Прощальных белых поцелуев след во мне -
Ты не вернешься.
Тебя рисуют мелом на стене -
Ты не вернешься.
И пролетают черные леса,
Успеть прикрыть бы спину.
Я рада – ты живой пока.
Я удержусь, я не покину...
Звучи...
Так много песен порохом живет во мне -
Ты не вернешься.
А о тебе еще никто не пел -
Ты не вернешься
И пролетают черные леса,
Успеть прикрыть бы спину
Я рада – ты живой пока.
Я удержусь, я не покину...
Звучи...
(с) Д. Арбенина
Моя мать всегда хотела, чтобы я стал музыкантом. Неважно каким, будь то пианист, скрипач, аккордеонист или игрок на губной гармошке. Она хотела, чтобы я играл. С тех самых пор, как я себя помню, она только и говорила об этом. Быть может, именно поэтому я ненавидел музыкальные инструменты и все эти скрипучие, бряцающие, утробные звуки. По спине как стадо слонов бегали мурашки, и хотелось скрипеть зубами от их невыносимо фальшивого звучания. Моя мать играла на виолончели, профессионально, но даже её игру я не мог выносить. Я, как прилежный сын, ходил на все её концерты и с ужасом слушал, как недотягивает фа, как врёт ре, и мне становилось физически плохо оттого, что я это всё слышу и не верю. Не верю мастерству своей матери. Это не могло не угнетать. Но и сказать ей об этом я не мог, потому что я любил её и гордился. Гордился тем, что именно ей дарили самые красивые розы, что её приглашали выступать в Женеву, Ватикан, Сан-Марино, что у неё одной хромали только две-три ноты, в то время как у других – полный комплект. И никто, кроме меня, этого не замечал.
К тринадцати годам я решил, что у меня напрочь отсутствует слух, потому как на вопрос: «Как ты находишь этот менуэт?» – я мог только пожать плечами и сказать, что так себе нахожу. И мама вмиг становилась серьёзной, и качала головой, видимо, тоже думая, что у меня всё-таки нет слуха.
Класс аккордеона я бросил ещё весной, просто не пришёл на экзамен. Играть на столь ужасном инструменте перед комиссией мне было стыдно. И за себя, и за музыку, и за тех, кто стал бы улыбаться и восхищённо говорить: «Здорово, молодец, у тебя отменное чувство ритма».
Вместо экзамена я завалился на какой-то рок-концерт и оттянулся по полной программе, не заботясь о чистоте звучания. Хриплые колонки задушили все звуки, но зато вокалист работал так, что я забыл о своём отвращении к фальши. Это было здорово! Отменное чувство ритма. Ритма жизни.
Но после заброшенного аккордеона меня ждало новое испытание. Мать без моего ведома записала меня в класс скрипачей к какому-то легендарному маэстро, решившему ни с того ни с сего заявиться в наш город. Количество мест было ограничено, поэтому она поторопилась и забыла меня предупредить. Так я и поверил, конечно. Играть на скрипке я умел чисто технически. Удовольствие получить так и не получилось. Струны чуть-чуть не строили из-за того, что имели не совсем гладкую поверхность. И меня это неимоверно бесило.
Но на прослушивание я пошёл. Мне было не столько важно поступить в класс, сколько посмотреть на очередного «великого маэстро». В то время я считал, что лучше, чем моя мать, играть невозможно. Но я ошибся.
Он стоял перед классом и играл двадцать четвёртую капрису для скрипки Паганини. Я сидел во втором ряду и чувствовал, что меня медленно накрывает чем-то сверху, потом резко встряхивает и куда-то уносит. Звук накатывал волнами. Звук был идеальный. Звук принадлежал окружающему миру, резонировал со стенами, с полом, с воздухом аудитории, даже с дыханием сидящих в ней людей. А я… я просто растворился в этом звуке. Выпал из пространства и времени. Я тоже был этим звуком.
– Теперь я бы хотел познакомиться с вами, – звук его голоса тоже был продолжением скрипки. Идеальный голос. Мои барабанные перепонки словно всегда хотели колебаться от этой его тональности. Я почувствовал, что для меня это слишком. В голове что-то замкнуло от пресыщения, я медленно поднялся и, буркнув невнятное «извините», вышел из аудитории.
Я сам не помнил, как дошёл до дома. Живой звуковой хаос улицы навалился на мои плечи, и я почувствовал, что болен. Словно цельный сосуд пустил трещины, и отныне он уже не сможет быть цельным сам по себе… А быть может, наоборот? Быть может, я собрал все осколки и стал единым целым? Я нашёл то, что искал. И оно меня напугало.
