Рукопись этой книги была мне заказана главным редактором киевского журнала «Самватас» Андреем Беличенко и стала своеобразным хирургическим инструментом, препарирующим ту пятилетнюю агонию существования, которое проходило под знаком Черной луны...
Получалось, что не одного меня травили, обворовывали, насылали «пидбрехувачей» и писали пасквили в большие лит(ли?)журналы, например Сергей Щученко пасквильнул на мою повесть «Майский синдром», опубликованную в журнальном варианте журналом «Самватас» летом 1996 г. И это почти накануне принятия меня в члены НСПУ в 1998 г.
Так я был в очередной раз бит своим же литературным воспитанником только за право быть и оставаться самим собой...
Я отбуду свой десяток лет без амбиций и эмоций жухлых...
Ну, не дали мне велосипед – я от слёз при этом не опухну!
Пусть порой уходят за порог те, в кругу которых жил и верил...
Я отныне впрямь не одинок, так как в человечество поверил!
Я отныне – гуру и пиит, проходимец, плут и Вечный жид!
1.
1 мая 1996 года
День опосредования Реальности. Пробуждение в мае... Оно пришло через пространственный многоэпизодный, как иные уголовные дела, сон. Этот сон проходил прокатывался в Дервише густыми волнами, расчленяясь – за эпизодом эпизод – на вязкую серовато-горькую вату.
Эпизод первый: ушедшая на дежурство в фабричное общежитие мать беспокоит не желающего взрослеть сына странным предрассветным звонком:
– Миша, они здесь все невменяемы. Они просто меня убьют!
– Иди домой, – говорит матери Дервиш, – они тебе ни к чему... они тебя и пальцем не тронут….
– Сейчас ухожу, – отвечает мать. Следует зуммер, и Дервиша больше не беспокоит то, что где-то в мире, из которого возвращается мать, бесчинствуют ополоумевшие идиоты. Все ко времени обязательно сходят с ума. Как и эти, право же, полоумные... Вот-вот, и они кого-то убьют... Ну, да разве в мире что-то изменится?!. Этих посадят, а в мир явятся новые идиоты, ибо идиоты в этом мире – константа. Но она Дервишу более не интересна...
Только подумал, как тут же о хрустальный бокал, стоящий на книжной полке, щелкнул своим вежливым ноготком Домовой.
– Только не думайте ставить подвесной потолок, сир… Это вам шпалы, это вам рельсы, это вам гипсокартон. От времени его непременно покрутит, комната сожмется в пространстве на добрых 10 сантиметров, а когда потолок покривится, там соберется куча тараканистых жителей, и все они до единого будут посылать тебе прямо оттуда пламенный привет с Марса….
Эпизод второй: В пятиэтажном деревянном коттедже в Карпатах умирает Дамочка. Она очень красивая... Хоронят ее тут же, на третьем этаже, прямо в столовой. Под ее столом-могилой Дервиш хочет идеальнейшей чистоты, но как раз именно здесь обильно рассыпаны хлебные крошки и разлит крепкий цейлонский чай. Марсианский десант тараканов медленно сметает все эти лакомства, оставляя по себе обильнейшие тараканьи экскременты. Тогда Дервиш требует, чтобы все это немедленно прибрали приспешники Домового – неприхотливые расторопные дворлы, и пока те суетятся, кладет на могильный стол Дамочки кусочек серого хлебушка с маслом и луком. Тут откуда-то вдруг приходит сама Дамочка, и они долго стоят, тихо улыбаясь друг дружке. В их озябших Душах – неведомое им доселе умиротворение. Им больше никто не будет им мешать жить... Насколько ни сумеют растянуть своё время – настолько оно вновь им послужит сторицей. Они еще поживут...
Пока же дневник – вполне удобное варево, некий "грязевик" души Дервиша и людей, которые его окружают. Увы, их души ему все чаще кажутся красными флажками на традиционной охоте на волка, которым вдруг становится сам Дервиш. Скорее он даже не волк, а некий симбиот волколошади, и на черной мулиной шее его – серо-белое потное мыло...
