Саша стоял на покатом, поросшем осокой берегу и смотрел на воду. Его отражение, чуть искаженное и колышущееся, плавало внизу, под ногами, разбиваясь о позеленевшие камни. Узкое, немного вытянутое лицо имело вид задумчивый и отстраненный.
Над темной гладью пруда кружили стрекозы. В буйном камыше на разные голоса заливалось лягушачье братство.
День клонился к закату. Далеко, на той стороне ставка, гнал свое толстобокое стадо верховой пастушок Игнатка. Пьяное майское солнце опускалось за березовые кроны, прощально багряня небеса. Пахло сырым болотцем и костром. На поверхности водоема разливались лужицы сусального золота.
Саша достал из кармана портков подтаявший пряник, прищурился на горизонт и с наслаждением лизнул липкую глазурь.
Сзади послышался шорох.
Володя подошел незаметно, тихо ступая по траве. Присел рядом, подмяв жирный лист лопуха. Опустил босые ступни в воду и тревожно посмотрел назад – не видит ли отдыхающая неподалеку мать?
Поежился, поднял глаза на брата.
- Студеная какая вода!
Саша обернулся и нахмурился:
- Перестань, простудишься. От матери попадет.
- Не попадет, я тихонько…
Володя состроил невинную рожицу и взбрыкнул ногой, подняв тучу серебряных брызг. Закат золотил его наивные кудри. Холодные иголки приятно покалывали кожу.
Саша опустился на корточки и протянул Вове половинку пряника. Некоторое время братья молчали, глядя на живописные очертания пруда.
- Мне опять снилось страшное сегодня, – пожаловался Володя, – опять кровавые люди… Только в этот раз бородатые и с палками…
- С какими еще палками? – равнодушно переспросил Саша.
- Не знаю. Страшными. Страшными палками. Вроде кольев таких больших… Все время одно и то же! Разве бывает так? Чтобы одно и то же, через раз. Да еще такое… – зашептал перепуганный Вова.
- Все-то ты выдумываешь, - Саша махнул рукой, - лезешь только…
- Сашенька, братик, я честно говорю, чтоб мне на этом самом месте провалится! Боязно мне. Не к добру это.
- И что же… что им надо от тебя, этим дикарям? Они что-нибудь говорят?
Володя кивнул.
- Они говорят. Они очень много говорят, братик… гадкое говорят… По матушке и срамное…
- Бесы что ли тебе снятся? – пожал плечами Саша.
- Бесы и есть! Натурально! Помнишь Акульку? Которую в церковь водили, демонов выгонять? Помнишь, как смотрела? Бесовщина в глазах ее светилась прям. И эти, что мне снятся, тоже страшные. Глаза – уголья. Рты – колодцы, будто.
- Бесов не бывает – устало вздохнул Саша – глупости это, Володька, и сказки.
Вова не обратил на слова брата никакого внимания.
- Видел я поля в пожарищах. Насколько глаз видит – поля. И все в огне. Гарь, дым. Небосвод весь в копоти. А потом смотрю – люди вдоль дороги. Будто кожу с них сняли, все алым сочатся. Стоят статуями и не двигаются. Только глаза живые – крутятся, за мной наблюдают. Страшные белые глаза.
Вова перевел дыхание.
- Сколько спать не пробовал – не могу. Стонут они, плачут. Спрашивают, почто я Русь святую погубил.
Саша вдруг расхохотался:
- Да что ты мелешь, Володя? Неужто, правда снится такое?
- Мужики, бабы... Воют: «пожалей нас, барин, не губи Христа ради, злого мы не делаем, только пашем да сеем» - продолжал Вова. Глаза его вдруг наполнились влагой, вот-вот готовой побежать по щекам.
- А за что жалеть-то просят? – спросил Саша уже без улыбки.
- Они никогда не говорят. Только молят или укоряют, уж за что не знаю. Иногда ревут на разные голоса, проклятиями сыплют, как наш кучер, пьяный когда бывает. А еще видел я во сне себя со стороны. Будто идут по полю три красных лошади и тянут за собой золотой плуг. А за плугом я шагаю, босой. И не по земле шагаю, а по телам человеческим, переплетенным. И плуг прямо так тела эти и режет, целое поле ими выложено…
Голос Володи дрогнул и сломался. Две слезы сорвались с его век и упали в траву, по телу пробежала дрожь рыданий.
- Я проснулся когда… пошевелиться не мог... прямо как паралич разбил…да это еще что… пустяки… На Пасху снился мне Бог распятый… будто скинули Его с креста… Стоит Он передо мной, в одеждах белых, улыбается и венец терновый со своей головы на мою перекладывает… Больно так… кровь идет, шипы колют… Я спрашиваю «Что со мной, Господи»? А Он отвечает: «Все».
А потом люди темные собрались и три дня плакали и расстреливали… А как плакать и расстреливать окончили - вспороли мне живот и все внутренности наружу потянули – красные, фиолетовые, синие… Много тянули, долго, аж из сил выбились… и тогда другие пришли вместо них и снова тянули, а как все вытянули, ватой меня набивать стали, мягкой и белой, как облака… и пели песни …
И выстроили мне не то храм, не то дворец из красного мрамора… внесли в храм на руках, во стеклянном гробе, на алтарь поместили… и тянулись к храму отовсюду вереницы человеческие, долгие, словно щупальца… без края и конца…
…и была зима, и шел снег…
И несли мне люди дары, каждый, что имел… возлагали к алтарю, кланялись… и рыдали от радости, что видят меня…
Приносили мне в тот стеклянный день сладости конфетные, пуговицы медные, блины золотые, плоды налитЫе, наряды бархатные, леденцы сахарные, вина пьяные, пироги румяные, подковы гнутые, сосуды дутые, меха соболиные, свитки старинные, иконы низложенные, оды восторженные и сто тысяч младенцев сложили у ног моих горкою.
И кричали в тот день по всем городам и местечкам, что живой я вовеки.
И навечно пребудет со мой нескончаемый рай…
С трудом выговорившись, Вова резко вскочил на ноги, встал в полный рост и заревел, разбрызгивая слезы и слизь. Глаза его налились кровью и закатились. Ноги сами пустились в невиданный пляс.
Испуганный и непонимающий брат смотрел на Володю, не в силах вымолвить ни слова. Уже бежала к ним, подбирая подолы, матушка. Спешил, смешно виляя задом, пейзажист Щеголев, по счастливой случайности рисовавший неподалеку золотистую маковку собора. На дороге остановил свою кобылу проезжавший мимо мужик.
Сделавшись крайне бледен лицом, Володя лишился чувств.
- Сыночек, Володенька! – закричала мать, падая на колени подле сына, - Володюшка! Что с тобой! Володя!
- Припадок… – строго констатировал запыхавшийся Щеголев – Нужно врача.
- Да не стойте, помогите же мне – хватая ребенка за руки, взмолилась женщина – Саша! Павел Аркадьевич!
Беспамятного мальчика тут же подхватили, спешно и неуклюже понесли к мужицкой телеге.
Спустя минуту, на берегу пруда осталась лишь Сашина книга «Das Kapital», да облепленная муравьями половинка Володиного пряника.