Рудянка – страна поворотов. Так сказал отец Константин, один из трех священников, с которыми я когда-либо был знаком. И ведь верно. Пока её проедешь, эту Рудянку, восемнадцать поворотов встретятся тебе на пути. Так и вьётся, выписывая замысловатые коленца и меняя названия улиц, дорога от креста до креста. Один крестик стоит на въезде, другой на выезде. Дорога спускается с длинной-предлинной горы, проходит мимо магазина со странным названием Китай и поднимается в другую гору поменьше. Почему этот магазин, деревянный домик, обложенный кирпичом, так экзотично называется – об этом история умалчивает. Баба Зоя говорила, что в тех краях жил какой-то дедушка Китаев. Но я что-то слабо верю в этого мифического дедушку. Тогда почему магазин назвали Китаем?
Может быть, его так назвали из-за китайцев. Воевал здесь на Урале в гражданскую красный командир Чжэнь Фучень со своим отрядом. На Урале и погиб он, невообразимо далеко от своей родины. А в двадцатые, как рассказывала бабушка, ходили по уральским сёлам китайцы-разносчики. Чем уж там торговали эти китайцы, не запомнила баба Зоя. Помнила только, что бегали за ними ребятишки и дразнились:
-Ходя, на соли!
«Ходя» - это кличка такая, так китайцев называли. А про соль кричали потому, что китайцы всё без соли едят, и им должно быть противно и обидно, когда кричат про ненавистную соль.
Нейво- Рудянка – это моя малая уральская Родина. У нашего новоуральского поэта Михаила Белоусова есть стихи о Рудянке. Он тоже родился здесь. Мне кажется, что до него никто не посвящал Рудянке поэтических строк. Может быть, он не обидится, если я буду изредка вставлять в свой рассказ и его строчки.
Я сегодня напьюсь, видно, пыл не угас
И в Рудянку влюблюсь, может, в тысячный раз.
Здесь родные друзья, здесь любимый покос,
Здесь Россия моя, здесь родился и рос.
Дорога поднимается в маленькую горку и выпрямляется. Здесь она носит название Советской улицы. А дом на улице Советской, бабушкин дом, вот и он. Обыкновенный деревенский дом на три окна. Светло-розовые ставни с рисунком. Коричневая железная крыша, почерневшие от времени ворота. Палисадник, где растут оранжевые лилии–саранки. И две таблички над воротами. На одной по трафарету написано просто «Советская 21». На другой более подробно. Сверху «№21», а пониже «Улица Советская». Чугунная дверная ручка. Она старинная и очень гладкая. Отполирована прикосновением множества ладоней.
Вот, в этом доме и живут мои герои. А кто они, эти самые герои? Это мои «сродники и предки». Бабушка моя, баба Зоя, дед Борис, сестра бабушки, баба Катя и её сын Валерий, прабабушка, баба Таня и прадед Павел Георгиевич. И ещё более далёкие предки, вплоть до пра-пра-прадеда Потапа. Хотя, конечно, далёкие предки в этом домике не жили, но они тоже жили здесь, в Рудянке. И ещё, конечно, мои отец и мать, жена и сын, да и я сам тоже.
Все они – мои герои, обо всех я расскажу или просто упомяну в своих рассказах. Вот я сказал – живут. Но многих из них уже нет с нами. Люди-то умерли, а литературные герои, те живут. Живут на бумаге. Живут, пока кто-то о них читает. Я хочу, чтоб они жили долго, мои герои.
Правда, живут мои герои уже в чужом доме. Продали мы его, теперь у этого домика другие хозяева. Помните одного персонажа из фильма «Гараж», который «Родину за машину продал»? Родину, значит дом, в котором жили его предки. Вот и я такой же. Продал дом, купил машину, а теперь езжу мимо, да оглядываюсь.
Однажды не осталось в живых никого из наших, из тех, кто жил в этом доме. И дом надо было продать, пока его не разворовали, не разграбили. На родине предков у нас было два дома. Вот этот, который я описываю, и ещё один, наш, который мы с женой купили сами. Продать решили тот, что был менее защищён от воров.
Урал, как сказал один умный писатель, это место встречи. Это заметно во всём, и даже в типах уральских построек. Здесь встретились два традиционных типа застройки. Северный тип, когда и дом, и все хозяйственные постройки стараются сделать под одной крышей. Такой дом удобен зимой, потому что не нужно чистить от снега дорожки в хлев, сарай или в баню. Зато в таких домах нет дворов, нет солнца и всегда темно. А вот тип построек, характерный для центральной России. Снега там зимой гораздо меньше, поэтому все постройки стоят отдельно друг от друга. Отдельно дом, отдельно сарай и всё остальное тоже на некотором расстоянии друг от друга. Традиционный уральский дом взял что-то и от того, и от другого.
В бабушкином доме всё тоже вместе, всё под одной крышей. Дом и сени, чулан, крытый двор и две стайки, где сначала жили козы, потом кролики. Дровяной сарай, в конце которого был выкопан погреб. Всё это расположено по трём сторонам небольшого и солнечного открытого дворика. С четвёртой стороны двора, соединяя дом и дровенник, стоят массивные ворота на трёх толстых лиственичных столбах. Ворота – гордость дома. Вот и весь он, уральский дом. От северного жилища взял он свою компактность, а от центрально-русского – небольшой двор, где изредка живёт солнце. Из-за этого-то дворика и оказался бабушкин дом хуже защищённым от воров. Ворам достаточно было залезть во двор, а там они могли орудовать как угодно, не опасаясь, что их увидят с улицы. Второй наш дом, наглухо закрытый со всех сторон, да ещё и с решётками, был гораздо надёжнее.
