посмеется, и вместе с тем – ничего не узнаешь о нем, больше того, что он сам хочет сказать. Он об этом – прямо, после того как долго говорили о рабочих моментах, и под конец я спросила о личном отношении к поездке:
-О себе – не люблю.
Что же он мог написать теперь? Я открыла письмо.
«Здравствуйте, Нина!
Пишу Вам уже из Швеции, из Стокгольма. Возможно, Вас тогда обидела моя краткость. Но мне тогда не о чем было говорить. За эти же дни увидел столько, что … я подумал, это Вам может быть интересно…
Я не буду говорить о работе – мне показалось, что Вы очень далеки от всего, что касается машин – не обижайтесь, пожалуйста. Но мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь - хотя бы косвенно увидел то, что вижу сейчас я.
Может быть, впечатления такие яркие оттого, что я впервые за пределами страны. Из северных столиц я видел только Питер, а теперь очарован новым знакомством.
Стокгольм стоит на четырнадцати островах, а всего островов, островков и скал – здесь тысячи. Многие из них для столичных жителей то же самое, что для нас дачи и садовые участки. Правда, жить на таком островке, обдуваемом со всех сторон промозглым ветром и заливаемом холодным дождем, - удовольствие для избранных - этим Стокгольм похож на Петербург.
Если очень приглядеться, то можно рассмотреть к северу от Нормальма череду плоских крыш. На одной из них живет Карлсон - "мужчина в самом расцвете сил". Бронзовых человечков, птиц и зверей встречаешь повсюду в Стокгольме. А в одном укромном и неприметном дворике Старого города прячется Мальчик-с-пальчик, самая маленькая уличная скульптура…
4
…С тех пор он начал писать. Сейчас, когда я смотрю назад – да не было ничего особенного в тех письмах. Но тогда – это для меня была - сказка… Я знала, что письма могут прийти только поздно ночью – и разница во времени, да и развлекали, наверное, гостей из России допоздна.
Я укладывала Машку, и лежала рядом с ней в темноте, глядя на огоньки компьютера. Огни модема - красные и зеленые – напоминали самолет в ночном небе. Около двух часов ночи я тихонько вставала и включала компьютер. И счастье – нежный звонок колокольчика, выпрыгнувший желтый конвертик сбоку – пришло письмо.
В основном он писал о том, что довелось увидеть. Хотелось, видно, поделиться, но может – кроме меня не с кем было? А мне вспоминался Андресен, его страны, северные. Тролли норвежские, лёд тех озер, скалы и родники, заснеженные избушки и сказки у очага.
Не только о Стекгольме писал Игорь – в выходные их возили везде, и мне пришлось доставать карту и отыскивать на ней чужие города, Алданские острова. Он слал фото. Дощатые дорожки, острова опоясывающие, над гладью воды…Насколько неверно, что север беднее юга красками! Нежнее! То же богатство, то в оттенках, переливах. Того же серого, серебристого: от мягкого, приглушенного, бархатного – и до блестящих, четких оттенков металла…
Одинокие маяки, неторопливые паромы, мельницы – будто мерные взмахи огромных крыльев, печальные – в вечернем небе…
А еда…
-Манька, давай сделаем, мне тут в письме рассказали… Есть такие огромные бутерброды – с креветками, листьями салата, вареным яйцом и ломтиком лимона…
Машка осторожно приглядывается, принюхивается к розовым креветкам:
-Странные, мам… Это что же за вкус…
-Вкус моря.
О чем могла рассказать ему в ответ - я? Что у нас уже смел всю листву октябрь, и клен под окном стоит совсем голый, тянет к небу черные ветки, будто смиренно молится, чтобы его пощадила зима…
Что Жарков в своем «Муравье» таки перебрал какой-то отравы, и его прямо с работы отвезли в наркологию. В качестве группы поддержки с ним поехала Надька, и как оказалось – кстати. Три часа она сидела и держала его руку, пока Мишка беззаботно отсыпался под капельницей.
Что Юлька нашла таки свое счастье, и теперь уезжает в Испанию. Мы знаем её, она не оглянется назад, и никакой «ностальжи» у нее не будет, разве что ночью, под одеялом – или в жаркой Испании не нужны одеяла – она передернется, вспоминая Россию, как страшный сон…
А Ленка, дура такая, сделала портфолио у известного фотографа. И получилась на снимках не Ленка – а настоящая красавица, звезда немого кино. Фотограф Ленку раздел, задекорировал красным шёлком, надел на неё шляпку с вуалеткой, сделал акцент на кисть, на тонкие красивые пальцы, о которые она оперлась подбородком, а лицо - в полутени. Эту фотографию она закинула в службу знакомств, неделю купалась в восторженных посланиях, выписала себе лучшего из женихов, а на вокзале он её - даже не узнал.
