Маленький мальчик, лет шести, находился в комнате один. Он играл, увлеченно и сосредоточено. Со стороны сложно было понять, что же за игру он затеял, сдвинув три стула в центре комнаты, и повязав на плечи огромный бабушкин черный платок. В таком виде мальчик какое-то время простоял перед небольшим зеркалом, придирчиво изучая свой наряд, затем взял веревочку с привязанным на самом конце камнем и, сделав строгое выражение лица, такое, какое только мог в свои шесть лет, стал ходить вокруг стульев торжественно распевая ««Слава Тебе Боже», «Господи, помилуй». Скрипнула дверь, и из-за белой створки показалась лохматая голова младшей сестры мальчика Антонины, она озорно глянула на него и, увидев, что брат собирается подойти к ней, тут же бросилась наутек с криком: «Мама, мама, Валька опять в священника играет!». Заскрипели половицы под тяжелыми шагами хозяина дома, Валентин сразу же узнал поступь своего отца иерея Архангельской церкви села Княжево Петра Ястребцева. Отец вошел в комнату. Огромное его тело, как показалось Валентину, заняло чуть ли не половину кабинета, длинная расчесанная борода лопатой лежала на груди, а серый потрепанный подрясник едва вмещал в себя чресла священника. Хмуро посмотрев на сына из-под мохнатых бровей, он лишь промолвил: «Стулья убери» и вышел из комнаты. Валентин тут же взобрался на стулья и громовым голосом провозгласил: «Испола эти дэспота!» Куры, испугавшись его писклявого, но звонкого голоса в панике закудахтали на дворе, а важный петух поднял голову и настороженно посмотрел на окно дома.
За всем этим действом из кухни наблюдала мать Валентина Ястребцева, небольшого росточка женщина, с худеньким, как-будто выточенным из слоновой кости лицом. Из шести ее детей только двое были какие-то чудаковатые. Старший Александр тот всегда в себе, тихий о чем-то все думает, даже когда младенцем был, почти не ревел, все лежал в люльке, да рассматривал потолок. Средний Валентин шебутной, заводила и драчун. Любимая игра его в священники или в крестный ход, когда соберет ватагу таких же, как он деревенских мальчишек, сделают они из двух палок крест, перевязав его стеблями вьюнка, и ходят по полям распевая «Святый Боже». Крестьяне дивились таким играм поповского сынка, но не противились, говорили: «На то он и поповский сын, чтобы с измальства к службам привыкать, да и молитва младенцев скорее Богом услышана будет».
Остальные дети Иван и Михаил, а также три дочки Таисия, Лидия и Антонина были как все, но от этого матушка Татьяна любила их не меньше чем своих двух чудаковатых отпрысков.
Оставшуюся часть дня до ужина Валентин провел на Цне, реке протекавшей в пятистах метрах от села. Ее пологие берега местами густо поросли ивняком или осотом, а местами представляли хорошие пляжи, истоптанные копытами коров. Валентин с крестьянскими мальчишками, часами мог плескаться в водах Цны, или ловить раков в заводях, или просто лежать на берегу, рассматривая камешки и ракушки, извлеченные со дна реки.
Вечером все собирались за общий стол. Это было правилом. После трапезы, отец доставал толстую книгу, в фиолетовом переплете, надевал очки с круглыми стеклышками и читал житие какого-нибудь святого, периодически прерывая чтение для объяснения непонятных мест и слов. Отец читал и рассказывал о святых, так будто он сам знал их лично и невольно образы угодников Божиих становились ближе и родней, хотелось подражать им, думать и действовать как они.
Спать ложились рано. Младшие укладывались на печи, накрывшись старой отцовской шубой, старшие в горнице на лавках. С той стороны печи, где лежал Валентин, ему был виден кабинет отца, и он всегда засыпал, наблюдая, как отец истово молится в темном, освященном лишь одной лампадкой, углу, перед иконами, тихо произнося молитвы и творя бесчисленные земные поклоны. Валентин всегда хотел посмотреть, когда же отец пойдет спать, но так и не дожидался этого момента, проваливаясь в глубины своего детского сна.