Воры деревенские – это такая порода людей, которых почему-то не сильно разыскивает милиция. До наступления рыночных реформ их или совсем не было, или они были какими-то другими. Раньше их и не боялись. Вставит баба Зоя вместо замка какую-нибудь щепочку или веник и идёт по своим делам. Люди ходят мимо, видят – веник, значит, хозяйки дома нет. И стучаться незачем. Да и что было воровать у пенсионерки? Деньги все на книжке, а золота, магнитофонов, хрусталя, фотоаппаратов и прочих ценных вещей у бабы Зои сроду не было.
К магнитофонам у бабы Зои отношение вообще было резко отрицательное. Однажды я приехал к ней с этюдником на ремне. И она уже готовилась отругать меня, приняв этот этюдник за магнитофон. Зато бабушка охотно слушала радио.
-А чтобы знать, если война начнётся – объясняла мне она.
С наступлением же «новой эры» тащить стали всё, что раньше никогда ценностью не считалось. Ковры и старые плоскогубцы, эмалированные вёдра и алюминиевые ложки, умывальники, электрические плитки и железные тиски. А если удастся, то и проводку со стен обдерут. На любом рынке есть неприметный такой контейнер или прилавок, на котором торгуют старьём. Скорее всего, именно туда и поступает всё украденное.
Если что-то украдут – это полбеды. Беда, если что-то в доме разломают или сожгут. У Михаила Белоусова есть хорошие стихи о заброшенном отцовском доме.
Вот тут-то бы и вставить эти строчки. Но я перерыл весь Интернет, а строчек Белоусова не нашёл. А ведь он написал самую лучшую, самую красивую песню о Новоуральске. В сети же только одни упоминания: «Был Белоусов, пел песни о Новоуральске, о Рудянке, о доме, был встречен бурными аплодисментами». Но самих текстов нет. Может быть, автору и неудобно выставлять свои стихи в Интернете. Но почему этого не сделают какие-нибудь деятели, отвечающие за развитие и популяризацию культуры в городе? Ведь эти стихи были опубликованы. Если когда-нибудь где-нибудь я их обнаружу, то непременно вставлю сюда.
Говорят, что прочитав эти строчки, воры перестали лазить в его дом. Так что вот я пишу, а сам потихоньку думаю. Вдруг и мне свой дом удастся обезопасить. Прочитают воры мой рассказик, и проснётся в них дремлющая совесть. Но это вряд ли. Не получится у меня как у Белоусова. Поэтическая строка действует гораздо сильнее прозы. А я лучше таймер куплю, чтоб свет по ночам включал, когда нас в доме нет.
Бабушкин дом построил в двадцать девятом году один «сталинский сокол». То ли прокурор, то ли ещё какой-то начальник. Так об этом говорит семейное предание. Под будущее своё жильё этот «сокол» занял целых два участка. С одного из участков он якобы согнал какую-то несчастную ни в чем неповинную старушку. Этот злодей даже, говорят, разрушил её домик. За давний грех неизвестного нам функционера бабу Зою изредка укоряли соседки:
-Вот, два места захапали.
А я до сих пор понять не могу. Неужто в двадцать девятом году в Рудянке были прокуроры? Прокурорам, как я думаю, полагается жить в городах, а никак не в маленьких заводских посёлках. Так что, может и врёт семейное предание.
Самым грозным для простого жителя начальником в сталинское время был налоговый инспектор. Кстати, то, что Рудянка имела своего налогового инспектора, тоже представляется мне невероятным. Налоговым инспекторам, как и прокурорам, не место в маленьком посёлке. Но инспектор был, и это уже не предание. Баба Зоя его очень боялась, а люди ненавидели лютой ненавистью. И однажды зимой приморозили ему ворота, чтоб он не мог выйти. Инспектор ходил и смотрел, не занимается ли кто, как бы мы сейчас сказали «незаконным предпринимательством». Например, не шьёт ли чего-нибудь на продажу. А если шьёшь для себя, то как потом докажешь, что для себя, а не на продажу. Баба Зоя шила и для себя, и на продажу. Поэтому она всегда со страхом прислушивалась, не ходит ли кто под окнами. У инспектора была привычка заглядывать в окна и смотреть, не занят ли кто «худым делом».
А на месте снесённого старухиного домика сталинский злыдень-прокурор устроил сад. Посадил липу, американский клён, сирень и черёмуху. И много-много кустов малины. Деревья разрослись, стали густыми, а по малиннику я ходил как по настоящим джунглям, продираясь сквозь колючие ветки.
Однажды я рассказывал про этот сад второму из своих знакомых священников, отцу Фоме.
-Ну, какой же это сад? – сказал отец Фома – Если там только малина, то это огород.
Для него, уроженца жаркого Самарканда, садом было место, где растут настоящие плодовые деревья. Мы же, люди северные, были рады и такому.
Когда началась перестройка я, в то время студент художественного училища, постоянно лазил по саду, собирая малину в банку. Сам не ел, всё в баночку, всё на продажу. Тогда мы всей семьёй со страстью кинулись торговать. Торговали картошкой, луком, хреном, ягодами, горохом. С рассветом отправлялись на автобусе в Кировград и там располагались на бойком месте, у большого продовольственного магазина. Меня завораживал и сам процесс торговли, и её результат. За два – три часа можно было наторговать двадцать пять, а то и тридцать рублей. Ровно в два раза больше, чем была моя стипендия в училище.
Иногда, когда нас уж очень одолевали практические соображения, мы хотели вырубить свою сирень, так как она только «место занимает», да ещё и «затеняет всё». Якобы из-за этой сирени и картошка плохо растёт. Каждый год хотели, да всё у нас до топора дело не доходило. Руки не подымались на эту благоуханную и кратковременную красоту. Кстати, сирень для рыбака – дерево важнейшее. Она показывает, когда клюёт окунь. Так и говорят: «Сирень цветёт – окунь клюёт».
