Приглядись, в этой вечной войне
Море право, а берег вдвойне.
Прав героя безоблачный лик
И победы разгул и разбег.
Победители правы на миг,
И погибшие правы навек.
Галина Гампер
Вечная Война
1 и 2 часть
СПб
2002
НИНА
…Лес двигался ей навстречу по мере того, как она в него углублялась. Вскоре появился просвет между деревьев, оказавшийся небольшой полянкой, а за ней – серый неприглядный барак, смотревшийся совершенно чужим среди зеленой листвы и золотых зайчиков заходящего солнца. Из барака вышел человек в сером халате. Нина подошла ближе и увидела, что халат на самом деле был совершенно ветхим тряпьем, едва прикрывающим грязное, изрытое язвами тело. И тут она вздрогнула. До нее дошло, что этот седой, убогий человек – ее отец. Нет, таким она не привыкла его видеть. Старик всматривался в ее лицо и странно улыбался. Он словно не видел ее, и тихо, с какой-то обреченной нежностью повторял: «Где же моя Ниночка? Где моя маленькая девочка?..»
Этот сон ей приснился под утро, в день, когда ей исполнилось пятьдесят пять лет. Последний раз своего отца она видела в день своего совершеннолетия, который совпал с проводами его в Ташкент в длительную командировку, из которой он никогда не вернулся. Шел 1933 год.
САША
-…Леха-мороженщик, Леха-мороженщик пришел, мама, дай скорее копеечку, - Саша прибежал в тот момент, когда старший брат, закрывшись с мамой на кухне, что-то с ней обсуждал. Мама, как обычно, готовила обед на десять человек, и возражала брату, словно отговаривая его от какой-то глупости, и голос у нее был усталый и очень тихий. Поэтому Саша не услышал, о чем, собственно, шла речь, и ворвался на кухню безо всякого почтения к старшим.
-Мама, Леха-мороженщик пришел, дай скорее копеечку, - Саша старался поймать мамин взгляд, поскольку знал, что после этого она вряд ли сможет отказать. Старший брат, Петр, сдвинул брови и строго посмотрел на Сашу. Саша понял, что сейчас будет произнесена традиционная в таких случаях фраза, и мороженого ему не видать.
- Саша, ты же знаешь… Мы люди бед-ны-е, - сказал Петр. Саша обреченно вздохнул. И тут Петр неожиданно сам запустил руку в карман и достал три копейки, - Иди, купи себе шарик клубничного.
Саша не ожидал такой щедрости от старшего брата. Отец умер очень давно, и Петр во многом его заменил. Он был вообще особенным. Он не пил, на себя вообще не тратил денег, и следил за тем, чтобы вся семья строго соблюдала посты и регулярно ходила в церковь. Младшие братья и сестры больше всего боялись его гнева. Мать могла наказать, но это было делом житейским. Петр мог осудить, и это было гораздо серьезней. Поэтому Саша воспринял деньги как поощрение. Видно, я сделал что-то очень хорошее накануне, - подумал Саша и побежал за мороженым.
Ушел и Петр.
НИНА
Девочки усадили кукол на игрушечные венские стульчики и начали кормить их обедом. Дело происходило за домом, там, где в зарослях лебеды и крапивы можно было спрятаться от родительского ока и от злых пионеров, которые, завидев девочек, не побоялись бы забраться даже в чужой двор. С пионерами вообще все обстояло не лучшим образом. В день, когда в школе всех принимали в «пионеры юные, головы чугунные», Ниночку тоже записали, как и других соседских девочек. Когда она пришла домой, то так и сказала мамочке: - Там, в пионерах, мальчики так страшно ругаются (Ниночка даже запомнила пару слов и процитировала маме), многие очень плохо пахнут и курят за школой, а также хватают за подол, и многие девочки плакали… В общем, мама строго-настрого запретила дочке еще когда-либо ходить в пионеры. Красный галстук на следующий день вернули классной руководительнице. В других приличных семьях поступили также. С тех пор Нина видела пионеров только издали, и очень боялась к ним приближаться.
Кто из девочек додумался откопать «белую морковочку», узнать не удалось. Главное, что, порезав лебеду на салат для кукол, разведя из лужи для них «кофе» и замесив из глины «пирожки», они не успокоились, и через несколько мгновений раздался довольный возглас (кажется, это была Зоя Гомельман): - А мы едим сладкую белую морковочку!
Услышав про сладкое, девочки бросились к Зое, расхватали у нее лакомство и стали резать игрушечными ножиками маленькие красивые корешки, которые и впрямь оказались очень сладкими. Безмолвные куклы неподвижно сидели с закрытыми ртами, и все приходилось есть за них. Нина так увлеклась, что, пожалуй, съела больше остальных.
Она не помнила, как оказалась дома. Кажется, ее принес на руках дед Егор. Она была бледна, как тот корешок, зрачки расширены до предела. Общемедицинская подготовка Анастасии Петровны подсказала ей, что это не солнечный удар. Последнее, что сказала Ниночка перед тем, как потеряла сознание, - Мы все ели белую морковочку…
Сладкая белая морковочка оказалась, к несчастью, беленой. Каким чудом она выросла у них во дворе, и как среди тысяч других растений девочки отыскали именно ее, никто не смог догадаться.
САША
Леха-мороженщик прекрасно знал свое дело. Его клубничный пломбир таял во рту, но фирменная круглая ложечка так лихо закручивала шарик мороженого, что он всегда оказывался пустым внутри. Но это надувательство, о котором ты знаешь заранее, добавляло Лехе какого-то наглого шарма. Говорят, его молодость отчасти была связана с каторжной тюрьмой, или чем-то в этом роде. Во всяком случае, воровское прошлое проскальзывало не только в том, как он клал шарик мороженого на подставленное блюдечко. За это все мальчишки его уважали, а родители его терпеть не могли.
Саша получил свой шарик, отправил первый кусочек в рот и замер, наслаждаясь холодной клубничной сладостью. Из умиротворения его вывел сиплый голос Вовки, дом которого находился в самом низу Трошкиного рва, - Все сладким балуешься? А я умнее всех. Я всю неделю у мамки брал деньги на мороженое и откладывал, а вот теперь купил на все у Кольки целую дюжину папирос.
На самом деле, умнее всех был сам Колька. Он вообще родился под забором, сбежал из приюта, побирался, а когда стал старше – начал собирать окурки. Сам он не курил. Окурки он перетряхивал, покупал на фабрике новые гильзы задешево, набивал их полученным табаком и продавал такие «переработанные» папироски в два раза дешевле. Он ходил с коробкой по всей округе, и так весело зазывал, что дела у него шли неплохо. Настолько неплохо, что через несколько лет у вокзала он открыл свой ларек «Табачная Торговля Николай и Ко», а еще через семь лет, в самый разгар НЭПа, у него открылась «Табачная Фабрика Сивцова» на полторы сотни рабочих мест. Дальнейшие его следы теряются. Говорят, он уехал в Америку. Иные говорят, что не доехал.
Саша тоже не курил. Он не мог променять сладкое на какие-то вонючие папиросы. Опять же, брат Петр надрал бы ему уши за курение. Одни неприятности. То ли дело – сласти. Саша часто так и засыпал с куском сахара за щекой, из-за чего к двадцати годам лишился большей части зубов. Но кто тогда в России думал о кариесе…
АНАСТАСИЯ ПЕТРОВНА
Казанский университет считался одним из лучших, в особенности - медицинский факультет. Анастасия Петровна получила диплом зубного техника, а затем оказалась в Смоленске, вместе с мужем. Все пришлось начинать заново, для нормальной жизни нужна была денежная независимость. Работать «на подхвате» в чьей-то клинике было выше ее гордости. С таким дипломом можно было мечтать о собственной практике. И тогда Казимир Иванович преподнес любимой женушке скромный подарок – выписал по каталогу из Англии полный стоматологический кабинет. Так сбылась ее мечта, и со временем она даже стала известным врачом. Английский кабинет исправно служил до самого 1941 года, пока не сгорел вместе со всем домом, фамильными драгоценностями, документами и всей страной.
САША
Съев свой клубничный пломбир, Саша не стал торопиться домой. В тайном месте, неизвестном для взрослых, ребята играли в «пристенок». На кону было двадцать копеек, и Саша решил не участвовать, чтобы не связываться с такой опасной кучей денег. Он привык рассчитывать только на свои силы, поэтому старался избегать любых затей, где случайность была выше сноровки. Гораздо надежней было взять уже проигравшихся друзей и отправиться «заканать» в Трошкин ров. Там все понятно. Есть забор, есть целый сад отборного «белого налива», и есть бдительный хозяин. Дуэль между хозяином и ребятами не прекращалась никогда. Хозяин придумывал все более изощренные способы борьбы с садовыми ворами, а дети изобретали все новые способы обойти ловушки и отомстить хозяину за жадность. Перемирие было заключено только после того, как дети применили убойное биологическое оружие, после чего их всех нашли и жестоко выдрали. Выдрали родители, поскольку хозяин им пожаловался, что это терпеть уже просто невмоготу. Собственно, расходы ребят тоже были велики. Им пришлось долгое время отказываться от баранок, папирос и мороженого, чтобы скопить денег на нужное количество дрожжей. Поздней безлунной ночью, тише любого диверсанта, они проникли в его сад. Хозяин повторил трюк с «сигнальными хрустелками», разбросав по всем дорожкам нарезанные стебли явора. Прошлый раз ребята об этом не знали, и когда стебли захрустели под ногами, на пороге дома показался сам хозяин, страшно заорал и выстрелил солью из «тулки». Собственно, за это сейчас и следовала месть.
Первым шел Юрка, брат Саши, и собирал стебли. Он был вроде сапера. За ним следовали все остальные. Замыкающий тащил дрожжи. Шли они в сторону нужника, дорога к которому была уже разведана. Юрка остановился. Он набрал уже полную охапку явора, и надо было его передать следующему. Он освободил руки, и они пошли дальше. У нужника они занялись творчеством. Разыскав валявшееся неподалеку старое ведро, они зачерпнули из ямы нечистот, обмазали ими дверную ручку, а само ведро поставили на крышу нужника. Тонкой веревкой они привязали ручку ведра к двери. Перед этим все дрожжи были отправлены в выгребную яму. В конце операции, при отступлении, стебли явора были аккуратно разложены по дорожкам, и следы заметены.
…Наутро хозяина поразил страшный запах, равномерно разливавшийся по саду. Он выглянул наружу и обомлел: весь сад был залит поднявшимся на дрожжах дерьмом. Подкладывая доски, он пробрался к нужнику и взялся за ручку. Испачкавшись, он громко выругался и рванул дверь на себя. Ведро слетело с крыши и окатило его с головы до ног.
…Ребят драли полдня, затем еще две недели они сидели взаперти, затем еще месяц никому не давали денег. Перемирие длилось почти полгода, пока не забылось, из-за чего оно, собственно, было заключено.
Солнце еще не зашло, поэтому «заканать» через забор не представлялось возможным. Для таких малых проникновений специально была оторвана доска в заборе. Внешне она казалась на месте, но нижний гвоздь легко вынимался, и доска отходила в сторону. Хороших яблок оттуда было не достать, но некоторое количество малины и опавшая коробовка стали наградой для налетчиков.
Уже вечерело, когда Саша пришел домой. Петр пока не возвращался. В последнее время собрания их религиозной общины были все длиннее, но никто не смел сказать Петру, чтобы он приходил раньше. Он задерживался, значит, так было нужно.
По дороге домой Саша увидел сапожника, о чем сразу же и сообщил маме.
-Ой, Саша, пока он не ушел – зови его скорее к нам, у нас две пары сапог прохудились, да долг ему отдать за прошлое, - встрепенулась мама. Саша очень боялся сапожника. Он предпочел бы не говорить о том, что его видел, чем пойти потом его звать. Впрочем, тогда бы начались упреки – вот, к соседям он заходил, говорил, что видел тебя, а ты не сказал, то да се, опять провинился – нет уж, пусть он заходит, только надо спрятаться подальше. Вообще-то, детей близко к сапожнику и так не подпускали – у него не было носа, зато был сифилис, но брал он дешево, а мастер был классный. В доме Федоровых его привечали, поили чаем и расспрашивали о новостях, а когда он уходил, мама командовала, - Саша, Юра, бейте чашку. Чашку, из которой он пил чай, всегда разбивали, чтобы не дай Бог кто-нибудь потом случайно не приложил ее к губам.
АНАСТАСИЯ ПЕТРОВНА
Анастасия Петровна родилась в маленьком волжском городке. Родители ее умерли очень рано – мать, как водится, от чахотки, а отец утонул в Волге. Настю взяли на воспитание купцы, у которых работал Настин отец. Отчасти они чувствовали себя в долгу, отчасти это был некий расчет. У них был единственный сын, Алексей, и они иногда говорили Насте, - Вот, какая у нас чудесная невестка растет.
Они заботились о ней изо всех сил, и когда она достигла совершеннолетия, оплатили ей учебу в Казанском университете. Но Настя всегда помнила, что они мечтали бы ее видеть под венцом с Алексеем. И не то, чтобы Алексей был глуп или нерадив. Он всегда очень почтительно относился к Насте. Может быть, его тоже угнетала предопределенность; может, напротив, в нем с детства вытравили саму идею неподчинения старшим, мы уже не узнаем. Его мысли, чувства, или что с ним будет дальше – это меньше всего заботило Анастасию. Он ей просто был неприятен. Волжское пароходство, фабрики, счета в банках – все, что она должна была унаследовать при замужестве – для нее не имело никакого значения. Алексей был пустым местом.
Поэтому, когда она приехала домой на каникулы, незадолго до окончания университета, и на горизонте показался Казимир Иванович, мелкопоместный дворянин, красавец-поляк, от одного вида усов которого барышни падали в обморок, Анастасия поняла, что купеческой дочкой ей не быть. Казимир Иванович, к тому же, был выдающийся фотохудожник, и имел собственный источник дохода, не зависящий от полузаброшенного имения под Житомиром. Это позволило ему отправиться вслед за Анастасией Петровной в Казань, и как только она окончила университет, выкрасть ее и увезти в Смоленск.
Для приемных родителей это был большой удар. Они вначале сообщили ей, что если она бросит Казимира Ивановича и немедленно вернется, они ее простят, и все будет забыто. Но Анастасия даже отказалась отвечать им. Спустя несколько лет они вновь разыскали ее и сообщили, что Алексей женился, что в любом случае они прощают ее побег, и что она может рассчитывать на свою долю наследства. Впрочем, ее эта весть оставила почти равнодушной. Она им опять не ответила, поскольку это было выше ее достоинства. Что-либо принимать от них она не собиралась, и об этой части своей жизни старалась никогда не вспоминать.
БЕЛЫЕ
Первоначально, советская власть продержалась в Смоленске недолго. Скоро в город вошли белые. Большая часть людей в кожаных тужурках бежала ночью.
Наутро в дверь кабинета Анастасии Петровны постучали. Дверь открыла Дуся.
На пороге стоял молодой, но весьма потрепанный поручик.
- Мадам (он подкрутил усы), не прячутся ли у вас комиссары?
- Погодите, я кликну госпожу. Анастасия Петровна, не прячутся ли у нас, как выразился г-н поручик, комиссары?
Анастасия Петровна вышла в медицинском халате, вытирая руки салфеткой, и мило улыбнулась поручику, - Может, у вас болят зубы? Это мы мигом…
- Ну, что вы… Извините, мадам.., - засмущался поручик, и, откозырнув, удалился.
- Дуся, готовь приемную. Сегодня мы работаем.
КРАСНЫЕ
Белые отступили незаметно. Кто-то слышал, как ночью на окраине города стреляли, а в четыре утра прибежала тетя Фруза, - Настенька, красные входят. Не отпирайте окон, не зажигайте свет.
- Это мы уж и сами знаем. Дуся, быстро.
Дуся принесла старое тряпье, и женщины в него облачились. Как раз вовремя, поскольку в дверь загрохотали сапогами.
- Дуся, не ходи, я сама открою, - храбро заявила Анастасия Петровна и отперла дверь.
- Здорово, мамаша. Белые тут не прячутся? – кожаная тужурка, смазные сапоги. Ворох семечек в кармане. Зубы безнадежны.
- Проходи да посмотри. Кого тут прятать…
Комиссар сделал пару шагов и остановился. – А это кто? Прислуга? – ткнул пальцем в Дусю.
- Какая ж прислуга, приживалка я, - запричитала Дуся, - дом спалили белые, вот и ютимся все тут…
- Добро, - кивнул комиссар, - Ну, бывайте.
Дверь хлопнула.
Анастасия Петровна швырнула салфетку на пол, – Дуся, мы пока закрыты.
САША
Совсем стемнело, а Петр все не возвращался. Маме казалось, что она плачет незаметно для детей, но Саша уже разглядел слезы, и отправился обсуждать это с Юрой. Мама всегда знала больше, и раз у нее был повод плакать – значит, ничего хорошего не жди. Опять же, от чего она отговаривала Петю все это время, почему они все спорили? Юра думал, что это из-за них. Последняя проделка с яйцами тоже всплыла, и со стороны некоторых родителей были разные страшные предложения, вроде как запереть ребят на месяц, и еще полгода не давать денег. Суть проделки была в том, что каждый в своем хозяйстве стащил из-под наседки по яйцу, так они собрали десяток, и пошли на рынок продавать. На рынке стали искать какого-нибудь мужика в шароварах. Шаровары в то время шли такого покроя, что держались на одной пуговице. Скоро жертва была найдена – по случаю, это оказался шурин того хозяина из Трошкиного рва. Ребят он в лицо не знал, и легко поддался на розыгрыш.