В волчью западню безысходности Дервиш попал не вчера, но самого его все еще гонят по ней, не выпуская за красные флажки озлобленных Человеческих Душ... Нелепые гоны…
Когда-то примерно в то же время прошлого года, ему почему-то вдруг показалось, что в прошлой жизни своей Дервиш был скрадернейший меняла, ничтожно-мерзким и когтисто-цепким отвратительным человечишкой.
• Я сожгу тетрадь менялы, но за прошлое опять
буду проклят... Ведь не даром родила менялой мать…
Интересно, а что бы стал разменивать и менять в этой своей Реальности Дервиш, с ее страшной компьютерной клеткой, по которой вместе со ним мечутся электронные детки с их непостижимым для самого Дервиша желанием загнать этого ничтожно-цепкого, мерзко-когтистого зверя в какую-нибудь любую электронную лузу и набрать за это ровно столько баллов, чтобы бесконечно вырасти в своей виртуальной безумной вере в себя.
Бред не бред, а сам, Дервиш в последнее время усиленно выпивает свои маленькие литературные заметки на полях жизни, вместо того, чтобы жить. Но не может он оставить миру себя не выпитым, когда без этого ему жить больше не интересно. Это было бы более чем странно, неразумно и опрометчиво – жить просто так... И искать под ногами вечный призрачный миллион, или франк, или окурок…. За него это все время делает метчик его судьбы, оставляя Дервишу только право транслировать. И нет в нем сил от этого отказаться, и нет на это прав у него...
Обычно Дервиш залечиваю себя самостоятельно до почти полнейшего самоизлечения, как любой шелудивый пес, обретающий блеск в глазах, холод в носу и шелковистость в шерсти... Однако, какая же шелковистость шерсти у старого мула, чья первоприродная помесь волка и лошади очень уже давно вызывают удивление у него самого...
Но эта гипотетически гладкая шерстность возникает, тем не менее, у него в силу обретенной от жизни, и, ставшей уже почти физиологической, внутренней повседневной духовности. Ибо только духовность спасает его во всех жизненных передрягах...
• Учитесь на мне, люди с красными флажками вместо запорошенных бездуховностью душ! – словно говорит Дервиш при этом…
• Учитесь на мне, ибо сам по себе мелкий трудяга Дервиш – крупное пособие по бездуховности...
• Учитесь на мне, люди, исследуйте меня, публикуйте меня, но не увлекайтесь мной, ибо я, только один из вас, и мне свойственны те же падения и поражения, как и всему ущербному НедоЗвездному Человечеству, чье имя Дервиш тем не менее пишет всегда только с большой буквы.
В этом – его привязанность к Человечеству, как бы оно не роняло самого Дервиша под уровень ниже плинтуса и не выше кромки асфальта…. Аминь!
Веле Штылвелд: Майский синдром, ч. 1
2.
Зашел вчера к Дервишу коллега-учитель Василий Сигорский, и они принялись сочинять праздник. Сочиняли из-за одного почтения к прошлому Первомаю, так как нынешний подарил им столовый маргарин, одно яйцо, плошку макаронных рожек да еще бледнолицую "Фетяску". От такого рациона на двоих никакой жок не спляшешь, а о маргарине и того более Василий очень мудро изрек:
– Маргарин – это продукт, от которого проистекает два свойства:
первое – жрать тяжело,
второе – зато срать легко...
И совсем было они духом упали, да только полоумный сосед с пятнадцатого этажа, ворвавшись в квартиру Дервиша на четырнадцатый этаж прямо на велосипеде, браво предложил, и продал им дополнительный литр домашнего алиготе. От этого жить стало легче, пить стало веселей...
Приятели вкушали алиготе и фетяску, одинаково белые, одинаково кислые, одинаково вяло-алкогольные, и Василий бурно пел дифирамбы цепторовской швейцарской посуде из хром-никеля, которую он принялся продавать:
– Это посуда с термоаккумулирующим дном, гори все верх дном!
Дальше и вовсе из полуголодной кухни понеслось в мир маловразумительное:
– Ноу Хау... Слава Мао!.. Микки, ты только найди мне трех идиотов, чтобы им таки можно было продать пару-несколько кастрюль с ручками вовнутрь... В наших поваренных книгах – с омарами х@ево... В поваренной книге от цепторской – омары есть, а у нас жрут картошку на сале... Для меня фирма "Цептор" – Души рецептер... Хром-никель 1810... Аттракцион с покупкой чреват подарком, например, солонкой на 50 гринов...