А ещё в саду у нас был зарыт клад. Отец говорил мне, что под старой калиной земля проваливается. И вода там не задерживается, быстро уходит в землю. И если раскопать это место, то можно нарыть если не клад, то, несомненно, старую демидовскую шахту. А в ней уж всякие сокровища. Такие шахты встречались в лесах вокруг посёлка. Жуткие, часто затопленные срубы, уходящие отвесно вниз. Что люди в них добывали? Железо? Золото?
Вообще, мы про всё старинное говорили – «демидовское». «Демидовский завод, демидовские шахты», дом, построенный «при Демидове». На самом же деле ровно ничего в Рудянке не было построено при Демидове. К 1780 году, когда была основана Рудянка, Демидовы уже продали все близлежащие заводы, в том числе Невьянск и Верх-Нейвинск Савве Яковлеву-Собакину. И уже Яковлев начал строить Нейво-Рудянский завод. Не так уж давно я сам об этом узнал. А мы всё говорили: «Демидовы, Демидовы».
У Яковлева, говорят, даже и фамилии не было. У Демидова-то хоть была – Антуфьев. А Яковлев – это по отчеству, Савва Яковлевич. Он был торговцем, пирогами торговал. Собакиным же его прозвали за то, что он в эти пироги добавлял собачатины. Но, думается мне, что совершенно несправедливо приклеили ему эту кличку злые конкуренты. Завидно им было, что он быстро разбогател. Да так, что чуть ли не весь Урал скупил. На собачатине-то настоящего капитала не сколотишь. А после Яковлевых заводом владели графы Стенбок-Ферморы. Они же, кстати, основали медеплавильный завод в Калате, теперешний Кировград. Про графов мы почему-то знаем совсем мало. А стоило бы знать и побольше. Ведь именно граф Стенбок-Фермор передал в екатеринбургский музей Шигирского идола, самую старую в истории человечества деревянную скульптуру. Назван он так был по имени Шигирского озера, которое лежит недалеко от Рудянки.
Почему-то никто не связывает основание Рудянки с именем Тумашева. Тумашев –это тот, кто был ещё раньше Демидовых, основатель самого первого, легендарного завода. Никто даже точно и не знает, где был тот тумашевский завод. А ведь он, Тумашев, когда-то просил у воеводы, чтоб ему отдали в пользование Шигирское и Шайтанское озёра. Об этом упоминают все исследователи уральской старины. Но никто не упоминает о том, что Рудянка лежит как раз посередине между этими озёрами. До Шигирского пять километров и до Шайтанского столько же. Так может быть, тот легендарный завод был в Рудянке?
Первой из наших поселилась в этом доме баба Маня, сестра моей прабабушки. Её я никогда не видел. Мама мне рассказывала про неё только то, что она была скупая и много курила. Закурит и говорит:
-Ты, Лена, дым-то вдыхай, а то, что ему зря пропадать.
Какие папиросы она курила? Не знаю. Вот дед мой курил «Беломор», «Север» и «Прибой». Это я помню. Не помню, курил ли он «Приму». Наверное, не курил. «Прима» - это ведь уже не папиросы. Это сигареты. Сигареты вряд ли были ему по карману. Видимо, и баба Маня тоже курила «Беломор», «Север» и «Прибой».
Или ещё вот что. Два мужа были у бабы Мани, обоих пережила. Память у неё к старости стала дырявая, и она всё никак не могла вспомнить, жила она с ними, с двумя сразу или сначала с одним, а потом уже с другим. Один из её мужей был Владимир Ильич. И когда по радио начинали говорить про Ленина, она неизменно спрашивала:
-Это не про моего ли Владимира Ильича говорят? Наверно, про моего.
Рассказывали и страшное про неё. Она ведь была скупая. Под кроватью у неё лежали кульки с крупой и сахаром, в головах - валенки и какие-то еще «ценности». Всё при себе, чтоб не украли. Главное же богатство было в сундуке, ключ от которого у неё всегда был на шее. И когда пришло ей время умирать, она долго мучилась и стонала. Не могла её душа расстаться с телом. И умерла только тогда, когда кто-то из родственников снял с её шеи этот ключ и надел крест.
После бабы Мани в этом доме поселилась её сестра, баба Таня, моя прабабушка. Иногда меня приводили к ней в гости родители. Саму прабабушку я помню плохо. Ведь мне было всего шесть лет, когда она умерла. Вспоминаются второстепенные детали. Коврик с оленями. Или то, как я искал несуществующую комнату.
В детстве я был очень любопытен. Попадая в какой-нибудь дом, я старался заглянуть в каждый закоулок, в каждую дыру. Так было и в этом доме. Я тогда и не знал, что он станет нашим, просто меня привели в гости к бабе Тане. В кухне, между печкой и стеной был тесный закуток, в котором лежал всякий хлам. Мешки с сухарями, старые валенки и какие-то корзины. Этот закуток кончался деревянной перегородкой, в которой была щель. С трудом пробравшись сквозь горы хлама, я заглянул в эту щель. И увидел чудесную, светлую комнату. Всю пронизанную каким-то необыкновенным золотым светом.
-А где же она, эта комната?
Спотыкаясь о валенки, я выбрался из закутка. Обошёл печь. Вот здесь, за печью, она и должна быть, та чудесная комната. За печью ничего чудесного не было. Была комната, но обыкновенная и скучная. Стол, кровать, комод и радиоприёмник на стене. И всё. Я потыкался туда-сюда. Нигде никакого хода, никакой двери в чудесную комнату не было. Я опять залез в закуток. Посмотрел – есть чудесная комната. Прибежал обратно - её нет. Несколько раз я так лазил, пытаясь понять, в чём дело. Так ничего и не понял. Только потом, спустя годы, сообразил, что чудесную комнату нарисовало мне моё детское воображение.