Жизнь тамбовского сельского священника конца XIX века была не из легких. Конечно же, может быть и не сравнимая с жизнью в начале века, когда приходилось помимо своих пастырских обязанностей еще быть и пахарем, сеятелем, жнецом, т. е. выполнять все сельскохозяйственные работы, но все же не из легких. Как правило, приход был большим за 800 душ обоего пола, а еще сюда надо прибавить многочисленные деревушки и хутора, которые были разбросаны вокруг села на многие версты. И всем этим людям надо было оказать внимание и пастырскую помощь, явится к ним в дома по первому зову, не остаться глухим ни к одной просьбе и нужде. Священник в русском селе еще долго будет и первым советчиком и помощником и арбитром в спорах и примирителем враждующих. Церковь и пастырь в ней были тем стержнем, на котором держалась нравственная и духовная жизнь любого русского города и селения, убери этот стержень и вся жизнь развалится.
Отец Петр Ястребцев был как раз тем священником, который отвечал своему предназначению, потому что в то время, как и в наше, были не только истинные пастыри но и волки в овечьих шкурах. Отца Петра любили и уважали. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что в селе Княжево он прослужил больше тридцати лет и всегда пользовался неизменной любовью своих прихожан.
Ястребцевы старинный священнический род. Представители его служили в Шацком и Моршанском уездах. Петр Ястребцев был сыном священника с. Княжево Николая Ивановича Ястребцева. О нем мы знаем очень мало: родился где-то около 1845 г., закончил Тамбовскую Духовную семинарию, в сан рукоположен в 1869 г. и вплоть до своей смерти прослужил в Архангельской церкви с Княжево. Сын его Петр занял место отца видимо еще при жизни иерея Николая Ястребцева, и был рукоположен в сан священника после 1902 г. Валентин Ястребцев во всех своих автобиографиях писал, что родился в с. Вановье 1 апреля 1899 г. как раз тогда, когда отец его служил в Троицкой церкви этого села псаломщиком и был учителем церковно-приходской школы в этом селе. Однако большая часть детства и юности Валентина Ястребцева прошли именно в с. Княжево
Валентин вместе со своими братьями очень рано стал приучаться к физическому труду. Уже с семи лет он помогал матери в огороде и на коровнике. Позже стал ходить с отцом на покос, а затем пахал и сеял вместе с работниками, которых отец нанимал, чтобы обрабатывать те несколько десятин земли, которые принадлежали церкви.
Еще раньше он стал приучаться к церковным службам, которые ему очень нравились. Бывало, спрячется где-нибудь за клиросом и, не шевелясь, наблюдает за всем, что происходит в церкви, слушает, как поют певчие, как произносит отец слова молитв в алтаре, как выходит на амвон диакон, воздевает к потолку правую руку с орарем и громовым голосом провозглашает «Паки и паки Господу помолимся», так что мурашки пробирают по коже и невольно рука совершает крестное знамение. Ему нравилось быть в церкви, нравился запах ладана, к которому примешивалось сотни других: пота, моченых яблок, запах источаемый от онуч и запах от новых хромовых сапог богача Степанова. Такие запахи были только в церкви и нигде больше.
В восемь лет отец впервые ввел Валентина в алтарь. На вратах правого придела висела большая старая икона Архангела Михаила с мечом. Брови Архангела были сурово сдвинуты, взгляд грозный и мальчику казалось, что Архангел вот сейчас сойдет с иконы, и начнет свои огненным мечем истреблять грешников. Поэтому он немного побаивался этой иконы, но именно вратами правого придела и нужно было входить ему в алтарь. Валентин боязливо подошел к иконе, зажмурил глаза, перекрестился и поцеловал руку ангела. Ничего не произошло, ему даже показалось, что на этот раз Архангел Михаил смотрит на него более благосклонно чем прежде, даже, несмотря на то, что он вчера расшалившись, разбил целую крынку с молоком.
