Сюжет, придуманный жизнью. Гл. вторая. Эвакуация

               
                1.
          Моя мать была в шоке. Во-первых, она, то ли по складу своего характера, то ли в результате тепличного воспитания, не была готова к тому, чтобы взять инициативу в свои руки: она была из категории не водителей, а ведомых; во-вторых,  она совершенно не знала русского языка, а это была почти катастрофа: если в Бессарабии, где большинство владело  румынским  или говорило на идиш, можно было как-то общаться, то в России, куда мы направлялись, требовался в первую очередь русский язык.
          Однако нам повезло: возле вокзала мы встретили тётю Женю и Пую, семью моего дяди Урна.   Завидев  нас, тётя  тоже  обрадовалась:   ей одной с сыном в предстоящей поездке было бы тоже нелегко.
         Мы вышли на перрон, где стоял пассажирский поезд, но нас ни в один из вагонов не пустили: состав предназначался для раненых, которых доставляли сюда прямо с проходящей неподалёку линии фронта.
         Для нас же, эвакуированных,  приготовили другой состав – из вагонов для перевозки стройматериалов, открытые платформы, где кроме боковых бортиков, ничего не было. И стоял этот состав не на перроне, а на какой-то боковой ветке, где для посадки не было никаких условий.
          Кое-как забрались мы на эти платформы и расселись на своих вещах: баулах, свёртках, мешках, чемоданах.
          Между тем стемнело, тускло замигали привокзальные огни. Однако горели они недолго: снова завыли сирены, небо прорезали лучи прожекторов, и скоро мы увидели немецкие истребители, которые на бреющем полёте пролетели над нашими головами. Всех охватил ужас, но никто не сдвинулся с места: бежать было некуда.
         Эти налёты продолжались всю ночь, где-то раздавались выстрелы, рвались снаряды, одна воздушная тревога следовала за другой, и, казалось, этот кошмар никогда не кончится. Уснуть в такой обстановке было невозможно, но кое-кто всё-таки погружался в сон или полудрёму, и никакой страх был не в силах этому помешать.
          Едва   наступило  утро  и  перестали  выть сирены, наш состав тронулся. Сделал он это сначала едва-едва, будто передвигаясь по краю пропасти, снова и снова останавливаясь, чтобы, казалось, перевести дух. Так, шажочком-шажочком, замирая, затем рывками снова трогаясь с места, выпуская клубы дыма в нашем направлении, паровоз приблизился к мосту через Днестр, прополз по его полотну десятка полтора метров, как наступившую  было тишину снова взорвали сирены: воздушная тревога!
        Поезд остановился. Повинуясь инстинкту, многие стали прыгать на землю и разбегаться кто куда. Я не стал дожидаться матери и тоже машинально перепрыгнул через борт платформы. Прямо впереди виднелось что-то вроде дверцы от погреба, и я,  перепрыгивая через рельсы, побежал к этому месту, надеясь найти там укрытие.
        Там действительно был вход в небольшой погребок, где, как потом стало ясно, хранились металлические бочки – то ли с бензином, то ли с керосином. Какой-то мужчина подхватил меня на руки и посадил на одну из этих бочек. Немного отдышавшись,  я внимательно стал следить за тем, что происходило в небе над нами (дверца погреба осталась открытой, а я как раз сидел напротив входа).
        Там шёл настоящий воздушный бой: немецкие самолёты пытались взорвать мост, а наши истребители либо отгоняли их, либо шли на таран;  каждый раз какой-то истребитель с оглушительным  рёвом  падал вниз,   врывались бомбы, земля вздрагивала снова и снова, слышны были пулемётные очереди и одиночные выстрелы.
         Кто-то сбоку предложил мне кружку с водой, я одним духом выпил её всю, вернул кружку и снова уставился в проём. Чувство страха не покидало меня, но теперь к нему примешивалось любопытство: ничего подобного я в своей жизни, конечно же, не наблюдал.
         Вдруг что-то взорвалось совсем близко от нас, бочка подо мною слегка качнулась, и я решил, что пора поискать другое укрытие. Об этом подумал не только я – сидевшие передо мной на ступеньках дяденьки, осторожно выглянув наружу, стали покидать погреб, и я бросился за ними.
