МОЛОДОСТЬ ОТЦОВ
(заметки по воспоминаниям отца)
Глава 1.
Мой отец – участник Великой Отечественной войны. Его воспоминания представляют определенный интерес, потому что дополняют наши представления о том легендарном времени, когда народ страны, называвшейся Союзом Советских Социалистических Республик, победил своего ненавистного врага – фашистскую Германию.
Об этом много написано и рассказано, опубликовано величайшее множество документов, мемуаров и воспоминаний. Но каждое свидетельство очевидца тем и ценно, что оно взято не с чьих-то слов, а является бесценным личным опытом, «элементарной частицей» той огромной мозаики людских судеб и событий, из которой и сложилась трагическая и героическая история великой страны и великого народа.
Не о каких-то вещах отвлеченных или пережитых только им, рассказывает отец. Он вспоминает о пережитом совместно со своими товарищами, о судьбе своего поколения. Воспоминания эти неотделимы от общей памяти миллионов других советских людей и не только помогают лучше понять Победителей и их время, но и оценить время нынешнее и грядущее, нашу собственную позицию и роль в этом сложнейшем процессе – истории нашей страны и народа.
– Я, – говорит отец, как и многие другие мои товарищи, являюсь участником Великой Отечественной войны. Этот статус определил Указ Президиума Верховного Совета СССР от 9 мая 1945 года. Мы были награждены медалями «За участие в Великой Отечественной войне».
– Конечно, перед участниками войны, проходившими службу в Действующей Армии в начальный период войны, надо «снимать шляпу». Именно они вынесли на себе главные тяготы ведения боевых действий. Большая часть из них сложила головы на полях сражений.
Потери эти исчислялись миллионами, они составили чуть не половину от общего числа потерь наших войск за всю войну. Тому поколению советских воинов досталось и досталось - крепко. Факт.
Однако, из оставшихся в живых участников Великой Отечественной войны большинство – это люди призыва 1943-1944 годов. Это был уже совсем другой период, не тот, когда орды немцев с бравурными маршами катились на Восток, уничтожая на своем пути все и вся, когда им легко удавалось создавать крупные «котлы», уничтожая окруженные группировки наших войск.
Нисколько не умаляя заслуг перед Родиной людей, прошагавших с боями от стен Москвы и Сталинграда до Берлина, следует заметить, что среди участников войны, находившихся в Действующей Армии, было и немало людей, оказавшихся в ней в последние месяцы и дни в составе тыловых, обеспечивающих подразделений и частей. Это не их вина и не их заслуга, что они оказались в такой ситуации. Необходимо заметить, что наряду с этой категорией были и те, кому довелось служить в так называемых запасных частях и подразделениях. И досталось лиха всем!
– Я был призван в армию в начале 1943 года. Службу начал в Бакинской Армии ПВО в составе 5 полка аэростатов заграждения. Наша аэростатная точка находилась на крошечном островке в Каспийском море. Кроме нашей точки на этом же острове находилась еще какая-то зенитно-артиллерийская батарея среднего калибра. Вот и весь наш «гарнизон». Жили мы в землянке. Круглые сутки несли боевое дежурство возле аэростата. Днем категорически запрещалось ходить по позиции, а ночью строго соблюдали светомаскировку, даже зажигать спичку не разрешали. Зенитчики были «вкопаны» в землю, торчали только стволы орудий из-под маскировочных сетей. Называлась наша позиция почему-то «аэростатным биваком». Провел я в этом «биваке» месяцев 6-7. Летом страшная жара чередовалась с жуткими песчаными ветрами.
В ноябре 1943 года перевели меня в комендантский взвод при управлении полка. Основная наша задача – несение караульной службы по охране военных объектов. Службу несли через день. Из-за нехватки людей все посты, кроме поста №1 (у Боевого Знамени части), были двухсменными. Два часа – на посту, два часа – в караульном помещении. И так сутки напролет. Через день.
Понятно, что сон в этой ситуации становился для нас главным приоритетом. Но однажды произошло событие, которое резко повернуло мою судьбу. Как-то перед очередной сменой, в хронически сонном состоянии, я побежал по нужде в солдатскую уборную. Вбежав, я там, в полутьме, нечаянно толкнул оправлявшегося начальника особого отдела подполковника Погосяна – грозу всего полка. Перед ним дрожали все, включая командование полка. При столкновении у него с головы слетела новенькая чекистская фуражка, которая угодила прямо в широкий желоб-писсуар, до одури остро воняющий мочой и хлором. Мы с подполковником оторопело смотрели, как пропитывается зловонной жижей фуражка.
– Скотина! – взревел Погосян, – от стремительности события он поначалу, видимо, растерялся, как и я.
– Честно скажу, я до сих пор помню страшный оскал этого вмиг озверевшего лица! – говорит отец. – Потом этот, черный как жук, подполковник еще долго снился мне кошмаром в солдатских снах.
¬ Как твоя фамилия, сволочь?! – в ярости орал чекист.
Я, молодой солдат, будто лишился языка. Я разом онемел, не смог произнести ни одного слова, только, побелев как мел, механически переводил взгляд с подполковника на фуражку и обратно.
