Революция деда Григория

 
Мой дед Григорий Степанович Баканов в моей памяти ассоциируется с яблоками. Не со всеми яблоками, а со знаменитым алмаатинским апортом. Каждый год перед Рождеством дед не забывал присылать нам, своим внукам, посылочку с гостинцами и неизменным письмецом с очень тёплыми словами и пожеланиями. Когда мама вскрывала ящик, комната тут же наполнялась чудесным ароматом огромных тёмно-красных яблок.

Дед последние десятки лет своей почти столетней жизни прожил в самой гуще яблоневых садов под Алма-Атой в живописных предгориях Заилийского Алатау. Он жил в комнатке в общественном бараке, расположенном на высоком холме, откуда открывался красивый вид на горы с тяньшанскими елями и снежными пиками, до которых мне, пацану, казалось рукой подать. 

Единственными удобствами в его более, чем скромном жилище были жестяной рукомойник, какой сейчас можно увидеть только в старых кинофильмах послевоенных лет, и мангалка, на которой дед готовил свою неприхотливую пищу. На столике в углу стояла потускневшая за древностью лет икона Богородицы, оставшаяся ещё от бабушки Веры, которую я помню очень смутно. Сам дед особой набожностью не отличался. Во всяком случае, я не припоминаю, чтобы дед молился или хотя бы крестился. Но зарекаться не буду; ведь там перед иконой горела свечка, которую дед ставил то ли Богородице, то ли своей покойной супруге. Скорее всего, им обеим.

А самой любопытной и заманчивой для нас, его внуков, когда мы наезжали погостить, была полка, на которой аккуратными рядами стояли банки с вареньями, соленьями, настойками и снадобьями. Каждая банка была снабжена этикеткой, на которой убористым дедушкиным почерком излагался подробный рецепт изготовления, начинающийся со слов «сиё варение...» или «сия настойка...».

Мой дед был аптекарем. Он до преклонного возраста заведовал аптекой в санатории «Турксиб», здание которого находилось на другом холме, и к нему вела аллея, обсаженная громадными соснами. Вот я и думаю теперь, что причиной долголетия деда было то, что он дважды в день, как минимум, преодолевал довольно внушительные спуски и подъёмы.

Впрочем, спусков и подъёмов в жизни деда было много. Ведь на его век, причём век в буквальном смысле, выпали две мировые и одна гражданская войны, голод тридцатых и сталинские нелёгкие времена. И, конечно, революция, вздыбившая весь мир. Вряд ли в России были люди, кого бы она обошла стороной.

Жизнь деда, надо полагать, не была «сиим вареньем». О некоторых его мытарствах я узнал от мамы. Сам же дед оставил после себя несколько толстенных рукописей мемуаров с обстоятельным описанием семейных событий: как он рос, как вышел в люди, как встретил прелестную девушку Веру из старинного рода московских мещан, как пошли у них детки: Тамара, Люда, Лида, Коля и младшенькая Галочка, моя мама...

Не забыл дед и про рекомендации, как дожить до ста лет, например, сколько раз надо прожёвывать пищу. Я пробовал следовать этому совету, но каждый раз сбивался со счёту, – терпения не хватало, – и проглатывал мясо недожёванным. Много там порасписано и подробных рецептов народных средств и прочей полезной информации. И ничего о трудностях...
 
Дед Григорий был родом из самарских мужиков. В Самарской губернии до революции было село Бакановка, и большинство его обитателей носило фамилию Баканов. Сохранило ли село это название, и, вообще, существует ли оно до сих пор, мне не удаётся выяснить. Но когда-то село слыло зажиточным; Бакановы были работящим народом и трудились от зари и до зари. Хозяйство у них было крепкое. За это их и раскулачили на заре советской власти.

Каким боком эта репрессия зацепила моего деда, врать не буду, не знаю. Наверное, коснулась. Если не в физическом, то в моральном отношении уж точно. Во всяком случае, от мамы я впервые услышал, что кулаками были не мрачные злобствующие  куркули, жестоко расправившиеся с пионером Павликом Морозовым, как нам вдалбливали в школе, а обыкновенные крестьяне, которые отличались от пьянствующей голытьбы тем, что хотели и умели трудиться. Тщетно пытаюсь восстановить в памяти мамину поговорку про мужика, который «...сам заплакал и в колхоз пошёл».

Мой дед не разделил печальную участь своих родных братьев только по той причине, что его в селе к этому времени уже не было. Он, деревенский паренёк, ещё задолго до революции покинул родовое гнездо и получил медицинское образование. Начиная с Первой Мировой войны служил морским фельдшером на кораблях Балтийского флота. Я помню его фотографию в морской форме: гордая осанка, грудь колесом, лихо закрученные усы, орёл-орлом в компании таких же бравых балтийских морячков.

Я уже упоминал о мемуарах деда Григория. Я бы не сказал, что они представляют сколько-нибудь значительную литературную или историческую ценность. Это – воспоминания обыкновенного человека: непритязательные, не претендующие ни на какие лавры. Воспоминания для себя, для своих родных, а потому искренние, порой трогательные и интересные, пожалуй, только для нас, его потомков. Ни слова о политике, о своём времени... Никаких глубокомысленных мыслей, выводов и обобщений. Короче, ничего эпохального.