- Дяденька, купи десяток яиц задешево, а то мамка велела срочно продать, - после этого называлась цена, перед которой никогда не мог устоять настоящий жадина, пусть он даже и не за яйцами на рынок пришел.
- А во что ж я их возьму, у меня ни лукошка, ни корзины какой… - растерянно стал озираться мужик.
- А в беремя…
- Точно!
С этими словами мужик выпростал из шароваров подол рубахи и стал держать его двумя руками. Его обступили ребята. Один пересчитал деньги, другой стал накладывать ему «в беремя» яйца. Как столько последнее яйцо оказалось в подоле у мужика, снизу подлез самый мелкий из ребят и ловко срезал ему пуговицу на шароварах. Шаровары упали, ребята бросились «плиту нарезать», то есть врассыпную очень быстро, а мужик остался стоять с неприкрытым «срамом» посреди базара. Торговки хохочут, стыдят его, а мужик стоит весь красный, как рак, и шагу ступить не может, и штаны никак не подтянуть, и яйца бросить жалко.
Смешно было очень. А потом больно, когда дома ремнем…
Юра был уверен, что мама плачет из-за них. Всякий родитель мечтает, чтобы дети были умные и покладистые, а эти черти одни неприятности в дом приносят. Только горе да расход лишний от них. Саша готов был с ним согласиться. Они поклялись друг другу страшной клятвой, что больше никогда не будут доводить маму до слез, по крайней мере – в ближайшее время.
И тут в дверь постучали. Пришла соседка, вся в слезах, спросила маму. Ребята испугались ее вида – она вдруг стала похожа на ту старуху, которую видели ночью на кладбище, всю черную, с безумными глазами, искавшую кого-то среди могил. Но мама сама прибежала на стук.
- Вашего Петрушу… И моего Андрея… Всех забрали… Увели их… Господи, защити… - запричитала соседка.
Мама оглянулась на детей, испуганно подсматривавших в приоткрытую дверь сеней, - Марш в комнату, и чтобы духу вашего… Господи… Мария Петровна, пройдите…
Они сидели всю ночь вдвоем. Дети старались понять, что происходит, подслушивали, о чем говорят на кухне, но под утро их всех сморил сон. А потом взошло солнце, и действительно настало утро – первое утро без Петра.
АНАСТАСИЯ ПЕТРОВНА
Войдя во вкус семейной жизни, Анастасия Петровна очень быстро поняла, что ее весьма раздражает частое отсутствие Казимира Ивановича. Разумеется, она ревновала его. С годами (а, собственно, не так много лет и прошло) он становился все привлекательнее. Он держал собственное фотоателье, и Анастасия Петровна терпеть не могла, когда все эти дамочки, горящие желанием оставить свой след в чужой жизни в виде портрета, и замирающие перед его камерой в самых соблазнительных позах, приближались к ее мужу ближе дозволенного и, томно дыша, просили «позвонить в конце недели», или, хуже того, составить ему компанию при проявке снимков в темной фотолаборатории, вход в которую был запрещен самой Анастасии Петровне. Но Казимир Иванович, видимо, умело держал дистанцию между разными дамами и семьей. По чести, Анастасия его упрекнуть не могла ни в чем, кроме одного – бильярда. Именно из-за этой необузданной страсти Казимира Ивановича к игре они и ссорились, и каждый раз все серьезней. Бильярд находился в мужском клубе, и игра, порой, затягивалась на всю ночь. Анастасия знала одно – ночью муж должен быть дома.
- Настенька, родная, я даже не проигрываю деньги. Ты знаешь, я не считаю возможным влезать в какие-либо долги, поэтому все, что я проигрываю – это, в худшем случае, прошлый выигрыш.
- А эта дама, которая на прошлой неделе позировала тебе в костюме амазонки, если это можно назвать наличием костюма вообще, она, видимо, тебе кий подавала?
Казимир Иванович укоризненно посмотрел на жену. Такой резкости она еще себе не позволяла.
- Какой кий? Какая дама? Слава Богу, в мужской клуб еще вас не пускают. А в костюме амазонки была актриса Епифанова, это ее сценический костюм. Она боится, что спектакль вот-вот снимут, и хочет оставить некую память…
- Память кому? Ты это повесил в рамке, прямо на стене в своем ателье, не постеснялся даже…
- Это очень удачная работа. Я всегда такие вешаю. Это моя самореклама, если хочешь…
- В общем, дорогой, видимо тебе придется выбирать уже очень скоро – либо твои походы по клубам, либо семья.
- Неужели ты из-за бильярда… Ниночка – то в чем виновата ?
- Она и так отца не видит сутками. Ты уже достаточно решал в моей жизни. Теперь решать придется мне. Следующая игра будет для тебя последней в нашей совместной жизни.
К сожалению, Казимир Иванович недооценил серьезность намерений жены. Это не было еще одной ссорой. Это было последней ссорой.
КАЗИМИР ИВАНОВИЧ
Настроение было снова испорчено. Кажется, все делается для семьи, для жены. И тем не менее, ее постоянное недовольство, ее желание контролировать каждую секунду его жизни… За «английский кабинет» Казимир Иванович не купил себе ни сантиметра свободы. Напротив, поводок стал еще короче, как ему казалось. Для настоящего игрока запереться в четырех стенах родного дома равносильно самоубийству, к тому же растянутому на несколько лет неумолимого дряхления, болезней и безвестности. По искреннему убеждению Казимира Ивановича, легкий флирт не только не разрушал семью, но, напротив, поддерживал в мужчине интерес к жизни. Приоритеты были расставлены незыблемо. Вначале – семья, потом – все остальное. Но не успел даже он возгордиться собственным мужеством, когда разбил сердца всех своих поклонниц и женился на Анастасии Петровне, более того – поставил семью превыше своего ателье, как от повода для гордости не осталось и следа. Оказывается, эти его заслуги даже не берутся в расчет, и ему нужно вообще отказаться от всего, что наполняло его жизнь до свадьбы. Тогда, в лучшем случае, он сможет рассчитывать на некоторое снисхождение.
- Неужели я должен превратиться в некую «обеспечивающую машину», лишенную собственных желаний, пусть даже самых обычных, - горевал Казимир Иванович, - чего я тогда буду стоить? Ведь она полюбила меня именно за то, каким я был. Теперь же она хочет, чтобы товар подпортился и более не вызывал ни у кого аппетита. Но я-то не товар, я сам по себе…
Так размышлял он по дороге в клуб, где должна была состояться совершенно спортивная партия по «американке», причем противником его был назначен чемпион из Москвы, приехавший, как он выразился, «Громить этих провинциалов».
АНАСТАСИЯ ПЕТРОВНА
Вернувшись из Сберегательного Банка, где на счет маленькой Ниночки была положена очередная сумма денег, Анастасия не сразу заметила отсутствие мужа. Счет, который пополнялся каждый месяц, был открыт ими специально для того, чтобы к совершеннолетию у Ниночки скопились деньги на учебу, а может, в дальнейшем, и на приданое. На вторую половину дня пациентов не было записано, и она решила почитать книгу. Зашла в кабинет Казимира Ивановича, но мужа там не было.
- Дуся, а Казимир Иванович уже обедал?
- Нет, просил передать, что сегодня перекусит в клубе. Сказал, будет поздно.
Анастасия почувствовала, что на нее опять нахлынул тот холод, который ее впервые охватил, когда она увидела на стене в ателье портрет «амазонки» Епифановой. – Опять за свое… Ну что ж, если он ничего не понимает, то так тому и быть, - подумала она, - Будет жить сам по себе.
В такие минуты, было замечено, у Анастасии Петровны вдруг просыпались невиданное упорство и способность идти до конца во всем. Она уже хорошо знала это свое состояние, когда холодеют руки и душа. Другая бы на ее месте, может быть, запаниковала. Но Анастасия начинала методично, шаг за шагом, осуществлять некий план. Эта способность в будущем не раз спасала ей жизнь. И в революцию, и во время войны вся семья часто оказывалась на краю гибели, и может быть, единственное, что выручало всех – это ее умение оставаться холодной. Но когда много лет спустя, во второй половине двадцатого века, ее не стало, все помнили только то, насколько она была внимательна и добра со всеми клиентами, знакомыми и друзьями. Такая же память осталась о ней и в семье.
А пока – Дусе было велено постелить Казимиру Ивановичу в кабинете, и ни под каким видом не пускать на «женскую» половину дома.
КАЗИМИР ИВАНОВИЧ
Столичный «чемпион» был разгромлен Казимиром Ивановичем на голову. Натянуто улыбаясь, он пообещал наверстать все в следующий раз, в душе дав себе слово никогда не приезжать в этот душный, косный Смоленск. А Казимиру Ивановичу устроили овацию, после чего он всех щедро угостил за счет крупного чемпионского куша. Но как ни кружил голову успех, пополам с выпитым шампанским, одна мысль все же отравляла его торжество – Анастасия. Но он отмахнулся от горьких мыслей, и на оставшийся выигрыш накупил цветов.
- Да ну… Это же все та, которую я в свое время выкрал из дома, можно сказать… Она для меня стала всем… Да, всем. И я для нее. Куда она без меня? Тем более, Ниночка. Дочка у нас замечательная. Настенька должна понимать, что я все для семьи делаю. Положу к ее ногам цветы, попрошу прощения. Но и она должна понять…
А дома его никто особенно не ждал. Дуся молча провела его в кабинет, где ему было постелено на кожаном диване. Казимир Иванович велел налить воды в ведро для шампанского, поставил туда цветы до утра, и сладко заснул, твердо решив утром во всем разобраться и все уладить.
МОТОПЕХОТА
Немцы входили в Смоленск парадом. Впереди шла мотопехота, за ними – танки. Часть из них была закопченных в боях под Ельней, часть – почти новых, блестевших свежей краской. Народ высыпал на улицы, чтобы посмотреть. Загорелые арийцы красовались на броне, и на одном из танков увидели сеттера Долю, так же гордо восседающую, как и ее новый хозяин, светловолосый ладный немец, державший ее за поводок.
- Значит, Доля не сгорела вместе с домом, надо будет порадовать отчима, - подумала Ниночка.
Немцы прошли через весь город, и скоро установился новый порядок, непостижимым образом соединивший дореволюционный патриархальный быт с немецкой военной мясорубкой.
САША
Саша сладко спал, засунув за щеку пару кусков пиленого сахару, добытых с кухни. Утро уже начало пробиваться над домами Покровки, золотые лучи играли в садах, и если бы кто-нибудь проснулся в столь раннюю пору, то подумал бы, что этой красоты не сможет нарушить ни стихийное бедствие, ни чья-то злая воля. Это утро могло бы быть добрым. Но так получилось, что вся Покровка на заре потеряла своих кормильцев, родных, близких. Не пожар, не болезнь – свои убили своих.
Брат Петр, как и многие другие, отправился накануне в местную церковь – защищать иконы. Повсеместно началась «выемка ценностей». Золотые ризы обдирались, вся утварь мялась и собиралась в мешки и ящики – на переплавку, и часто это вообще было поводом порубить топором ободранные иконы, а заодно пострелять священников и закрыть церковь. В уезде, несколько «воинствующих безбожников» из общества под председательством Крупской откопали из фамильного склепа тело князя Тенишева, который был для местных жителей вроде святого, прислонили труп к яблоне на всеобщее обозрение, вставили в зубы ему цигарку, и запретили тело хоронить под страхом расстрела. Так он и стоял дней пять, пока ночью самых храбрый из местных крестьян не пришел с двумя сыновьями и не схоронил тело от позора в местном болоте. К слову, так до сих пор никто и не знает того места, где покоятся его кости.
Члены общины уже знали, что на заре должны были придти и в их Покровскую церковь. Поэтому решили стоять всю ночь и молиться, а наутро образовать живую цепь вокруг храма, дабы не пустить комиссаров внутрь. Естественно, никто не взял с собой какого-либо оружия, даже топора или дубины. Так они и стояли, когда в них стреляли, избивали их ногами, а потом закидывали всех подряд на подводы, раненных, живых, мертвых, и увозили. Петр остался тогда жив, но очень скоро погиб, где-то на пересыльном пункте, то ли от болезни, то ли от пули конвоира. В общем, на этом следы его теряются. Еще через несколько лет, когда террор против людей упорядочился и вошел в некую колею, арестованных стали свозить в одно конкретное здание, в самом центре города – в Серый дом. Когда власти прознали о том, что в народе этот оплот диктатуры пролетариата назвали «Серым», они немедленно приняли меры к искоренению крамолы, и дом перекрасили в зеленый. Но как бы его ни красили, а он перебывал и синим, и белым, и даже розовым, он так навсегда и остался Серым. Еще много позже, когда Саша стал боевым офицером, и сам на деле познакомился с этим зданием, Серый дом превратился для него в синоним всякого репрессивного института этой власти. Все люди к тому времени поделились на три части – одни в Сером доме работали, других туда привозили, помимо их воли, третьи жили как бы сами по себе, но Серый дом все видел, слышал и знал про них. До начала восьмидесятых годов двадцатого века на фасаде его сохранялся специальный почтовый ящик с надписью «Для писем на имя начальника». Затем, лет на десять, этот ящик исчез, и появился уже в обновленном виде, причем на него из угла смотрела неприметная телекамера. Власть любит информацию, но также любит пробовать на зуб информаторов. Ящик же этот висит и по сей день.
АНАСТАСИЯ ПЕТРОВНА
Никаких бурных расставаний не было. Анастасия Петровна сама свела общение с мужем до очень короткого разговора, а остальное улаживалось через Дусю. Казимир Иванович сперва порывался поговорить по душам, или, по крайней мере, для себя выяснить, как она думает дальше жить. Но выстроив стену между собой и мужем, Анастасия нашла самый безболезненный способ развода, и быстро отдалилась от всего, что их объединяло. Кроме Ниночки. Дочь получила право равно общаться как с матерью, так и с Казимиром Ивановичем. Нина так никогда и не узнала, почему родители разошлись, и поэтому радостно бегала на другую квартиру к отцу, особенно не задумываясь, почему он живет отдельно. Он регулярно делал ее портреты у себя в ателье, а когда Нина подросла, стал пускать ее даже к себе в лабораторию, где она впервые увидела таинство проявки и фотопечати.
Другое дело, что год для развода не был самым удачным. В 1917 году произошли различные события, повлекшие за собой национализацию банков, и все деньги, отложенные к совершеннолетию Ниночки, пошли прахом. В этом же году один южноамериканский промышленник, немец по национальности, женатый на красавице-колумбийке, отправил трех своих дочерей учиться в Европу. К несчастью, младшая из них, Анна, оказалась в России. Родины она больше не увидела, равно как и отца с матерью, но все это – совсем другая история. К нам имеет отношение лишь то, что со временем у Анны родилась дочь Ольга, которая стала лучшей подругой Ниночки.
Оставшаяся в одиночестве Анастасия получила поддержку таких же одиноких подруг – Каролины Карловны и тети Фрузы. Обе были уже не молоды, и к мужчинам относились, как к истории – все миновало, и два раза в одну реку не войдешь. Смутное время становления советской власти они пережили сообща, сохранив себе и жизнь, и крышу над головой. Уже к началу двадцатых годов частная практика Анастасии вышла из подполья, и ее кабинет снова стал известен по всему городу как единственное место, куда можно не бояться придти с зубной болью.
САША
После исчезновения Петра для семьи настали тяжкие времена. Мать разрывалась между работой и подрастающими детьми, денег не хватало. В семье появились долги, которые, тем не менее, мама старалась отдавать вовремя. В то время деньги были непонятные, сегодня печатали новые купюры, за ночь они обесценивались, поэтому все жили в долг друг у друга. Как в доисторические времена, процветал натуральный обмен, или товар в долг за работу. Народ не знал, какими деньгами можно пользоваться, и сколько они стоят. Поэтому в ходу были серебряные монеты, вне зависимости от года их чеканки. Единственное, что можно было рассчитать – это количество труда в обмен на вес серебра. На какое-то время валютой стал советский серебряный полтинник, но это было позже. Получив зарплату, мама послала Сашу отдать долг Архипихе. Архипиха была богатой купчихой. Муж ее исчез, избежав тем самым верного расстрела, но во время НЭПа, судя по всему, где-то объявился. Во всяком случае, Архипиха имела вид довольный и сытый, хотя место пребывания мужа не раскрывала. Оно и к лучшему – НЭП потом все равно кончился, а человек жив остался. Впрочем, соседи особенно и не допытывались – Архипиха не была жадиной, и помогала людям надежным. Саша принес ей долг –
- Мама просила передать вам…
Он осекся и уставился на Архипиху: такого он еще не видел. Архипиха пила чай на веранде, пыхтел начищенный медный самовар, солнечные лучи разбивались в радугу через витражи веранды, на столе стояла серебряная сахарница, а на особом блюде лежал залом – жирная каспийская сельдь. Архипиха отпила чай из блюдца, намазала маслом кусок пеклеванного хлеба, сверху уложила селедку и с наслаждением откусила. После этого взглянула на Сашу – А, это ты, Сашенька, проходи… Как мама ваша?