Что Лешка уходит от нас в центральную газету, и будет теперь носить пирожные и всячески обхаживать новую начальницу отдела.
-Да он же писать не умеет! – ахнула Ленка, услышав новость.
-А это теперь никому и не надо. Зато он незаменим, когда нужно найти рекламу, принести изданию деньги…
Я по-прежнему хожу по одному и тому же кругу, как ослик с тележкой. То заседание Думы, то административное совещание, то городское мероприятие… Редко, очень редко попадаются какие-то щемящие темы, когда нельзя остаться равнодушной… Собака, что несколько месяцев на остановке ждет хозяина. Старуха, которая в годы войны водила трактор, а теперь на ступеньках магазина соседский мальчишка отнял у нее сумку с пенсией и избил – до больницы…
Но в целом я пишу уже почти автоматически, казенными предложениями, трафаретом. Я знаю, как часто чиновники врут нам в лицо, и это вранье мы должны еще и красиво оформить, чтобы достойно выглядели на страницах газеты эти самые чиновники, чтобы сами себе понравились.
С Машкой еще нельзя говорить об этом, еще рано. Поэтому так дороги, непередаваемо дороги мне были его редкие, скупые вопросы:
«Очень измучила работа?», «Как у тебя, не болеешь ли?», «Если после выходных не хочется на службу – это очень плохо. Это называется нечеловеческая усталость, значит – не отдохнула» «Ты где? Как дела у вас с Машкой?»
Когда не происходило чего-то значительного, я писала ему о наших мелочах. О крысе, что ночью раскачивает клетку, уцепившись за прутья розовыми лапами с длинными тонкими пальцами – и напоминает матроса, загулявшего на берегу и проснувшегося в каталажке. О том, что наконец дали тепло, и мы с Манькой сидели на ковре у нагревшейся батареи и ощущали это как счастье: за темным окном ветер и ледяной осенний дождь, а мы пьем огненный чай, нежим спины об батарею и отогрелись до последней жилочки…
…Я давно уже ощущаю возраст. Хотя мама моя говорит:
-Тебе четырнадцать лет и никогда не будет пятнадцать.
Она имеет в виду мою бесхозяйственность: вечный бардак в шкафах с одеждой, искреннее непонимание – с чего начать генеральную уборку, когда все вокруг «святися, святися», неумение делать осенние заготовки и печь пироги.
-Нельзя все время читать книжки и сидеть за компьютером. Зарастешь!
Я откладываю книгу и берусь за пылесос. Глядишь на неуют, на раздрай, который предстоит ликвидировать – и брови сходятся к переносице, и на лице застывает выраженье борца с жизнью. И лицо стареет, снашивается. Я ощущаю это свое старение, стесняюсь его…
Девочки наши относятся к этому иначе. Та же Юлька всегда тратила большие деньги на новинки в магазинах косметики, знала, что будет модно этой осенью, а что уже носить нельзя. Для меня «нельзя носить» означало, что сапоги развалились, а для Юльки – немодный носок или каблук.
Потому еще я и привязалась к этой переписке, что, не видя адресата, можно было – как вином – пьянить себя мыслью, что вот сейчас, ночью, душа с душою говорит.
Я даже боялась его приезда, потому что не сомневалось: по возвращении будет встреча, ведь сейчас, за эти месяцы, я ему тоже стала дорога. Так много одиночества в мире, что не может не ценить человек найденную родственную душу… Но окончательно определит все встреча. Ведь – я допускала это, хоть и не хотелось допускать – ему нужна будет и внешняя оценка, и какой-то трезвый взгляд на перспективу… Женщина около тридцати, с ребенком и квартирой…
О себе он рассказывал немного – и будто долго думал над каждой фразой, будто ему всегда, даже в таких письмах важно было впечатление, которое произведет он. Тоска о детстве, когда всё было и лучше, и чище – и в то же время был он поражен тем, как живут на Западе, и как обкрадены наше детство и юность этой разницей. Неуют душевный – что как ни заботливы тут с ним, но по большому счету здесь он никому не нужен. Надо возвращаться обратно, в болото местечковой жизни…
А потом он перестал писать. Это было в самые тоскливые дни ноября: темно и холодно. И напрасно светился экран компьютера, и пейзаж на нем – домик над озером. Колокольчик больше не звонил.