Кто-то сказал бы, что это первая влюблённость, но это было больше, намного больше, глубже и больнее. Я звучал, как его скрипка, я, наконец-то, зазвучал…
Неделю я не решался подойти даже близко к музыкальной школе. Каждую ночь я слушал Паганини в исполнении маэстро и утром просыпался с твёрдым убеждением, что мне всё это только приснилось, что ничего этого на самом деле не было, не могло быть! Но потом я вспоминал, как стул скрипнул, когда я встал после его предложения познакомиться, как хлопнула дверь за моей спиной, подгоняемая сквозняком, как холодно было в коридоре, потому что одна фрамуга была открыта. Неужели это я тоже придумал?
На исходе второй недели я всё-таки решился пойти к нему вновь, чтобы удостовериться, что это всё мне не приснилось, чтобы удостовериться, что всё это мне действительно приснилось!
Я пошёл без скрипки, просто чтобы поговорить. О чём? Я и сам не знал, но меня тянуло к этому серому трехэтажному зданию с невероятной силой. Пришлось уступить её напору.
Дверь в аудиторию была приоткрыта. Слуха касались звуки разговора, что-то про невыученное сольфеджио и болезнь чьего-то отца. Говорила девушка, и только иногда тихий мужской голос отвечал ей, чтобы она не волновалась, что до концерта ещё есть время. Я стоял за дверью и изучал белые снеговые разводы на своих ботинках, не решаясь войти. С ним нужно говорить наедине, только так…
Девушка вышла из аудитории, светло улыбаясь и не замечая меня. В груди что-то неприятно кольнуло, и захотелось открыть дверь с ноги, ввалиться, как к себе домой, и сказать: «Здрасьте, как поживаете? Хорошо? А я вот очень хреново. Не подскажете, почему?», но я не стал этого делать, потому что он сам позвал меня:
– Заходи, не стой на пороге, это выматывает.
Я не посмел ослушаться: открыл дверь и вошёл в светлый класс. Он сидел за столом и читал какие-то записи, делая пометки на полях. Я удивлённо похлопал глазами – он сидел спиной к входной двери и чисто физически не мог меня заметить. Как?
– Добрый вечер, – мой ли это голос, дрожащий, как едва застывшее желе?
Он поднял взгляд от широкой тетради с пружиной и посмотрел на меня внимательно. Я бы мог поклясться чем угодно, что он меня узнал, и дело было не только в моих рыжих волосах и извечных веснушках. Он узнал меня в принципе.
– Думал, что ты не решишься, – он улыбнулся и заправил за ухо выбившуюся из хвоста тонкую прядь, указал рукой на стул напротив. Я сел, мельком рассматривая его. Если бы не строгий костюм и очки в тонкой оправе, он легко мог бы оказаться рок-музыкантом. Тем самым, на концерт которого я ходил вместо экзамена по аккордеону.
– Это было трудно, – признался я и тоже улыбнулся. И почему-то захотелось ему всё рассказать. Вот прямо всё от и до, даже про то, что не касалось музыки – таким был его взгляд, так он улыбался… как старому другу. У меня никогда не было друзей, но я сразу определил, что это именно та самая улыбка.
– Ты пришёл не просто так, – он отложил ручку и чуть откинулся назад. Стул, на котором он сидел, коротко скрипнул. Я отметил это про себя – значит, всё по-настоящему.
– Я пришёл послушать, как вы играете. Ещё раз, – честно сказал я и нервно выдохнул. Пальцы, лежащие на коленях, задрожали. Никогда прежде я не вёл себя столь нагло и панибратски. Но мне действительно нужно было ещё раз услышать его игру, а потом хоть потоп.
Он снял очки и положил их перед собой на стол. У него были синие глаза, тёмно-синие, тёплые и слегка печальные.
– Честность за честность, – усмехнулся он. – Я играю только при знакомстве и прощании.
– Почему?
– Чтобы не испортить впечатление, к хорошему быстро привыкаешь.
– А вы считаете, что играете хорошо? – я уже не мог оторвать глаз от его лица. Оно было идеальным, также как и его голос. Нет, оно не было красивым, слишком тонкое, несимметричное, бледное, но, тем не менее, оно было идеально.
Он улыбнулся мягко и снисходительно, и мне захотелось коснуться его, словно… в нём тоже был звук, тот самый звук. Коснись рукой – и он зазвучит вновь.
– «Хорошо» – это бесцветное слово, ты же не считаешь, что я играю «хорошо», мы оба не считаем так. Я просто играю.
– Да. Просто играете, – повторил я и коротко выдохнул оттого, что в груди стало тесно и как-то тоскливо. Я опять чувствовал себя неполным, как тогда, когда вышел из аудитории и пошёл прочь.
– У тебя абсолютный слух, но слишком мало воли, – вдруг заговорил он серьёзно, и я замер, слушая его. – Если что-то в окружающем мире тебя не устраивает, попробуй изменить себя. Не злись на мир за его несовершенство. Он слишком мудр, и останется таким, каков он есть. Но в твоих силах сделать свою реальность светлее.