         Не успели мы отбежать метров сто, как сзади нас что-то рвануло, и я увидел,  что наш погребок пылает, а дверца его летает в воздухе.
         Какое-то время мы бегали ещё где-то между домами, сараями, возле заборов, пытаясь найти укрытие понадёжнее, но в это время всё вдруг стихло, и прозвучал отбой.
         Все стали возвращаться к покинутому составу. Он стоял на месте, это радовало и вселяло надежду. Я вприпрыжку мчался к своему вагону и вдруг увидел мать с братиком на руках; колено у неё было побито, она улыбалась со слезами на глазах. Я ухватился за её юбку и пошёл рядом.
       - Почему ты убежал сам? – спросила она с укором.
        Я молчал: мне нечего было ответить.
        С трудом отыскали мы свой вагон и взобрались наверх, где нас уже ждали Пую и тётя Женя.
        Мы, похоже, были в числе последних, вернувшихся после тревоги, потому что очень скоро состав сдвинулся с места и медленно стал заползать  на мост. Все застыли от напряжения, кое-кто молился, некоторые всхлипывали – все понимали, что этот мост пролегает между смертью и жизнью.

                2.

          В тот же день, часам к трём, несмотря на многократные налёты немецкой авиации, мы прибыли в Одессу.  Здесь нам предстояло  пересесть на другой поезд, но когда он прибудет, к какому перрону, что это будет за состав: пассажирский, товарный или снова платформы – никто толком не знал. Был на вокзале некто, представитель военкомата, к которому все обращались с вопросами, но и он ничего определённого сказать не мог.
         - Ждите, вас позовут! – это было всё, что он мог сообщить.
         Под вечер поползли слухи, что состав для эвакуированных подадут не раньше следующего утра. Мы приуныли: перспектива провести ночь на перроне, среди этой массы снующих взад и вперёд людей, охваченных паникой, казалась ужасной, но и уходить было нельзя: вдруг объявят посадку.
         Да и куда уходить? В Одессе у нас не было ни родственников, ни знакомых. Ситуация  сложилась тупиковая.
        Неожиданно к нам подошла пожилая женщина, спросила, откуда мы. Тётя Женя рассказала ей о наших приключениях, о предстоящей ночи. Женщина сочувственно кивала, потом тоже поделилась своими тревогами: в Кишинёве живёт её единственная дочь, она, мать, надеялась встретить её, но та, наверно, где-то застряла; где теперь её искать – одному богу известно. После небольшой паузы она, как бы спохватившись, сообщила, что   живёт в Одессе, рядом с вокзалом, и могла бы нас приютить на ночь, если мы того пожелаем. О, да, мы, конечно, этого желаем, ещё как желаем, но вдруг подадут состав? Будет ли потом ещё поезд, и сумеем ли мы в него сесть? А, с другой стороны, как здорово было бы сейчас умыться, поесть и лечь в нормальную постель!
         Наша тётя Женя, в свойственном ей духе, решила проблему без долгих раздумий: приглашение принимаем. Будь что будет!
         Быстро собрав свой багаж, мы пошли за женщиной к выходу в город.
         Раиса Семёновна (так звали женщину)  и в самом деле жила очень близко, по другую сторону привокзальной площади. Квартира у неё была просторная, хорошо обставленная, а, главное – здесь была ванная с душем и тёплой водой.
         Основательно искупавшись и переодевшись  во  всё  чистое,  мы  уселись  за  стол, на котором уже дымилась только что сваренная картошка, а к ней – селёдка с луком и уксусом, а за ними – котлеты с зелёным горошком и помидорами. Одним словом, ужин был королевский, да и постель оказалась чистой и удобной.
          Уснули все мгновенно.
          Едва начался рассвет, как тётя Женя нас быстро всех разбудила.
          Поблагодарив милую женщину, которая нас так кстати и так душевно приютила, мы не мешкая, отправились на вокзал. Первое, что мы выяснили – состав для эвакуированных из Молдавии ещё не подавали, наши бывшие попутчики так и сидели на своих узлах и чемоданах.