Попав в алтарь Валентин, сделал три земных поклона, и остановился около колоны подпиравшей своды алтаря как вкопанный. За все время службы он так и простоял, не шевелясь и не решаясь сделать хотя бы один шаг в какую-либо сторону. Он не мог понять, что с ним тогда произошло, как-будто какая-то сила пригвоздила его к полу и не давала пошевелиться. Позже Валентин немного освоился, отец уже стал ему поручать выносить свечу, подавать кадило, но до конца своей жизни он сохранил в своей душе тот благоговейный трепет, который охватил его в момент первой встречи с местом, где приносилась бескровная жертва Тела и Крови Христовой.
Грамоте отец обучал детей сам. Валентин к своим восьми годам уже неплохо читал гражданский шрифт и псалтирь, мог писать, считать до ста и решать разные хитроумные задачи. Старший брат его Александр уже года два учился в Шацком Духовном училище, туда же родители собрались отдать и Валентина.
Однажды мальчик стал свидетелем неприятной сцены, произошедшей на паперти храма. Он как раз собирался уже покинуть церковь, но вдруг услышал голос отца, который на этот раз был каким-то раздраженным и резким, что вообще не свойственно было для мягкой натуры иерея Петра. Валентин выглянул из-за двери и увидел, что на паперти отец разговаривает с крестьянином Федосом Требуховым. Валентин знал, что Федос отдает замуж вторую дочь свою Анну, и завтра должно было состоятся венчание. Федос пришел договариваться о цене и как понял Валентин из разговора, надеялся, что отец Петр уступит ему рубль и вместо обычных положенных в таких случаях пяти возьмет с него четыре. Но неожиданно наткнулся на упорное сопротивление священника, который сначала терпеливо объяснял крестьянину, что деньги эти не только ему, но и диакону и хору и псаломщику, а часть из них пойдет и на церковь. Но, видя, что Федос не понимает его, вдруг резко сказал ему: «Все, Федос, другой цены не будет!». Требухов набычился, глаза у него округлились, на красном лице заходили желваки, он прошипел: «Ведь разорите. У, кровопийцы!» Крестьянин бросил на паперть храма пятирублевую ассигнацию и ушел, нахлобучив на голову картуз. Отец поднял деньги, аккуратно их разгладил и тут увидел сына. Он подозвал его к себе, погладил по голове и сказал:
- Не могу я иначе. Уступишь ему и другим надо уступить, а братия на меня и так ропщет, ведь у них тоже семьи, дети, да и мне надо тебя учить и братьев твоих, а сестер замуж отдавать. Что-то в мире меняется сынок, мужики стали другими, теперь за каждую копейку драться готовы. Вчера на сходе мне так и не удалось их уговорить собрать деньги на починку крыши на храме, заладили одно и тоже: есть церковный капитал, там и берите. Но как же из капитала брать, а если что случись, где мы деньги возьмем. Неужели по копеечкам в таком большом селе не соберем денег на крышу?
Больше этот вопрос отец никогда не поднимал, но в душу Валентина с тех пор закрались сомнения: а на ту ли дорогу он собирается выйти в жизни? До этого он твердо решил: будет только священником, а теперь начал думать и сомневаться.
Время, в которое Валентин Ястребцев родился и вырос, было сложным. Внешне все вроде бы выглядело очень прекрасно: Россия была на подъеме, народ боготворил своего государя, православие процветало, а духовенство, казалось, пользовалось непререкаемым авторитетом. Но была какая-то во всем этом червоточинка. Что-то не так. Особенно очевидным это стало после революционных событий 1904-1907 гг. уже тогда разделивших страну надвое. В то время и в наших тамбовских пенатах мужики впервые почувствовали вкус крови и приобщились к «сладости» разрушения, когда громили и жгли помещичьи усадьбы. Процесс деградации мужика и превращения его в разбойника с большой дороги, как говорится, пошел, и остановить его уже никто не мог.