– Каким образом? – хрипло спросил я, горло перехватило от волнения.
– Для начала научись играть хотя бы на одном инструменте. Согласись, критик, не владеющий материалом – звучит неубедительно, – он опять мягко улыбнулся, и я понял, что пропал окончательно. Этот человек сделал меня одним неуловимым движением губ.
– Вы мне поможете?
– Помогу, но и от тебя потребуется помощь.
– Вам? – я невольно подался вперёд, так, словно сейчас могу услышать самый страшный секрет.
Он тоже подался вперёд, его глаза вспыхнули лукавством, и, понизив голос, он ответил:
– Твоё желание. Мне нужно только твоё желание.
Я отпрянул назад, чувствуя, что краснею. Никогда прежде мне не было так неудобно и так странно. Я хотел, чтобы он меня коснулся. Да, я ждал, что он меня коснётся… не как мама или девчонка, а совсем иначе. Как хозяин.
– Да, я согласен, – промямлил я и резко встал. Он посмотрел на меня с некоторым сожалением и кивнул.
– Я буду ждать тебя здесь завтра в шесть вечера.
– Да, я приду. До свидания, – я всё ещё мямлил, даже когда эффект от близости его лица развеялся, я всё равно не мог взять себя в руки. Я хотел вернуться, даже когда бежал по мокрому снегу, хлюпающему под ногами, я хотел вернуться к нему и… и… черт! Я совсем спятил! Я хотел, чтобы он меня касался своими тонкими пальцами, как той скрипки, которую я никак не мог забыть. Наваждение, безумие, проклятье.
Бессонная ночь, смутные видения, его руки на моём теле, настраивают, скользят, сжимают, и я опять звучал…
Он оказался очень требовательным и жестким педагогом. Два раза я уходил, хлопнув дверью и обещая себе больше никогда не возвращаться. Один раз я нечаянно уронил скрипку, и он так посмотрел на меня… чёрным, тяжёлым взглядом, навылет, я подумал, что мои мозги взорвутся от силы его взгляда. Потом я как в бреду сыграл партию без единой ошибки, он меня похвалил, а я разрыдался. Впервые в жизни я сидел прямо на полу и рыдал, не зная, как остановиться. Лучше бы он ругал меня, ударил, но только не так! Словно ничего не произошло, и никогда не было этого чёрного, этого нечеловеческого взгляда.
– Прости меня, – он опустился рядом со мной на корточки и слегка погладил по волосам. – Я не хотел напугать тебя.
– Пожалуйста, больше так не надо… я же всё понимаю, лучше скажите, но не смотрите больше так… – я говорил, захлёбываясь в слезах, а он всё гладил и гладил меня по голове, успокаивая.
– Не буду, – он осторожно обнял меня за плечи и прижал к себе. Я закрыл глаза и утонул в новых ощущениях. Его тепло, его запах, его сердце рядом, тоже волнуется… за меня. Я всё ещё плакал, но был счастлив. Как никогда прежде я был счастлив. – Обещаю больше не пугать тебя. Я и забыл, что это такое - когда тебя по-настоящему видят. Ещё раз – прости меня.
С того дня наши отношения кардинально изменились. Я считал минуты до того момента, когда можно будет пойти на занятие. Я готовился, я выучивал все партии, все самые сложные переходы, я научился настраивать скрипку так, чтобы она звучала идеально. Но это была только половина моего наваждения. Вторая была совсем безумной, и сейчас мне даже стыдно вспоминать о ней.
Я следил за ним. Узнал, где он живёт, когда уходит на работу, когда возвращается с работы. Я даже расспросил соседей о нём, все отзывались очень хорошо, говорили, что он всегда здоровается, улыбается, помогает донести сумки. Он был идеальным соседом, идеальным учителем, идеальным музыкантом. Я хотел найти в нём хоть какой-нибудь изъян, чтобы… быть для него особенным. Я думал, что, узнав секрет, стану к нему ближе. Но ничего не было. Абсолютно ничего. Только грусть от того, что иногда он приходил домой не один. В окнах его квартиры было отчаянно темно. А я курил одну сигарету за другой и думал о том, что не имею никакого права, никакого…
Я услышал разговор о том, что он уезжает, после того, как вернулся из поездки в Швецию на концерт мамы. Там опять всё было насквозь фальшиво, но на этот раз я был более спокойным, смог разложить всё по полочкам, понять, где именно нужно поправить, чтобы было лучше. Концерт мне понравился, мама была как всегда на высоте и получила какой-то очень важный для неё приз.