И ещё один подобный случай был у меня в детстве. Однажды отец поднял меня высоко над лесом. Я посмотрел вдаль и вдруг увидел воду и маяк. В том, что я увидел воду, ничего удивительного не было, мы были почти на берегу пруда. Но маяк? Настоящий маяк, который указывает путь кораблям. Я доконал всех взрослых расспросами о маяке. Ведь он должен быть, я его видел. Только потом я узнал, что маяки у нас на Урале бывают только в кавычках.
Я хорошо помню, как баба Зоя молилась. Я уже засыпал, а она, раскрыв свою книгу, читала молитвы на сон грядущий. Я вслушивался в странные старославянские слова, стараясь проникнуть в их смысл. Иногда мне это удавалось, чаще нет. Вот псалом: «Живый в помощи Вышняго». Прислушиваюсь:
Тысяча и тьма,
Падут от страны твоея,
Яко ангелам своим заповесть о тебе,
Сохранити тя во всех путех твоих.
На руках возмут тя,
Да никогда преткнеши о камень ноги твоея,
На аспида и василиска наступиши,
Попереши льва и змея,
Яко на мя упова.
Вот это я понимал. Да и бабушка мне сама разъяснила, когда я её спросил про аспида и василиска. Господь помогает тем, кто верит и искренне ждёт от него помощи. И не страшны такому человеку ни враги, ни аспиды и василиски, не говоря уж о львах и змеях.
Молилась бабушка и за нас. Молилась за деда святому мученику князю Борису. Молилась за нас с мамой. Сначала говорила:
-Спаси, Господи и помилуй чада моего Елену, Спаси, Господи и помилуй младенца Александра.
Потом, когда я чуть подрос, стала говорить: «Юношу Александра», а когда вырос совсем: «Внука Александра».
Когда мне было года три, родители мои переехали из Рудянки в город Новоуральск, тогда ещё Свердловск-44. Отец мой, до того работавший на рудянском лесохимическом заводе аппаратчиком, устроился на ЗИЛ. Там ему посулили настоящую двухкомнатную квартиру в настоящем, хоть и закрытом городе. Примерно с год он бегал по шпалам из Рудянки в город, когда опаздывал на электричку. Но через год квартиру дали, и мы все туда торжественно въехали. Хоть я с трёх лет и живу в городе, но коренным новоуральцем, кажется, так и не стал. И, говоря о доме своего детства, я почему-то описываю не эту квартиру с видом на мемориал Победы, где живу сейчас, а дом, который уже давно продан.
Да и для отца Рудянка была всегда ближе и роднее. Отец мой родился в Карелии, жил в Кировской, Вологодской области, жил в Сибири. Но единственной Родиной стал для него этот уральский посёлок. Он и похоронить себя завешал на рудянском кладбище. Там и лежит, рядом с дедом Борисом бабой Зоей. В густом лесу, где прыгают полосатые бурундучки, а по стволам сосен носятся серо-рыжие белки.
Но хоть мы и жили в городе, связь наша с домом не прерывалась никогда. Каждую субботу ездили мы на электричке к бабушке и деду. Тащились с сумками с вокзала до дома. В жару и в холод проходили обязательные два километра. В сумках – продукты. Колбаса, консервы, рыба. В воскресенье вечером тянулись обратно на вокзал. И опять с сумками. В сумках опять продукты. Только другие. Картошка-морковка, варенье, солёные огурцы.
Рудянка совсем близко от Новоуральска, всего в девяти километрах. Наверно, она должна бы считаться новоуральским пригородом. Но пригороды и предместья есть только у обыкновенных, «открытых» городов. У городов закрытых есть только «присоединённые территории». На эти территории распространяются разнообразные «атомные» привилегии. Главная из этих привилегий – деньги, все остальные вытекают из неё. Ещё не так давно на долю каждого жителя Новоуральска приходилось в несколько раз больше бюджетных средств, чем в среднем по области. Бюджетные деньги - это дороги, медицина, образование, общественный транспорт и многое другое.
Новоуральск окружает около десятка разных посёлков. Одни из них дальше от города, другие ближе. Но статус «присоединённых территорий» давался не всей округе. Почему-то они, эти территории располагаются к югу от города. Там «на юге» городское подсобное хозяйство, санатории, дома и дачи начальства и тех, кто побогаче. Народная молва это объясняет просто. Все подобные города строили с учётом розы ветров. Так построен Озёрск, так построен город Припять и многие-многие другие. Место для города выбирал, наверное, сам Мешик. Тоже, кстати, один из моих героев.
Жилые кварталы строили так, чтобы господствующий ветер нёс радиоактивные выбросы, если вдруг они случатся, не на жильё, а куда-то в лес. Господствующий ветер у нас здесь, как оказалось, южный. И если что-то случится, то «невидимая смерть» полетит в северную сторону. Как раз к Рудянке.
Вот так, по воле ветра, окружающие Новоуральск посёлки разделились на «привилегированные и непривилегированные». Это было заметно, например, по ценам на дома. В посёлках к югу от города дома стоили гораздо дороже, чем в Рудянке или в Белоречке. Нам иногда даже чисто по-дружески советовали продавать свои дома и перебираться «на ту сторону». Мы выслушивали полезные советы, но так ничего и не предпринимали. Ведь «та земля теплей, но родина милей». Песня даже такая есть.
Теперь почему-то эта разница в ценах стала не столь заметна. Кстати, все бытовые и значительная часть промышленных стоков из города сливается именно в рудянский пруд. Раньше система очистки стоков не была столь совершенной, и город изредка травил нейворудянцам рыбу. Так вот и живёт моя родина, бедная падчерица «элитного» города. Даже дорогу прямую к ней некому построить. Приходится ездить в объезд за двадцать километров.