Саша переминался с ноги на ногу.
– Вот, просила передать, что брали, - он уж не знал, как ретироваться.
– Ну что ж, если спешишь – положи мне здесь на стол, да и хорошо.
– Просила передать, что спасибо вам большое… - нервы у него не выдержали, и он убежал.
Домой он прибежал с криком – Мама, мама, Архипиха чай с селедкой пьет!
Мама отложила рукоделие, сняла очки и с улыбкой посмотрела на сына – Ах, Сашенька! Если бы ты знал… Как это вкусно…
Саша непонимающе глядел на мать. Взрослым нужно доверять, но что такое она говорит? Как это можно пить чай с селедкой?
НИНА
- Помидора утонула! Помидора утонула! – с этими криками малышня бежала к Ниночке.
- Плохо дело, - подумала Нина и спустилась к воде, - опять меня будут драть собачьей плеткой.
Помидорой звали Олю за ее огненно-рыжий цвет волос. Нина, как всегда, подговорила всех пойти купаться на Днепр. Дело это было подсудное, без взрослых на берег реки ходить категорически запрещалось. В верховьях Днепра быстрое течение закручивалось в водовороты, кусты ракиты спускались с берега прямо под воду, а там водились раки, отлеживались жирными бревнами сомы, и в конце концов – все эти игры, кто переплывет Днепр на спор, обычно заканчивались либо ремнем уже поджидающего на том берегу родителя, либо вообще утоплением.
Помидора доплыла до середины реки, и тут ее начало крутить, пляж уплывал влево все быстрей, а там приближались страшные каменные быки Рачевского моста. Она поплыла назад, но сил стало не хватать, и она запаниковала. Сразу же скрылась под водой, наглоталась, все же выплыла, но не успела набрать воздуха, как ее снова накрыло волной и закрутило. По животу царапнул затопленный куст, она хотела закричать от страха, но только еще больше наглоталась воды. Кто-то из ребят постарше уже кинулся в воду, и по время от времени всплывающей рыжей голове пытался определить, где утопленница. В конце концов, ее зацепило за ивняк недалеко от берега, и ее моментом вытащили. Она почти не дышала. Слипшиеся огненные волосы оттеняли смертельную бледность лица, и Нина даже испугалась, склонившись над подругой. С горки уже спускался дед Егор. Нина поняла, что будет дальше. Убедилась, что Оля все же жива. Сквозь зубы попрощалась с ребятами, единогласно подтвердившими, что именно она предложила всем пойти на Днепр. Олей уже занимались прибывшие родственники и соседи. Дед Егор молча повел Нину домой.
ДЕД ЕГОР
Одна из самых загадочных фигур семейной хроники – дед Егор. Он так мало говорил, о себе, о работе, о своем прошлом, что нам остается лишь описывать то, каким его видели остальные, либо вещи исторические, доступные из архивов и рассказов таких же немногословных его родственников. Он не выходил из себя, он никогда не изливал никому душу. Он просто уходил на охоту. Свора собак, двустволка, нож, сапоги и собачья плетка.
АНАСТАСИЯ ПЕТРОВНА
Это было уже при советской власти. Заведенный порядок вещей Анастасию вполне устраивал, она работала почти каждый день в своем кабинете, и окружающий мир делился на две части: семью, состоявшую из Нины и, в некоторой степени, Дуси, и клиентов. Первые давали жизни смысл и определенное утешение, вторые обеспечивали прожиточный минимум. Много денег она с больных никогда не брала, поэтому и отношение к ней было особое. Так все продолжалось, без событий и поводов для беспокойства, пока однажды не раздался стук в дверь, тот самый стук, который меняет всю жизнь с того момента, как ты его услышал. Конечно, это не было тем наглым грохотом сапог о дверь, после чего вся семья могла исчезнуть в неизвестном направлении, но это не было и тем робким стуком, которым о себе возвещало большинство пациентов. Просто, спокойный такой, уверенный стук человека, пришедшего по важному делу. Такие люди всегда точно знают, куда и зачем они пришли, и как долго продлится их визит.
- Здравствуйте, меня зовут Георгий. Георгий Васильевич. А вы, стало быть, Анастасия Петровна?
Анастасия Петровна сама отпирала дверь, и Георгий Васильевич не ошибся. Ее сразу заинтриговал этот человек, но она не подала виду. Он не был красавцем. Пожалуй, его внешность была прямой противоположностью утонченным чертам Казимира Ивановича. Его несколько калмыцкое лицо, волевой подбородок – и военная выправка в сочетании с крепкой, основательной фигурой. Про таких людей еще говорят «широкая кость». Почему-то Анастасия сразу разволновалась, и самообладание к ней вернулось только, когда она усадила Георгия Васильевича в зубоврачебное кресло. Этому прочному на вид человеку нужна была помощь, и она была в состоянии ему помочь. И еще она подумала, что если такой вот человек куда-нибудь придет, то его будет очень трудно потом оттуда выпроводить. Тем более, что он не просто располагал к себе, а излучал какое-то спокойствие и теплоту, и Анастасия почувствовала, что она уже окутана ими, и ей никуда не деться.
САША
Впрочем, на свете было еще много диковинных вещей, о которых Саша пока не догадывался. Из-за этой революции жизнь людей стала странным образом ломаться, и в обывательский мир вонзались картины дикие, не имеющие ни практического, ни, в некотором роде, духовного значения. Даже и объяснить-то можно было с трудом, что происходило порой на тех самых улицах, где еще вчера традиция сочеталась с логикой, и все имело свой смысл – еда, жизнь, любовь и смерть. Так, Саша слышал краем уха, что в городе появились голые. Говорят, эту заразу завезли из столицы. В борьбе против устоев все виды извращенцев получили возможность прилюдно высказаться – убить помещика, изнасиловать монашку, или просто ходить по улицам в нагом виде с плакатом «Долой Стыдъ!».
После исчезновения Петра нужно было думать о том, как поддержать семью. Саше предстояло распрощаться с детством и пойти учиться на фабрику, с тем, чтобы как можно скорее начать зарабатывать. Завод «Вилия» считался очень основательным, да и расположен был рядом со Шкляной горой, сразу за поместьем Тикоцкого, так что от дома было рукой подать. Саша запрыгнул на подножку конки, которая катилась с Покровки вниз, к Днепру, рассчитывая доехать до шоссе, а там подняться немного наверх. Конечно, крюк небольшой получался, но если пойти напрямую, мимо Тикоцкого озера и казарм Копорского полка, то можно было наткнуться на старых друзей, от которых просто так не отделаешься. Вместо «Вилии» тогда будут опять приключения, и домой он попадет к ночи. А он теперь должен быть взрослым, ведь вся ответственность за семью – на нем.
И тут он вздрогнул. Размышлениям его пришел конец. На очередной остановке в вагон конки важно зашла взрослая голая женщина. Ей было лет сорок пять, и фигура нее напомнила Саше знаменитых Баркетовых коней – мощь и основательность в каждом движении. От плеча до срамного места женщину прикрывала лишь лента с надписью «Долой Стыдъ!» Народ раздвинулся в разные стороны, кто-то старался просто не смотреть туда, какие-то бабки шумно стали ругаться, стараясь пристыдить революционерку, но она села на освободившееся место, небрежно раздвинув ноги, и, проехав одну остановку, встала, запела «Интернационал» и вышла.
Саша почувствовал, что вспотел от увиденного. «Вот ведь, взопрел. И смех, и грех. Чтобы вот так сама, с голыми сиськами, пошла по улице, да еще в конку залезла – и никто ей ничего не сделал. Говорят, это все от революции. То говорят, что революция – это против кулаков и богачей, теперь – против семьи, что ли? Говорят, у них там жены все общие. С ума сошли»,- он так задумался, что проехал остановку. Впереди показался вокзал, и Саша спрыгнул с подножки. Вид голой бабы его совсем смутил. «Уйду в армию, - решил он, - Там все понятно, хотя бы…»
Ему повезло. На «Вилии» он попал к лучшему мастеру, Карлу Ивановичу. Он был из балтийских немцев, и не терпел беспорядка. Аккуратность и тщательность – два качества, внушенные Саше раз на всю жизнь. Если учесть, что Сашиным воспитанием занималась, в основном, Покровка, и большая часть ее выпускников заканчивала свои дни либо в тюрьме, либо на острие ножа, то можно представить, как трудно пришлось Карлу Ивановичу, и как долго он добивался от своего ученика дисциплины и прилежности. Зато потом, всю свою дальнейшую жизнь, Саша знал, с чего надо начинать любое дело.
Во-первых, определить время. Если работа требует трех часов, то накинь еще час и скажи всем, чтобы не мешали.
Во-вторых, подготовить место. Убрать не относящиеся к работе предметы, освободить рабочее пространство. Постелить что-нибудь, хотя бы газету, чтобы не пачкать стол и не терять мелкие винтики.
В третьих, разложить необходимый для работы инструмент. Инструмент должен быть исправен, смазан. Все материалы распределены по очередности их использования.
Наконец, можно приступать к работе. Если ты завинчиваешь винты, нагрей каждый винт на огне, и когда по металлу пойдут «цвета побежалости», - поймай желаемый цвет, например – синий, и закали винт. Когда завинчиваешь, не перетяни винт и не сорви шлиц. Выровняй все шлицы в одну линию, а для проверки – вставь в них тонкую металлическую линейку. Красиво?
Теперь убери за собой. Заверни весь мусор в разложенную газету, протри и сложи инструмент.
Если не соблюдать порядок, лучше вообще не браться за дело.
КАЗИМИР ИВАНОВИЧ
… И все же, было очень обидно. Предел собственническому инстинкту, или ответственность за дочь, хотя бы, должны же быть. Казимир Иванович очень гордился дочерью. Она выросла такой красавицей, что взрослые (пожалуй, слишком взрослые) молодые люди уже на нее заглядывались. Похоже, через пару лет отбою от поклонников не будет. Надо быть готовым к обороне. Совсем не хотелось для дочки тех же испытаний, какие выпали на долю Анастасии, и умыкнуть из дома Ниночку он бы не дал никому.
С другой стороны, он сам не мог на нее наглядеться, и постепенно приучал ее к осознанию своей красоты. Она стала главной моделью его художественного ателье, и Ниночка с удовольствием украшала свою комнату собственными, матово-ретушированными, черно-белыми и вирированными в разные тона портретами. Анастасия все это терпела, но визиты Ниночки к отцу старалась регламентировать.
И разумеется, Казимир Иванович отказывался понимать, как это, на пустом месте, можно выстроить такую обиду, которая окажется превыше всего, что они испытали вместе. Тем более, наступали смутные времена. Прочие дамы готовы были уцепиться за любого мужчину, чтобы выплыть из этого омута и уцелеть. А там – посмотрим. Естественно, Казимир Иванович не стал бы долго оставаться один. По выражению дорогой жены, он был избалован женским вниманием.
Родители Казимира Ивановича, мелкопоместные дворяне, были родом из Польши, и откуда у них взялось имение под Житомиром – уже никому не известно. И что стало с ними, да и с самим имением, - тоже. Говорят, усадьбу сожгли крестьяне, земли пришли в запустение, сад одичал, и ничего не осталось. Иные говорят, что поместье стало совхозом, а в усадьбе устроили правление и клуб. Во всеобщем беспамятстве потерялась разница между пустотой и изобилием, и как все на самом деле было, никто не мог сказать уже по прошествии двадцати с небольшим лет. Анастасия Петровна никогда не интересовалась этой историей, а Казимир Иванович сам избегал обращения к собственному прошлому. Он был городской житель, и патриархальный малоросский быт его не прельщал возможностью сытого полурастительного существования.
Можно сказать, «Казимир Иванович был начисто лишен прагматизма». Можно еще сказать, что «Он был натурою творческою, увлекающейся». Да мало ли что еще можно сказать о человеке, который просто жил и старался получать от этого удовольствие, поступая тем или иным образом скорее по настроению, чем по правилам, и для которого собственное ощущение истины было важнее той истины, которую доступным языком излагают в газетах.
По этой же причине он никогда не стал бы менять свой жизненный уклад и взгляды, несмотря на тысячу поводов быть расстрелянным и тысячу способов этого избежать. Просто они, эти способы, лежали по ту сторону его свободы и его достоинства. Заметим также, что, на самом деле, способов-то этих и не было. Система, порожденная новой властью, еще не проявила свою самую главную черту – неизбежность. Идеалисты, родившиеся в 19 веке, все еще думали, что мир делится на своих и чужих, и постоянство жизненных принципов имеет некую силу. Все они пали жертвой иррациональной, постоянно меняющейся химеры, которая, как выяснилось, умела находиться сразу же справа и слева от тебя, далеко и близко, химеры, которая поедала и кормила тебя, давая одновременно в виде болеутоляющего смесь счастья с отчаянием. И лишь немногие, способные на все смотреть со стороны и ни в чем не участвовать сердцем, испытывали по отношению к ней единственно верное чувство – брезгливость.
АНАСТАСИЯ ПЕТРОВНА
Итак, укоренилось. Белые отступили навсегда, и умные люди советовали готовиться к принятию новой власти. Как именно готовиться, впрочем, было еще не совсем ясно, но инстинкт подсказывал прятать собственность, избавляться от лишнего, дабы не вызывать подозрений в богатстве, и сидеть тихо по углам. Припрятанные ценности в любое время можно было выменять на продукты, а жизнь как раз стремилась вернуться в свое дикое состояние, когда натуральный обмен вытесняет деньги, и гражданский статус человека ничего не значит по сравнению со статусом служебным. По этой же причине стало как-то «не принято» оформлять брак – венчаться запретили, а регистрироваться не было вещественного смысла. Отсюда проистекли некоторые проблемы конца двадцатого века - когда люди этих поколений стали умирать, стало очень сложно доказывать, кто чей был сын, или мать, или муж. Наследовать было нечего, родственные связи могли привести к расстрелу, и инстинкт самосохранения заставил людей забыть не только такие понятия, как «деверь», «шурин», «золовка», но и просто отца и мать. За отсутствием документов, кроме слез и рассказов «как это было на самом деле», ничего эти люди не могли представить государственным чиновникам, как раз тогда, когда понятия собственности стали вновь обретать некую силу.
Отчасти поэтому, когда новая власть «национализировала» все деньги, отложенные на совершеннолетие Ниночки в Сберегательном Банке, Анастасия приняла это с покорностью неизбежности. Все были теперь более-менее равны, и даже те, кто имел накопления в золоте, серебре и всяческих драгоценностях, начали очень быстро терять свой запас. Новая власть продумала все, и как весьма профессиональная смесь домушника с карманником, быстро вычистила и карманы, и квартиры горожан. Люди стояли в очереди, сдавая удивительные швейцарские брегеты (власть интересовалась только драгметаллами, содержавшимися в корпусах часов, а сами турбийоны и репетиры шли в утиль, под пресс). За бесценок уходили картины, вазы, бронза. Из последнего, наиболее аляпистые и тяжеловесные экспонаты стали перекочевывать в дома моментально образовавшейся новой чиновничьей элиты, почувствовавшей вкус… Нет, не вкус, а непреодолимую тягу к обогащению в рамках экспроприации. Если кто-то вам станет доказывать, что есть власть незаинтересованная, аскетическая, отказывающая себе в роскоши по неким идеологическим соображениям – проверьте после такого внушения свои карманы. Бьюсь об заклад, кошелька при вас уже нет, а заодно и дарственная на дом, где вы только что жили, уже готова с подписью, весьма похожей на вашу.
Впрочем, мы отвлеклись.
Анастасия Петровна старалась соответствовать общепринятым нормам. Ее кредитом был талант врача. Зубная боль, как известно, может одинаково скрутить и генсека, и грузчика, и в этом смысле ее власть над людьми была безграничной. Отрезав от себя ломоть в виде Казимира Ивановича, она с некоторых пор стала испытывать к нему что-то, похожее на жалость. Она была уверена, что без нее он все равно плохо кончит, и те дамы, которые пусть даже и заместили ее в его жизни, доведут его до могилы значительно скорее, чем общие превратности судьбы. Впрочем, она оказалась не права, и до могилы Казимира Ивановича довели совсем другие вещи, и все это было несколько позднее. Пока же, ее мир включал в себя все необходимое: дочка была рядом, окружающие ее боготворили, труд давал скромный, но стабильный достаток. Она жила в своем доме, и хранившиеся в комоде дипломы всегда могли подтвердить ее право быть первой во всем.
САША
Настало время, когда Саше нужно было определяться. Пока Саша осваивал тонкости слесарного дела под руководством умелого Карла Ивановича, брат Юра оказался в военном училище. Придя на побывку домой в форме курсанта, он вызвал глубокое чувство зависти у всех младших и изрядную долю уважения у всех старших. В этом статном военном совсем нельзя было узнать недавнего хулигана. Как выяснилось, Юра был просто-таки создан для военной карьеры. И уже в училище стал демонстрировать такие способности, что экстерном сдал все экзамены, и скоро оказался в Военной Академии.