Резко оттолкнув меня и бормоча проклятия, Погосян, брезгливо сплюнув в сторону фуражки, быстрым шагом направился в сторону штаба. Я, забыв, зачем прибежал в уборную, также бегом вернулся в караульное помещение – бледный и обескураженный. О случившемся не смог рассказать никому. Разводящий повел меня на пост, но не прошло и получаса, как вижу: идет смена. Я все понял. С поста и караула меня сняли и отправили в казарму. Немного погодя, меня вызвал к себе наш старшина по фамилии Щур, который, особо не вдаваясь в подробности, сообщил, что меня приказано направить в маршевую команду, которая уже была сформирована из солдат и сержантов старших возрастов. Дней десять команда эта при управлении полка ждала отправки на фронт.
Меня быстро переодели в новое обмундирование – и включили в эту самую команду – единственного из всех моих сверстников нашего призыва. Товарищи меня подбадривали, успокаивали, но жгучая обида не отпускала. Слова «скотина», и «сволочь» – вновь и вновь звучали в моей голове.
¬ Меня никто и никогда в короткой моей жизни такими словами не называл, – продолжал отец. – В горном селении, где я родился и вырос, между людьми всегда были подчеркнуто уважительные отношения.
В смутное и тревожное время особую роль приобретало то окружение, в котором ты постоянно находился. Пусть оно и было временным. Ты срастался с ним, вместе с ним преодолевал все трудности, тяготы и лишения. Оно замещало отсутствие рядом родных и близких. Это было очень важным для совсем молодых людей, которые кроме своих селений ничего в этой жизни и не видели.
– И вот меня лишают этой опоры. Одного из всех! За что? Фронта и трудностей мы не боялись, сказывалось крепкое горское воспитание.
– Больше я этого Погосяна, никогда не видел, – сказал отец. – Случившееся осталось на его совести. Была ли она вообще – сомнительно!
Глава 2.
Воинский эшелон из краев, где еще была плюсовая температура, доставил бакинцев в город Пензу.
– Здесь нас задержали на пять суток, в течение которых всему составу эшелона – с утра до глубокой ночи – пришлось заниматься чисткой железнодорожных путей от большого снега. Стояли лютые морозы. Люди мёрзли. Были офицеры из сопровождения, которые не гнушались бить солдат палками – за «медленную» работу. Некоторые из них, достав пистолет из кобуры, даже угрожали расстрелом на месте. Мороз и ветер. Укрыться негде – поле! В таких условиях никак невозможно было работать как-нибудь «медленно» – замерзнешь. Офицеры тоже мерзли, но –больше от безделья. Они бегали от солдата к солдату, размахивая своими палками. Злились, что оказались в такой ситуации при простой задаче: сопроводить команду до пункта назначения, завершить все формальности и вернуться в тёплый Баку, в уютное офицерское общежитие.
Еду подвозили на машине. Она была замерзшей. Хлеб и тушенку рубили топором на куски. «Кипяток» – просто холодная вода. Наспех давясь этими твердыми, как лед, кусками, дружно продолжали работу.
Через неделю эшелон вместо фронта прибыл в Горьковскую область. В глубокую ночь выгрузились на станции Мулино и, подгоняемые сильным морозом, совершили пеший марш в лагерь, в двадцати километрах от станции.
Гороховецкие лагеря! Как говаривали солдаты: «Леса нет – одни сосны, земли нет – один песок, воды нет – одни болота, людей нет – одни солдаты». Все постовые вышки были «расписаны» так, что за два часа несения службы – не соскучишься, да и не прочтешь всего, что оставили «летописцы»-часовые на каждом квадратном сантиметре досок.
Одна запись запомнилась отцу основательно: «Кто не был, то будет, а кто был тот … забудет!» Позже я похожую фразу видел в «дембельских» альбомах уже современных мне солдат. А начало-то – вот ведь откуда взялось. Впрочем, кто знает, где берет начало сия краткая, но премудрая сентенция!
Гороховецкие лагеря располагались на огромной площади и были битком забиты всевозможными воинскими частями. Здесь танкисты и пехотинцы, артиллеристы и автомобилисты, связисты и саперы, какие-то военные училища.
– Здесь же дислоцировался наш 2-й учебно-артиллерийский запасный полк, в котором насчитывалось около четырнадцати тысяч человек личного состава, – продолжал отец.
– Здесь по ускоренной форме обучения готовили артиллеристов, разведчиков, вычислителей, планшетистов, радистов, связистов – для артиллерийских частей. В нашем радиодивизионе насчитывалось шестьсот человек.
Занятия в лагерях проводились очень интенсивно и в основном – в поле. С утра до вечера. Через месяц-полтора формировали маршевые батареи, которые сразу направлялись на фронт – уже со своей боевой техникой. Станция Мулино работала круглые сутки. Ни на минуту здесь не прекращалась работа. Сформированные эшелоны по плотному графику уходили один за другим. Столько же эшелонов прибывало сюда с разных концов страны – в основном с востока и с юга.
Глава 3.