По воспоминаниям некоторых мемуаристов, например того же митрополита Вениамина (Федченкова), в деревне в это время тишь да благодать, однако, учитывая, что мемуары писались спустя много лет и уже в зрелом возрасте, когда все представляется в розовом свете, можно в этом и усомниться. Да и действительно так ли это? Вот в 1914 году священник с. Кузовлево Липецкого уезда жалуется архиерею на своих прихожан: «Храм Божий почти всегда пуст, кроме больших праздников, когда он в большей степени пополняется из деревень чужого прихода. Пьянство общий недуг всего села. Бедность, худые крыши, развалившиеся дворы, покосившиеся хаты, земляные полы в них, отсутствие скота – все это говорит о том, что добытые деньги идут не на пользу, а на водку. Разврат – преимущественная принадлежность нашего села, так что на языке соседних сел имя нашего села есть синоним распутства. Почти нет ни одной целомудренной семьи. Случаи рождения детей девицами довольно часты, есть случаи разврата 13 летних девиц. Уличное гуляние-первое удовольствие молодежи…Соседний лесок – излюбленное место вакханалий. Отцы и матери очень снисходительно смотрят на веселящуюся молодежь…Живет человек в грязи, привык день работать, вечером напиться, поругаться с женой, спать на полу». Не лучше обстояла обстановка в с. Березовка Борисоглебского уезда, там: «Всякая попытка членов причта исполнить свои обязанности встречает сильный отпор со стороны прихожан с угрозами и местью. Прихожане полагают, что они в своем приходе полные хозяева и что причт должен всегда делать так, как им нравится…В 1907 г. березовцы выжили из своего села нежелательного для них священника Богоявленского у которого они сожгли ригу, двор, пытались сжечь дом и хотели, даже лишить его жизни». В 1905 и 06 гг. семинаристы стреляли в своего ректора, и попали же со второго раза в спину, но уже инспектору иеромонаху Симеону (Холмогорову) оставив иеромонаха на всю жизнь инвалидом. В 1909 г. крестьяне совершили вооруженное нападение на настоятеля Вышенского монастыря, а весенней ночью в 1904 г. побили камнями окна на первом этажа жилого корпуса Тулиновского Софийского женского монастыря. Эти факты можно было бы и продолжить и, хотя чаще всего они были чем-то из ряда вон выходящим на фоне общего благополучия, но все же свидетельствовали о том, что не все в порядке в русском обществе. Близились какие-то перемены, многие это понимали и чаще радовались, так как полагали, что перемены будут к лучшему и, наверное, лишь истинные подвижники веры догадывались: теперь и России пришла пора снять пятую печать апокалипсиса.
Осенью 1908 г. девятилетнего Валентина отец повез в Шацк, поступать в духовное училище. Сборы и проводы были долгими. Мать плакала и, глядя на нее, и у самого Валентина наворачивались слезы, хотелось спрятать свое лицо в подол материнского платья и также плакать, но мальчик держался, ничем не выдавая своего волнения и страха перед предстоящей неизвестностью. Конечно же, ему хотелось попасть в Шацк, где он был всего лишь один раз в семилетнем возрасте, когда ездил вместе с отцом на ярмарку, но то просто один раз съездить, а теперь там надо жить вдали от дома, родителей, братьев и сестер в совершенно незнакомой и чуждой ему обстановке. Однако изведать это новое, почувствовать себя взрослым ему очень хотелось.
В пять часов утра на подводе, запряженной молодым жеребцом, доехали до села Новотомниково, а оттуда выбрались на дорогу Моршанск-Шацк. Пока ехали Валентин убаюканный покачиванием подводы и однообразным пейзажем состоящем из полей перемежающимися небольшими зарослями ивняка, да осины, задремал и не сразу заметил, как въехали в город. В то время Шацк, мало чем отличался от большого села (впрочем, как и сейчас). Расположенный на нескольких холмах по берегам реки Шачи он был убог и неказист. Покосившиеся хаты с соломенными крышами были видны там и тут, более менее добротные дома шацких купцов на общем фоне выделялись своим нарядным видом, да железными крышами. Летом в городе вечно стояла пыль столбом, носился по ветру разный мусор, зимой все улицы были завалены снегом, так, что по узким тропинкам едва могли разойтись два человека, а по дороге можно было проехать в один ряд, ну а весной непролазная грязь заполняла все улицы и дворы.