Мы должны научиться прощать друг дружку, господа и господынки украинцы с украинками... Украина не лопнет от этого пополам, и даже не репнет, искромсав нас обильным голодом и безденежьем от кабмина! Грейпфрут с ней, с нашей голодной эпохой, в которой всех нас простолюдинистых просто хотят удавить. Подарите мне стоимость цептеровской солонки и я без голода проживу на Украине месяц, не разрушив себя, и не встав на колени.
Дальше, обычное дело, перешли на обсасывание плотских тел и того, что они творят с нами, либо способны вытворить:
– Я-то – Троещина, а она: с Броваров – на Харьковский... И вообще у нее плащ выше моего роста... Жердь Иерихонова, мокрощелка артельная... Ушла к себе гордоотъ@банная, вроде как сыграла за других в конкурсе "Папа, мама, я – дружная семья"...
– А дружбану Митрохе вырезали почку, а он с протесту пошел на шашлыки. А шош, подыхать ему, бугаю здоровому... Ведь их всех не еб@т, какой ты господин... Главное – вынь и положь. А если ложить больше нечего. А тут еще мой батя – урод не слабый... И вообще, все они – эти не люди. Они просто муравьи на этой земле. Но только их топчут более ценные особи... А они и не отказываются, чтобы те их давили...
– И, вообще, Микки, ты с Юлькой попробуй, хотя ничего нового в мире ты не добавишь... Ведь каждый через это проходит. Потому, что у каждого своя тяга к Лолитам...
Вон и я, Микки, в свои восемнадцать, как конченный идиот, лазил по водосточным трубам на идиотски третий этаж... В 1986 году она от меня сделала свой первый аборт. А сбросила с себя деточку четырнадцатилетняя трогательная девочка-подолянка. Теперь бы ему было десять Отец – девочки-подоляночки был алкоголиком, мать – век провела в торговле, а сама она сегодня, в свои двадцать четыре навеки застряла в троещинской мафии, на базаре...
А в те светлые для меня годы она выставила меня на подставу по поводу налета на один подольский овощной магазин. А тогда ведь бригад еще не было... Вот и дело шилось строго под меня, как по рецепту. Не знаю, как только и соскочил... До сих пор мороз продирает... Ее @бли тогда слесаря, электромонтеры лагерные... Помню как меня с ней – вожатого и пионерку вывезли на берег речки, а там меня напоили до пупсиков. тогда и ног не вязал, а они отвели ее за верболоз и перешли к невербальной агрессии по согласию.
Какой не пьян был, а до меня это дошло. Поднялся, туфли взял в руки, и пешком на трассу. Так они меня на автомобиле догоняли, морду водкой мыли... Ей двадцать рублей в карман сунули, а у меня на "восьмерке" Жигулей, на которых везли нас к речке-озеру до сих пор аллергия... Они, уроды, когда свое дело потное сделали, то, прежде всего, вычислили на трассе меня, обмыли водой озерной, водкой лицо умыли и заставили уже не идти, а просто бежать за Жигулями, чтобы я в дороге потерялся... Мне так и пришлось полночи бежать за машиной.. Все еще перед глазами стоит какой-то смутный восемнадцатый стакан, все время полный, все время – сто пятьдесят... Такая она была констерва. Сношал весь Подол, и потом долго меня никто не мог соблазнить...
Вторая – алкоголичка. Ей тридцать пять, мне – девятнадцать... Это уже когда я, Микки, в одной из секций-холодильников по железке носился... @бал много и многих, но только после начальника секции...
Помнится одну такую подобрали на БАМе... Где-то в Забалкалье.... На полустанке с выгнутым именем... То есть гнули его под русскую ижицу, но с этого, как видно, никакого проку не вышло... А вот таежная раскосая тунгуска Бог весть откуда вышла на полустанок, шатаясь от доброго перепития... Оказалась женой охотника, которого в прошлом году задрал таежный медведь... С тех пор и пила, запивая тоску свою вдовью... А чуть что по-бабьи пробьёт, выходила к железке и, случалось, ждала по несколько дней... И симафорила своим собственным телом... Его-то рано или поздно – нет-нет да и подбирали...