2-й УАП запаса. Жили мы, естественно, в землянках, спали на трехъярусных (!) нарах – без матрацев и подушек, просто на голых горбылях. По пять человек на пролет, где можно было лежать только на одном боку – до самого подъема. Перевернуться на другой бок было нереально.
– Это было просто исключено, – подчеркивает отец. – На бедрах, как и у многих солдат, у меня образовались кровяные пролежни, как у тяжелобольного, лежащего при плохом уходе все время в одном положении.
Света в землянке не было. Ночью горела коптилка на тумбочке у дневального на выходе, едва тлевшая от заправленной в нее нефти или мазута. Дневального – из-за копоти – с нар не было видно. Долгими неделями и месяцами каждую ночь мы дышали этой гарью, особенно на верхних «этажах». Утром у всех солдат под носом было черно от этого мазутного чада.
Трудно передать словами, что творилось в этой проклятой землянке с одним узким проходом утром, при подъёме! Солдаты, как сумасшедшие, прыгали с нар второго и третьего ярусов, падали друг на друга, толкались и ругались.
Вспоминая, отец вздыхает:
– За час до подъема мы уже не спали, планировали свои действия по команде «подъём». Сырые портянки с вечера клали под себя (сушилки в землянке не было), обмотки подкладывали под голову вместо подушки. При побудке всё это надо было не забыть, спрыгивая с нар вниз, а ботинки хватали без разбора – любые, какие попадутся под руку. Обувь была общая: «моя – твоя» – не было (иногда днем разбирались)! И бегом на улицу, где продолжали мы одеваться и обуваться, а в строю продолжали судорожно наматывать длинные, красного цвета обмотки. Это были обмотки американского производства!
На физическую зарядку выходили в любую погоду в нижнем белье, даже при сильных морозах.
В землянках свирепствовали клопы, высасывая из исхудавших молодых тел, как казалось нам, последние капли крови. Также не давали покоя блохи, которые ужасно кусались.
Провинившихся бойцов старшина заставлял убирать под нарами нижнего яруса, так как именно там, в темноте и затхлости плодились эти проклятые насекомые. Этого наказания солдаты боялись больше всего.
– Пойдете у меня сегодня под нары блох ловить! – при малейшей провинности не забывал припугнуть нас старшина Переведенцев.
Глава 4.
Зима 1943-1944 годов в этих краях была лютая. Морозы доходили до сорока – сорока пяти градусов. При таких морозах все передвижения по лагерю осуществлялись без строя. Но передвигались компактными группами, при этом, чтобы исключить обморожения лица, – следили друг за другом, предупреждая товарища о первых признаках обморожения носа, щек. Такова была установка. Несмотря на такую подстраховку, обморожения все же случались.
– Помню: молоденький солдат из Средней Азии по фамилии Коненко, больше похожий на подростка – щуплый, с очень светлой кожей лица – сильно отморозил нос. Никто из товарищей не заметил, как на морозе нос у Коненко начал белеть. На фоне белого же лица признаки обморожения заметили поздно. Коненко тут же поместили в лазарет, вылечили, а затем судили – за членовредительство! Суд был показательный. Присудили ему штрафную роту. Коненко на суде плакал от отчаяния и случившейся с ним несправедливости. Надо было видеть его глаза.
– Этого солдата мне почему-то трудно забыть. – Отец помолчал, – мы ему, разумеется, сочувствовали, так как понимали – не виноват. Оставалось только надеяться, что с ним судьба обойдется милостиво. Увы, надежды эти были очень призрачными! Ясным это стало гораздо позже, когда война уже кончилась и начала медленно отодвигаться в прошлое, когда время стало обнажать перед нами страшную цену Победы.
Подобные жизненные ситуации поневоле делали нас, еще по сути мальчишек, взрослее, грубо развеивая последние остатки детской наивности и детских же представлений о мире и людях.
– Я стал глубже понимать, – продолжал отец, – как многообразно сурова военная действительность, в которой мы оказались по воле времени и судьбы. Что мне еще сравнительно повезло, после столкновения с подполковником из особого отдела. Что могут быть вот такие ситуации, как с Коненко, когда ты можешь быть бессильным против обстоятельств, а, главное, против злой воли отдельных людей. Надо постоянно быть начеку!
Глава 5.
Особо отец останавливался на организации питания в полку.
– Столовых в нашем УАП было две. Одна – крытая, длинная, огромных размеров – для тех, кто зачислен в штат полка. Напомню, что в учебном полку было около четырнадцати тысяч человек личного состава. Другая – открытая, оборудована была под навесом. Эту, вторую, временно проходили все прибывшие в полк в течение недели, пока в штабе не разберутся с распределением и не раскидают людей по подразделениям – кого куда. При сильных морозах идти в эту столовую и принимать там пищу было просто страшновато. Только проклятый голод неумолимо гнал нас к этим обледенелым от постоянно проливающегося на морозе супа котлам.