          - Слава богу! – без конца повторяли моя мать и тётя Женя. Поезд не отправился без нас, мы не останемся в Одессе – это была большая удача.
          И тут произошла неожиданная встреча – мы увидели Яшу, брата моей матери, он приближался к нам, широко улыбаясь.
          Оказывается, он заезжал к нам в Бендеры, и, убедившись в том, что мы уехали, отправился со своей семьёй дальше, в эвакуацию, а именно на Урал, где ему предстояло работать на военном заводе. Не успели мы как следует поговорить, как по радио объявили: эвакуированных из Молдавии ждёт состав на таком-то пути.
         Мы быстро попрощались и пошли искать свой эшелон:  надо было торопиться.
         Наш состав оказался комбинированным: пять вагонов впереди и пять сзади  были пассажирские,  в них размещались раненые с фронта, а между ними с десяток вагонов – товарные, без каких-либо удобств, но на этот раз с крышей над головой; эти-то вагоны и предназначались для нас, эвакуированных. Была у предложенного нам эшелона ещё одна особенность: нас сопровождала вооружённая охрана, разместившаяся в тамбурах. Более того, подходя к составу, я заметил, что на последнем вагоне, открытой платформе, стояла пушка, а возле неё суетилось несколько артиллеристов.
         Мы расположились в одном из вагонов на ворохе соломы  и  вздохнули с облегчением  –  здесь мы чувствовали себя более защищёнными; после открытых платформ эти вагоны воспринимались нами почти как пассажирские, несмотря на запах лошадиных испражнений, не успевший выветриться.
         Моя мать, не расстававшаяся ни на минуту с братиком, вдруг вспомнила: впопыхах мы забыли наполнить чайники водой, надо было немедленно это сделать, пока поезд не тронулся. Тётя Женя среагировала мгновенно – схватила оба наших чайника и кинулась искать кран, который, слава богу, оказался неподалёку. Она успела набрать воды, но не успела добежать до нашего вагона и вскочила на ходу (мать это видела) в один из последних вагонов. От поезда она не отстала, но пить было нечего, ни капли воды, а пить, как назло, захотелось сразу всем  –  и мне, и Пую,  и матери.

                3.

         В те часы, когда мы находились в Одессе, несколько раз раздавались воздушные тревоги, но почти сразу же после этого звучал отбой, мы не успевали даже спрятаться.
         Нас никто не бомбил. Казалось, что мы оторвались от немцев, и дальнейшая наша поездка будет спокойной и менее опасной.
         Но мы заблуждались.
         Немецкая армия продвигалась на восток столь стремительно, что счёт шёл не на дни, а на часы. Это стало нам ясно очень скоро, едва мы покинули Одессу. Не успели мы проехать пару станций, как над эшелоном появился немецкий двукрылый самолёт, по-видимому, разведчик; по нему из пушки в конце состава было сделано несколько выстрелов - ни  один  из  них  не  достиг  цели.  Самолёт, правда, исчез, но ненадолго; скоро он появился снова и на бреющем полёте пролетел несколько раз над нашим эшелоном.
          Поезд остановился и замер. Стало совсем тихо, казалось – сейчас произойдёт нечто ужасное. Все притаились,  однако самолёт не возвращался, и напряжение несколько спало. Скоро поезд тронулся и стал постепенно набирать скорость.
          Разумеется, двигались мы без всякого расписания, да и маршрут, похоже, был не очень определённый – в тыл. Мы двигались на восток, как можно дальше от настигавших нас немцев – это было главное. Никто точно не знал, где будет следующая остановка, сколько времени займёт стоянка, где мы окажемся через сутки, через неделю.
         На одной из остановок мать с тётей Женей сошли вместе, чтобы раздобыть немного хлеба и каких-то консервов, а также купить яблоки, которые всё ещё продавались на остановках вёдрами. Мать решила пойти с тётей Женей потому, что, во-первых, наш малыш спал, а во-вторых – и это было главное – если на станциях давали эвакуированным хлеб, то только один в одни руки, также распределялись другие продукты: консервы, селёдка, колбаса и прочее.