Показалась скользкой и жирной... Видать, у себя на заимки питалась одной только солониною из медвежатины... Долго она с нами водиться желала. Но у начальника был свой приговор – шмотки в окно, а дальше варяжская отповедь, дескать, п@здуй, стерва, на х@й отселя... Что мне твое: "Я с вами еще поезжу!" Приехала, шваль! А тут еще гламурно добавил:
"Подруга, – ей говорю ласково, – имей же совесть – мы тебя по@бали, пока не извели весь запас одноразовых шприцов... Теперь мы очень рискуем остаться без х@ев. Ты ведь – гнилое мясо. А нам без х@ев нельзя – железка, она, большая..."
У себя на холодильной секции в то время мы обычно имели при себе парочку дюжин одноразовых шприцев с ампулами бицилина... Такой себе душеспасительный комплект – сам себя полечил, сам же себя пожалел, и сам же себя настраиваешь – какие могут быть отношения... Вот ты тут заговорил здесь вдруг о проскальзывании у тебя глупых мыслей. Микки, ты не Ксандр, – ты не сможешь выпить это безумное житейское море, в лунка-ополонках которого можно наловить массу таких свеженьких свежедоступных шлюшек... Ты только начнешь их ловить, как они уже будут готовы к твоему погребению...
От всех этих Ленок Гречан разит елейной тупостью и житейской паскудностью. Ты на краю полыньи, Микки, не оступись... Как-то и меня так п@зда засосала. ...Прошли годы после той моей лагерной пробежки прежде чем я встретил ее опять. Зашли мы с Митрофаном как-то почти уже на ночь в ресторан "Гостиный двор": на опохмелок после поздней баньки и парикмахерской. За одну только стрижку отдал, помню, пятерку... Взяли тогда бутылку водки и закусить, с грибами. Влетело в тридцать девять рублей... И тут является она в брызгах водки и подмоченными фраерами: – Алло!
Хотел было уйти: встал и направился в мужской туалет, захожу в кабинку, а она уже без трусов стоит раком, и орет почти бурым матом: "Бери меня, Васька!.. Веришь, Микки, как есть, прямо на задницу ей и вырвал, – ведь любил ее окаянно... А она стала жанровой женщиной...Я бы, Микки, ее бы и вы@бал, но не так вдруг, с лету...
А вот с другом моим она была всю ночь. Правда под утро уже, как и всякая жанровая женщина, очень грозно потребовала:
– Давай пятьдесят рублей, а не то приедет сейчас мой сутер, так он тебе рожу набьет по высшему разряду... – Здесь деваться некуда, Митроха на ходу во все свое обрядился и дал от нее чесу...
Веле Штылвелд: Майский синдром, ч. 1
3.
Потная тема выдохлась. Пора была прощаться. Мы спустились и прошлись по киоскам... Ваське обязательно хотелось водки, но обнаружился красный сухарь... На том мы и расстались... В башке гремели цепторские кастрюли, сливные бачки от унитазов, и все время как-то обидно чавкало розовое очко жанровой женщины, поливаемое спермой и водкой...
Сейчас ни пить не следует с теми, кто способен орать: "Растлители", ни тем более делать со всего в мире происходящего маленькие трагедии Александра Сергеевича Пушкина. Рукоположен Господом на мир – живи, знай себе, проживай и не усердствуй в азах первоморали...
Ибо азы чреваты – они увлекают из жизни в какие-то морально-каббалистические бредни, тогда как снятие подобных запретов, возможно, смогло бы осуществить более разумное мироустройство, более биологичное, а значит и более счастливое в чем-то своем первопричинно-животного мира...
Но когда Дервиш звонит к трогательной Женечке Ягодке, которой вчера исполнилось тридцать лет, и вспоминает о ее хрупкости и недозволенности – снова начинает думать о том, что, черт побери, как это здорово, просто чертовски здорово, что почти все человецы Божьи почти навсегда вырвались из прежде чисто животного мира, хотя зачастую и побеждает госпожа эклектика, все в мире тасующая по своему усмотрению, и без должного указания – что из какого мира, особенно во времена Черной луны..