Крытую столовую можно было скорее назвать огромным производственным комбинатом по обеспечению питанием. Она работала круглые сутки. Наряд назначался из ста солдат и пяти офицеров, каждому из которых хватало работы. Здесь одни подразделения обедали в то время, когда другие еще только завтракали. Бывало: ночью разбудят и поведут на обед! Все постоянно смещалось и путалось. Кормили отвратительно. За неаккуратно и наспех сколоченными из грубых досок столами сидели по тридцать два человека – по шестнадцать с каждой стороны. Хлеб на всех «делил» какой-то нахрапистый и наглый солдат по фамилии Жох, а около него – с одной и с другой стороны – всегда занимали места такие же наглые пройдохи из «бывалых», побывавших непонятно где и прибывших, черт его знает, откуда. Каким-то образом «жохи» эти быстро снюхивались между собой. До другого конца стола порции хлеба доходили мизерные, а иногда три-четыре человека оставались (особенно во время ужина) без хлеба. Это бывало до слёз обидно. Хлеба нам полагалось пятьсот граммов в сутки. По сто пятьдесят грамм на завтрак и ужин и двести граммов – на обед. Хлеб пекли из кукурузной муки. Сырой и тяжелый, он все равно нам даже снился. 150 г хлеба – это по размеру чуть больше спичечного коробка. Мы тут же его съедали, не дожидаясь горячего. Чай был несладкий, жидкий, бурого цвета.
В столовой ловко орудовали солдаты из постоянного состава хозяйственных подразделений. Это – писаря, музыканты, складские «крысы», повара из отдыхающей смены и прочие лбы, к которым солдаты всех времен относились с презрением. В конце столовой у них были свои аккуратные столы, накрытые клеенкой, на восемь-десять человек. Они питались отлично. Были всегда веселы, хохотали и дурачились не стесняясь. После приема пищи они организовывали здесь своеобразный маленький рынок и обменивали хлеб, порции жидкого супа, кашу – на сахар, на махорку, на деньги, на различного рода самодельные сувениры. Среди «покупателей» можно было видеть и младших офицеров – командиров взводов, которые прибывали из военных училищ, получали здесь назначения, технику, людей и отправлялись в составе маршевых подразделений на фронт. Больше месяца-двух здесь мало кто оставался.
Глава 6.
– Но мне – «повезло», – с самоиронией продолжает мой отец. – После месячных курсов меня оставили на трехмесячные курсы. Затем перевели на шестимесячные. Стал радистом 2 класса, командиром отделения. Поэтому мне пришлось испытать все «прелести» Гороховецкой лагерной жизни в полной мере.
Кто прослужил здесь три месяца и более, как правило, болели «куриной слепотой». Есть такая болезнь. По медицине она означает расстройство зрения. Причина этой болезни – явная недостача в организме витаминов, а это, в свою очередь, результат недоедания, истощения и малокровия. Болел этой болезнью и я. Боли никакой не ощущаешь. Практически ты здоров, но с наступлением сумерек ты – слеп на оба глаза, не видишь даже рядом находящегося товарища. Если сидишь в кинозале – на экране все видно, а вокруг темно, как в могиле. С наступлением сумерек тебя сопровождает товарищ под руку. Короче говоря, в темноте ты – просто беспомощная курица. Лечили нас от этой болезни рыбьим жиром – витамин А. Стоит солдат-санитар с палочкой в руке, а перед ним большая посудина с этим самым жиром и длинная очередь солдат – «кур», человек пятьсот-шестьсот. Санитар ловкими отработанными движениями берет своей палочкой нужную порцию жира, ты подходишь, указательным пальцем снимаешь и кладешь в рот этот противный на вкус жир… И, через примерно месяц-полтора, глядишь, выздоровел. Отдельные заболевали этой болезнью повторно.
Некоторые солдаты после еды в столовой собирали на столах крошки хлеба, вернее, искали, но мало кто что находил. Копались в мусорных контейнерах, отходах, где так же трудно было чего-нибудь найти.
– В моем отделении был один пожилой сорокапятилетний неуклюжий солдат с высшим образованием, физик по специальности, по фамилии Сулима. Михаил Сулима, – подробнее остановился отец на эпизоде своих воспоминаний. – Он постоянно копался в этих мусорных контейнерах, а потому вечно с виноватым видом опаздывал в строй. Но я стеснялся делать ему какое-либо замечание, однако бесхитростное выражение недовольства на моем лице, видимо, выдавало меня. Я получал за него замечания от старшины. Как-то Сулима подошел ко мне, когда поблизости никого не было, и тихо сказал:
– Магомет, ты извини меня, сынок! Мне стыдно, но иногда я ничего не могу поделать с собой, – и в глаза мои внезапно накатились слезы, которые я с большим трудом сдерживал перед этим интеллигентным и умным человеком. Я только беспомощно махнул рукой. Когда война заканчивалась, этот самый Сулима в огромном летнем клубе выступал перед солдатами и офицерами с лекцией по ядерной физике, естественно в популярной, доступной для нашего понимания форме. Муха летит – слышно было, такая стояла тишина! В скором времени его куда – то откомандировали.
Глава 7.
Попасть в наряд по солдатской столовой (на армейском сленге «по кухне») было делом престижным. За более чем год службы во 2-м УАП запаса я лишь один раз попал в наряд по кухне. Но перед этим меня пригласил к себе помкомвзвода пожилой сержант Талалыхин и сказал:
– Пойдешь на кухню и принесешь мне кашу, много каши. Уяснил?!