А Саша пока что работал слесарем, был любимым учеником Карла Ивановича, приносил домой рабочий паек, и тянулись бесконечные голодные дни. Конечно, Саша стал уже намного взрослее, и теперь именно он унаследовал от брата Петра право говорить: «Мамочка, мы люди бед-ны-е», в ответ на робкую просьбу матери, чтобы «Шурочка купил себе какую-нибудь обнову». Выросла и младшая сестра Саши, Анна. Она стала работать сестрой милосердия при госпитале, надеясь выучиться со временем на фельдшера. Война, говорят, закончилась, но раненые все равно поступали. Вообще, количество войны за год для Анны измерялось в количестве калек, за которыми ей приходилось ухаживать. Иногда их было меньше, иногда – больше, но точно по соседству работала какая-то фабрика, главной задачей которой было калечить людей. Безрукие и безногие оседали по окраинам Смоленска, и на Покровке их было особенно много. Народ их жалел и подкармливал. А они все прибывали и прибывали.
Саша страшно зауважал Анну и называл ее не иначе, как «Доктор». Для него, она имела все необходимые дипломы и разряды. Анна сама быстро изучила все, чем занимался госпиталь, и стала хирургом, невропатологом и терапевтом в одном лице. Лекарств все равно не было, а помочь добрым советом она могла всегда.
И вот – свершилось. Как-то все само собой определилось, и Саша, с одной стороны, остался слесарем-механиком, а с другой стороны – стал военным. Он попал на авиазавод, и теперь он оказался не просто в Красной Армии, а в самой что ни на есть элите – авиации. И хотя он не был летчиком, но очень скоро поднялся в небо, причем на новой, испытуемой машине, и поднимался еще много-много раз, пока… Впрочем, до тех пор произошли Великий Хапун, и Великая Война, а еще Саша женился… Но все это – позже…
ВСТРЕЧА
…Вскоре после того, как состоялось посвящение Саши в офицеры, он приехал домой. По счастью, это совпало с отпуском у Юры. Оба они оказались дома, и когда страсти по поводу их приезда улеглись, под вечер они ускользнули к Тикоцкому озеру, на косогор. Там, возле казармы Копорского полка, они совершили странный обряд: зарыли в землю свое оружие. У Саши был наган, у Юры – американский кольт. Пистолеты были тщательно завернуты в промасленную ткань, уложены в коробку, и закопаны примерно на глубину двух сажен с помощью заранее припрятанной под чьим-то забором лопаты. Над этим «кладом» они поклялись никогда не расставаться, бить Врага, а по окончании службы – непременно вернуться домой.
От солнца осталась только красная полоска над лесом, из труб домов на Шкляной горе поднимался дым, было тихо и немножко сыро. Юра сказал:
- Помнишь, Шурочка, как мама тебя посылала в Копорский полк за кашей? Два котелка тогда полагалось, ей, за то, что повар, и тебе, за то, что дите. Только тем и живы были.
Саша засмеялся и продолжил:
- Да, а когда щи были, и кошевой сказал: «Куда лить-то, у тебя в обоих котелках каша», а я ему: «Лей в кашу!» Потом дома все это размешали, и с голодухи показалось, как пирожное.
- А тогда из деревни приезжал, помнишь, дядька, мамин свояк, на кашу посмотрел и говорит: «Ти лили, ай не?», а ты не понял, и переспрашиваешь, а он разозлился, и тебе уже подробнее: «Ти масло ти у кашу ти лили, ай не?», а тебя смех разобрал от такой речи, а он еще пуще злится…
- Да… Где тот свояк? Все разбежались. Как Петю забрали…
Тут Саша осекся и помрачнел. Вспоминать про то, как погиб Петр, было не принято. Вся эта так называемая община стала трещать по швам, распадаться. Поскольку Петя по тому делу шел чуть ли не как зачинщик, обвинение пало на их семью, пожалуй, самое тяжелое, и если бы не спасительная нищета, то и мать могли бы забрать в два счета. А больше на тот момент совершеннолетних в семье не было. Но сразу же пропали многие дальние родственники, перестали общаться бывшие друзья. Боялись замараться о «врагов народа» и попасть под нож заодно. Поэтому в семье старались не говорить о Петре, чтобы не накликать еще большей беды. А Саша с Юрой, когда сами выросли, тоже избегали лишний раз говорить на эту тему. Сложно было все это переварить, и тем более – принять. Оба уже были офицерами Красной Армии, оба уже начали пользоваться плодами с древа новой власти, и вспоминать о том, что рука, которая кормит, перед этим удушила твоего любимого брата, было тошно. И затем, чем старше братья становились, тем больше ответственности было на них за других людей, тем меньше у них оставалось права как-либо рисковать собой.
Юра помолчал, глядя на дым из труб на Шкляной горе, и снова попытался развеселить Сашу:
- А помнишь, как к нам брадобрей заходил? Который приехал в Смоленск парикмахерскую открывать, чужой-то этот, над которым еще все смеялись? Постучал в ворота и говорит: «П’гостите па-ажалуста, это не Стеклянная гора?»
- Да, с тех пор так и пошло, «Стеклянная». А где Шурочка? А на «Стеклянной горе»! А Мареванна где живет? А под «Стеклянной горой»! Вот ведь, как сказал, так и прилипло. А потом он открыл парикмахерскую в городе, с этой вывеской: «Стригутъ и Бреютъ. Козловъ из Пензы». Помнишь?
- Ха-ха! Нет, не помню. Значит, я уже уехал тогда. Говоришь, «Козлов из Пензы»? Куда же он потом делся?
- Так в Пензу же и уехал.
- И правильно. …Да, кстати, Шурочка, меня в штаб скоро переводят, только не говори никому. Понимаешь?
Саша удивленно посмотрел на брата. Он же еще не закончил Академию. Вот дает! За Юркой не угнаться. Генералом будет, как пить дать.
- Идрит налево, Юрка, как у тебя получается?
Юра вздохнул и пожал плечами:
- Так вот… Предложили… Сказали, давно присматривались, а им сейчас кадры нужны… После всех чисток…
- Ты, Юрочка, знаешь… Осторожно, прошу тебя. Там ведь в первую очередь, чуть что – голову снимут, все как на ладони, и потом – где те военачальники, которые еще недавно там были? Всех взял Хапун?
Юра улыбнулся:
- Это ты мне говоришь? Сам каждый день на испытуемых моторах летаешь. Где дядя Коля, что до тебя самолеты принимал? Гробанулся, мокрого места не осталось? Все под Богом ходим, Шурочка…
Солнце совсем уже село, пора было идти домой. Саша сказал:
- Давай еще раз подойдем к тому месту, где мы оружие зарыли. Надо загадать, чтобы все сбылось.
И они вернулись к тому месту, и загадали. Откуда им было знать, что у Великого Гадальщика на все имелись свои планы…
АНАСТАСИЯ ПЕТРОВНА
Нельзя сказать, чтобы Анастасия сильно страдала от одиночества. Вероятно, мужского внимания ей все же недоставало. С другой стороны, оно никогда не было главным в ее жизни. Поэтому если на одну чашу весов положить Казимира Ивановича, на другую – уязвленное самолюбие, перевешивает, разумеется, второе. Поэтому же, когда Казимир Иванович отдалился, в ее душе не образовалось некого вакуума, который бы она стремилась заполнить. Соответственно, и Георгий Васильевич теоретически не был нужен. Просто он как вошел тогда в ее дверь, так и оказалось, что эта дверь – его, и она сама – его, и воздух вокруг – тоже его. Хотя сам он требовал очень мало места и, казалось, ни во что не вмешивался. Он очень хорошо понимал свои… Как это… Функции. Если бы Анастасия решила выйти из себя, он бы тоже вышел. Наружу, с ружьем и сворой собак. Столько его и видели. Если нужно было наказать Нину за гадкие проделки, то он наказывал. Вероятно, ему это было неприятно. Но было ли ему когда-нибудь плохо, думал ли он, что жить – тошнее, чем подохнуть, боялся ли он собственных мыслей или внешних врагов – мы не узнаем. Если он командовал пленными, пленные его любили. Если он бил плеткой сучку Долю, Доля скулила и просила прощения. Однажды, совершенно по случаю, выяснилось, что он еженедельно, в течение многих лет, посылал подшивку свежих газет в концлагерь своему знакомому, сидевшему по совершенно расстрельной политической статье. И он не делал из этого никакого секрета, просто его никто не спрашивал. Когда все же один чиновник из Серого Дома мягко спросил, как он так может, Георгий Васильевич так же мягко ему ответил. Он сказал довольно коротко, всего три слова: «Это мое дело». Когда же, повторюсь, спустя много лет после войны вся эта история обнаружилась, и в семье его спросили, не боялся ли он, он пожал плечами и сказал: «К сожалению, это было все, что я мог для него сделать».
ЯНОВСКИЙ
Лето 1916 года выдалось жаркое. Ветра не было, и чтобы воздух хоть как-то двигался, нужно было бежать. Правда, затем было еще жарче, поэтому все пробежки обычно планировались в сторону озера или Днепра. «Добежал – и бубых!»,- приговаривал Саша, подбадривая сам себя по дороге. Но «бубых!» получился совсем другой – Саша споткнулся о какой-то корень, предательски торчавший из дороги, и с размаху шлепнулся оземь. «Во, палец рассадил»,- огорчился Саша, усевшись на обочине и исследовав свои босые ноги. Он зачерпнул немного придорожной пыли и посыпал рану. Пыль была довольно бактерицидной. Теперь надо только подождать, пока кровь немного остановится. Хотя сидеть просто так было жарко. Воздух над дорогой дрожал, кузнечики стрекотали так, что можно было оглохнуть, и страшно хотелось пить. Саша впал в некоторое оцепенение, из которого его вывел лишь Юрка, неожиданно появившийся на дороге.
- Шурка, ты? Чего сидишь?
- Да так, заморился…
- Не ври, небось, ногу рассадил. Мама ругаться будет.
- Да она и не увидит…
Тут он понял, что попался. Мама настолько близко к сердцу воспринимала все порезы, ушибы и ссадины своих детей, что ей старались ничего не показывать, если это только не было чем-то серьезным. Саша стал надеяться, что Юрка его, все же, не выдаст. Юрка, в свою очередь, оценил травму и скомандовал:
- Вставай, пошли. Я тебя сегодня беру с собой.
- Куда?..
- К Яновскому. Денег он тебе не заплатит, так хоть накормит, все маме легче.
И они пошли к помещику Яновскому, помогать по хозяйству. Яновский постоянно нанимал подростков для работы в поле и в саду. Малых детей он сам не брал, да и подростков принимал только по рекомендации. Иные могли ведь украсть больше, чем собрать. Поэтому у него работала всегда более-менее постоянная команда, которая и столовалась, и ночевала у него. Некоторым разрешалось приводить с собой младших братьев. Много проку от них не было, поэтому и денег им не давали. Но вот хлебом кормили вволю. Яновский именно тем и был знаменит на всю округу, что у него пекли и для батраков, и на господский стол совершенно удивительный рассыпчатый белый хлеб. Вот Саша его только пробовал, когда Юрка приносил краюху домой. Теперь же ему предстояло, после изнурительного полуденного зноя, после довольно серьезной физической работы на сеновале, зарыться всем лицом в этот белый, теплый, рыхлый ломоть, пахнущий молоком, дрожжами, печью, жевать его и жевать, пока не сведет скулы, и запивать все это роскошество холодным квасом из жбана.
Яновский сам сидел с батраками за одним столом.
«Вот как я сегодня, сам-десят»,- проворчал он, окинув глазом стол, - «Юрка, ты что ль брата привел? Зовут-то как?»
Юра подтолкнул Сашу, чтоб отвечал, но Саша только выпучил глаза, подавившись куском от ужаса. Он-то думал, что он маленький и незаметный.
- Шуркой его зовут, Михаил Давыдыч. Надобно его к работе приучить…
- Приучай..., - одобрительно кивнул Яновский.
Перед Яновским на блюде стоял огромный куб масла. Оно было такого качества, что даже не очень плавилось на жаре. Предполагалось, что это масло – для всех обедающих. Но у хитрого Яновского нож для намазывания был всего один, и он его просто не выпускал из рук. Вся бригада с тоской смотрела, как он этим широченным (палаш какой-то, а не нож!) лезвием щедро намазывает самому себе масла, и отправляет очередной ломоть себе в огромный Карабасов-Барабасов рот. Яновский прекратил на мгновение жевать и посмотрел на работников.
- Берите-то масло, что вы…
Но нож из рук так и не выпустил.
И тут оно произошло. То, чего все хотели, и чего никто не ожидал. Яновского позвали, окликнули как-то, и он, чтобы досадливо этак махнуть рукой (мол, пошли вон, я обедаю), на мгновение положил нож на стол. Юрка среагировал быстрее, чем кто-либо успел подумать, и, подхватив нож, передал его остальным. Все стали по очереди тянуться к маслу, снимая с него чудесную сливочную стружку и намазывая ее на подготовленные ломти рассыпчатого пшеничного хлеба. Пиршество грянуло с новой силой, все повеселели. Яновский, повернувшись к столу и увидев, что произошло, на какое-то время лишился дара речи, потом пришел в себя, но ругаться не стал, а только зыркнул глазами в сторону Юрки, и Саше показалось, что зыркнул тоже как-то весело. Саша подумал даже, что это у них вроде игры «Ну-ка, отними».
Затем был небольшой послеобеденный отдых, затем работа продолжилась. Домой они вернулись после захода солнца. Не спала только мама.
- Покойной ночи, Юрочка. Шурочка, постой. Шурочка, послушай меня. Осенью ты снова пойдешь в школу, я договорилась. Только веди себя хорошо. Опять вы в Трошкин ров лазали…
- Мама, ну что ты? Кто нас мог там видеть?
Мама улыбнулась и прижала к себе Сашу:
- Не умеешь ты врать, Шурочка, и не умей дальше. С Богом, покойной ночи.
ВЕЛИКИЙ ХАПУН
Великий Хапун подкрался незаметно. Все как-то понимали, что новая власть должна искать врагов, и, найдя, вероятно, будет их арестовывать. И в то же время как-то всем думалось, что за этим не может быть никакого средневекового ужаса («Ведь на дворе – двадцатый век, а мы – культурные люди!»). Поэтому когда немногочисленные вернувшиеся ОТТУДА живые люди показывали Фомам Неверующим свои пальцы со слезшими ногтями, куда им загоняли иглы, или рассказывали про комнату с мясорубкой, им не верили, и на всякий случай сторонились их. Мало ли что. Как сказала одна случайная попутчица, девяностолетняя бабка, попавшаяся мне по дороге где-то в середине восьмидесятых годов, «Ну что ж, отца у меня расстреляли. Так почем же ж я знаю, может, он на самом деле враг был?»
У людей постепенно вошло в привычку бояться и ежедневно недосчитываться своих друзей. На улице, где жила Анастасия с Ниночкой, опустел каждый третий дом. Дуся шепотом ругалась: «Серп и молот, смерть и голод», а сама прикрывала рот полотенцем, чтобы ближайшая стена не подслушала. Доносчиков за считанные годы воспиталось такое количество, что их хватило еще на последующую войну. Тогда, в оккупации, эти мастера пера и доверительного шепота заложили чужих жизней больше, чем любое Гестапо могло накопать.
НЕБЕСНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Настал день, когда в школу не пришла близкая подруга Ниночки, Зоя Гомельман. Накануне Хапун забрался и в их дом. Ее отец, Клаус, был «русским немцем», и настоящая его фамилия была Химмельман, то есть, Небесный Человек. Перевод его фамилии идеально отражал саму суть Клауса. С одной стороны, он был удивительным мастером, настоящим «колбасником» – это не анекдот и не распространенное обзывательство в адрес немецкого народа, а подлинная его профессия. На местном колбасном заводе он был шеф-поваром, хранителем всех колбасных секретов баварской кухни, и то, что он приносил домой собственного приготовления, с трудом можно было обозвать грубым словом «колбаса». Нежные вюрстхен, кровяные и языковые колбаски, сервелат по-химмельмански, - все это таяло во рту, как пирожное.
С другой стороны, дома он не способен был не только кем-либо командовать, но даже делать простейшие бытовые вещи, вроде как рубашку погладить. Он приходил с работы, мыл руки, переодевался, садился за стол и робко просил жену: «Мамочка, положи мне чего-нибудь поесть».
Небесного Человека увезли с работы и расстреляли в один и тот же день. Семью его, впрочем, не тронули, и скоро Ниночка опять встретилась за одной партой с Зоей Гомельман. Но Зоя была уже совсем другой девочкой…
ПРИВЕТ ОТ КРУППА
Этот полет был рутинным. Саша еще раз осмотрел моторный отсек и не нашел ничего, к чему можно было бы придраться. Запах авиационного бензина, смешанный с горячим маслом, подстегивал решимость. Медные трубки сияли, как новые, все подтянуто, нигде ни пятнышка грязи, баки заправлены, акт приемки подписан, вторая жизнь этой птицы после капремонта началась. Но торопиться тоже не следовало. Если что-то не так, еще не поздно все разобрать и исправить. Это – последняя возможность. Дальше наступает личная ответственность Саши, что в случае любой аварии означает - трибунал.
Саша привычно занял место борт-инженера и кивнул летчику:
- Вася, с Богом...
