– Братинька приехал! – на всю Тучковку вопил мой приятель Колька Мулек. И начинался праздник.
Вся деревня : бабы, старухи, ребятишки высыпали на улицу. Стариков у нас почему-то не было. А мужики целых пять мужиков – обычно сидели в конторе на наряде. Братинька приезжал утром.
Это случалось каждую весну, и его приезд означал, что кончилась весенняя распутица и уже можно выходить на проселок – встречать и провожать машины, появляющиеся изредка маленькими точками чуть ли не на горизонте – в самом конце дороги. Обдав нас грохотом и пылью, они потом исчезали далеко, за прозрачным гребешком лесополосы.
Насладившись купанием в клубок пыли от трех-четырех промчавшихся грузовиков, можно было галопом проскакать по улице к оврагу и с ходу плюхнуться в запруду, и нырять, нырять до изнеможения, чтоб аж губы синие!
С приезда Братиньки начиналась для нас самая счастливая пора: долгое-долгое лето.
И вот пока бабаня отпирает свой сундучок, раскладывает на скамейке какие-то узелки и баночки, достает свой выходной черный с красной оторочкой фартук, надевает его, разглаживая руками складки, я мечусь между ней и окном , с отчаяньем тороплю:
– Бабань, скорей, вон уж баба Наталья пошла! А вон и теть Еня с Шуркой идут!
И в эти минуты мне даже не нужен очень сладкий желтоватый пиленый сахар, почему-то хранившийся у бабани в сундуке, и не интересуют старые коричневые фотографии, на которых сняты дедушка с большими усами и саблей между колен, тетя Катя в пионерском галстуке лопаткой и ушастый мальчишка – мой папа.
– Братинька приехал!
Наконец мы торжественно выходим из дому. В одной руке бабаня держит узелок с яйцами, другой постоянно щупает платочек с деньгами, спрятанными за нагрудником нового фартука.
Ьратинькина необыкновенная телега, за которой еле видно смешная маленькая лохматая лошадка, стоит посреди улицы на лужайке. Вокруг гомонят бабы, снуют ребятишки… Лошадка весело мотает головой, слонов понимает общую радость.
Щуплый, серенький, как воробей, Братинька легонько вспархивает на колесо телеги, – причем коротенький его пиджачок раздувается и походит на растрепанные перышки, – откидывает мешковину, ловко подцепляет обеими руками по несколько «штуковин», и, умудряясь как-то прикрыть остальные, спрыгивает на землю. Он расставляет полукругом на траве в несколько рядов свой товар.
Этот товар он называет «штуковинами» и «горшками», но какие только удивительные посудины ни блестят на солнце, ни отливают радугой в молодой траве!
И вот начинаются торги. Все знают, что «горшки» стоят столько-то, а «штуковины» - столько, что цена на них каждый год постоянная, поэтому разговор о деньгах – мимолетный. Но каждой хозяйке хочется выбрать самый лучший – горшок, кувшин или квасник. Бабы щупают их, вертят, разглядывают со всех сторон, ребятишки дергают матерей за подолы, умоляя: «Мамка, вон энтот! Мамань, купи с горлышком!»
Братинька же ходит среди этой толчеи, ласково жмурится, обструганной палочкой постукивает по пузатым горшкам, извлекая из них мягкие, удивленные звуки, покряхтывает:
– Эк-хи, слышь-ка…
– Вишь ты, малиновый…Эк-хи.
Наверно, он был плохой торговец.
Жарче разгорается солнце, довольные расходятся по домам бабы, у каждой в руках по три-четыре посудины. Улаживает свой возок Братинька – добрую половину распродал! – взнуздывает лошадку, и – последние мы с Колькой бежим обочиной за телегой до проселка, чтобы посмотреть, как скроется за лесополосой первый наш праздник.
А однажды весной Братиньки мы не дождались.
Пришел Гриша Дорогой, торгаш, высоченный старик, ходивший с коробом по домам в отдаленных деревнях. Он появлялся всегда неожиданно. Ни пурга, ни дождь не были для него помехой. Короб его был полон различных диковинок. Свистульки и шары, иголки да нитки, наперстки, конфетки и замки, школьные перья «Звездочка» и «куксин», который расхватывался бабами к пасхе – красить яйца. Кроме того, Гриша Дорогой приносил много странных и веселых историй, которые рассказывал вечерами в доме, где заставала его ночь. Гришу всегда охотно оставляли ночевать.
Детом он тоже часто ездил на лошади, но собирал старье, и его приезды не были для нас такими светлыми праздниками, какими одаривал нас Братинька. Гриша Дорогой сеял в нас тревогу, заставляя шнырять по закоулкам в поисках тряпок, выпрашивать у родителей старые фуфайки, валенки или яйца. Только в обмен на это получали мы радость.
Но, наверное, дорога еще не устоялась, и Гриша на этот раз пришел пешком, усталый, с коробом на спине. Бабаня напоила его чаем. Потом постелила на сундуке возле печки, подставив две табуретки, зажгла лампу-десятилинейку. Старик прислонился спиной к печке, и пошел долгий разговор…
Тут и услышали мы, что Братинька умер минувшей зимой, что у него осталось только сестра старушка (которой, может быть, он и обязан своим забавным прозвищем), что у него не было своей семьи… И что уж никто в округе теперь не будет делать таких горшков…
– Золотые руки был мастер!
– Золотые руки! – хочется сказать мне теперь, когда я вижу, как в ряд трехлитровых стеклянных банок ставит мама в залавок иссиня-зелено-красное чудо – пузатый, в капельках влаги горшок, полный молока.
– Мам, а этот горшок у тебя откуда?
– У Братиньки купила.
– А как же его по-настоящему-то звали?
– Братинька.