Я не ожидал такого задания от скромного и молчаливого сержанта.
– А как же я это должен сделать? – спросил я в свою очередь.
– Когда будешь мыть котлы из под каши, – а ты просись на это дело – положишь её в карманы и – бегом ко мне!
Я был сильно удивлен такого рода заданию и не был уверен, что смогу его выполнить. Но мне, к счастью, повезло. Один из дежурных офицеров по столовой, пожилой и очень неряшливый лейтенант, длинной палкой ткнул меня в грудь:
– Эй, ты, поди сюда!
Подошел.
– Быстренько вымыть вот этот котёл. Срок пятнадцать минут. – И пошел дальше.
Я поднялся к котлу – он был огромный. И в нем действительно оставалась еще каша! Недолго думая, я опустился головой вниз в этот котел. От души наелся и начал затем руками брать и пихать кашу в карманы брюк. В это время я получил сильный удар палкой по ногам, которые только и торчали над котлом.
– Ты что, мать твою так, долго будут торчать твои ноги над котлом? Почему так долго моешь? – Это был тот самый лейтенант. Я с трудом выбрался из котла весь потный и грязный.
– Уже все, товарищ лейтенант, вычистил! – нагло соврал я, хотя даже и не приступал к мытью. Я быстро спустился вниз и – айда из кухни к своему сержанту. Ведь меня не запомнил в лицо ни «чужой» лейтенант, ни тем более – повар. Таких, подобных мне, худых и грязных рабочих по кухне было очень много. Чем кончилась эта история – не знаю. Я больше туда не вернулся! Зато довольным остался мой сержант. Из карманов я выложил кашу ему в солдатский котелок. Он тут же вытащил из-за голенища алюминиевую ложку и начал есть кашу быстро, особо не прожевывая, зажмуривая при этом глаза от удовольствия. Ложек в столовой не было. Солдаты отливали их сами из алюминия от подбитых чужих и своих самолетов. Металлолом этот свозили на станцию, где рассортировывали и отправляли на предприятия. Ложки отливались с причудливыми ручками в виде женских фигур. Мисок же в столовой было бесчисленное количество. Их изготавливали из жести от американских консервных банок.
Был у нас еще пост №3. Это склады ПФС (продовольственно-фуражного снабжения). В одном из них хранился корм для лошадей – жмых. Счастливцы, попавшие на этот пост, также получали задание.
Ребята, надо отдать им должное, обеспечивали своих товарищей этим «деликатесом» в достаточном количестве. Жмых аккуратно делили между собой. Но, есть его при товарищах почему-то стеснялись, а потому грызли после отбоя, лежа на нарах, под одеялом.
Все дырки и щели во внутренних и наружных стенках землянки были забиты кусками жмыха. У каждого был свой тайник, который быстро находили другие.
Часто с самого раннего утра вывозили нас на тракторном прицепе работать далеко в лес – на целый день. Рубили и пилили, таскали тяжелые бревна, складировали лес. Это был тяжелый изнурительный труд на голодный желудок при трескучем морозе. Обед в лес не привозили. Командиры успокаивали, подбадривали нас, как могли. Говорили, что вечером по приезду получите все сразу и обед, и ужин. Но иногда забывали оставить нам еду и виновников, как правило, не находили. Никто их, собственно, и не искал. Некому было. Голодали, как волки зимой.
Часто приходилось нам загружать и выгружать вагоны с тяжелыми артиллерийскими снарядами. Вагонов было много. Это было очень часто – почти через день. Команда на это задание поступала неожиданно, как правило, ночью. Поэтому перед тем, как ложиться спать, солдаты шутили: «Давайте подождем час-другой, ведь все равно идти снаряды грузить». Никаких скидок на эту работу не было. То есть по команде «подъем» все должны были вставать как обычно и далее – по распорядку.
Глава 8.
Вот так мы жили и служили. Кто-то скажет: «ГУЛАГ какой-то!». Да, было очень тяжело. Всё здесь – чистая правда, а многое из тягот и лишений воинской службы я даже не упомянул в своих воспоминаниях. Но это не было отбыванием некой повинности. Несмотря на свой молодой возраст, мы хорошо, можно сказать – нутром – понимали ситуацию. Служили честно и добросовестно. Не унывали. Солдаты не унывают никогда. Они не могут долго держать обиды, просто некогда.
– Солдата жалеть нечего, он – не девушка! О нем следует – заботиться, - говорил, уже в другой части, командир батареи Рафик Султанов.
Но такой заботы во 2-м запасном УАП о нас, переменном составе, не было. Мы все были – «временные».
– Эх, как же плохо быть временным, «ничейным» солдатом. Мы не имели права жаловаться на трудности, проявлять недовольство, «качать права», как принято сейчас выражаться, – говорит отец. – Даже среди товарищей и друзей нельзя было высказывать какие-либо претензии. Это почему-то сразу становилось известным старшим командирам, а то и соответствующим органам. Бывало: лежит рядом с тобой на нарах товарищ, а на утро и духа его нет. И никто даже и не смел интересоваться им: где он, что с ним случилось. Все смотрели друг на друга и понимали все без слов. Не так часто это случалось, но, к сожалению, – было!