На фоне всеобщей убогости Шацка выделялись своим видом лишь храмы, которых в городе было пять и все пять каменные, да здание Шацкого Духовного училища, пожалуй, лучшее в городе. Отстроенное практически заново одним из самых известных выпускников его, почетным смотрителем училища настоятелем Успенской Вышенской пустыни архимандритом Аркадием (Честоновым) оно выделялось на общем фоне городской затрапезности. В шести классах училища обучалось больше 200 учеников, причем только 50 из них на казенный счет. Остальные должны были платить за свое проживание и содержание (обучение было бесплатным)больше 80 рублей в год, что было не так уж и мало для священника со средним достатком в 300-400 рублей в год. А если учесть, что образование нужно было дать четырем сыновьям, то и вообще сумма астрономическая. Валентину повезло: в училище преподавал дальний их родственник Петр Захарович Ястребцев, который поспособствовал тому, чтобы мальчика приняли на казенный счет.
Приехав в Шацк, поначалу сняли угол у шацкой мещанки, жившей почти рядом с училищем. На другой день Валентин сдавал вступительные экзамены. Важные преподаватели в мундирах, застегнутых на все пуговицы, строго спрашивали, его общеупотребительные молитвы, десять заповедей, заповеди блаженства. Юный Ястребцев, который сперва оробел, быстро освоился и отвечал на все вопросы четко и толково. Преподаватели остались довольны ответами Валентина, и он без всяких вопросов был зачислен в 1 класс Шацкого Духовного училища.
Через два дня, после того как Валентин Ястребцев поселился в училищном общежитии, отец отправился домой. Провожая его Валентин еще долго стоял около училищных ворот, наблюдая за удаляющейся отцовской подводой. О чем думал тогда девятилетний мальчик, для которого началась взрослая самостоятельная жизнь, одному Богу известно.
Жил Валентин в училищном общежитии - бурсе. А там вставали рано – в половине седьмого утра. И всегда тяжело было вставать с казенной кровати, где так сладостно прошла ночь под тощим серым одеялом. Однако бурсак Ястребцев раньше других вскакивал на ноги, надевал училищную форму, состоящую из брюк с синими кантами и черной тужурки, затем бежал к умывальнику, чтобы раньше других умыться. После утреннего моциона все вместе в спальне читали утренние молитвы, затем шли завтракать и на занятия, которые продолжались до двух часов дня. После обед, двухчасовая прогулка, в течение которой бурсаки в обширном училищном дворе устраивали разные игры: в лапту, чижа, догонялки. Вечером подготовка домашнего задания, ужин, молитва и отбой в 10 часов вечера. И так изо дня в день. Унылое течение этих дней прерывалось лишь воскресными и праздничными днями, когда все ученики посещали училищную церковь, а Валентин так еще и участвовал в ученическом хоре. Но самым радостным для всех учеников событием был период зимних и летних вакаций (каникул), когда большая часть бурсаков отправлялось домой. В училище оставались лишь те, кому предстояла переэкзаменовка. Валентин в это число никогда не попадал потому что учился довольно хорошо совсем чуть чуть не дотягивая до первого разряда.
На летних каникулах 1914 г. Валентин узнал о том, что началась война. В это время он находился в Княжево и с большим нетерпением ждал прихода очередного номера газеты «Колокол» (единственная газета, которую выписывал отец) или Тамбовских епархиальных ведомостей, из которых можно было вычитать какие-то известия о ходе войны. Иногда он читал военные новости крестьянам, собиравшимся во дворе церкви после службы. Сердце его грело желание уйти добровольцем на фронт и с оружием в руках защищать свою родину от врагов, но возраст не позволял. Однако когда возобновились занятия в училище, он вместе со своими товарищами отказывался от чая и третьего блюда, чтобы сэкономленные деньги перечислить в фонд помощи воюющей русской армии.