Но есть всё-таки в мемуарах деда одна особенность, один штрих, способный отразить эпоху. Из мемуров начисто выпала осень 1917 года, пожалуй, самая драматичная и трагичная по последствиям осень в истории нашего государства. Повествование идёт до этого периода и продолжается после него. А между ними пробел, провал, зияющая дыра... Ни малейшего намёка на известные всему свету события, очевидцем которых волей судьбы оказался мой дед.

А был-то он не посторонним наблюдателем, а непосредственным участником этих событий, которые именовались не больше и не меньше, как Великая Октябрьская Революция. И служил мой дед в 1917 году не где-нибудь, а на крейсере Аврора. Именно на том самом легендарном корабле, который возвестил своим залпом новую эпоху в новейшей мировой истории. Так, по крайней мере, нам преподавали в школе.

Вопрос о том, был ли тот залп настоящим или холостым, и был ли он вообще, в науке истории остаётся открытым. Но то, что 25 октября (7 ноября) 1917 года в 21.45 местного времени моего деда на Авроре не было, является достоверным историческим фактом. Если и слышал Григорий Баканов исторический залп своего родного корабля, то уже сидя за веслами в компании офицеров крейсера Авроры, которых революционно настроенные матросы, заявив, что им не по пути, высадили на шлюпки перед тем как направить ствол носового орудия в сторону Зимнего дворца.

Добровольно ли морской фельдшер отказался от сопричастия к великой миссии или его вежливо выпроводили за борт истории матросы, посчитав, что широкая мужицкая кость моего деда в результате полученного образования непростительно побелела, так и осталось белым пятном в летописи революции.

А позже дед попал и в другую переделку, которая в отличии от Октябрьской революции, почти не освещалась в советской печати. Это – Крондштатский мятеж, жестоко подавленный большевиками. Как дед оказался среди восставших матросов и как избежал расправы, мне бы самому очень хотелось бы узнать. Но увы...

На том морская карьера деда Григория завершилась. Бороздил он холодные волны Балтийского моря, а стал бороздить бескрайние просторы страны в качестве железнодорожного фельдшера. И эта послереволюционная жизнь многодетной семьи Бакановых довольно подробно описана в дедовских мемуарах. В отличии от самой революции.

Вот и получается из мемуаров деда Григория, что никакой революции и в помине не было. А ведь дед не был простодушным мужичком, не ведающим, что вокруг творится. Далеко не был. Смышлёный был дед. Мудрый. Со своими принципами и со своим характером. Сложный был у него характер, с бакановским кременьком. Гордый был. Великороссом себя величал. Властным его не назовёшь, но его слово в семье было решающим. Не зря бабушка Вера поговоривала: «Горе, горе, муж Григорий, а Иван, не дай Бог и вам». А каком Иване она говорила, осталась тайной, но муж Григорий, видимо, доставал её иногда своим упрямством.

Понимал дед, что происходит вокруг, и, может быть, больше, чем многие другие. А революции как-будто бы и не заметил.

Но думаю, что заметил таки дед эту самую революцию. Была она, и для моего деда была. Только назвать её можно революцией молчания. Революцией, давшей начало эпохе Великого Молчания. Миллионы граждан страны Советов были приучены держать язык за зубами и слушаться советов исключительно власть придержащих, которым только и дана была привилегия говорить. Это было время страха, ставшего привычным состоянием души. Настолько глубоко въевшимся страхом, что его вроде бы и не замечали.

Врать мой дед не умел. Совести у него хватало, чтобы не пытаться извлекать выгоды из своей биографии, приукрасив её нужным образом и убрав ненужные детали, –  такое ведь встречается сплошь и рядом. Да и не помышлял об этом, не таким он был человеком. Хотя имел возможность. Присылали ему официальные приглашения принять участие во встречах бывших авроровцев, и даже приезжал к нему в Алма-Ату из Ленинграда его сослуживец по Авроре, отставной морской волк с окладистой, на всю широкую грудь, бородой. Тоже приглашал деда, если мне не изменяет память, на пятидесятилетний юбилей залпа Авроры.

Видимо, соответствующие органы забыли и про шлюпки, и про Крондштат; всё-таки дед был не адмиралом Колчаком, противником номер один советской власти, тоже служившим на Балтике в одно время с дедом, а мало кому известным фельдшером Бакановым. Или всеконтролирующие органы готовы были забыть неувязочки в биографии деда. Живых-то авроровцев к тому времени осталось на пальцах перечесть, и легендарные герои, ох как нужны были для революционно-патриотического воспитания молодёжи. Согласись дед участвовать в этом спектакле, были бы ему и медали, и почёт, и привилегии. Но дед в Ленинград не поехал. Он отказался от соблазна стать легендой – революционным фельдшером революционного крейсера. 

Шаламовского* бунтарского духа у деда тоже не было. Был он тихим обывателем и законопослушным гражданином, занятым заботами о своей семье. Против режима никогда не протестовал. Как и многие-многие его сограждане.

Как бы там ни было, но Великого Октября – великого в трагическом смысле – в воспоминаниях деда Григория не оказалось. Вытеснил дед из своей памяти этот злополучный октябрь, и, возможно, желал втайне, чтобы его вообще не было бы.
Но это только мои догадки.






Варлаам Шаламов - русский поэт и прозаик, осуждённый за "контрреволюционную деятельность" и проведший значительную часть своей жизни в лагерях на Колыме. Автор знаменитых "Колымских тетрадей" и "Колымских рассказов" - приговора сталинскому режиму.