Однако трудности, тяготы, голод – не могли лишить нас молодости. Мы и смеялись, и шутили, как это и положено молодым людям, несмотря ни на что. В радиобатарее у нас были два молдаванина по фамилии Хаян и Чаян и два адыгейца по фамилии Дудук и Зузук. Наш батарейный хохмач-писарь в списке личного состава для вечерней поверки поставил эти фамилии в самом конце рядом и по «ритму»: «Хаян – Чаян; Дудук – Зузук». И когда старшина зачитывал фамилии личного состава, перед этой «четверкой» он делал краткую паузу, а мы хором всей батареей дружно гаркали: «Хаян – Чаян; Дудук – Зузук».
Глава 9.
– Я был исполнительным и дисциплинированным солдатом. И это сыграло со мной злую шутку, – продолжал отец, – все, кто прибыл со мной во 2-й УАП, убыли на фронт в составе маршевых подразделений.
– Ну, может быть, насчет «злой шутки» ты и погорячился, – говорю я отцу, – неизвестно, чем бы все закончилось, например, мог быть вариант – и с большой степенью вероятности, что мы не сидели бы с тобой здесь, за неторопливым разговором.
А еще я подумал, что история – сослагательного наклонения не терпит и нечего рвать душу сожалением о том, что я существую в результате того, что остался живым отец, женился на моей матери. Сложный – до умопомешательства – вопрос. Ведь многие (миллионы!) не выжили, не вернулись! И сколько же людей в результате вообще не появилось на свет.
– Все мы в душе желали попасть на фронт, пафосом не владели, но хорошо понимали, что настоящее мужское дело происходит именно там. И что, по большому счету, это наша святая обязанность – Родину защищать. Мы были к этому готовы ежечасно.
Нас, нескольких радистов, оставили в лагерях. Нас обучали. Впоследствии мы обучали. Со второй половины 1944 года лично подготовил более двухсот радистов для артиллерийских частей и подразделений. «Моя» морзянка, очевидно, пищала затем на самых разных фронтах. Тихое и многоголосое пианиссимо азбуки Морзе предвещало для врага плотное знакомство с «богом войны» – артиллерией: полное фортиссимо!
– Хотел бы несколько коснуться одной темы, всячески муссируемой на все лады в наше время, получившей название «дедовщина», а также подчеркнуть несколько мыслей о роли сержантов, младших командиров. Ведь я знаю армейскую жизнь. И сказать, что знаю хорошо – характеристика недостаточная.
Да, сержанты в основной своей массе действительно были служаки. Нашего гороховецкого старшину Переведенцева, например, побаивались младшие лейтенанты – выпускники Томского артиллерийского училища, как они сами признавались нам впоследствии. Требовательным старшина был не только в силу уставной необходимости, но и потому, что таковым был и по натуре своей. Таких служак настойчиво искали, находили и назначали.
– От «нашего», при всей его строгости, ни разу не слышал грубого слова, обращения на «ты»! Сам он был образцом службы. Взыскания, предусмотренные уставом, применялись сержантами, старшинами редко. Наряд на работу или вне очереди по сути ничего не менял в тяжелом повседневном существовании рядового бойца.
Поэтому появлялась почва для «творчества». Так, один сержант, – усмехнувшись, говорит отец, – придумал мирить повздоривших между собой рядовых следующим образом: заставлял их перед строем по-братски обняться и облобызать друг друга. Все это сопровождалось громким смехом и подначками товарищей, тоскующих по человеческой разрядке от жуткого быта Гороховецких лагерей. И чаще всего это, было, пожалуй, наилучшим исходом для сконфуженных виновников.
– Мы, сержанты, туго знали свое дело. Через непродолжительное время (все сравнительно!) мы уже становились значительно опытнее своих молодых лейтенантов – командиров взводов. Им за нашими спинами служилось легко. «Дедовщины» в наших казармах, в нашей среде – не было. Не помню ни одного случая! – подчеркнул отец. Нам приходилось убирать мусор, мыть полы и чистить отхожие места, заниматься самой черновой и грязной, часто тяжелейшей солдатской работой. При этом никакой разницы между молодым и старослужащим солдатом не было. Всё делали вместе, сообща.
– Ты же знаешь, какие среди солдат встречаются порой тяжелые типы – во все времена. Сейчас таких гораздо, много больше, – продолжает отец, как бы дискутируя сам с собой.
– Знаю, как тяжело молодым и неопытным сержантам с ними. Нам приходилось таких трутней терпеть, хотя иногда руки и чесались, съездить им по морде. А вот издевательства, «дедовщина» – продукт более позднего периода…
Глава 10.
В 1953 году в связи со смертью И.В. Сталина была объявлена, как известно, большая амнистия. Довольно большая часть бывших осужденных, освободившихся из многочисленных тюрем и лагерей, попала «на перевоспитание» в Армию. Среди них был довольно большой контингент матерых преступников: убийц, насильников, мародеров, воров и грабителей, прочей твари; много рецидивистов. В тот период отец проходил службу в Закавказском Военном Округе помощником начальника политотдела зенитно-артиллерийской дивизии по комсомолу.