Вася закрутил магнето, техники провернули винт, и через несколько секунд машина ожила. Дали форсаж, послушали клапана – все работает, как часы. Пробежка, штурвал на себя, отрыв – и все осталось внизу: летное поле, лес, Тикоцкое озеро, авиазавод. Еще выше в горку – и стал виден весь Смоленск, Днепр превратился в тонкую серебристую ленточку, и, как маяки, сияли на солнце купола Успенского собора. Вася пошел в сторону Брянска, забираясь все выше, а Саша напряженно слушал мотор. Ровный рокот успокаивал, но разговор поршней с клапанами и коленвалом был для Саши особой музыкой, гармонии которой никто, кроме него, не слышал, и любой, самый тихий, посторонний звук стал бы смертелен. Но все, как обычно, было в полном порядке. Саша и не сомневался. Прежде, чем выпустить машину из ремонтного ангара, он лично проверял все помногу раз, и неожиданностей просто не могло приключиться. И все же – Саша никогда не останавливался на отпущенном времени, и гонял машину в три раза дольше, чем было положено. Вася стремился успеть к ужину домой и закричал в шлемофон:
- Все, Александр Прокофьевич, давай на посадку.
- Вася, ну еще кружок. Давай в пике.
Самолет забрался в горку, замер, и рухнул оттуда в пике. За этот азарт Саша отдал бы все. Земля неслась им навстречу с убийственной скоростью, но Саша знал, что у него в запасе лошадиных сил хватит с избытком, чтобы в последний момент обмануть это падение, и у самой земли вытянуть вверх. Вася не подведет. Вася готовился. До земли – двести метров. Жить осталось секунду. Но – полный газ, штурвал на себя, машина затряслась, как на булыжной мостовой, и надсадный вой двигателя, испытывающего (как и люди) в этот момент немыслимые перегрузки, был для Саши главным аккордом этой симфонии – машина выдержала! Задрав нос в небо, они снова поднимались, чтобы дать еще пару кругов, прежде чем возвращаться домой.
- Ну что, Прокофьевич, доволен?
- Спасибо тебе, Вася, уважил. Давай еще пять кругов.
- Идрит налево, Прокофьевич, сколько ж летать?
- Вася, родной, последний раз. Давай большой круг.
И они пошли над лесом. Саша слушал спокойную работу двигателя и пытался сосчитать, сколько же машин он вот так проверил. И вдруг – нет, Саша просто не поверил в то, что он увидел. Он увидел винт свей машины, прямо перед собой. Спокойный такой, совершенно неподвижный винт, который и не думал вращаться. Вася молчал – у него просто перехватило дыхание, а может, пропал дар речи. Двигатель сказал: «Блурп!», и замолк навсегда. И воцарилась тишина, разрезаемая лишь свистом ветра в остановившихся лопастях. И все это произошло за долю секунды. Могло быть что угодно – двигатель мог зачихать, заработать с перебоями, загореться, в конце концов, но вот такая внезапная смерть всего, что еще секунду назад работало, как часы, без какой-либо мыслимой причины – это был тот самый кошмар, в который не веришь, пока не испытаешь его холодную суть на высоте в два километра. Впрочем, высота сейчас была спасением.
Вася все еще не мог говорить, но руки его автоматически совершали все, что нужно для посадки на планере. Такой тихой посадки у Саши никогда в жизни больше не было. Вася выровнял машину, умудрился развернуться и начал скользить по небу в сторону родного аэродрома. Рухнуть на елки – это погибнуть, и, что в тех условиях было еще хуже, погубить машину. Потому, что если выживешь – пойдешь под трибунал. Молчал и Саша.
Их заметили с земли, и по отсутствию звука мотора сразу поняли, в чем дело. К месту возможной посадки бежали не только техники, но и особисты. Этих последних двух «гавриков» Саша хорошо знал...
Вася все же немного промахнулся, не столько по неумению, сколько, чтобы выиграть время. Он перемахнул через лесополосу и стал садиться на ближайшее поле.
- Васенька, подальше... – успел крикнуть Саша.
Они сели, Саша выпрыгнул из кабины, одним рывком открыл капот и углубился в двигатель. Дежурный набор ключей был под рукой, и он без раздумий стал снимать все, чтобы добраться до сердца этой металлической твари. «Трибунал. Трибунал. Трибунал», - мысленно повторял он. Руки немного дрожали, горячее масло обжигало пальцы, но ему нужно было найти ЭТО, то, что было скрыто внутри, эту причину, которая им почти уже стоила жизни. Трое техников подоспели вперед особистов, и не сговариваясь, стали помогать своему начальнику разбирать мотор.
- А, сволочь! – вдруг закричал Саша таким голосом, что у техников выпал инструмент из рук. Он нашел. Слава Богу. Трибунала не будет.
Тускло поблескивая в масле, отсвечивал сломанный коленвал. Было видно, что в самой середине металла была каверна – пузырек воздуха при отливке. Заводской брак. И гордо сияло клеймо производителя “Krupp”. Да, немцы до самого начала войны поставляли нам детали для военной техники. Иногда эти детали оказывались с «сюрпризом».
Уже подоспели особисты. У них как раз недовыполнялся план по внутренним расследованиям. Техники, счастливо улыбаясь закопченными лицами, спешили им навстречу:
- Крупп! Это Крупп! Брак заводской!
Саша, прислонившись к полуразобранной машине, со спокойным видом ждал, когда они сами подойдут. Старший из особистов сдвинул брови и строго сказал:
- Мы уже знаем. С вас, товарищ лейтенант, подробный рапорт.
- Рапорт будет, как положено. Завтра утром, если позволите.
- Рапорт немедленно. Впрочем ладно, через два часа.
- Есть.
За ними подъехала машина, они откозыряли и уехали. Саша без сил повалился на траву.
НИНА
Поезд подъехал к платформе, на которой никого не было. «Как пустынно», - подумала Нина и вышла из своего вагона. Здание станции тонуло в клубах дыма от паровоза, моросил мелкий дождь. Она решила посмотреть, что это за остановка, и пошла к вокзалу. Она шла, а платформа все удлинялась, и вокзал словно отодвигался от нее, оставаясь скрытым. Это показалось Нине занятным, и она все шла и шла, а вокзал так и не приближался. Она так увлеклась своим путешествием, попутно разглядывая какие-то киоски, которые тоже казались брошенными, что не заметила, как тихо тронулся поезд. Она опомнилась только тогда, когда последний вагон, тускло блеснув пыльными красными огнями, ушел в неразличимую пелену дождя. Она осталась одна на перроне, медленно промокая от мелких вездесущих капель, и стала впадать в тоску. Ей стало крайне себя жаль оттого, что все ее любимые вещи, не говоря о документах и вообще всем самом необходимом, уехали прочь, бросив ее здесь в одиночестве, без друзей и мамы. «Как же я теперь буду», - думала она, пытаясь найти хотя бы край этой бесконечной платформы. Тут она увидела странную женщину, одетую во все темное, закутанную и замотанную так, что лица ее не было видно. Она пошла к ней, и убедилась, что до женщины дойти можно. Женщина не двигалась. Нина подошла к ней и с замиранием сердца спросила:
- Скажите, что это за город?.. Эта станция?
- Се-в-с-к. Это Севск…
Женщина двигала губами беззубого рта, и казалось, каждый звук ей давался с трудом. Нина оцепенела. Мало того, что она оказалась в городе, где никогда не была раньше, но она даже не представляла, в какой стороне она находится, и как отсюда добираться домой…
Таков был ее сон, который пришел к ней в ночь, когда ей было… Уже почти семьдесят лет…
Конец 1-й части
Саша
Накануне войны
Знакомство
День, когда Саша решил пойти в фотоателье, чтобы запечатлеть собственный образ в новенькой военной форме, ничем особенным отмечен не был. Было жарко, и Саша больше всего боялся, что гимнастерка промокнет от пота, и на фотографии будут видны пятна. Он давно научился направлять бритву об офицерский ремень и взбивать пену не хуже брадобрея, и в это утро был выбрит с особым тщанием. В отличие от своих сослуживцев, он терпеть не мог любых усов, а борода у него ассоциировалась со страшным персонажем по имени «Дед-Всевед», который жил в чаще Жуковского леса, и являлся только тем, кто безнадежно заблудился.
Одним словом, день был обычный, но Саша выглядел так, будто собрался немедленно жениться. Что, собственно, и произошло в результате тех событий, которые последовали далее.
Фотоателье находилось в центре города, и там всегда толклось какое-то количество праздного народа, желающего остановить историю в рамках, или, вернее сказать, в рамке мгновения собственной жизни, выхваченного магниевой вспышкой. Некоторое время клиент гнездится среди картонных декораций, принимая неестественно-картинное положение, затем замирает с остановившимся взглядом и окаменевшим лицом, и в таком виде остается на куске картона, чтобы спустя лет сто те, кто листает альбом, гадали: «А чей это был родственник?»
Саша подозревал, что скоро все может измениться, и ему хотелось успеть сделать этот кадр, пока форма свежа, пока он сам свеж, и этот обычный день может оказаться лучшим днем в его жизни.
В ателье уже находились две дамы. Мама и дочка. Дочке было лет девятнадцать, так что дамой ее назвать можно было с натяжкой. Мама, впрочем, тоже на даму не походила, поскольку была самого простого сословия. Но Саша был в таком романтическом настроении, что про себя обеих обозвал дамами, и невольно загляделся на дочку. Она была очень мила, и, в свою очередь, поглядела на Сашу и смутилась. Немудрено – Саша был ослепителен, и многие барышни заглядывались на него. Мамаша же, напротив, перехватив взгляд дочки, зыркнула на Сашу так злобно, что Саша вздрогнул: «Вот ведь, идрит налево, небось, дочке жизни совсем не дает, Салтычиха. Что с того, что я бы даже с ней познакомился? Я же офицер! А кто они – это еще посмотреть надо…»
Тем временем, дамы готовились к фотосъемке. Мамаша поправила строгий темный платок и села на стул, положив красные костлявые кисти рук на колени. «Гусиные лапы» - подумал с усмешкой Саша. Романтическое настроение улетучивалось, ему на смену пришел азарт, который просыпался в нем, когда его задевали за живое, и надо было отстаивать какую-нибудь правоту. Мамаша на стуле чуть-чуть подалась вперед по команде фотографа и застыла с испуганно-злым выражением лица. Дочка встала чуть позади нее и положила руку ей на плечо. Неуловимое движение – то ли откинула локон, то ли что-то поправила в одежде, и Саша замер от восхищения. Девушка озарилась необыкновенным светом своей улыбки, робкой и беззащитной, и в то же время – Саша не сомневался, что так улыбается только царица.
Дамы завершили позирование, фотограф унес пластинки в лабораторию, вернулся и выписал квитанцию. Мамаша, сдвинув брови, изучила сумму ущерба, начертанную в ней, покачала головой, тяжело вздохнула, схватила за локоть дочку и выплыла из ателье, даже не бросив взгляда на Сашу. Саша достал из кармана гребешок, причесал волосы, одернул гимнастерку, и решительно перешагнул порог павильона. Через мгновение он застыл перед стеклянным глазом камеры, и в голове его почему-то пронеслись события последних дней. Как перед смертью, - подумал он, - Наверное, когда наступает конец жизни, вот так же все в голове проносится за какую-то секунду.
Продолжение знакомства
Саша закончил позировать, нисколько не сомневаясь, что кадр получился удачный. Вот бы самому научиться снимать, ведь какое чудо – остановить время и забрать этот кусок себе на память, - подумал Саша, расплачиваясь авансом и буквально вылетая из ателье. Он надеялся нагнать интересующих его дам и проследить, где они живут. Так, на всякий случай.
Ему повезло – дамы шли степенно, с достоинством, а сворачивать было, в общем-то, некуда. В несколько широких шагов сократив дистанцию, Саша пошел следом, стараясь оставаться незамеченным. Так они дошли до Зеленого Ручья, и Саша взял на заметку низенький бедный домик, в котором дамы скрылись. Я сюда еще вернусь, - решил Саша, - Девушка хороша. Хоть имя узнаю…
Яновский
Прошло много времени с тех пор, как брат Юрка батрачил у помещика Яновского. Неизвестно, куда девался сам помещик – кто-то говорил, что он удрал в Польшу, кто-то слышал, что он заболел и умер, оставив жену с детьми где-то на полпути за границу, но следы его также потерялись. Сам же Юрка так долго служил ему верой и правдой, что за ним закрепилась кличка «Яновский», по хозяину. Даже Саша с удовольствием величал брата Яновским вместо имени. По крайней мере, сразу было понятно, о каком из братьев идет речь. В общем, Юрка «Яновский»- Федоров быстро выучился в Военной Академии, и так же быстро стал делать военную карьеру. Начав работать при штабе армии, уже через пять лет он возглавил этот штаб. Саша, в то время еще работавший на заводе «Вилия», с завистью говорил своим друзьям: «Мой брат – крупный военачальник». Поэтому, при ближайшей возможности, Саша сам отправился в военное училище.
Но настал черный день и у «Яновского». Саша не напрасно спрашивал его тогда, на горе у Тикоцкого озера, про судьбу Тухачевского и других командиров, пошедших под нож беспощадной власти. Чем выше в штабе – тем больше врагов за спиной, врагов из своих же, ближайших соратников, которые так много знают про тебя, что могут заместить тебя, сесть в твое кресло, и оно окажется им впору. Есть люди, которых власть влечет с ослепительной силой. Даже зная, что им недолго удастся продержаться, что их скорее всего расстреляют, так же как всех их предшественников, они стремятся занять это место.
Был поздний вечер, Юра только что получил весточку от Саши, и радовался его назначению. Саша выбрал для себя авиацию, и возвращался в Смоленск на авиазавод старшим техником. «Я теперь буду Борт-инженер!»,- с гордостью констатировал Саша, указывая свою новую должность с заглавной буквы. На самом деле, Саша мечтал стать летчиком, но это было далеко за пределами его возможностей тогда. Школа была брошена, изо всей программы обучения Саша запомнил только «Дас Федермессер», да и с математикой были проблемы. Если бы не мамочка, замолвившая словечко на заводе «Вилия», если бы не Карл Иванович, который умел из любого уголовника сделать талантливого слесаря, не видать бы Саше никакой авиации. Теперь же, воинское звание и знание механики открыли для Саши небо, правда, только с одной стороны: через моторы.
Юра сложил письмо от брата в секретный ящичек своего стола и плеснул себе в стакан немного коньяку из фляжки. День был долгий и утомительный, солнце жарило большую часть дня, и теперь, наконец, зашло. Еще предстояло составлять отчет, а голова уже соображала туго. Собственно, это был даже не отчет, а опись всех секретных документов, имевшихся в его распоряжении. Неожиданно в дверь постучали. Юра недобро посмотрел на дверь. Потом он долго помнил эту ручку из дутой меди, круглую, с витым краем. Помнил, как она поворачивалась. Он почему-то подумал о том, как эта ручка его всегда раздражала. Бывают такие простые вещи, бытовые, на которые никто не смотрит, пока взгляд сам случайно не упадет на них. И сразу вещь эта приобретает значение несоразмерное с ее смыслом. Так, один из знакомых Казимира Ивановича начал разглядывать электрическую розетку у себя дома, и ему через некоторое время показалось, что стена его комнаты стала закручиваться спиралью вокруг этой розетки, а еще через некоторое время этот человек сошел с ума.
Ручка повернулась, в дверь вошел свежий политрук, очевидно, присланный только что из Москвы. Юра отметил новые хромовые сапоги и модно зауженный китель. Понятно, особист на мою голову, - подумал Юра, - Ну ничего, пусть копает. И не таких спроваживали.
- Товарищ комдив, разрешите обратиться?
- Между прочим, я еще не ответил на ваш стук. Прежде чем заходить в мой кабинет…
В этот момент в дверях еще появились новые лица. Внеплановая проверка. Опись документов будет составлять ревизионная комиссия. Юрий может спокойно идти домой – все сделают за него, и без него.
Дома Юре не спалось. Поэтому, когда в пять утра к нему явился вестовой с требованием явиться в штаб, он был на ногах и полностью одет.
- Что они могли откопать? Донос, что ли?.. У нас полный порядок и в документах, и в хозяйстве. Только если донос… Ничего, партия разберется, кто прав…
В штабе, особо не церемонясь, ему сразу учинили допрос.
- Где секретный документ №13/49-бис?
- Секретное распоряжение? Там, где ему полагается быть по описи, в ящике №4.
- Там его нет. В этом и проблема. Вы его выносили из штаба? Кому вы его показывали? Кому вы его передали?
Вопросы сыпались потоком, Юра не успевал ни обдумывать, ни отвечать. Он сперва даже не понял сути случившегося. Как же, всегда все бумаги у него были в порядке, какое-то, понимаешь, секретное распоряжение среди сотен прочих документов – он его помнит, конечно – но оно было там! Как думать, когда…
- Разрешите мне самому осмотреть свои ящики?
Понятно, - заулыбался следователь, - а там и подкинуть документ на место? Все без вас осмотрено. Документ отсутствует. Ты понимаешь, сука?! Трибунал!!!
Следователь неожиданно перешел на крик, но это было ошибкой. Юра был настоящим командиром, и мог сам перекричать дивизию, если надо. Поэтому он сразу сгруппировался и успокоился. Теперь его было не расколоть. Пугать Юру было бесполезно. Он даже обрадовался, что это был не донос. Он был уверен, что документ найдется, и этот кошмар развеется.