Дед мой был инвалидом с детства. У него была эпилепсия. Болезнь потихоньку прогрессировала, и деда парализовало всё больше. Сначала он ещё ходил по дому, потом только сидел. В тёплую погоду он сидел перед домом на лавочке и курил свои папиросы. Лавочка была старинная, кованая из гнутого и толстого железного прутка. Дед здоровался с проходящими знакомыми и разговаривал с соседом. А по выходным смотрел в конец улицы и ждал нас.
Однажды бабушка заставила деда бросить курить. Это оказалось сделать совсем несложно. Надо было просто не давать деду папирос. Сходить за ними сам он всё равно бы не смог. Я доставал для деда по две папиросы из тайничка на печке, когда бабушки не было дома. Одну папироску дед закуривал, а другую вставлял за ухо. Когда бабушка возвращалась с работы, она первым делом проверяла, не убыло ли папирос в тайничке. И, если убыло, слегка поругивала нас с дедом. Да ей даже и не надо было лазить в тайничок. Она с порога чуяла, когда пахло табаком. Нюх на табак у неё, как и у всех некурящих, был превосходный. Через какое-то время тайничок с папиросами опустел, и дед бросил курить окончательно.
А ещё я помню быков. Мы с бабушкой ходили смотреть быков в товарищество. Мы шли по «мягкой» улице Молодцова. Улица была мягкой оттого, что её посыпали не песком или гравием, а мелко размолотой щепой. Щепа была отходами лесохимического производства. Шли мы мимо неприметного серо-зелёного домика на два окошка. Я тогда и подумать не мог, что лет через тридцать этот домик куплю. Он стал вторым, а теперь и единственным нашим домом на рудянской земле.
Смотреть быков почему-то было моим любимым развлечением в детстве. Наверное, потому, что коров я видел каждый день, они ходили по улицам. Быка же на улице не увидишь, быки только в товариществе. Животноводческое товарищество – это такая организация, в которой были кони и быки. Коней побольше, быков поменьше. Каждый гражданин Рудянки мог прийти туда и нанять лошадь с телегой или с плугом. Нанимали лошадей под сено, под дрова, под мебель, да мало ли что ещё нужно было людям перевезти. Там же, в товариществе, были плотник и кузнец. А быки нужны были для воспроизводства.
Обычный частник держал в хозяйстве быка до трёх лет. После трёх лет бык становился агрессивным и начинал представлять опасность для своего хозяина. Его нужно было забивать на мясо. Быки товарищества были гораздо старше. Они жили в дальних стойлах, в пристройке. Само товарищество представляло собой небольшой домик, к которому были пристроены огромные и длинные конюшни. Везде выглядывали добродушные жующие морды лошадей. Можно было привстать на цыпочки и погладить беленькую шерстку на переносице. Над каждым стойлом была приколочена табличка с кличкой лошади. «Сокол», «Донник», «Вьюга». Везде висели хомуты, ремни, дуги. И огромные стаи голубей. Голуби в Рудянке жили только там, в товариществе и кормились овсом возле лошадей.
Пройдя конюшни, мы шли тёмным коридором. Вот и тупичок. Тут быки. Их всегда бывало два или три. Из темноты на нас глядят огромные свирепые морды, увенчанные толстыми рогами. Рога торчат совсем не как у коров, не вперёд. Бычьи рога торчат в стороны. Хруст травы и хриплое рычание. Трудно было назвать мычанием звук, что издавали эти звери. Иногда их выгоняли на прогулку. Возле товарищества был огороженный толстенными досками загон-бычник. Трава в нём была дочерна вытоптана мощными копытами, земля взрыта рогами. Вот они стоят посреди загона, один черно-белый, другой рыжий. Высятся горами мускулов под гладкой шкурой, хлещут хвостами по бокам. Служитель, которому нужно было загонять быков с улицы в стойло, был смелым человеком. Кнута эти мастодонты, видимо, совсем не боялись. Поэтому, для управления быками служитель пользовался кирпичом и матом. Он запускал кирпичом в быка и громко ругался. Бык нехотя поддавался на увещевания и уходил в своё стойло.
Однажды рыжий бык, тот, что был поменьше и пошустрее, разломал изгородь и прорвался в соседний загон, где паслась одинокая лошадь. Это случилось прямо у нас на глазах. Наклонив голову, он помчался за лошадью, стараясь вонзить страшные свои рога ей в брюхо. Лошадь бегала по кругу с испуганным ржаньем, стараясь увернуться от рогов. А бык со страшным топотом преследовал её, пытаясь прижать к забору. Мы с бабушкой поспешили где-то укрыться. Наконец, быка оттащили от лошади. А мимо меня прошёл плотник, держа в руке пучок огромных пятнадцатисантиметровых гвоздей. Он шёл чинить изгородь.
Благодаря таким мощным производителям рудянское частное стадо росло и полнилось. Поутру хозяйки выгоняли своих коров в табун. Табун шёл к лесу, позванивая колокольчиками. Сзади шли пастух и подпасок, оба в сапогах и длинных брезентовых плащах. А мы с первым рейсом автобуса ездили в Кировгад торговать. Наш автобус долго плёлся вслед за табуном, обиженно стрекоча дизелем. Ни обогнать коров, ни объехать было невозможно. Они занимали всё пространство дороги от края до края. Сигналить коровам тоже было бесполезно, они человеческих сигналов не понимали. Наконец, табун сворачивал в лес и автобус, вырвавшись на свободу, устремлялся вперёд. Как-то в девяностые товарищество ликвидировали. Дом и конюшни кому-то продали, а табуна постепенно не стало вовсе. Коров теперь частники держат совсем мало. И по дороге можно ездить без затруднений.