…За неделю до Нового года их завод отмечал юбилей. Арендовали, конечно, Дворец Культуры. Там только что был закончен ремонт. Голубые стены, белые воздушные шторы. Гулкость, высота, пространство. Всегда – очень холодно.
Я сама вызвалась пойти. Может, узнаю что-то о нем? Встречу в фойе начальство, спрошу, как поживает герой материала…
В фойе были накрыты столы. Немного шампанского, вина, очень много водки. Тарелки с маленькими бутербродами, салатами, украшенными зеленью, золотистые, блестящие обёртки конфет… Всё, чтобы не присаживаться за столики, но стоять вместе, дружной компанией.
Почти сразу я увидела директора завода – невысокого, щекастого, похожего на собачку Друпи из Машкиных мультфильмов. Рядом стояли еще несколько начальников – я знала их зрительно, но не по именам. И он был там – нарядный, в чёрном, отлично сидящем на нём костюме, улыбающийся собеседникам.
Я стояла там, где кончается лестница, положив ладонь на широкие холодные перила. Дышать было трудно и как-то физически больно. Шли минуты, а я стояла… Мне надо было идти туда, в толпу, надо было дождаться торжественной части и концерта, чтобы это всё описать, а я не могла…
Не сразу, но он увидел меня. Еще несколько мгновений вглядывался – узнавая. Смущение? Нет! Взгляд его был добрым, даже ласковым…
Он ни в чем не был передо мной виноват. Ведь не сватал же… На Муромской дорожке, блин…
Но невозможно было представить, что вот сейчас, дружески кивнув, он и вовсе отвернется и продолжит прерванный разговор… Что ему уже настолько нет до меня дела…
Я повернулась, наконец, и побежала вниз. Шёл снег. Летели вихрем крупные снежинки. Мне нельзя было в автобус с таким лицом, я надеялась, что если долго идти, почти бежать, то какую-то часть этой силы, этого горя я оставлю в пути – и Машка меня не испугается.
5
-Мам, - Манька осторожно гладит меня по голове, - Ты устала?
-Да, доченька, спать хочется.
Машка укрывает меня одеялом и тихонько садится смотреть телевизор. Она правильный ребёнок. Дождётся сейчас «Спокойной ночи, малыши» - посмотрит, хоть ей и одиннадцать лет, а потом ляжет возле меня.
Мне стыдно. Я знаю, что мое «горишко – не горе», что горе будет, если что-то случится с дитём, или с мамой, вот это – настоящее… Я думаю о тех матерях, у которых – спаси и помилуй – больные дети, и надо их выхаживать. Я понимаю, что надо встать, встряхнуться и на радость Маньке начать готовиться к Новому году.
Но я ни-че-го не хочу… Теперь мне уже не надо вставать посреди ночи, чтобы получить «тёплое», только что пришедшее письмо. Можно отлично выспаться. Кроме Маньки, и мамы с папой, да еще спаниеля Ромки я никому на свете не нужна. И меньше всего мне хочется работать… Каждое приказание начальства кажется тяжелой ношей, на перегруженную спину.
Наверное, наши душевные боли так или иначе выходят наружу. Сперва была предпраздничная кутерьма – мы сдавали сразу два номера – новогодний и рождественский. Потом у меня воспалился и разболелся палец на правой руке. Тридцатого декабря вечером он приобретал всё более страшный вид – краснел и наливался желтизной, а ночью я уже не могла спать, казалось, что не рука лежит под готовой, под подушкой, а больной зуб – ломит, и дергает, и горит.
Утром я сама вскрыла нарыв иголкой, наложила повязку, и хватилась, что на последний день старого года и остался весь ворох дел, до которых не доходили руки. А я тут инвалид – самый салатонарезательный палец вышел из строя.
Но начинать надо было с ёлки. Помчались мы с Машкой на рынок – мама родная! Оказывается, все давно знали, что с ёлками в этот раз дефицит. Разрешили их вырубить совсем немного, и что было – давно уже разобрали.
Мы стояли на безлюдной сейчас рыночной площади. Вся торговля шла внутри кирпичного здания. Там народ опустошал кошельки, видя в изобилии праздничного стола залог счастливого и богатого года. А здесь – грязный, истоптанный снег, хвоя и мелкие ветки под ногами.