– Помню, прибыло и к нам из этой категории человек около ста. Только распределили мы их по полкам и – началось! Чего только они не вытворяли. Начала к нам поступать из частей информация о неизвестных до этого видах нарушений – издевательствах над солдатами. Тогда впервые я услышал об извращениях в виде «солдатских присяг», «солдатских судов», об ударах ложками по ягодицам и т.п.
«Контингент» играл в карты на угон машин, на ограбление магазинов, на изнасилования: проигравшие таким образом из их числа, привычно шли на эти преступления. Вот угнали машину у местного жителя и разбили ее. А вот ограбление магазина и склада военторга под носом у караула. Несколько случаев изнасилования, коллективные пьянки, драки с поножовщиной, разбои, открытое неповиновение и прочее. Весь изощренный набор устоев преступного мира начал махровым цветом прорастать в армейских рядах, видоизменяясь, приспосабливаясь, но сохраняя свою суть.
На ситуацию невозможно было не обратить внимания. Она стала предметом многочисленных обсуждений на офицерских совещаниях, партийных и комсомольских собраниях и активах. На борьбу были призваны все силы общественности. То есть стали массированно применять ранее известные и вполне традиционные меры реагирования. Однако они не послужили и не могли послужить противоядием! Меры организационные, общественного, партийно-пропагандистского характера – да применять к матерым преступникам, к обстановке активно взращиваемой и контролируемой этим воровским сообществом в низовой массовой армейской среде?!
Тогда масштабы и последствия этого явления недооценили. Это сейчас, на большом расстоянии – ясно и просто все анализировать, по прошествии многих лет. Через год-полтора эти люди вернулись туда, откуда и прибыли. Но зараза эта – пошла и укоренялась, приняв характер эпидемии! Про эти процессы и борьбу с ними можно вести отдельный разговор: предмет сей весьма ёмок и для непосвященных будет неожиданно многогранен.
Конечно, надо было исправлять допущенную преступную ошибку глобального характера – совсем другими методами, адекватными этой диверсии, по-другому ситуацию трудно назвать. И привлекать к жесточайшей ответственности всех, кто поучаствовал в принятии «решения». Но для этого сначала надо было ее, крупную политическую ошибку – признать! А это уже большая политика. Совсем другой, как говорится, масштаб.
Некоторые дальновидные военные и политические деятели, конечно, отдавали себе отчет об опасности, грозящей Армии. Но, по-моему, они уже ничего не могли изменить, так как процессы, приведшие к развалу Советского Союза, уже тогда (!) имели место быть, хотя и в зачатке. «Процесс пошёл», как выражался один последовательный марксист.
Как водится, в такой ситуации «открыли огонь по своим штабам». Ведь кто-то должен быть козлом отпущения. На первом плане привычно замаячила фигура командира. Сколько раз мы слышали эту расхожую фразу: «Всё зависит от командира». Оказывается, не «всё»!
Но, как уже сказано, это совсем другая тема.
Глава 11.
После войны запасные полки расформировывались, а их костяк вполне логично использовался в создаваемых новых армейских структурах, в русле бесконечных больших и малых реформ, которые постоянно сопровождали наше военное строительство
«Процессы» эти «идут» и по сей день, приобретая все более гипертрофированные формы, приводя к все более губительным последствиям.
– Аргументы для начала реформ всегда находятся веские. После окончания «реформ» невозможно бывает найти, собственно, их организаторов, – горько иронизирует отец.
– В конце 1945 года я попал уже под Москву, в город Звенигород, в радиотехническую школу сержантов, – продолжается рассказ, – но опять в землянку, однако уже с «нормальными» двухъярусными нарами и с постельными принадлежностями. В мае 1946 года меня направили в Группу советских оккупационных войск в Германии и в 1947 году – в Горьковское военно-политическое училище им. М.В. Фрунзе. Отлично! Но снова – казарма.
Таким образом, семь лет в землянках и казармах. Любимая Родина в связи с военным лихолетьем потребовала у меня и моего поколения отдать службе наши лучшие, молодые годы. Другие наши сверстники, которым повезло более, учились в ВУЗах и техникумах, получали профессии, обзаводились семьями, становились на самостоятельный путь в жизни.
– За все годы солдатской службы в войну наша «зарплата» составляла 8 рублей в «старом» исчислении. Но мы эти 8 рублей получали только два месяца, а остальные десять месяцев денежное довольствие наше – удерживали в счет государственного займа.
Согласия нашего, естественно, при этом не спрашивали и облигации этого займа нам не выдавали! – кратко пояснил отец финансовую сторону жизни и быта. – А вот, насчет выходных, скажу, – в течение пяти лет до поступления в военное училище мы не имели ни одного выходного дня, само понятие это – было диковинным. Мы ни разу не побывали в увольнении: куда пойдешь на острове в Каспийском море, в Гороховецком лесу, в послевоенной Германии?