          Несколько раз эти вылазки были успешными. Пока наши мамы охотились за продуктами, мы с Пую играли с моим братишкой, а если тот спал, то развлекались как могли. Интереснее всего в такие минуты было сесть у входа в вагон,  свесив ноги (любимая поза!), и глазеть на прохожих.
          Однажды, сидя вот так у входа, мы заметили, что поезд наш тронулся и стал набирать скорость, а наших родителей нигде не видно. Мы вскочили, стали метаться, просили остановить поезд, а Пую, не обременённый никакими братишками,  был готов спрыгнуть на ходу, но ему не дали этого сделать. Нас еле усадили на свёртки, дали попить и начали успокаивать: ваши мамы вас найдут, они догонят поезд, если отстали, они обязательно вернутся; мы ведь часами простаиваем на остановках, догнать нас будет нетрудно.
           Кое-как мы успокоились. Хорошо, что мой брат спал, а то ревел бы вместе с нами.
         К вечеру, после очередной остановки поезда, мы, наконец, увидели своих мам. Те догоняли нас на каком-то военном эшелоне, куда их пустили  с большим трудом. Нашему всеобщему счастью не было предела!  К тому же они привезли сумку со всякими съестными припасами: хлебом, колбасой, сыром, двумя бутылками молока, которого мы не пили целую вечность!   Мамы решили больше не ходить за продуктами вместе, кто-то должен остаться с детьми – другого выхода не было.
         Воздушные тревоги продолжались, хотя и не так часто, как прежде. Поезд  то застревал на несколько часов, то мчался без остановок, и тогда не было ничего более интересного, чем, пристроившись возле двери, любоваться сменявшими друг друга пейзажами: деревушками, садами, полями, лесами.
         За время нашего вынужденного путешествия мы научились на слух, по звуку моторов, быстро и безошибочно определять, чей самолёт приближается – наш или немецкий.
         Было странно, что вот уже два дня мы не слышим характерных звуков вражеских бомбардировщиков и истребителей.
         Наш эшелон часто застревал то на одной, то на другой станции. Однажды он оказался рядом с другим эшелоном, отправлявшимся на фронт. Из окон выглядывали солдаты, они улыбались, шутили, потом стали переговариваться с нашими попутчиками, предлагали буханки хлеба, кидали к нам в окна круги колбасы и банки с консервами.
        Эта встреча помогла нам пополнить свои запасы, все были возбуждены и бесконечно благодарны этим добрым парням в солдатской форме, которым через два-три дня предстояло вступить в бой и, может быть, погибнуть.
           На следующий после этой встречи день мы увидели кварталы большого города, они довольно долго сменяли друг друга, потом поезд замедлил ход, он двигался всё медленней и медленней, пока, наконец, не остановился возле здания вокзала.
           Это был город Ростов. Нам предложили сойти и ждать представителя властей, который займётся нашим распределением на места временного проживания. Этим делом обычно занимались представители военных комиссариатов.


                4.

           В Ростове, однако, мы не поселились, нас направили в область, в один из колхозов, где обещали отличные условия.
           Я не помню названия ни колхоза, ни деревни, но здесь и в самом деле условия оказались отличными: нам выделили целый дом, где были необходимая мебель и посуда, а также двор с колодцем и фруктовыми деревьями, усыпанными плодами: яблоками, вишней, черешней, абрикосами – их некому было убрать. Нам привезли топливо, мешки с мукой, картошкой, луком и даже бочонок с мёдом; предлагали корову, но мы отказались.
          Приходили знакомиться соседи, обещали любую помощь, какая потребуется, просили не стесняться.         
          Конечно, многое здесь было непривычно, ново, не так,  но уже через неделю-две мы  почувствовали, что у нас есть дом и всё необходимое, можно расслабиться, можно жить и в такой обстановке, тем более, что это не надолго, война скоро кончится, и мы сможем вернуться домой.