Однако, доносы растут быстрее, чем развиваются следственные действия. Уже дал показания заместитель Юры о том, что ТЕОРЕТИЧЕСКИ документ мог быть похищен Юрой, потому что ПРАКТИЧЕСКИ он, заместитель, Юрия Прокофьевича не наблюдал некоторую часть прошедшего дня. А что могло быть сделано, то уже почти совершилось. Учитывая факт, что в семье Юрия были религиозные фанатики, боровшиеся против Советской власти, сам Юра мог сдать врагам секреты своей Родины, для чего целенаправленно сделал определенную карьеру военного и получил доступ к секретным документам.
Но Юра ничего не мог добавить к таким выдающимся выводам, и поэтому его вскоре увезли в Серый Дом местного образца, где стали освежать его память ударами по голове предметом, который почему-то имеет английское название Блэк Джек. Предмет, впрочем, был отечественного производства, и сделан мастерски. В основе предмета была свинцовая колотушка, обернутая нежной фланелью и обшитая черной кожей. Такой предмет не проламывал череп, но вызывал тяжелейшие гематомы прямо в мозгу, и очень скоро Юра перестал понимать, где он находится, и что от него хотят. Он отупел и оглох от страшной боли, наполнявшей теперь его голову. Даже допрашивать теперь его было бесполезно.
Саша, по счастью, ничего об этом не знал. Юра исчез, и все, чего удалось добиться сестрам, которые проявили редкую настойчивость в его поисках, это ответ из комендатуры, что Юра находится в длительной командировке. Вообще, в это время не полагалось слишком тщательно разыскивать свих родных. Можно было либо отправиться вслед за ними, либо навредить еще больше тем, у кого жизнь висела на волоске.
Между тем, в городе Смоленске было голодно, и мамочка уже не могла оправиться от всех невзгод, выпавших ей в жизни. Она догадывалась о том, что произошло с Юрой, и у нее оставался всего один сын, Саша, и силы убывали, пока, наконец, не настал ее смертный час, и дом их осиротел окончательно. Саша не просто горевал. Он почувствовал, что остался один на краю холодной пропасти, которая разверзлась точно в том месте, где еще совсем недавно стоял их дом. Еще недавно здесь были люди, готовые постоять друг за друга горой, здесь были старшие и младшие, но все были любимы. И вот – эта жизнь кончилась. И Юру даже не известить о том, что матери не стало. И любимая Покровка стала постыла, и Саше еще больше захотелось бежать отсюда куда-нибудь, где нет ни одного источника воспоминаний.
Яновский. Продолжение.
Юра лежал на койке тюремной больницы. Сознание мерцало, боль не проходила. Он не оценивал окружающую обстановку, он просто принимал этот стул с облезлой дерматиновой обивкой, выщербленный таз, странное белое облако, которое то приближалось, склоняясь над ним, то совсем пропадало. У облака, видимо, было лицо, и руки иногда появлялись, но была это медсестра, или старичок-врач, Юра не мог определить. Вдруг в какой-то момент вокруг началось мельтешение, облаков стало несколько, и с Юрой стали что-то делать, что ему совсем не понравилось, поскольку нарушало хрупкий баланс между жизнью и смертью. Его даже стали перекладывать и куда-то катать. Юра отключился, а когда пришел в себя, то обнаружил, что боль несколько отступила, и он уже может соображать. «Юрий Прокофьевич, вы меня слышите, - повторял вкрадчивый голос, - Юрий Прокофьевич, вы свободны. Нам надо многое обсудить». Неизвестный человек в военной форме пожал Юрину безжизненную руку, встал и вышел. За дверью палаты, закурив папироску из серебряного портсигара, взял под локоток доктора:
- Как думаете, придет в себя? Вот какая история вышла…Вы уж сделайте, Михаил Наумович, все возможное. Такие люди нам нужны. Вы понимаете ответственность…
Михаил Наумович был достаточно опытен, чтобы не сказать, что это не он до такого состояния довел пациента. Он лишь кивнул головой:
- Понимаю вас… У пациента Федорова, в целом, положительная динамика… Видите ли, у него нет ни одного больного органа. Ни камней там, понимаете, в печени, ни язвы… С таким здоровьем живут не меньше ста лет. Учитывая перенесенное… В общем, если нет скрытых травм мозга, которых мы не заметили, то за счет остального организма он должен восстановиться. Если постараться…
- Вот и постарайтесь. Вам доверено здоровье нашего товарища, вот и постарайтесь Доверие надо оправдывать. Вы несете прямую ответственность за его состояние!
Михаил Наумович пробормотал «Слушаюсь…» и, ссутулившись, заспешил в ординаторскую.
Яновский. Восстановление.
Юра полулежал в плетеном кресле на веранде. Окна веранды были выставлены, и прохладный ветерок обдувал Юру прямо сквозь ивовые прутья кресла, и, что еще приятней, холодил несчастную голову. Боль пульсировала где-то внутри, создавая ощущение тумана. Не хотелось двигаться, не хотелось думать о чем-либо. Не хотелось размышлять о собственной жизни. Юра, забыв про судьбу старшего брата, пошел на службу к этой власти, сделал так много, чтобы ее укрепить, отдал лучшее, что у него от Бога было – свою голову, свой талант руководителя. И теперь перемолот, уничтожен и выплюнут. Причем ни за что, а так просто, ошибочка вышла.
- Юрий Прокофьевич, разрешите? – давешний посетитель, в военной форме, мягкий, но со столичным лоском, - впрочем, вернее будет теперь уж по всей форме: Разрешите обратиться, товарищ комдив?
Юра махнул рукой – какой уж комдив, садись, товарищ…
- Юрий Прокофьевич, я к вам с хорошей новостью. С вас все обвинения сняты. Документец-то этот нашелся, который всему виной… Представляете, просто прилип к задней стенке ящика. Ваш заместитель-то, который временно, видите ли, вас замещал, все не мог его найти. Так еще раз перетряхнули – кстати, мебель вам новую затребовали, вот и стали старую выносить, все перетряхивать. А он возьми и вывались! Вот уж, не было бы счастья, да… Хм… В общем, сразу его учли, этот документ – он и есть! 13/49-бис!
Посетитель сам очень оживился от своего рассказа, как видно, стараясь и Юру зажечь своей веселостью. Но тотчас перешел на серьезный лад:
- Я надеюсь, вы не держите зла на партию. Вы же разумный человек, понимаете, наша бдительность – это все. А если бы на самом деле враг захотел похитить секретное распоряжение? Да что я… Юрий Прокофьевич, партия приносит вам свои извинения, и не только полностью реабилитирует вас, но и сама готова реабилитироваться перед вами. Как насчет Черного моря? В наших широтах уже становится прохладно, штормит уже, ха-ха, с позволения сказать. А тут – Массандровские парки, санаторий для высших чинов Красной Армии и членов ЦК. Бархатный сезон. Фрукты, море, и покой, покой… Но долго покоится мы вам не дадим, ха-ха. Впрочем, не хотим вас ограничивать – хотите взять два месяца, отдыхайте два, хотите три – отдыхайте три. Если нехорошо себя чувствуете, да хоть полгода. А как решите, что уже полностью, э-э, восстановились, тут и мы вас ждем. Принимайте свой штаб, заместитель ваш будет переведен, куда сами скажете. Полное восстановление в должности, в звании – это ли не доверие партии? Плюс квартира в Москве.
………………………………………………………………………………………
- И видишь ли, Сашенька, я отказался, - медленно потягивая чай из блюдца, сказал Юра.
Саша сидел неподвижно, глядя в какую-то точку за горизонтом. Слова брата звучали в его голове как бы сами по себе, он был оглушен, как Юра в своем застенке. Перед Сашей сидел совсем другой человек. Он мало походил на того брата, которого Саша знал всю свою жизнь. Этот человек был уже мертвый. От офицерского блеска не осталось и следа. В тяжелом взгляде его, казалось, раз навсегда засела какая-то мысль, уловить которую было невозможно, да и ни к чему. Юра выпивал одну-другую бутылку водки, и тогда закрывал глаза. Саша старался потихоньку уйти. У них было еще много вечеров, и Юра рассказывал, а Саша запоминал, и ему становилось невыносимо тяжело. Он пропускал стопочку водки с братом, не более, закусывал ржаной коркой с салом, и разливал чай. В их семье было принято разливать чай «с горкой», чтобы налилось заодно и в блюдце, затем сахарными «кусачками» Саша колол окаменелые куски сахара и сосал их вприкуску с крепким, почти кипящим, чаем. Чай тоже был скверный, и его приходилось поварить минут пять, чтобы выжать из него терпкую нефтяную черноту. В какой-то момент Саша надкусил слишком крепкий кусок сахарной головы – и во рту что-то хрустнуло. Саша тотчас убедился, что это был зуб. Он не придал этому значения, но следующая порция чая очень неприятно отозвалась на сломанном зубе. Ночью зуб совсем разнылся, а к утру начал еще и стрелять так, что слезы из глаз. Хуже всего было то, что если в своей жизни Саша чего и боялся, то это был зубной доктор. Саша бы сам себе вырвал остатки зуба, но тот так подло сломался, что никаким слесарным инструментом его было не подцепить. В общем, Юра посоветовал брату сходить к частному доктору, проживавшему на улице Соболева. Доктор этот слыл самым лучшим в городе, и лечил нежно. Кстати, это была Анастасия Петровна.
Саша
Приложив чистый платок к щеке, Саша мрачно двигался на заклание, к дантисту. Положение было безвыходное, и ему предстояла пытка в кресле. К тому же, ему было стыдно. Бравый почти что офицер, и в таком беспомощном положении. Саша позвонил в дверь, ему открыли.
- С зубом?... Проходите… - участливо проводила его внутрь некая дама. Саша ожидал внутри увидеть что-то вроде камеры пыток, но обстановка была вполне домашняя и уютно-чистая. Саша решил, что просто так он не дастся, и если что – сбежит из-под ножа. Вышла Анастасия Петровна. Нижнюю часть лица скрывала марлевая маска, но глаза были добрые и строгие одновременно. Она сделала знак – и Саша повиновался, вошел в кабинет, сел в кресло и замер. Мягким движением она отвела его руку с платком в сторону.
- Ну-ну, взрослый человек, а так боитесь. Что у вас с зубом?
Она взяла его за подбородок, и он открыл рот.
- Что ж вы так, молодой человек, к себе относитесь? Ай-ай-ай. Тут работы у вас… А вот и сломанный…
Под рукой у нее оказался элеватор. От одного вида его Саша чуть не лишился чувств.
- Давно у зубного были? Сейчас потерпим немного. Что ж вы так запускаете? Без зубов останетесь через несколько лет. Лучше лишний раз сходить, чем до последнего терпеть. Все зубы протезами не заменишь…
Она говорила с ним, а сама прилаживала элеватор к остаткам корня, и вообще манипулировала, а Саша уже почти отключился, и вдруг услышал чудовищный хруст – это из десны вышел корень его зуба.
- Ну вот, и все, прополощите и сплюньте вот в эту кювету… Пять часов ничего не есть, пить только холодное…
И тут дверь приоткрылась, и Саша увидел девушку красоты необычайной, с огромными синими глазами.
- Мамочка, а когда..., - тут она увидела Сашу с окровавленной ватой во рту, и фыркнула.
- Нина, сколько раз я говорила тебе – во время приема здесь не появляться, - нахмурилась Анастасия Петровна. Дверь захлопнулась, и видение исчезло. Саша почувствовал себя так, как, наверное, чувствовал себя тот мужик на базаре, которому они в детстве продали яйца. «Это надо так, я, боевой летчик, и в таком положении перед девушкой…»
Поэтому, несмотря на настоятельную рекомендацию доктора явится через два дня для полного обследования и протезирования, Саша постарался забыть туда дорогу на ближайшие несколько лет.
Тоня
Девушка, пришедшая в фотоателье со своей строгой мамой, не могла не заметить статного военного, который, как ей показалось, тоже обратил на нее внимание. Девушку звали Тоня, и мама держала ее не просто в ежовых рукавицах, а в постоянном страхе сделать что-либо не так и осрамиться. Мама была набожна до фанатичности, и считала, что девушке достаточно просто выйти из дома, чтобы опозориться.
- Страму-то не оберут, на мужиков заглядываться. В наши дни грех по воздуху летает, да за шиворот набирается. Считают себя приличными дамами, а сами краской мажут лицо и голову не покрывают. Потому и девки их туда же, подруженьки, тоже мне. Нечего с ними гулять, иди вон гречу перебери, да полы намой, а я пока в консисторию схожу.
Мама Тони работала при местном соборе, и пришло время получить скудное жалованье. Тоня обрадовалась – неотрывное присутствие матери, ее нотации тяготили Тоню все больше и больше. Из-за маминых устоев Тоня не получила никакого образования, не ходила ни в школу, ни в какое-либо иное училище, и знала только домашнее хозяйство да Писание. Разумеется, у нее были подруги, с которыми встречаться приходилось едва ли не тайно, и ей было обидно, что теперь, при новой власти, когда отменили не только всякий Домострой, но и вообще регистрацию брака, а учиться можно было чему угодно и с кем угодно, ее, Тоню, держат как царевну в светелке взаперти. Она высыпала из мешочка гречу на чистую скатерть и стала ее перебирать, глядя в закопченное окошко кухни. Какова же была ее радость, когда по ту сторону этого мутного стекла показалось уже знакомое симпатичное лицо – военный из фотоателье! Она даже вскрикнула от неожиданности. Нет, это не может быть случайностью. А что ему понадобилось здесь, на самом дне улицы Зеленый Ручей?
Она торопливо ссыпала крупу обратно в мешочек и, прибрав волосы, выбежала на крыльцо. Военный вел себя довольно странно – он вроде бы шел мимо, стараясь не смотреть на Тоню, но шел очень медленно, как если бы ему на самом деле не надо было никуда идти. Наконец, уже почти пройдя мимо, военный все-таки остановился и посмотрел на Тоню. Тоня ему улыбнулась. Только этого и дожидаясь, военный сам в ответ улыбнулся и решительно шагнул ей навстречу.
- Разрешите представиться, Александр. Саша.
- Я Тоня…
Так они познакомились.
Первая серия
Та часть жизни, которая началась дальше, была названа Сашей «Первая серия». События начали развиваться с такой быстротой, что их хватило бы на многосерийный приключенческий фильм, и первая серия охватывала лишь самое начало: события до войны. Много лет спустя, Саша пообещал своим внукам рассказать в подробностях события «первой серии», и даже много раз начинал этот рассказ, но все что-то мешало, отвлекало, и Саша так и унес с собой все подробности. По этой причине данный период его жизни остался самым смутным, и мы попытаемся реконструировать его по главным событиям.
Саша был галантным, но настойчивым кавалером, и без труда завоевал сердце Тони. Он водил ее несколько раз в кино, попутно рассказывая такие вещи, о которых Тоня имела очень смутное представление, и ее сердце билось от того, что рядом с ней, вот так близко, оказался настоящий мужчина, боевой офицер. Дом казался ей постылым, особенно после скандала с матерью. Та уже давно заметила, что дочь стала куда-то отлучаться, да и вообще смотрит на сторону. С некоторых пор Тоня даже посмела перечить ей. Когда же, наконец, мама выяснила, в чем дело, то результат был оглушающим. Тоню заперли дома, и даже занавески задернули на окне. Но это не помогло. Ближайшей ночью Тоня бежала через это окно с Сашей. В Питер.
САША
Саша давно замышлял побег из Смоленска. Он справедливо рассудил, что в родном городе родители Тоню все равно достанут, да и ему самому не хотелось бы с ними встречаться. Тем более, что это совпадало с его временным назначением в Ленинград. Другое дело, что паек Саше был назначен ничтожный, и он почти весь уходил в оплату за жилье, которое они сняли недалеко от Невского проспекта. Настали голодные дни, полные любви и романтики. Работа, впрочем, оказалась не совсем той, на которую рассчитывал Саша. Ему отчасти показалось, что он вернулся на несколько лет назад, в подмастерья. Когда он возвращался с работы, было уже темно, и Тоня сидела тихо в их каморке, не зажигая свет – денег не было даже на керосин. Скоротать время за книжкой она не могла по причине неграмотности, и Тоня, приготовив скудные припасы и в очередной раз заштопав одежду, сидела и смотрела в окошко, пока сгущающаяся питерская мгла не поглощала окружающий мир, оставляя лишь темные громоздкие силуэты домов да редкие фигуры прохожих, едва различимых в своих серых пальто на фоне серых стен. Когда же, наконец, в коридоре раздавались знакомые шаги, Тоня бросалась к двери:
- Шурочка, милый… Как у тебя на работе сегодня? Как ты себя чувствуешь?
Саша целовал Тоню в похудевшую щечку и доставал гостинцы. Оба любили сладкое, и если у Саши в кармане оказывалась сахарная голова, да еще в газетном кульке несколько щепоток чая, то начинался маленький праздник. Однажды вечером они сидели так вдвоем, пили чай с сахаром вприкуску – Саша профессионально слесарными щипцами колол окаменелый сахар – и Тоня, положив голову на плечо Саше, прошептала:
- Вот так бы была бы всегда рядом с тобой, и ничего мне другого не надо…
Саша озабоченно вглядывался в ее осунувшееся личико, в темные круги под глазами.
- Тонечка, красавица, что с тобой? Не заболела ли? Скоро обещали прибавить к пайку, дотравать бы… (Травать – терпеть, выносить. Прим. автора)
- Да что ты, Шурочка, ничего мне не надо, вот ты пришел вечером – и хорошо мне стало, совсем хорошо…
Но Саша уже давно заметил, что от постоянного недоедания Тоня совсем сникла, и все очевиднее становился факт, который просто ставил Сашу в тупик – Тоня была серьезно больна.
