Я читаю стихи. Я взрослею. Пишу с ошибками, хотя в школе нас обучали. Обучали, не замечали. Вызывали к доске, стихи наизусть задавали. Их долбили в чеканно-пионерском марше. Я так не могла. Я вышла к доске и начала тихо и мягко:
- Унылая пора, очей очарованье…
Класс грохнул. Учительница давилась смехом. Нам преподавали уроки вранья, лицемерия и бездушья. У меня по ним были двойки. Кончив школу с двойками по этим предметам опасно вступать в эту взрослую жизнь. Общество тебя не принимает. Я читаю стихи, стараясь не отвечать. Это принимают за слабость. Я читаю стихи, стараясь не замечать. Это н прощают. И, вообще, коллективу скучно. Он давит, прижимает к стене. Хочется забиться в щель, чтобы не мешали. Я читаю стихи. «А народ суровый». И вот уже кости мои трещат. А народ звереет, поднаперли дружно и размазали меня по стене вместе с книжкой моей со стихами. И вот гнию я в могильно-черной трубе, в навозной жиже. И нет просвета и надежды выбраться отсюда.
Какой-то свет пробивается непонятно откуда. Это не свет, это чьи-то слова.
Несказанное, синее, нежное
Тих наш край и от бурь и от гроз,
И душа моя – поле безбрежное
Пахнет запахом меда и роз…
А, это снова батя в запое, и читает, как маньяк стихи часами. Самозабвенно, закрыв глаза и раскачиваясь. И слова льются светлыми ручьями. И, из моих, размозженных костей, из сгнившего тела, из того места, где было сердце пробиваются ростки. Все выше и выше светлыми острыми лучиками. Им нет преград! Они растут сквозь железную трубу, бетон, асфальт и невиданными, чудными цветами раскачиваются на вольном ветру…
Мне грустно и легко,
Печаль моя светла.
И снова мне четыре года. Отец притащил меня из сада. Он посадил меня высоко, кажется, на комод и закричал мне в лицо: «Танька, слушай!».
Я сразу смазал карту будней,
Плеснувши краску из стакана!
Я показал на блюде студня
Косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
Прочел я зовы новых губ.
А вы ноктюрн сыграть могли бы
На флейте водосточных труб?
Мои детские мозги не поняли ни одного слова. Мое детское сердце содрогнулось. Это был мой приговор. Причем, на пожизненное. Что ты сделал со мной мой свихнутый батя? Зачем дал этой отравы, от которой слезает кожа. Ты приговорил меня мотаться по жизни, искать в ней то, чего нет, разбивая в кровь лоб.
С прилежанием ученицы-отличницы я изучала законы жизни такие правильные и непогрешимые, как математические аксиомы, только лишь для того, чтобы потом самозабвенно их нарушать. Как неразумное дитя, воздвигающее из кубиков башню, я начинала строительство с крыши, поставив все с ног на голову.
- Ты живешь не по правилам.
- Да, неужели?- весело удивлялась я.
Шаткое строение рухнуло, похоронив меня под завалами. Вылезая из под развалин, бинтовала раны и вправляла выбитые суставы, полностью удовлетворив свое здоровое любопытство.
-Все, что ты пишешь и показывать никому нельзя.
-Да, да.
-И не вздумай.
-И не вздумаю.
Стихи и рассказы терялись в школьных тетрадках. Ими растапливали печь. Сдавали в макулатуру, и наше пионерское звено получало первое место! Они сгинули, как не рожденные дети, зачатые в любовном пьяном угаре, а, потом поразмыслив на трезвую голову, сделали аборт. И ничего, ничего не осталось. Как не осталось? А, девочка? Какая девочка? Ну, маленькая. Ну, там, в углу, за занавесочкой. В самодельном вязаном свитере с дыркой на локте. Сидя на продавленной раскладушке, на жутком матрасике, что-то самозабвенно пишет в тетрадку. Еще и карандаш слюнявит, щедро поливая слезами страницы. А, была ли девочка?