В мае мы всей семьёй выходили копать огород. Становились все четверо на верхнем крае грядок, вонзали в землю лопаты. На верхнем крае потому, что огород наш шёл под гору. Копать нужно было сначала до бани, потом до конца забора, потом до хрена. Хрен рос перед самым концом гряды. Потом копали после хрена и до самого конца, до лужка. В конце огорода у нас был довольно большой лужок. И не только у нас одних. У всех наших соседей были в огородах такие «сенокосные угодья». В центре этого лужка, далеко-далеко, как мне поначалу казалось, росла огромная, раскидистая черёмуха. По этому лужку я бегал, запуская змея. Змей забирался высоко в небо, треща красными полиэтиленовыми крыльями. Конец же у всех змеев чаще всего один и тот же. Не справившись с ветром, он резко пикирует вниз и падает где-то в чужом огороде.
Как я потом узнал, наш лужок, как и лужки всех соседей, были «хрущёвскими отрезками». При Хрущёве у всех от грядок отрезали некоторое количество земли. Ну, чтобы не поощрять в людях частнособственнических инстинктов. А то они много картошки вырастят, разбогатеют. Причём, разбогатеют сами, без помощи партии и государства. С этим партия смириться, естественно, не могла. Пусть лучше земля эта зарастёт травой. Она и заросла. Надо же, сам Сталин ничего против частной картошки не имел, а у Хрущёва вот появились к ней претензии. Примерно с восемьдесят пятого года эти отрезки люди потихоньку стали раскапывать под картошку. Лужки исчезали, и скоро единственный лужок остался только у нас. Земли под картошку нам хватало и так. Не зря же мы «два места захапали».
Наш трудовой порыв чаще всего сопровождался одними и теми же разговорами. Отец рассказывал, как в Верхнем Тагиле Фёдор Фомич ставил в конце грядки большую банку с брагой. И все работнички старались быстрее докопать эту грядку, чтобы поскорее выпить. Докопают, выпьют, а шустрый старик уже тащит банку на следующую грядку. И так дальше, пока весь огород не вскопают. Такой вот был стимул для ударной работы. Только почему-то каждую последующую грядку копали дольше, чем предыдущую. Фёдор Фомич – это тесть дяди Володи, брата отца.
Потом к этим разговорам о браге прибавились разговоры о мотоблоке. Году в девяносто втором купили мы большой такой красный мотоблок с тележкой. Стоил он тогда четыре миллиона. Мы добросовестно копили деньги, складывали их в четыре конвертика, в каждый по миллиону. Потом, когда мотоблок привезли, то оказалось, что он не работает. Его смотрели гарантийные ремонтники, смотрел один мастер, другой, третий. Дёргали за верёвочку и разбирали мотор. Проверяли зажигание и говорили, что «искра в землю ушла». А мы стояли поодаль и горестно кивали. Потом нам его поменяли, ведь он был на гарантии. Но и новый агрегат работать отказался.
Только когда в городе появился специализированный магазин с запчастями и толковые специалисты при нём, наш мотоблок починили. Но это случилось через десять лет. Отец так и умер, не дождавшись пока он заработает. Вот и представьте, как обидно нам было копать вручную, когда мотоблок стоял совсем рядом и бездействовал. Поэтому ни одна копка огорода не обходилась без самых лестных отзывов о творцах мотоблока и чудо-мастерах, его чинивших. Выпустил этот шедевр Воткинский завод, тот самый который делал ракеты. И мы иногда прохаживались насчёт обороноспособности нашей страны.
- А если они и ракеты с таким же качеством делают, то я России не завидую.
Белоусов упоминал в своём стихе любимый покос. Был покос и у нас, правда, не столь любимый. Ранним летним утром мы навьючивали косы, вилы, грабли, сумки на мой велосипед. И я ехал мимо Китая, поднимаясь в длиннейшую нескончаемую горку. На самом верху я ехал уже кое-как, ехал стоя, чтобы давить на педали всем своим весом. И вот, после перевала начинался такой же длинный спуск. Тут я расслаблялся, а мимо меня вихрем проносились берёзки и сосенки, пролетал знак с гербом посёлка и надписью: «Посёлок Нейво-Рудянка основан в 1780 году». Побрякивали косы и банки с едой, а я мчался куда-то туда, где на горизонте зелёными зубцами топорщились Уральские горы. Я проезжал под железнодорожным мостом и сворачивал прямо в лес. Здесь и покос, совсем рядом с дорогой.
Баба Зоя выпрашивала этот покос у какого-то начальства. Просила участок поближе, чтоб удобнее было добираться. Уговаривала, напирая в основном на то, что у неё муж-инвалид.
- А то дадут покос на Горушках, как мы там будем?
Горушки были где-то далеко, за Долгим мостом, на краю света. Ехать туда нужно было километров десять по грязной, болотистой дороге. Сам же мост был перекинут через какое-то особо страшное болото. Самое странное было то, что там, на Горушках жили люди. Горушки – это такая деревня в пять дворов. Таких крошечных деревень возле Рудянки три: ЛиствЯное, Горушки и Андреевское.
Я снимал с велосипеда косы и ждал когда подойдут косцы. Минут через двадцать подтягивались и они. Родители, баба Зоя и Борька. Борька – это его баба Зоя так называла. На самом же деле Бороздин Борис Степаныч. Худощавый, сильный, черноволосый, без единого седого волоса старик. Он был лет на пятнадцать моложе бабы Зои, приходился ей каким-то дальним родственником и был с ней одной веры. Тоже беспоповец.