Но, напоминая о временах моего детства, подошла женщина и негромко спросила:
-Вам ёлочку? Пойдёмте со мной…
Она привела нас в совершенно пустой лабаз, где на полу валялись несколько ёлок, забракованных торговцами, вероятно по причине не кондиции.
-Мам! – испугалась Машка ёлки, которую я вытащила из кучи, рассудив, что на ней осталось хоть несколько веток.
Собственно веток было две – одна сверху, другая – снизу. Ну, и верхушка.
-Сто пятьдесят рублей, - сказала женщина, - Не бойтесь, в тепле она распушится.
Было б чему пушиться! Как в анекдоте про причёску из трёх волосков.
Одна радость – инвалидка наша оказалась легкой, и я, не отдыхая, донесла её до дому левой, здоровой рукой. Так нас по дороге ещё и спрашивали:
-Где вы ….мммм…ёлочку брали?
Манька весь год ждала часа, когда спущены, будут с антресолей игрушки. Водились у нее в коробке старые знакомцы, с которыми она разговаривала, как с людьми. Старик с неводом из сказки о рыбаке и золотой рыбке был для неё «дедушкой». Конькобежец с фарфоровым личиком, в островерхом колпачке и пышном воротнике считался женихом, и она подбирала ему невесту, среди многочисленных стеклянных фигурок, изображающих куколок.
А любимой игрушкой считался медвежонок, лезущий по стволу, и, разбирая продукты в кухне, я ухе слышала, как Машка с ним ворковала:
-Ну, расскажи…как ты там лежал один без меня? Что у вас было интересного? Темно в коробке, да? Сейчас мы тебя повесим, сейчас мы тебе выберем место получше…
Я вымыла всё, что нужно было вымыть и с тарелками, досками и ножами перебралась в комнату. Теперь день должен был идти тихо. Машка займётся украшением ёлки, я сяду за стол – всё чистить и резать, и включу телевизор.
Со мною вот что происходит,
Ко мне мой старый друг не ходит…
«Иронию судьбы» мы смотрели даже в роддоме. Алке принесли крохотный телевизор, и вечером, откормив в последний раз детей, мы сидели на крайней у окна койке, пристроив телевизор на подоконнике. История любви, необходимая в эти часы как бой курантов, как вера в чудо…
Ближе к вечеру звонит мама:
-Ну, сколько можно вас ждать…
Я внутренне ахаю, потому что сегодня к родителям не собиралась. Хотела поздравить их по телефону, а завтра уже приехать с официальным визитом. Но мама, оказывается, иначе не мыслит: за праздничным столом у неё должны сидеть все домочадцы. Я думала погода будет мне союзницей.
-Так минус двадцать пять…
-Закутай Машеньку пуховым платком и вызови такси.
Господи, как мне сегодня хотелось никому ничего не быть должной…И когда дочка заснёт – впасть в своё любимое за последние дни состояние анабиоза. Лежишь свернувшись клубком, и мысли уходят, боль утихает…
Я же знаю, что ждёт меня там. И там всё происходит, как по писаному. Хотя мы с Машкой привозим сумки, в которых устроились блюда и кастрюльки с наготовленным – у мамы свои планы.
Отец смиренно смотрит телевизор. Его бы воля – так сейчас выпить бы, поесть, а там, если захочется, и заснуть. Чай, Новый год не минует – завтра проснешься, а он на дворе.
Но мама смотрит на дело иначе, и всё должно быть согласно традициям, введённым еще дедушкой. И хлопок шампанского ровно в полночь, и буженина, над которой она сейчас страдает в духоте маленькой кухни, и непременно надо встретить Новый год по Москве, а потом еще пару часов сидеть и смотреть концерт, обсуждая, кто из звёзд «подтянулся» так, что глаза переехали на затылок, кто надел чересчур короткую юбку в преклонные лета, а кто выглядит достойно.
И мы включаемся в кухонную круговерть, воплощая мамины планы.
И только когда уже разлито шампанское – в этом году Машка к нему привыкла: «Мама, похоже на холодный горький лимонад» - я закрываю глаза. В этот переходный момент – уже закуковала механическая птичка в часах – пусть говорят что угодно, но для меня это момент безвременья – между годами, может и правда, открывается там, в мирах какая-то дверь и нас слышат, я прошу…
Впервые я прошу не чего-то конкретного, но:
-Господи, уменьши мою боль…Дай мне силы радоваться тому, что у меня есть…
И с ёлки – у мамы деревце не чета нашему, стройное и пушистое, отец позаботился – слетает золотистая спираль серпантина, и невесомо ложится на мою голову.…