В 1915 г. Валентин Ястребцев окончил училище. В выданном ему Свидетельстве значилось, что он «при поведении отличном», оказал хорошие и удовлетворительные успехи по следующим предметам: Священной истории, катехизису, церковному уставу, русскому, церковно-славянскому, греческому и латинскому языкам, арифметики, церковной и гражданской русской истории, географии, чистописанию, природоведению, черчению и церковному пению. По общим успехам воспитанник Ястребцев был причислен ко второму разряду, а потому обладал правом поступления в 1-й класс семинарии без экзаменов.
Окончив училище Валентин, колебался, поступать ли ему в Семинарию, но отец настоял на этом, полагая, что даже если он и не станет священником, образование никогда не будет лишним. В голове юного Валентина, пока не было никаких определенных мыслей насчет того, кем ему быть дальше и он просто как послушный сын согласился с волей отца.
В августе 1916 г. Валентин Ястребцев отправился в Тамбов. После Шацко-Моршанских раздолий город показался ему каким-то маленьким и суетливым. Тянулись вдоль Большой улицы нескончаемой вереницей дома обывателей, набережная Студенца была в дыму исходящем из труб многочисленных здесь кузниц, и повсюду были видны золотые купола приходских и монастырских церквей. Это радовало взгляд и наполняло душу трепетом.
Огромное здание духовной семинарии, вытянувшееся вдоль набережной реки Цны, производило хорошее впечатление. Еще в 1911 г. семинарию капитальный отремонтировали, надстроив третий этаж. В южной части корпуса размещалась семинарская Кирилло-Мефодиевская церковь. Позади корпуса располагался обширный двор с хозяйственными постройками, небольшим садом, где можно было отдохнуть между уроками. С южной стороны примыкал корпус с квартирами преподавателей, и отдельно стояло двухэтажное здание семинарской образцовой церковно-приходской школы, где семинаристы старших курсов проходили педагогическую практику.
Жизнь семинарии в это время протекала в спокойном русле. Давно в прошлом остались семинарские бунты, кулачные бои на Цне, бурсачная грязь и неухоженность. Преподаватели были вежливы, говорили воспитанникам «вы», хотя, как и прежде помощник инспектор мог внезапно войти в комнату семинаристов и бесцеремонно обыскать кровать, тумбочку и личные вещи. Почти семьсот молодых людей в возрасте от 15 до 23 лет каждый день посещали классы, слушали скучные лекции, отвечали уроки, получали баллы, ели в столовой свою порцию супа и каши. Мысли о каком-то неподчинении, даже и в помине не было. А запросы семинаристов не простирались дальше таких вот комичных случаев: однажды, когда семинарию посетил тамбовский епископ Кирилл (Смирнов), к нему обратилось два семинариста с просьбой, чтобы им вместо половинки давали целую булку, а вместо сладкого картошку. Архиерей, даже и не нашелся поначалу, что ответить на это и лишь выразился в том смысле, что семинарское начальство печется об их интересах.
Каждое воскресение или праздник все были обязаны быть у службы в семинарском храме. Отсутствие на службе без уважительной причины строго каралось и, хотя Валентину Ястребцеву не нужно было напоминать о посещении храма, он всегда туда стремился всей душой, ему все же казалось странным, почему некоторые его товарищи по семинарии тяготятся этой обязанностью. Почему это вообще для них обязанность, а не душевная потребность, ведь почти все они выходцы из семей духовенства. По мере того как учился, осваивался в новом для себя мире, замечал он и много других странных вещей. Ну, например, в семинарии было достаточно много людей, которые тяготились богословскими предметами и совершенно никак не связывали свою дальнейшую жизнь со служением Церкви. Валентину это представлялось, по крайней мере, нечестным: если ты не хочешь быть священником, то бросай семинарию, поступай в гимназию или университет. Двойная жизнь семинаристов и их преподавателей просто бросалась в глаза. Одному семинаристу в качестве наказания за слишком вольные мысли ректор велел в течение недели ходить в Казанский храм на вечернее богослужения. Затем он должен был описать свои впечатления в Тамбовских епархиальных ведомостях. Семинарист так и сделал, и написал о том, как это было прекрасно и замечательно для него посещать эти богослужения, сколько чистых мыслей его посетило, и как сам он преобразился. Но на самом деле все было наоборот: посещал он церковь через силу, все было противно и в душе ничего не осталось.