          Наши мамы пошли на работу в колхоз, а мы, дети, в детский сад. Братишка мой заметно подрос, он мог самостоятельно ходить и даже  бегать, меньше спал. У него был спокойный характер, он чаще всего играл сам и никому не мешал – редкое качество у трёхгодовалого ребёнка.
          Детский сад находился совсем близко от нас, мы шли туда и обратно сами, без родителей. Правда, на нашем пути было одно сомнительное место – небольшое болото, заросшее камышами. Мы обходили его с замиранием сердца: там частенько раздавались  какие-то  чавкающие  звуки,  шорохи  и  хлюпанье. Мальчишки из садика говорили, что там живёт не то водяной, не то леший, так что главное для нас было – не повстречать их на своём пути, этого мы больше всего боялись.
          Но ходить в детский сад и играть там было интересно. Мы с Пую заговорили по-русски, хотя и с акцентом, учили наизусть стихотворения, пели песни. Что же касается питания, то кормили нас, что называется, до отвала. Причём одним из главных блюд был мёд, его подавали в деревянных, расписных мисках с такими же ложками – в неограниченном количестве.
       Эти недели, проведённые в деревне, помогли нам окрепнуть физически, успокоить нервы, вернуть бодрое настроение - короче, прийти в норму.
         Но однажды, гуляя с ребятами в колхозном саду, мы услышали знакомые звуки, которые могли принадлежать только немецким истребителям. Мы взглянули наверх и действительно увидели между деревьями,   очень  высоко   в   небе,   два   самолёта, круживших, видимо, над Ростовом; это были, без сомнения,  фашисты,  враги.
          Мы не испугались -  самолётов было мало, и летели они на большой высоте, но стало ясно, что наша деревенская жизнь, кажется, заканчивается.
          Мы не ошиблись: немцы приближались к Ростову. В колхозе стали поджигать пшеничные поля, уничтожать технику, резать скот – чтобы не достались врагу. Всё, что можно было увезти, грузили на машины и отправляли подальше в тыл. Но увезти можно было только малую толику: не хватало машин, не хватало железнодорожных вагонов.
          Дошла очередь и до нас. Нас привезли в Ростов и погрузили на знакомый нам транспорт – открытые платформы, дно которых на этот раз было устлано соломой. Платформ было всего пять, все остальные вагоны были пассажирские с ранеными. И снова в конце состава – вагон с зениткой, и снова вооружённая охрана, никого из посторонних не подпускавшая к вагонам во время стоянок.
          А враг, между тем, приближался к городу. Ростов скоро будет захвачен, это стало ясно в первую же ночь после того, как мы его покинули.
         В небе светила полная луна и мирно мигали звёзды. Вдруг, постепенно нарастая, послышался рокот вражеского самолёта, который пролетел над нашим эшелоном совсем низко. Это снова был самолёт-разведчик. Он развернулся у нас на виду и стал опять приближаться, а пролетая над паровозом, сбросил несколько ракет, ярко осветивших всё вокруг.
        Поезд остановился. Все, кто мог, покинули вагоны и стали прятаться поблизости. Я тоже соскочил на землю и, гонимый страхом, побежал в сторону какой-то рощицы, которую увидел перед собой. Но я не заметил проводов, протянутых рядом с насыпью по направлению к светофору, он находился рядом, в нескольких метрах. Зацепившись за них, я упал по другую сторону, уткнувшись лицом прямо в песок. Он забрался ко мне в рот, в нос,  попал в глаза,  я поцарапал колени, руки, но всё-таки поднялся и побежал дальше. Добежав до деревьев,  я отряхнулся, отдышался и увидел, что я здесь не один, здесь целая компания, которая гадает: почему молчит зенитка, почему не стреляют по самолёту. Но зенитка всё-таки заговорила, дала пару залпов, а когда самолёт в очередной раз развернулся и стал приближаться к составу со стороны хвоста, пушка бабахнула снова. Выстрел оказался удачным: на этот раз самолёт внезапно остановился, как бы столкнувшись с чем-то   и,  отчаянно  визжа,  грохнулся  вниз, взорвавшись прямо на рельсах недалеко от последнего вагона.