Борька-дурак, говорила баба Зоя. Но он был не дурак, просто пил много. Занимался он тем, что помогал всяким единоверным старушкам. Выполнял тяжёлую работу. Копал огороды, колол дрова, что-то таскал. До сих пор трубу нашего дома украшает жестяной надымник, который смастерил Борис Степаныч. Ну и конечно, он помогал на покосе. Клиентура, как называл этих старушек отец, расплачивалась в основном едой и самодельной настойкой. Баба Зоя собирала малину и раскладывала на две кучки. Где малина получше – на варенье. А где похуже, с червями – то на брагу Борьке. Но и из этой браги баба Зоя отливала что получше в другую посудинку. На долю Борьки оставалась лишь гуща. Банка с гущей всегда стояла у бабы Зои где-то под руками и была перевязана красной ленточкой, чтоб не спутать. ЖУчиха, Мордасиха, Куманеиха, Римма Белогвардейка – так называл своих благодетельниц сам Борис Степаныч.
Жена его давно покинула, братья жили где-то в городе.
-Есть у меня дочура! – с гордостью говорил Борька - скоро в гости приедет, надо мне подготовиться, всего закупить.
Но дочуре, которая жила в Симферополе, не было никакого дела до непутёвого батьки.
Борис же Степаныч никогда не унывал и ходил с вечной улыбкой на лице. Не старили его ни прожитые годы, ни работа, ни пьянство. Дед его ещё при царе чем-то торговал, был богат, имел огромный деревянный дом с каменной пристройкой-кухней. Этот дом и до сей поры называют бороздинским. А отец был наставником. У старообрядцев-беспоповцев священников не было. Не зря ведь они беспоповцы. Функцию духовного руководства у них исполняли наставники. В наставники избирали людей правильных и в вере крепких. Таким и был Степан Николаевич. Единоверцев не смущало даже то, что он был из богатых. Можно ведь быть богатым и истинно верующим. В двадцать шестом году старообрядческую молельню закрыли. Староверы стали молиться по домам, тайно
Самого же Степана Николаевича арестовали в сороковом году по делу Евтихия Жижина. Жижин был более крупным религиозным деятелем. Можно назвать его координатором, наставником над наставниками. Он ездил по Уралу от одной маленькой общины старообрядцев к другой, стараясь укрепить дух своих братьев в тяжелую годину гонений на веру. В Рудянке Жижин почему-то задержался надолго. Может быть, просто устал скитаться по огромной и безбожной стране, боясь выдать себя словом, жестом, взглядом. Здесь же, в Рудянке у него было убежище, казавшееся надёжным.
Но «полиция мысли» в то время работала чётко. Они, вероятно, отслеживали тех, кто когда-то посещал молельню. Знали их родственников, друзей, знакомых. И когда к ним приехал «потаённый главарь», взяли всю «антисоветскую организацию». Степану Николаевичу дали пять лет тюрьмы. Получается, что всю войну он просидел в тюрьме. Что стало с ним после войны, я не знаю.
Борька почему-то любил нас, особенно маму. Наверное, по контрасту с суровой бабой Зоей. Баба Зоя не любила пьяниц и терпела Бориса Степановича только как необходимого работника и единоверца. А мама иногда давала ему немного денег на хлеб.
-Ленушка, - говорил он маме – ты же у меня любимый город.
Почему именно город – я не знаю. Или говорил Ленушка Бажова. Почему Бажова, попытаюсь объяснить. Бажов был для него неким высшим существом, мерилом красоты, кем-то недосягаемым, но в то же время родным и тёплым. Если что-то было сделано хорошо, красиво, добротно, он говорил: «по- бажовски, по Бажову».
В этом вечно пьяном человеке не было ни тени той угрюмой агрессивности, которая иногда сопутствует выпившим людям. Он всегда ходил с приветливой детской улыбкой на лице. А как он работал! На покосе он всегда шёл первым.
-Только у лентяев ничего не делается – частенько говорил Борис Степаныч.
Выпьет, взмахнёт литовкой, и останется за ним огромный ровный полукруг срезанной травы. Так и пойдёт махать, потихоньку переступая вперёд большими чёрными сапогами. А за ним уж тянемся мы все. Сначала я, потом отец, мама и баба Зоя.
Одна часть нашего покоса была сырая, заросшая осокой. Докосит Борис Степаныч до этой осоки и скажет:
- Осока, расти она высОко.
И с жестяным скрежетом падает и падает подрубленная его могучей рукой жёсткая трава. Однажды зимой мы узнали, что Борис Степаныч пьяный замёрз на крыльце собственного дома. Видно, не слушались спьяну руки, не смог вставить ключ в замок, уснул, да так и замёрз. Никогда не закрывал он свой дом на замок, а тут почему-то закрыл.
Потом мы сушили сено, переворачивали, ворошили, сгребали и, наконец, везли домой. Когда погода была ясной, мы делали небольшой стожок, который потом грузили на телегу. За стожком приезжал на рыжей лошади старик Ганя Садыков. Мы нагружали телегу доверху и придавливали сено сверху бастрыком, специально вырубленным берёзовым бревном с зарубками. Это бревно притягивали верёвками к телеге. А баба Зоя в это время обмахивала лошадь ветками, отгоняя назойливых жирных слепней. У слепней были огромные красивые глаза, переливающиеся всеми цветами радуги. Привлечённые запахом конского пота, они слетались, казалось, со всего леса. И надо было постоянно отгонять кровососов, чтобы лошадь спокойно стояла на месте.
Однажды через эту лошадь мы чуть не погибли. Тогда я уже был женат, и мы ходили на покос вместе с Алей. Погрузили мы сено и уселись на возу за спиной у возчика. Едем, покачиваемся. Нежарко светит вечернее солнышко. Поют птички и жужжат самые жадные слепни, которые не отстают от лошади, даже когда она выедет из леса. Незаметно въезжаем в горку. Вот и дом. Надо было завести телегу во двор. Ганя слез с воза и взял лошадь под уздцы. Тут бы и нам спуститься. Но мы что-то разленились. Так хорошо было ехать на душистом сене. Вдруг лошадь рванула с дороги вниз, под горку во двор. Ганя не смог её удержать, и мы понеслись прямо в открытые ворота. Аля пригнула мою голову и пригнулась сама. Она спасла жизнь нам обоим. А то бы мы ударились о верхнюю перекладину ворот. При такой скорости верная смерть.
