В&В
Небесные засовы воротильниц,
затенили наружную известность,
и восторженный блик,
будто приравнялся к пьяной,
ночной выпендрежности,
измытого прохлаждением дня.
Соловейчика, это прохватывало и теребило, как Черного Сёму белый фрак.
Его это нахлабучивало и подпихивало, как португальского кролика гамбургский петух в шляпе с пером и ганджубасом под серой мышкой.
Он всегда катался возле касс: дождь ли тучный, ветерочек ли толкучий,..
Но что характерно, делал это Соловейчик с достоинством именного шаржиста и доблестью непромокаемого идиота...
Одетый в строгий, нарядный костюм, нежных запросов, выбритый под голую кокотку, четко причесанный в пробор, и зрительно робкий, до прямого обсоса - в убогих очках за три "к", - он напоминал педальщика на каруселях или пианинного настройщика душ в декабре.
Сначала он пыжился, как сморч, поглядывая за обмороком сутулой публики, потом курил "длинные лыжи", выкидывая дымч в прорезь губ...
Дальше он взырял, щюрочкой на прикиды господ офицеров, завидуя красным лампасам, как самому себе с файкой в рукаве, и интересовался у многих-разных о всякой научной дряни, типа: "И откуда у Ирмы Джопарелли такая шуба?".
Это всё было прелюдией к действу и райство азарта.
Соловейчик работал, как карабинные часы дяди Вальта.
Строго и честно.
Люминесцентно и бесцеремонно работал.
Он вмазывался сладким кремом, в солидную очередь театра, ползущую в немигающий зал бархатистой рукой.
Протискивался в однородной толпе до суха - ко входу и...
Возвращался...
Именно возвращался.
Просто, и по-семейному ссорно возвращался.
Это был личный конь Соловейчика и его номер.
Он либо терял билет, начиная понукать кого-то за что-то, рыская у всех под ногами, юбками, полами, шарфами, либо просто забывал его в другом пальто и мочился "об выдти" срочно, чтоб успеть взять другой.
Ну, подумать только: народ приличный, чистый и удивительно театральный, знающий всё актерские фуськи наизусть, - на пьеску Гоголевскую прется, - а тут такое представление...
"Пудель какой-то забыл билет, и против шерсти чешет".
Вот так, зараз, а то и за пол раза, Соловейчик, натыривал десятка два, кожаных засранцев, упитанных сельскохозяйственной валютой, родной опричнины, - и рвал тапок об другой театр мигом-с.
И причем быстрым мигом-с.
Быстрейшим!..
***
...но и на старую порой залезет молодой, и в желудке находят ржавый болт пришедший по пёстрым коридорам.
Однако любому фарту раньше иль дальше выпадает чёрный туз пик, но чаще треф и казенный дом и дальняя дорога.
И навряд ли уж поможет громкий крик: Атас! Хватай вокзал, чемодан уехал!
Может, кто ещё и не понял, но в один чёрный день Соловейчик прилип.
Обидно до изжоги и длинной икоты прилип рукой с отточенной копейкой в момент реза фердипёрсового кармана у худой овцы.
Прилип, надёжно не оторвать лет на семь - прилип. Но впрочем, обо всём по порядку…
Чёрт подтолкнул под локоток Соловейчика метнуться фальшивым театралом на старинную пьеску Флорида Булякова. Засада случилась там, где её обычно не ждут. Народец на пьесу, затёртую в умах до дыр в подарочных буклетах, ходил из привычки и уваженьица к мэтру. Большая часть зевала в рукомойник и спала в прохладе зальца. Меньшая аудитория проверяла остроту памяти дружно скандируя слова пьески и хлопоча себе любимым в восторгах.
Наш каштановый кенарь Соловейчик сложал сам – духовитый фрак и цилиндр, в кулаке букетик пижмы в стрелке усов часовые улыбок и комплементов.
Видный сударь как пава на выданье. И попадись ему под острый нессер овца шубутная блёклая моль фанатик театров и антреприз. Её зачиханный ридикюль хранил святое: автограф режиссера и автора в поцелуях шёлкового платка. Держала свой ридикюль мадам, как держат прапора коммунисты или Зои Космодемьянские агитку, держала насмерть.
Соловейчик стреманулся - рез сделал кривой: от уха до уха косметички и попал, как кур в щи.
Но странно было другое, в пыточный дом на свидание бегала к нему овца терпимая пострадавшая, таскала баулы с булками и жирами, и на выходе из казённого дома блестели в глазах её слёзы девичьего счастья…