В старших классах назначили читать по нравственному богословию лекции о вреде социализма, преподаватель, которому это поручили, читал скучно, неинтересно, так что скорее больше сыграл на руку социалистам, чем против них. Валентин слышал, как подсмеивались над этим преподавателем старшеклассники, и его это очень огорчало. А еще как-то попал ему в руки самиздатовские журналы «Факел» и «Семинарская колотушка», где едко высмеивались семинарские порядки. Журналы показались ему глупым, но все же кое-что описанное там было верным. Например, пьянство, недуг которым болели многие из семинаристов старших классов. Был даже случай, когда в Тамбове в публичном доме убили семинариста в пьяной драке. Любимое препровождение времени – игра в карты. Сами семинаристы в «Семинарской колотушке» писали: «Войдите после обеда или после ужина в семинарию, и вы увидите изумительную картину: в классах, загородив себя доскою от начальства, в спальнях, в коридорах – играют».
Город Тамбов – тихий, скучный, жил своей внутренней жизнью. Жизнь эта, при ближайшем рассмотрении, была также полна противоречий. Каждое воскресенье и праздник, многочисленные церкви города наполнялись верующими. Здесь были и богато одетые дамы, и расфуфыренные купчихи, и представители мещанского сословия, и убогие крестьяне. На службах стояли чинно, каждый на своем месте. Также неторопливо и чинно подходили к кресту, делали крестное знамение и земные поклоны. Первая половина воскресного дня город как бы вымирал – все были в храмах. Затем, исполнив долг перед Богом, оставшуюся часть дня проводил, кто, как мог: гуляли по городским бульварам, в парках, шли в театр или в синематограф, который пользовался необычайной популярностью среди горожан. Летом многие выезжали за город, где снимали домик в лесу около Трегуляевского монастыря. Прямо от набережной до Трегуляя ходил маленький параходик. Многие любили отдыхать на острове Эльдорадо. Однажды и Валентин вместе с одноклассниками побывал на этом острове. Семинаристы долго бродили по дорожкам между высокими тополями, сидели в беседочках, любуясь на реку и вслушиваясь в тишину. Оставив своих друзей в беседке, Валентин удалился вглубь острова, чтобы в уединении предаться своим мыслям. И тут вышел на опушку, где стояла аккуратненькая избушка. Таких на острове было несколько, принадлежали они разным богатым людям Тамбова и служили чем-то вроде мест отдыха для представителей тамбовской элиты. Дверца в избушку была приоткрыта, до уха Валентина доносился приглушенный мужской разговор и женский смех. Потом из избушки вышла молодая красивая женщина, платье у нее на груди было расстегнуто и с правого плеча приспущено. Женщина увидела оторопевшего семинариста и, поставив ногу на пенек, задрав платье, стала поправлять чулок, поднимая подол все выше и выше, при этом нагло улыбалась лукаво поглядывая на застывшего молодого человека. Валентин смотрел во все глаза, но не на нее, а на то, существо, которое он видел за ее спиной, страшное в своем обличье, ухмыляющееся и лязгающее зубами. С трудом, преодолев какое-то оцепенение, Ястребцев нашел в себе силы перекреститься, существо тут же исчезло, а женщина дико рассмеявшись, убежала в избу.
С тех пор Валентин видел это существо в разных местах Тамбова не раз и не два, оно как бы преследовало его и лишь к осени 1917 г. видения прекратились.