В дождливую погоду перевозка сена превращалась в настоящий подвиг. Если сложить сено в стожок, оно могло начать гнить. Поэтому мы перевозили его небольшими партиями. На ручной тележке. Тележка была деревянная, довольно широкая и длинная. У неё были железные колёса со спицами. Колёса эти жутко громыхали по асфальту. Мы двое или даже трое впрягались в этот экипаж, доверху накладенный сеном, и, грохоча, катили в гору, потом под гору, потом опять в гору на виду у всей деревни. И так раза четыре. Что думали о нас люди – не берусь судить. По-моему мы были последние в Рудянке чудики, которые возили сено на себе.
Сеновал в нашем доме занимал всё пространство над крытым двором. Огромное помещение, в котором был вечный полумрак. Здесь пахло сеном и берёзовыми вениками. Веники, лучший корм для коз, висели на перекладинке между двумя окошками. Крышу сеновала поддерживали мощные круглые балки. Когда я был маленький, я мог пройти под балкой, не нагибаясь. Я рос, и мне всё ниже приходилось склоняться перед каждой балкой. А потом и вовсе сгибаться чуть ли не пополам. В полу сеновала были проделаны люки. Через них мы скидывали сено прямо под нос козам.
Отсюда же, из этого же дома на Советской пошёл я в первый раз собирать бересту. Дала мне баба Зоя большой серый мешок с завязками, починила для меня добела застиранную древнюю энцефалитку с капюшоном. Натянул я её через голову и отправился на свой первый лесной промысел. Потом мы с Алей ходили за берестой уже с тележкой. Сколько леса рудянского ободрали мы за годы своей «творческой деятельности» - это же подумать страшно. Везде, по всему лесу, ободранные нами деревья. Растут, покрытые чёрными шрамами на тех местах, где мы срезали с них кору. Но растут, не погибают. А бересту мы связывали в пачки и складывали в чуланчик. Там она лежала рядом со старыми журналами «Огонёк» за шестидесятые годы, пластинками для патефона и отрывными календарями, от которых баба Зоя никогда не отрывала листочков. Она подгибала их кверху и подвязывала верёвочкой.
В очередной раз позволю себе цитату из Белоусова;
Вот опять ты в зелёное платье одета.
Хороша ты зимой, но особенно летом.
Берега и вода, все леса и полянки -
Снова всех как всегда приглашает Рудянка.
Я её без озёр всё равно полюблю,
Я же в ней каждый день как удачу ловлю,
Я же в ней каждый час отдыхаю душой,
Здесь в Рудянке мой дом, здесь мой мир небольшой.
Иногда мне снится один и тот же сон. Снится, как будто новые хозяева нашего дома ушли куда-то на время. На час или на два часа, или до вечера. А мы вернулись в дом, и с нами вернулась наша прежняя жизнь. Вот приветливо звякает бронзовый колокольчик на воротах. Мы снимаем обувь, поднимаемся на три ступеньки в «большие сени». Вот здесь, сбоку стоит сундук со звоном. Он самый большой из горки невьянских сундуков. Сейчас здесь лежит комбикорм для кроликов, а когда-то лежали пересыпанные нафталином купеческие наряды. У предков моих была полная горка этих сундуков, от большого до самых маленьких. Вот стол, а за ним старинный диван с круглыми валиками. Большой плакат-календарь с видом на Спасо-Яковлевский монастырь в Ростове Великом.
А вот и дверь в сам дом, в малые сени. Мощный старинный врезной замок, кованые петли. Вторая дверь. Кровать, над которой висит коврик с оленями. Красивый шкаф для посуды, правда, без стёкол. Фотография. На ней весь коллектив швейной мастерской, где работала баба Зоя. Фотография старая, годов шестидесятых. Улыбающиеся женщины в старомодных платьях. Бабу Зою глаз выделяет сразу. Она серьёзна, у неё тонкие, немножко аскетические черты лица.
Стол, самовар, бачок с водой. Хлебница над столом. Округлая, белая, железная штамповка со значком «УЗТМ». Такие уралмашевские хлебницы были тогда у всех. Там, в хлебнице, среди приятного кисловатого запаха хлеба стоит бабушкина икона. Преображение Господне. Литой, латунный Фаворский Свет, кое-где расцвеченный красивой эмалью. Он озаряет латунными своими лучами преображённого Спасителя, учеников его, Моисея и Илию. Старинная икона. Старообрядцы любили металлические образки и крестики, потому что они прошли очищение огнём. Здесь же, в хлебнице, Устав, подручник и лестовка. Устав – это книга, по которой молилась баба Зоя утром и вечером. Подручник – молитвенный коврик, а лестовка – старообрядческие чётки, расшитые бисером. Всё здесь, в хлебнице. Всё спрятано от чужого любопытного взгляда.
- Я хлеб жизни – сказал Спаситель.
Хлеб жизни в беленькой жестяной штампованной хлебнице.
Вот кошка Муся. Пушистая, чёрная с белым. У нас все кошки – Муськи. Но эта Муська ещё и Касатка. Касатка из-за характерной чёрно-белой расцветки. А ещё и потому ей дано гордое имя морского страшилища, что она охотница. Быстрая и беспощадная. Редкая мышь уйдёт от её мягких и ласковых на вид лапок. Бывает, что ловит она и птиц. Погладишь её – замурлычет громко и завлекательно.
Но всё это теперь только во сне. В реальности же все по-другому. Мелькнет за окном машины знакомый домик. Мелькнул, и нет его. Мелькнул и исчез. Оглянешься на дом и опять перебросишь взгляд на дорогу. Нечего по сторонам глазеть, так и в аварию попасть недолго.