– Только в военном училище через более чем пять лет службы, – отец неспешно поднимает вверх указательный палец, – впервые я держал в руках увольнительную записку.
И здесь мы, вроде, стали «людьми»: свободнее стали дышать, наладился по-человечески быт. Мы ощутили вкус учебы, запах учебников, с удовольствием стучали мелом по классной доске, всматривались в перспективы просторных коридоров, просто млели от непритязательного уюта училищных аудиторий и лекционных залов.
– Эти училищные годы были самыми светлыми и незабываемыми из всех 34-х лет, отданных мною Вооруженным Силам, – с едва заметной ностальгией в голосе поясняет отец.
– Однако семь лет суровой казарменной жизни не могли пройти бесследно для наших молодых душ и неокрепшей психики. Они отложили свой глубокий, корявый отпечаток.
Мы настолько вошли в казарменный раж, что другой жизни и не представляли. С подъёма и до отбоя по минутам были расписаны наши действия, мы твёрдо знали, когда, что и как делать. Каждый точно знал своё место в строю. Без команды, по привычке, становились в строй – в столовую, на занятия, на работу, на физзарядку. Мне уже 85 лет, а я до сих пор выхожу заниматься! Словом, не солдаты, а самые совершенные роботы.
– В казарме же формировались и наши характеры – жесткие, решительные. В этом отношении казарме мы благодарны. В ней мы выросли не «маменькими сынками», а настоящими мужчинами с обостренным чувством долга, справедливости и чести. А коллективное сосуществование, постоянно направленное на решение единых и трудных задач, выковало в нас товарищескую взаимовыручку и ряд крепких положительных принципов, которые потом здорово помогали идти по жизненной дороге. Семь-восемь лет казарменной жизни, строго регламентированной уставами и жесткой дисциплиной, это – не шутка!
Отец говорит:
– Прибыв в часть после окончания военного училища, я вместе с товарищем снимал частную квартиру. Однако казарма тянула нас к себе. Я, например, фактически жил в казарме. Мне было как-то скучно без неё. Молодой комсомольский работник, я находился среди солдат от подъёма до отбоя, иногда оставался ночевать в казарме с солдатами.
Казарма была моим домом.
Ребята 1926-1927 годов рождения, эти казарменные жители, приказ об увольнении очередных возрастов из Вооруженных Сил встречали растерянно и озадаченно. Несмотря на специфические трудности, армия снимала такие важные, сугубо гражданские, проблемы, как обеспеченность крышей над головой, пропитание, обеспеченность одеждой и обувью, необходимость зарабатывать деньги. И самое главное: у многих армия притупила самостоятельность в ее самом широком смысле – постоянного анализа окружающей действительности и выбора оптимальных решений. За нас думали, за нас решали и отвечали! Мы-то были самым, что ни есть, низовым и в этом смысле оконечным звеном сложной, весьма жесткой и консервативной иерархической системы.
И вот: все это ломается, рушится.
– Что ждет на «гражданке», ведь не умеем ни строить, ни пахать, ни сеять. Куда пойдешь с семиклассным образованием? – рассуждали они.
– После отбоя их уже нельзя было так просто заставить лечь в свои койки. Они часами сидели в курилке, думали свои невесёлые думы. «Я всегда был с ними, – говорит отец, – они делились со мной своими мыслями и переживаниями».
– Я, как положено и как мог, подбадривал их, сам весьма смутно представляя, что их ждет на самом деле впереди. Плохим, к сожалению, советчиком был я им. Кроме общих фраз «учиться и работать», ничего не мог толком подсказать. Однако дальнейшая жизнь и история страны показали, что именно эти парни с суровой армейской закалкой окажутся главной опорой страны во всех ее послевоенных судьбах: героической ликвидации катастрофических последствий войны, создании всего того, чем гордимся не только мы.
Та страна, которую они воссоздали практически из пепла, и есть наша легендарная Родина. Не их вина, а большая беда, что у «руля» государства оказались недальновидные люди, амбициозные и безответственные «деятели». Они чудом сумели загнать несущийся вперед на всех парах локомотив – СССР – одновременно в экономический и политической тупик. А их мелковатые и беспринципные преемники окончательно развалили державу. Гитлер не смог этого сделать в такой страшной и небывалой войне – свернул шею!
– Я вновь и вновь вспоминаю солдата Коненко, который сгинул, возможно, в штрафной роте, идя в атаку на врага сквозь пулевую пургу, и меня не покидает один единственный вопрос: возможно ли ТАКОЕ, чтобы НИКТО не ответил за разложение и разрушение моей Родины, за раны, нанесенные ей в самое сердце – изнутри! За позорный спуск красного стяга с главного флагштока государства, за дикое разобщение породнившихся в борьбе и созидании народов, за братоубийственные войны, развязанные на собственной территории, за поруганную память и честь миллионов людей.
Я совершенно точно знаю, что оставшиеся в живых солдаты думают так же и задают себе тот же Вопрос.
Я совершенно точно знаю, что История, все же, расставит всё по местам. И страна, и её многочисленные народы объединятся, и достойно ответят на все брошенные нам вызовы.