Саша больше всего боялся мысли о том, что по его вине страдает любимый человек, из-за того, что он не добился поставленной цели, не смог быть на высоте, не оправдал надежд и обещаний. Он начал даже задумываться об отступлении в родной город, где сами стены, казалось, должны были вернуть ему силы и надежду на нормальную жизнь.
Саша пристально вглядываться в ее темный профиль. Он старался различить в темноте питерского вечера те удивительные, мягкие черты, за которые он полюбил ее. Горечь наполняла его душу, ему хотелось немедленно принять какое-то решение, которое изменило бы невыносимую обстановку.
В этот момент Тоня неожиданно прильнула к Саше, взяла его руку и положила ее себе на живот.
- Саша, ты, кажется, будешь папой…
Словно молния осветила Саше все будущее. В мгновение ока ему стало ясно все, что нужно теперь делать. Сомнения, неясные перспективы мглистого Питера, все отодвинулось назад.
- Тонечка, родная, поехали домой, в Смоленск. Я все сделаю. Я все сделаю…
Помидора
Не было у Нины друга верней, чем Помидора. Даже когда у Нины в голове рождался совсем уж рискованный план, вроде того, чтобы убежать искать привидения в подземельях башни «Веселуха», или переплыть через Днепр, Помидора всегда отважно следовала за подругой. За что ей (а вернее – обеим) крепко перепадало по первое число. Эта отчаянность Помидоре, скорее всего, досталась по материнской линии. Напомним, мать ее, Анна, имела мало отношения к этой стране, и большей нелепости, чем ее пожизненное пребывание здесь, было сложно придумать. Если бы кому-то пришло в голову тогда проводить перепись населения, в графе «национальность» у Анны переписчики были бы вынуждены поставить не что иное, как «колумбийка», к своему полному недомыслию. Забегая вперед, скажем, что она прожила более ста лет, и попала-таки под последние переписи, но, разумеется, уже в качестве «русской».
Помидора в то время мало интересовалась, откуда у нее взялась фамилия Майндорф и совершенно испанские черты лица. Анна, лишившаяся мужа, уже боялась смущать сознание дочери опасными рассказами об американском наследстве и билете с открытой датой на выезд из этой страны.
Дед Помидоры, Константин Майндорф, был одновременно просвещенным и предприимчивым человеком. Он быстро понял, какие перспективы открываются на американском континенте для тех, кто риск инвестиций подкрепляет знанием технологий. Перебравшись из Европы в Колумбию, он построил сахарный завод и вскоре обогатился, что позволило ему начать строительство новых заводов и обзавестись семьей. Сам он был белокурым арийцем, а в жены взял местную девушку с испанскими корнями. Девушка эта отличалась и живостью ума, и жгучей южной красотой, от которой все местные кавалеры были готовы передраться насмерть. Тем не менее, она тоже сделала свой выбор, и скоро принесла Константину трех очаровательных дочерей. Рождение их пришлось на конец века, и Константин, привыкший все планировать заранее, решил, что по достижении совершеннолетия сестры отправятся в лучшие, по его мнению, университеты Европы. Старшую дочь он отправил в Лондон, среднюю – в Прагу, младшую, Анну – в Санкт-Петербург. К несчастью, Анна окончила учебу в 1917 году, и вернуться ей уже не удалось. Безутешный отец обивал пороги всех посольств, писал во все инстанции, но следы его дочери растворились во мгле революции.
Анна тем временем познакомилась с человеком, который оказался во всех отношениях опорой и спасением для нее. Он вывез ее в свой родной город, в тщетной надежде, что молох революции не накроет их в провинции, и он же стал ее мужем и отцом ее дочери, Ольги, которая унаследовала от испанских предков скулы и особый разрез глаз, и как отметину божью – огненную шевелюру. За которую ее и прозвали Помидорой.
Государственные органы в то время настолько были приспособлены к экспроприации как к методу контроля общества, что рассматривали как причитающееся не только чужие материальные ценности, но и чужих женщин. Мужа Анны «изъяли» очень скоро, и не столько потому, что своим прошлым и взглядами он не вписывался в радостную картину нового мира, сколько из-за знойной красоты Анны, взволновавшей чекистские ряды.
Итак, Анна Майндорф, дочь богатого немца из Америки, оказалась одна в чужой стране, с маленькой дочкой на руках, в самый разгар смутного времени, когда люди исчезали без причин, и не было ни собственности, ни защиты, ни гроша за душой.
Настал день, когда ее доставили в Серый Дом. В кабинете, куда ее провели, из угла в угол шагал очень нервный человек. Одет он был с тщательностью щеголя, волосы уложены назад щедрым количеством бриолина, к тому же он пыхтел дорогой контрабандной папиросой. Он бы мог взволновать сердце Анны, если бы она не привыкла уже бояться всех людей в этой форме, и если бы через весь этот офицерский лоск не пробивалась пугающее чувство всевластия убийцы.
- Анна… Майндорф? Так? – он поднял одну бровь, как бы проверяя ее на подлинность. Анна подумала, что этот человек, вероятно, уверен в собственной неотразимости и в том, что он знает все ужимки и слова, чтобы покорить женское сердце. А еще она подумала, не этот ли человек сам убил ее мужа.
- Вы же знаете сами, кого вызываете, - спокойно ответила она.
- А вы хорошо говорите по-русски, даже без акцента. Хотя не так много лет здесь живете, - ободряюще парировал чекист.
Анна промолчала о том, что она также без акцента говорит по-немецки, по-испански и по-французски. Зачем им знать что-либо о ней. Чем больше знают, тем больнее могут сделать.
- Анна, можно я вас буду звать просто… Анна..., - он закрыл глаза, затягиваясь папиросой, - Присядьте. Не могу спокойно говорить, когда такая женщина стоит передо мной, как на допросе.
- Я думала, это и будет допрос…
- Вот вы как… Садитесь же! – голос его чуть не сорвался. Впрочем, он тотчас овладел собой – Хотите чаю? Хороший чай есть только у меня здесь… И не только чай.
Анна села, сложила руки на коленях и замолчала. Чекист курил и тоже молчал. Анна не выдержала:
- У меня дома дочь одна, что вы хотите от меня? Скажите уж…
Чекист затушил папироску и принял обстоятельный вид.
- Видите ли, Анна… Наша задача – заботиться о трудовом народе. Вот вы остались одни, без мужа, без постоянной работы. Как вы думаете дальше жить? Пайка у вас нет. Но вы – яркая женщина, с образованием… Вам нужен, как бы это назвать… Покровитель. Человек, который смог бы оценить вас по достоинству, и дать вам то, что вы заслуживаете.
- У меня был муж…
- Бросьте, он был вас недостоин. Он предал вас, да-да, именно предал. Тем, что вместо того, чтобы встать заодно с трудовым народом и помочь своей семье, он противодействовал революции, ставя под удар и вас тоже. Фактически, сам пожертвовал вами ради контрреволюции.
- Мой муж… Он не занимался контрреволюцией… Какое все же длинное слово… Он был обычный человек, и никому…
- Ах, Анна! В том-то и дело! Вы – такая женщина… Обычный человек вас недостоин. Вы достойны зна-чи-тель-но большего. Поймите же. Мы вас ценим. Мы понимаем, как сложно одной. Я сам… Да что тут… Я сейчас скажу, вам выпишут продовольственные карточки. Вам нужно дочь прокормить, да и сами, - он ласково улыбнулся, - Следите за собой. Красоту нужно беречь. Кстати, у моего знакомого в Управлении требуется секретарь. Много бумаг, знаете ли… Иногда даже на иностранных языках. Так что вас можно порекомендовать, ведь можно?
Анна смотрела на него в нерешительности. Дочь не должна голодать. Где граница между бесчестьем и необходимостью? Анна решила положиться на свои принципы. Надо выжить, поэтому часть условий придется принять. Но если этот человек захочет от нее большего… Что же, тогда придется от всего отказаться и искать очередной выход. Но это будет потом.
Анна встала с кожаного кресла.
- Благодарю вас за карточки. Это очень существенно, особенно сейчас… Что касается работы – я готова. Когда приступать?
Чекист улыбнулся. Конечно же, он знает свое дело. Он мог бы, пользуясь своей властью, прямо здесь… Но он ценит эту испанскую гордыню, ему не надо грубого торжества. Он умеет играть и в долгую игру. Так даже интересней. Сиюминутных удовольствий у них хватает. Вот настоящая интрига – для нее нужны достойные участники. Как кот, поймав особо красивую птичку, не сразу откусывает ей голову, а дает попрыгать, отлететь подальше и помахать пестрыми перышками, чтобы подольше ощущать власть над чужой жизнью, когда все ходы предсказуемы и результат заранее ясен.
Анна, в свою очередь, в глубине души знала, что никакая сила не заставит ее делать что-то против своего сердца и против совести.
- Все-таки, мир слишком велик, и в нем есть еще другие люди, и другие возможности, - думала она. И была права.
ПОМИДОРА (продолжение)
Ниночка сразу обратила внимание на необычную девочку, появившуюся по соседству. Она быстро с ней подружилась, и они вдвоем стали командовать остальными детьми на Запольной улице. Через детей и мамы вскоре подружились, и Анастасия на примере Анны еще раз убедилась, что какие бы события ни выпали на твою долю, исход будет для всех один, и вопрос лишь в том, какой ты человек. Что бы там ни говорили о «новом бесклассовом обществе», но после всех событий возникли даже не классы, а касты. Деление это происходило на основе здравого смысла. Так, Анастасия твердо знала, с какими людьми она не будет общаться ни при каких обстоятельствах. И дело было не в деньгах или образовании. Скорее всего, кроме порядочности, другого критерия не было. Хотя саму «порядочность» как качество тоже было бы трудно отклассифицировать. Так называемая «образованщина» еще не распространилась, подменяя собой изрядную долю интеллектуальной «прослойки», и кастовость денежная тоже еще не оформилась в ее «распределенческом иерархате».
Помидора (а настоящее имя ее было Ольга) быстро росла, и скоро вместе с Ниной они стали привлекать внимание кавалеров. Уместно будет сказать, что Нина оказывала, с точки зрения прочих мамаш, дурное влияние на Ольгу. Дело было в краске. «Краситься», а именно пользоваться какой-либо косметикой, считалось неприличным. Кое-кто даже был убежден, что «красятся» только дамы легкого поведения. Впрочем, Нина имела свое собственное мнение, и оно ей было дороже. Она очень грамотно научилась использовать рисовую пудру, тушь и помаду, стала укладывать волосы по моде, а не в строгую безвозрастную кичку, и даже подкрашивала свою шевелюру. Надо ли говорить, что столь яркое пятно на общем сером фоне, да еще в компании Помидоры, привлекало внимание мужчин. И девушкам это нравилось. Во время долгожданных встреч с отцом, Нина позировала в его студии, и он при расставании отдавал ей результат своего труда – художественные портреты Нины в разных вариантах. В общем, Нина сознавала свою привлекательность, и поэтому еще больше гордилась своей недоступностью. Заслужить ее расположение, как и расположение Помидоры, было крайне сложно. Для этого надо было быть личностью, кем-то выдающимся, а не просто бледным воздыхателем, приносящим в конвертике билеты в кино вместе с засушенной незабудкой.
Впрочем, до настоящих романов было еще далеко, поскольку девочки еще только-только заканчивали школу.
Большое приключение на Лестровке
- Ниночка, тут Оля с Лестровки хочет кое-что нам предложить, - Помидора перегнулась через подоконник и с заговорщицким видом уже наполовину влезла в комнату Нины. Нина быстро обернулась – нет ли поблизости Георгия Васильевича? Дед Егор моментально бы положил общению конец. Но его не было.
- Ну, что за предложение? – Нина помогла подруге влезть в свою обитель. За Олей показалась другая Оля, девочка из Лестровки, красивого, но беспокойного района Заднепровья. Вслед за Покровкой и Шкляной Горой, Лестровка была населена рабочим людом и славилась особо отъявленной шпаной.
Лестровская Оля хитро улыбалась. – Миша, мой сводный брат, вчера хвалился в школе, что ночью с Покровскими ребятами обобрал несколько садов и принес мешок яблок. Сегодня собираются снова, на этот раз на Шкляную гору. Я как раз проговорилась нарочно, что у тетки розовый налив только сейчас созрел, так я думаю, он их туда поведет. Чтобы авторитет свой дурацкий заслужить. Давайте проучим всю их команду?
Нина сосредоточенно обдумывала предложение.
- Проучить твоего младшего брата, или всю банду этих хулиганов? Что ты нам предлагаешь? И как? Надеюсь, ты не думаешь, что мы будем связываться с мальчишками младше нас, но у которых могут быть ножики, и которые все ведут себя, как уголовники? Вздор…
- Да, всю команду. Но я думаю, что они все обделаются от страху. И долго лазить по садам не будут. Мы их просто до смерти напугаем.
- Напугаем? Вот глупость-то. И каким образом?
Вмешалась Помидора: - Мы оденемся привидениями. И явимся им ночью.
Нина недоуменно посмотрела на подругу. Не заболела ли она? Ночью, выбраться из дома, да еще дойти до Шкляной горы… Хотя…
В общем, в полночь Нина выбралась через окно и, пряча за пазухой простыню и свечку, присоединилась к подругам. Помидора, Нина, и девочка Фаля из новеньких.
Дорога до Шкляной Горы была неблизкая, и времени ушло больше, чем думали, раза в два. Опять же, старались никому не попадаться на глаза.
Оля с Лестровки ждала их у себя: - Ну где вы пропадали, я вся извелась. Этот дурак уже час как выскользнул из дома. Думал, никто не заметит. Я беру спички. Свечи у всех есть?
Нина показала свечи и предупредила: - Близко к ним не подходим, голоса не подаем. Впрочем, можете стонать, как мертвецы в могилах.
- А что, мертвецы в могилах стонут? - наивно спросила Фаля.
- Только, если их живыми похоронили, - мрачно ответила Нина. Помидора фыркнула.
- Тихо! Кто-то идет… - Оля съежилась и замерла, - Выходим?
- Выходим, только тихо и быстро. Нам до рассвета надо домой вернуться.
Подруги отправились к дому тети. Оля провела их к задней калитке, о которой не знал ее несчастный сводный брат. Несчастный, потому что когда через несколько мгновений довольные похитители яблок увидели вокруг себя четырех белых призраков, вспыхивающих мертвенным дрожащим огнем и издающих тихие смертные стоны, он действительно обделался. День, который должен был стать днем его славы и уважения, стал его днем позора, о котором в дальнейшем он старался не вспоминать. Грабители завопили так, что хозяева проснулись и выскочили из дома. Побросав яблоки, мальчишки разбежались в разные стороны. Побежали и призраки.
Как ни старались подруги успеть до рассвета, но путь был слишком долог. Нина сунулась в окно – оно оказалось заперто. Пришлось идти через парадную дверь. Навстречу показалась заплаканная мама в ночной рубашке: - Где ты была?…
Нина, на ходу комкая испачканную простыню, пробормотала: - Прости меня, мама..., - и попыталась проскользнуть в свою комнату. Тотчас раздались в коридоре шаги – такими тяжелыми шагами отчим шел, как правило, неся плетку. Нина увидела его на пороге – точно, плетка в руках. Моментально изменившись в лице от раскаянья к побегу, она сдернула шпингалет, распахнула раму и снова исчезла через окно. Жесткая рука Егора схватила воздух. На долю секунды он усмехнулся, выглянул в окно – не ушиблась? – но тотчас обрел прежнюю суровость. Похлестывая арапником по голенищу сапога, он удалился в комнату Анастасии Петровны.
САША
Саша снова вернулся на авиазавод, и здесь ему повезло – он сразу был назначен главным механиком, и, практически, самым главным человеком по самолетам вообще. Теперь ни одна машина не могла подняться в воздух без его персональной подписи. Он же отвечал за весь парк крылатых машин, за все, что происходило с ними во время ремонта и во время испытаний. Дальше, самолеты улетали в расположение своих отрядов, и Саша больше их не видел. Редко одна и та же машина возвращалась к нему. Это было нормально, ведь моторы, прошедшие через руки Саши, работали как часы. Что могло с ними случиться?
Другая забота – Тоня. Она родила красивую девочку, и ее назвали Рая. Родители Тони простили их побег в Питер, и стали заботиться о внучке. Но силы Тони таяли. Видимо, голодные двадцатые сказались на ее здоровье, и теперь какая-то скрытая, но серьезная болезнь точила ее изнутри. Доктора разводили руками и советовали усиленное питание и отдых. Ни того, ни другого Тоня позволить себе не могла. Саша оставлял ей всю свою продуктовую «пайку», а Тоня оставляла все это дочке и Саше, стараясь накормить его ужином в конце дня, когда он, уставший как собака, возвращался с завода. Хотя, в общем, в их жизни это было довольно счастливое время.