Между тем жизнь в Тамбове шла своим чередом. С фронта приходили одна весть хуже другой, многие семьи получали известия о смерти или отца, или, брата или сына. Как-то зимой весь Тамбов потрясло известие о том, что на железнодорожных путях недалеко от вокзала был найден расчлененный труп человека. Части тела были разбросаны на несколько десятков метров вокруг. Город был наполнен какими-то старцами, кликушами и проповедниками. В приходе Введенской церкви жил старец Киприан Захарович и два его послушника Афанасий и Сергий. Всем приходящим к нему старец говорил: «Последний антихрист уже в действии и образ его на пятирублевых бумажках. В городе Тамбове за линией железной дороги возводится здание для ссыпке хлеба, где и будет производиться торговля, а кроме этого места хлеба негде будет купить. Хлеб будут продаваться только тем, кто имеет начертание зверя». Люди утверждали, что все кто желает на суде встать на правую сторону от Христа должны побывать у Киприана несколько раз, и что все дела на земле сгорят не останется ни войска, ни полиции, ни начальства, а на земле будет рай.
В марте 1917 г. Тамбов получил известие об отречении императора Николая и переходе власти в руки Временного правительство. Тамбовцы к этому факту отнеслись положительно, и общество охватила некое подобие эйфории, даже некоторые батюшки нацепили на свои зимние рясы красные банты и при встречи поздравляли друг друга. Тамбовский владыка архиепископ Кирилл по поводу событий произошедших в Петрограде несколько дней молчал, потом разослал всем благочинным епархии телеграмму с требованием поминать в качестве властей Временное правительство. Лебедянские псаломщики на радостях прислали архиерею телеграмму с просьбой дать им благословение на службу в Козловской милиции. Диакон Меркулов, тайно сочувствующий большевикам, попытался захватить власть в с. Нижнее Спасское, но был арестован по приказу комиссара Временного правительства в Тамбовской губернии и отпущен лишь по настоятельному требованию Тамбовского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
Валентин Ястребцев встретил известие о перевороте и отречении государя без всяких эмоций, тем более, что учебный год был в самом разгаре и внешне как-будто ничего не изменилось: также продолжали ходить в классы, отвечали уроки и готовились к ним. В августе Валентин успешно сдал экзамены и был переведен во второй класс семинарии. Каникулы провел в Княжево у отца, где изменения, происходящие в стране, практически никак не отразились на жизни крестьян. Но, вернувшись осенью в семинарию (немного задержался к началу учебного года из-за болезни) обнаружил, что жизнь резко поменялась: в семинарии во всю распоряжались новые хозяева жизни большевики, которые заявили, что семинария народное достояние и со временем перейдет в руки народа, а пока милостиво позволили семинаристам учиться. В Вознесенском женском монастыре на постой разместили кавалерийский полк, по разным советским учреждениям стали растаскивать имущество монастыря: стулья, столы, диваны, инвентарь и даже запасы воска, применявшегося в учреждениях для натирки паркетных полов. В конце года власти отобрали епархиальную типографию, так что теперь негде было печатать епархиальные ведомости, и они перестали выходить. А в начале следующего 1918 г. года и вообще произошло из ряда вон выходящее событие: арестовали по обвинению в контрреволюции ректора семинарии протоиерея Дмитрия Кибардина. Все семинаристы были возмущены, составили петицию в защиту отца-ректора, сами ходили в ЧК и вручили ее в руки представителя чекистов. Эта ли петиция подействовала или еще какие-то причины, но через несколько дней ректора отпустили. Так прошел еще один учебный год, Валентин перешел в третий класс и как всегда поехал домой на каникулы, но вернуться назад в Тамбов, чтобы продолжить обучение, не пришлось – в конце августа получил известие: семинария закрыта, весь ее персонал распущен. Валентину Ястребцеву шел 19 год, возраст призывной. Молодой Советской республике требовалось «пушечное мясо» и как можно больше. Вот и семинарист Ястребцев получил повестку прибыть на сборный пункт в Шацк. От мобилизации Валентин решил не уклоняться и после того как помог отцу с уборкой ржи отправился в уездный центр, чтобы следующие четыре года свой жизни провести в рядах Красной Армии.