Это случилось прямо на уроке, когда учительница вышла за мелом. Моя одноклассница тоже занималась у моего маэстро по пятницам, кажется, она даже плакала, когда рассказывала подруге о его скором отъезде. Я едва смог досидеть до конца урока. Сорвался с места и побежал к нему домой, чтобы уговорить остаться, чтобы спросить, почему он решил уехать от нас, от меня. Но уже тогда я знал, что бегу, чтобы попрощаться.
Я влетел на пятый этаж и сразу же нажал на кнопку звонка, иначе бы не решился. Только так, пока стук сердца ещё заглушает голос разума. Он открыл дверь и нисколько не удивился, увидев меня. Молча пропустил внутрь светлого широкого коридора. Абсолютно пустого и холодного.
– Чай будешь? – спросил он, закрывая за мной дверь. Я вздрогнул и с замиранием сердца посмотрел на свои грязные ботинки, с которых стекала талая вода на чистый пол.
– Нет, спасибо, – прошептал я, и почувствовал себя таким глупым и нелепым. Что я хотел ему сказать? Зачем я вообще пришёл? Только трачу его время.
– Разувайся, проходи в гостиную, я сейчас приду, чай только заварю.
Он ушёл на кухню, оставив меня одного. Я осторожно снял ботинки, чтобы не испачкать ещё больше того, что я уже испачкал. Опасливо прошёл в большой, также пустой зал и остановился. Небольшой диван в углу, маленький письменный стол, скрипка в чехле стоит около дивана. И всё. Больше ничего не было. Ни чемоданов, ни упакованной мебели, ни обычного беспорядка, который всегда сопровождает уезжающих людей.
– Впечатляет? – он бесшумно подошёл сзади и тихо усмехнулся. Я чуть не вскрикнул от неожиданности.
– А где вы спите? – спросил я вдруг и чуть не прибил себя за столь интимный вопрос. Но он нисколько не смутился, только слегка сощурил глаза.
– По-разному бывает, – пожал он плечами. – Проходи, садись. Для гостей у меня есть чудный диван, – он слегка усмехнулся и мягко подтолкнул меня в спину. От его прикосновения всё внутри сжалось и стало жарко. Я не смог дойти до дивана, развернулся и чуть было не столкнулся с ним нос к носу.
– Я слышал, что вы уезжаете, – затараторил я. – Почему вы уезжаете? Вам здесь не нравится?
Он пристально посмотрел мне в глаза и осторожно коснулся щеки, я совсем растерялся. Я всегда хотел этого, чтобы это было вот так нежно, невесомо, только между нами. Но он уезжает…
– Да, я уезжаю, но не потому, что мне что-то не нравится, – ответил он и убрал руку. Я едва мог держать себя в руках. В глазах уже щипало, и горло совсем сдавило от подступающих слёз.
– А почему? – мой голос всё-таки дрогнул.
– Потому что время пришло.
Теперь он гладил мои плечи, медленно скользил руками снизу вверх. Но я не мог успокоиться, я хотел, чтобы он остался, любой ценой! Здесь, со мной!
– А если я хочу, чтобы вы остались? Это для вас что-нибудь значит? – почти злобно выкрикнул я и вцепился в его руки, останавливая.
– Значит. Это значит даже больше, чем всё остальное, – грустно улыбнувшись, ответил он, не вырываясь из моих крепко держащих его рук.
– Тогда почему? Почему? – я уже плакал, солёные капли текли по моим губам, и он легко высвободил одну руку, чтобы стереть их.
– Ты всему научился, я тебе больше не нужен. Есть те, кому я нужнее.
Я зажмурился, не в силах сдержать рвущийся из груди всхлип. Я совсем обезумел. Он же исчезнет, совсем исчезнет и никогда не вернётся… Никогда.
– Неправда! – выкрикнул я. И, обхватив его за шею, приподнялся, чтобы поцеловать. Он обнял меня и поцеловал в ответ. Поцелуй был солёным, сладким… первым. Когда я отстранился, он вновь прижал меня к себе, крепко-крепко. Не разлучить.
– Я люблю вас… люблю…
Он молчал, а я едва мог дышать от отчаяния, уткнувшись носом в его грудь.
– Спасибо. Я хочу поиграть для тебя, – прошептал он на ухо и поцеловал в щёку.
И я опять заплакал, понимая, что это не второе знакомство, это то самое прощание, о котором он говорил когда-то.
– Когда я закончу, тебе станет намного легче, обещаю.
Я замотал головой, я не хотел, чтобы мне было легче, я ничего не хотел. Только бы он не уходил, только бы любил меня… хоть самую малость.
Он вынул из футляра скрипку, и я понял, что он любит меня, что он любит меня как никто и никогда.
– Это ты, такой, каким я тебя вижу. Моё любимое произведение. Слушай и звучи.
Я не знаю, где он теперь. Есть ли он сейчас где-то? Быть может, его и не было никогда. Просто одна струна резонировала с другой в чистом аккорде ми минор. И это было красиво.
Это звучало.