         Зрелище было впечатляющее. Все стали возвращаться к вагонам, на ходу обсуждая увиденное и восторгаясь меткостью артиллеристов, как это бывает после победного футбольного матча.
          Но не всегда всё заканчивалось так удачно.
          Однажды на одной из остановок наш эшелон оказался рядом с составом, гружёном боеприпасами и направлявшимся на фронт. Такое соседство не сулило ничего хорошего.
          Узнавши о грузе у нас под боком, все забеспокоились, кое-кто бегал выяснять, долго ли мы простоим рядом с таким соседом, но слухи приходили противоречивые, а настроение у всех становилось с каждой минутой всё тревожнее.
          Наконец, наш паровоз просигналил отправление, и мы покинули станцию. Все вздохнули с облегчением.
          Очень скоро, минут через двадцать, выяснилось, что наши страхи были не напрасны.
          Похоже, немцы обнаружили тот состав и разбомбили его; взрыв был настолько мощным, что мы его услышали, хотя находились уже на следующей станции.
          Больше нас немецкие самолёты не тревожили.
          Наш эшелон направлялся в Среднюю Азию. Путь оказался долгим и однообразным, с бесконечными, затяжными стоянками.
        У меня начался понос, часто с кровью, на каждой остановке я вынужден был искать укромное местечко (чаще всего под вагонами), но и после продолжительных сидений на корточках позывы не прекращались, а лечиться было нечем.
         Тётя Женя сказала, что попробует раздобыть какие-то таблетки в вагонах для  раненых,  там  ведь были врачи, у них наверняка имелись лекарства, которые мне требуются. На одной из остановок она перешла в ближайший пассажирский вагон, долго отсутствовала, однако вернулась с таблетками. Но надо было уметь ещё принимать эти таблетки; дело доходило до рвоты, я очень старался; я понимал, что таблетку надо обязательно проглотить, но у меня ничего не получалось. Только после того, как удалось достать немного мёда, чтобы покрывать им таблетки перед приёмом, я научился их принимать, запивая большими глотками воды.
           После Оренбурга пейзаж стал резко меняться: всё меньше оставалось в нём зелени и всё больше – бескрайних пространств, серых и безлюдных. Степи с полузасохшей скудной растительностью постепенно перешли в пустыни; барханы, барханы, мелкие полустанки и снова барханы – до самого горизонта, и это продолжалось несколько дней, так как поезд часто застревал на разъездах, часами простаивая в ожидании встречного состава. Казалось, мы едем в никуда, и конца этому пути вообще нет.
           Потом постепенно стали появляться оазисы, а однажды мы увидели воду, много воды, и даже небольшой корабль на ней – это было Аральское море. На ближайшей станции продавали рыбу – солёную, вяленую, копчённую – настоящее рыбье царство, такое количество рыбы мы видели первый раз в жизни.
         Продолжая движение на юг, мы достигли берегов большой реки, за которой пейзаж вновь ожил. Нашему взору открылись зелёные массивы: хлопковые поля, сады, огороды, деревеньки, утопающие в зелени.
          Ещё немного – и мы оказались в пределах огромного  города  с высокими домами и трамваями на улицах. То был Ташкент – конечный пункт нашего путешествия, тыл, где можно было не опасаться бомбёжек и отдохнуть после утомительного пути.
           На железнодорожном вокзале предстояло прежде всего отыскать пункт по приёму и распределению эвакуированных, этим занялась опять тётя Женя – наш ангел-хранитель, единственный наш компании знаток русского языка.
            Она вернулась довольно скоро, в руках у неё было два направления на наше новое место жительства:  Ташкентская область, Мирзачульский район, колхоз имени Ворошилова, или, по названию станции, где следовало сойти с пригородного поезда – Голодная степь (название оказалось символическим)…
    -  Что ж, колхоз так колхоз, - говорила тётя, успокаивая мать, не очень довольную полученным направлением.
          Но у нас был уже некоторый опыт проживания в колхозе, поэтому решили: в конце концов, в деревне спокойнее, а в большом городе всегда суматоха, очереди.
           Оставалось найти пригородный поезд.