Саша стал редко общаться с братом – тот все пил. А с кем еще можно было обсудить Великий Хапун? Каждый пятый дом на их улице опустел, в каждой третьей семье пропал хотя бы один человек, и конца этому не было видно. На заводе надо было не только тянуть лямку за всех, но и отвечать за всех подчиненных, и уметь лавировать перед «политручками», как Саша презрительно их называл. Про себя, конечно. Пугать Тоню рассказами о пропавших друзьях он не хотел – она и так принимала близко к сердцу любую беду, пусть даже чужую и мелкую. Сестры начали разъезжаться из Смоленска после смерти матери, кто – в Москву, кто – в глубинку, подальше от Хапуна. А людей все «хапали» - дома, на улице, на работе. И даже если ты ничего не сделал и не сказал против этой системы, всегда найдется доброхот – доносчик, рассчитывающий либо на твою квартиру, либо на твою работу, либо просто желающий выслужиться и лишний раз «присягнуть на верность». Какие-то ничтожества, вчера еще отвергнутые приличным обществом, сегодня получили власть распоряжаться жизнями тех, кто их отверг. Так думал Саша, а сам все молчал, молчал… И радовался лишь свей красавице-дочке и красавице-жене. Еще он радовался тому, что вокруг оставались все же здравомыслящие люди, хоть и в небольшом количестве, и в глубине души он надеялся, что его город, и его страна, его Родина еще стряхнут с себя всю эту шваль и заживут нормально.
НИНА
Когда Нине исполнилось шестнадцать, ее отец, Казимир Иванович, уже некоторое время жил вдали от любимой дочери и по-прежнему любимой, но отвергнувшей его жены. Насколько вдали – настолько, чтобы даже сама обстановка не напоминала о той жизни, которая так глупо прервалась. На самом деле Казимир Иванович, при всех своих увлечениях, семью ценил превыше всего, поэтому вскоре обнаружил, что даже экзотика далекого Ташкента не отвлекает его от воспоминаний о дочери и так странно поступившей с ним Анастасии Петровне. Его даже стало раздражать отсутствие привычных реалий. За свою жизнь, Казимир Иванович объехал много губерний и повидал много людей, но последнее место, избранное им, стало казаться ему ссылкой. Разумеется, рядом с ним оказалась некая дама, заместившая, но не заменившая Анастасию Петровну, и очень настороженно принявшая визит Нины. Для Нины путешествие в Ташкент к отцу было настоящим приключением – столько дней на поезде, постепенное перерастание летнего тепла в немыслимую среднеазиатскую жару, местные люди, округляющие свои узкие глаза при виде такой девушки, куда-то отправившейся в одиночку, а главное – любимый отец, ждущий ее на вокзале с распростертыми объятиями – все это слилось для Нины в один ослепительный момент. Она хотела остаться, но дама, которая была с Казимиром Ивановичем, сократила пребывание Нины у отца. Нина почему-то почувствовала, что отец с этой дамой несчастлив.
Нина не стала накалять обстановку и предоставила отцу самому разобраться в своей жизни. Пробыв две недели, она собрала вещи и отправилась в обратный путь.
На перроне отец долго держал ее за руки и не сводил глаз с ее грустного личика. Сам он точно был потерян, хотел найти правильные слова, чтобы уговорить ее, но понимал, что сам сделал все так, что она не останется.
- Ниночка, доченька… Не уезжай, прошу. Не бросай меня и ты.
- Папа, милый… Мамочка не переживет, если я совсем останусь. Я еще приеду к тебе. Не грусти, - она ступила на подножку вагона. А из головы ее не шла та женщина с колючим взглядом, которая сразу ей сказала, что ей, дочери, негде спать в доме ее отца.
- Нет, - печально покачал головой отец, - не приедешь… Не получится…
Он еще что-то говорил, но паровоз свистнул, лязгнули колеса, состав с грохотом дернулся. Казимир Иванович закричал что-то, махнул рукой, - Нина видела его сквозь слезы. Она очень надеялась еще приехать к нему. Она не знала, что видела его в последний раз.
КАЗИМИР ИВАНОВИЧ
Почему он уехал в Ташкент, а не в Сызрань, Ржев или Майкоп – сказать он не мог. У него было объяснение – старый знакомый предложил ему ателье (сам он куда-то уезжал совсем, по его словам). Потом казалось, что так далеко советская власть не заберется, и какие-то остатки частного предприятия можно было бы поддерживать, существуя «параллельно» новому миру, не пересекаясь с ним и не противореча никому. Еще этот энтузиазм новых земель, большого строительства, когда дикая окраина стала благоустраиваться (мифотворчество было поставлено на таком уровне, что даже Казимир Иванович поверил). Южное тепло, добрые люди, и бесконечно далеко от семейного раскола. Здесь можно было не бояться общества других дам, поскольку взгляд совести – взгляд Анастасии Петровны – был в другой части света. Будучи в Смоленске, Казимир Иванович просто не рискнул бы общаться с кем-то еще, даже после расставания – в маленьком городе слухи распространяются быстро, и бьют точно в цель. Что касается дочери, то он был уверен, что сумеет дать ей почти все то, что должен дать настоящий отец. Быть может, со временем, успокоившись, он бы даже вернулся, чтобы быть рядом.
… А с другой стороны, местное начальство так стремилось доказать свою верность центру, что решило довести классовую чистку до абсурда. Именно город Ташкент прославился историей, когда, в целях полной стерилизации общества, арестовывали не просто людей, скомпрометированных доносом, и не только всех их членов семей заодно, чтоб вражеское семя не проросло, но и даже всех однофамильцев, чтоб не ошибиться случайно. Скажем, пишут соседи, что некий Иванов – тайный враг, клевещущий на власть. А как найти того Иванова? Василий Иванов, или Петр Иванов? Он на то и враг, чтобы маскироваться. Поэтому расстреливали сразу всех зарегистрированных носителей данной фамилии, а также фамилий похожих.
Настал момент, пришли и за Казимиром Ивановичем. Он не дождался приезда дочери. Все было очень грубо – грузовик, грязная мазанка в качестве пересыльной тюрьмы, ненужные допросы – да достаточно было просто рассказать о своей жизни, чтобы получить расстрел.
Казимир Иванович сгинул. Его дама сама прислала письмо Анастасии Петровне, где туманно говорилось о том, что папа Ниночки заболел, и уже вряд ли поправится. Анастасия не поняла вначале, и стала допытываться, что за болезнь такая, да не надо ли лекарств, да помочь чем. Но вскоре прибыл ответ, что помочь уже теперь совсем не получится, да и лекарствами эту болезнь не возьмешь. А если пытаться узнать детали – так чего доброго, и их эта болезнь зацепит. Крылом черного воронка. В общем, болезнь обычная для этих дней.
Георгий Васильевич по своим каналам постарался разузнать судьбу бывшего мужа Анастасии Петровны, но ничего утешительного не обнаружил. Даже в Смоленске вполголоса обсуждали о «чрезмерных перегибах» у ташкентских «товарищей». Назвать это геноцидом, при котором была расстреляна вообще половина всего населения, разумеется, никто не смел. Но и ожидать, что кто-то мог остаться в живых, попав в эту мясорубку, тоже не приходилось.
Ниночке постарались объяснить все таким манером, чтобы ребенок (впрочем, уже находившийся на выданье) все понял, но не подвел себя и остальных неосторожным словом. Ниночка вроде бы поняла, но еще не осознала, что своего родного отца она потеряла навсегда. Придет время – она будет тосковать об утрате, задумается о том, кто и по какому праву его у нее отнял, но это произойдет позже, когда прошлая жизнь окажется по другую сторону войны.
САША
Вернувшись в Смоленск, Саша оказался в самом пекле военной жизни. В рекордные сроки отстраивался авиационный завод, в Смоленске развернулась ударная авиагруппа, и ритм приготовлений не оставлял сомнений, что скоро грянет битва. С местного аэродрома дальняя авиация легко накрывала Польшу и всю окрестную Европу. В штабе не делали секрета, что скоро кого-то будут бить по всем правилам военной стратегии и тактики. Вот только враг был не определен – одни думали, что это будут немцы, хотя с ними и заигрывали на высшем уровне, другие думали про дальние походы по поддержке революционных собратьев в Испании и Венгрии – в общем, никто толком ничего не знал, но все к чему-то готовились.
Саша особенно любил «тяжелые корабли» - тактические бомбардировщики. По низкому звуку мощных моторов он всегда определял, где сейчас в небе идет их крыло – высота полета всегда скрывала сами машины за слоем плотных облаков, но звук, от которого дрожала земля, казалось, должен был заставить врага забиться в щель и молить о пощаде. «Тяжелые корабли» бомбили, не снижаясь, устилая землю внизу огненным ковром и оставаясь недостижимыми для зениток противника. Так, во всяком случае, было задумано.
Тоню, наконец, родители простили за побег и взяли на себя заботу о маленькой дочери. Сама она чувствовала себя не очень хорошо, но крепилась. Саша пропадал на авиазаводе днем и ночью. Он сам боялся себе признаться в том, что начал ощущать некую пустоту в сердце – Тонечка все больше превращалась в бледную тень той барышни, которую он когда-то встретил в фотоателье, и ему было жаль ее, но поделать с этим он ничего не мог. Чем он больше ее жалел, тем больше почему-то чувствовал досаду и опустошенность. Досаду он объяснял себе так: «Я злюсь на себя, потому что мало внимания ей уделяю», второе же чувство было для него новым, и справиться он с ним не мог. Иногда он ловил себя на том, что заглядывается на других женщин, и еще больше на себя досадовал.
На самом же деле Саша был слишком горяч, слишком требователен к любви, и его всегда тянуло к тем, про кого принято говорить «индивидуальность». В применении к женскому полу, это означало даму, которая умела себя держать, знала себе цену и была средоточием внимания прочих людей. Но и Саша знал себе цену, поэтому не разменивался на всякие там «романы». К тому же, авиазавод поглотил его полностью, и на личную жизнь вообще уже не оставалось ни времени, ни сил. В любом случае, жизнь вошла в колею, но колея эта больше походила на гонку, из которой победителя иногда выносят ногами вперед.
Нина. Кавалеры. Замужество.
Казалось бы, еще недавно отзвенел последний звонок, и Нина закончила школу. По совету мамы, она сразу же поступила на курсы экономистов, чтобы получить специальность. Это тоже заняло недолгое время, и Нина получила соответствующий диплом, после чего вполне могла считаться взрослым человеком. Жила она по-прежнему у мамы, но работала в какой-то хозяйственной конторе, получала символическую зарплату, которой ей, впрочем, хватало на все необходимое – а уж выживать достойно при минимуме средств она научилась с детства. Не было косметики в ее современном понимании, твердокаменная тушь для глаз должна была часами размачиваться в теплой воде, ткани для пошива одежды были никуда не годными, но Ниночка была всегда одета, причесана и «накрашена» так, что ни у кого не оставалось сомнения: по улице идет настоящая барышня.
Анастасия Петровна гордилась своей дочкой, но тревожилась за ее обустройство в жизни – кавалеров было много, потерять голову было легко. И здесь напомним, какое забавное это было время: институт семьи упразднен, браки никто не регистрирует, венчание – и подавно запрещено, да и церкви все заколочены. Свадьба – это когда люди просто начинают жить вместе. При этом, в приличных семьях еще остались традиции, воспитание и понятие о приличиях. Уйти жить к мужчине просто так было немыслимо, равно как и родить вне брака. Так как же быть, если брак как таковой формально отсутствует, а вне брака жить – грех?
В общем, остался «протокол» - то есть, кавалер должен был познакомиться с родителями, испросить у них разрешения, а далее – как получится. Одни праздновали свадьбу, другие просто «съезжались».
За Ниной бегало много ухажеров, и молодых, и «состоявшихся».
А тут выяснилось, что у Ниночки сформировалось уникальное сопрано, и она в свободное от конторы время начала карьеру певицы в местной филармонии. Она исполняла классические романсы, арии из оперетт, современные песенки, и все время была на виду, так что в цветах и записочках недостатка не было.
Среди прочих выделялся один мужчина, который особенно беспокоил Анастасию Петровну. Умен, красив, закончил Московский университет, настоящий интеллигент. Вот только возраст – 39 лет, и странная история с первым браком. Родители его сгинули где-то в Сибири, но в то время об этом молчали. Он постоянно провожал Ниночку до дома, прятал в ее альбоме засушенные цветы и слал открытки со стихами. Ниночка иногда бросала на него серьезные взгляды, он ей нравился откровенно, но сама мысль о его возрасте сразу охлаждала ее – человек чуть ли не старше ее отца. Поэтому она привыкла к его постоянному присутствию рядом, и ей было вполне удобно, как со старшим братом. Она понимала, что рано или поздно это закончится, ибо человек ждет от нее большего и тешит себя несбыточными надеждами, но все же она его не отпускала. Женщине всегда нужно, чтобы было на кого опереться.
Зимой он водил Нину на каток, и когда он после катания укутывал ее в свое длинное черное пальто, чтоб она не простудилась, и держал ее за руки, Нина начинала волноваться – а может быть, Николай Александрович – это то, что ей уготовано? Может быть, нужно как-то ответить, отблагодарить за столь верное служение?
Однажды зимним вечером, после очередного катания, когда Николай, как обычно, проводил Нину до дома и был приглашен выпить чаю, он честно признался Нине:
- Вы так много обо мне знаете, а я знаю лишь то, что люблю вас. Если вы когда-нибудь, Нина, поймете, что я вам небезразличен, то просто дайте знак – и я перестану страдать от неизвестности. Впрочем, даже если вы никогда не подадите мне такого знака, я все равно счастлив тем, что нахожусь рядом с вами. Но поверьте – так просто вы от меня не отделаетесь. Я буду ждать своего часа. Я вижу ваши глаза, я верю, что мое ожидание не напрасно.
- Николай Александрович, я не могу вам сейчас ответить. Мне нужно время. Вы мне очень дороги. Но я не хочу сейчас что-либо определять, не в этом году. Прошу вас, не торопитесь. Мне очень приятно, что вы уделяете мне столь много внимания, и я хотела бы, чтобы вы перестали мучиться неизвестностью. Но сейчас это не в моих силах. А вы так забавно сегодня делали пируэт на льду – обещаете, что меня тоже научите? Мои коньки совсем затупились, впрочем, надо их отдать в заточку. Что вы смеетесь? Я смешно каталась?
- Что вы, Ниночка, ничуть не смешно. Я просто вспомнил вашу подругу – такое рыжее пятно на синем льду. Вы еще окликнули ее, кажется Морковка, или как-то…
- Помидора, - смущенно проговорила Нина. Они по-прежнему везде ходили вместе, и Ольга-Помидора была в курсе всех сердечных дел Нины.
- Нина, я хотел сказать вам… Хотел сказать вам, что я уезжаю. В Новосибирск. На полгода. Я вас не увижу до осени. Меня отправляют туда в командировку, и я не вправе отказаться.
- Что ж, Николай Александрович, разумеется – служба прежде всего. Разве можно отказываться, да и ради чего? – Нина говорила, а сама досадовала. На последних словах она попыталась взглянуть на Николая в упор, как бы испытывая его, но пожалела об этом. Николай смотрел на нее в некотором изумлении и разочаровании. Как это – ради чего? Если общество его было ей в тягость, то можно было давно об этом сказать. Ну да, Бог ей судья. Все же она еще настолько молода, что излишняя резкость может идти от неопытности и желания самоутвердиться.
И на следующей неделе Николай Александрович укатил в Новосибирск. Он сразу же прислал оттуда письмо с засушенной фиалкой. Но Нина не торопилась отвечать – она пыталась разобраться в собственных чувствах. А разобравшись, сразу пошла к маме.
- Дорогая мамочка, я выхожу замуж. За Павла Петровича Журавлева.
Таким образом, кавалер, явившийся последним к дому Анастасии Петровны, в результате немыслимой рокировки в сердце Нины, вышел в «дамки», и лишил надежды многих достойных претендентов. Павел Петрович был обаятелен, вежлив, но решителен, и недолго думая умыкнул Нину с собой на Урал, где он командовал строительством гигантского тракторного завода. И Анастасия Петровна не успела оглянуться, как стала бабушкой.
С этой поры начинается история совсем другой Нины – Нины, которая ушла из-под крыла родительской опеки и начала действовать настолько решительно и, порой, отчаянно, что линия жизни всей ее семьи полетела от одной запредельной крайности к другой, и, видимо, только этим она спасла жизнь себе и своим близким. Но до этих крайностей еще оставалось года два, а пока – Нина радовалась своей маленькой Марианне, красавцу мужу и вообще семейной жизни в ее понятном, налаженном варианте. Откуда ей было знать, какая бездонная пропасть ждет их всех в недалеком будущем, и какие нечеловеческие силы потребуются от нее, совсем молоденькой девушки, у которой пока что на уме, помимо семьи, только музыка да цветы. И она продолжала петь, оттачивая свое сопрано до пронзительной чистоты, и волей-неволей всегда имела вокруг изрядное количество безнадежных воздыхателей. Местная филармония по достоинству ценила ее голос, и она была включена в концертную программу, с которой иногда разъезжали по местным городишкам, радуя рабочий народ выступлениями в клубах. У нее уже появился свой собственный аккомпаниатор, Адольф Брункин, который тоже души не чаял в Ниночке, но вряд ли мог заинтересовать ее чем-либо, кроме виртуозной игры на рояле. Все же, дуэт у них сложился, и Нина была этим довольна. К тому же старый лысый, вечно чихающий в платочек Брункин не мог возбудить ревности в дорогом муже, а она этого и не хотела.
Павел Петрович
to be continued