Микки сам не знал, откуда взялось это определение, но когда в его мир внезапно происходит Чудо, обыденность в нем вынуждена отступать... Трах-токи-дон!.. А может быть, время Черной луны – это какое-то особое, страшное чудо, к наличию которого в мире нам всем еще следует как надо попривыкнуть и не роптать... Не роптать... Ни-ни нисколько не роптать… Нисколечко!..
2 мая 1996 года
Дервиш в очередной раз кропает в свой дневничок…
О, воспарение! Да Воспарению! Иду в Славу, то есть кроплю над письменным столом, тогда как другие в силу традиции лежат пьяно носом в тарелке и не высовываются на сей счет...
Сам Дервиш весь вчерашний день провел с Василием Сигорским, как говорится, в самую пору духовной ломки... Уж ему-то она была известна... Самого брала за горло не раз... На двоих два с половиной литра сухаря, полбатона, два яйца, пятьдесят грамм масла... Пятьдесят же грамм мяса... Время душевной отсидки с одиннадцати часов утра до восьми вечера... Слава Богу, что в кой-то веки сам Бог прислал в его дом полоумного соседа с литром алиготе, иначе бы нам было на этой земле сиро. Ведь учителя, которым зарплату на праздники заеханное государство не выдаёт, должны целить себя едва ли не отходными молитвами.
Сегодня Дервиш был занят версткой письма к Володе Ковальчуку, хотя даже и делал это без особой охоты.
Скорее и чаще они просто болтают по телефону. Этот вербальный процесс их более занимает. Только так полощутся в их звонких поэтических глотках оглохшие в них самих звуки и только от этого возникает радость, что они еще сегодня звучат. А эпистолярить – это как бы предаваться литературному мазохизму... И ведь правда, писать-то приходиться только для одного единственного читателя-адресата... Стучать же постранично что-нибудь из дневников либо поэзии новенького – душа уже притупилась... Вот почитать бы чего бы конца двадцатого века, ан нет, прогрызаются пока из толковеньких только молодые, а им-то самим еще сказать не больно чего есть, увы... При всех-то талантах.
Но все же жизнь всегда делается на минусах, те же поэтажные перекрытия – минус, минус, минус... Однако всегда неглупые люди ищут ключи-плюсы, для того чтобы не потерять жизненные ориентиры. И этих плюсов-ключей на каждого в жизни вдоволь... Их надо только увидеть...
4.
Пока что Дервиш опять увидел по-разному обеспокоивший его сон:
Ему снился его собственный дух противоречия с голосом Люльки, маленького компьютерного адъютанта... Этот голос все время и как бы за кадром то ласково, то строго заставлял примерять Дервишу на себя все новые и новые галстуки, в чем-то при этом бесконечно осуждая его – столь не модного истукана... Хотя бы уже за то, что все это время Дервиш очень бестолково крутился перед невидимым внешне зеркалом в белой рубахе, но без штанов.
– Вот тебе и рубаху заправить некуда, – ворчало противоречие-адъютант, пока, наконец, не выбрало синий шелковый галстук ручной работы, подаренный Дервишу заунывно-гундосым поэтишкой Димкой Ами...
Теперь же Дервиш по-прежнему стоял при галстуке и в рубахе, но по-прежнему без штанов... Тем не менее, похоже, Люлька была отчаянно довольна, и с этим чувством Дервиш пробуждался...
В реальности все было как-то еще более кроваво-мистично и страшно. Микки что-то пыталась рассказать мать, совершенно точно зная, что и себе, и ей Дервиш запретил в доме "кровавый мери" из газетных полос и новостей на ТВ. Но происшествие произошло неожиданно рядом: в лифте одного из окрестных домов тихо зарезали двадцатисемилетнюю женщину... В это время в ее доме глухо лопнуло зеркало и заплакал ребенок... В струнах близкого ей мира прозвучал смертельный аккорд... Если Дервиш сегодня и пел себе осанну сам без шамана, если он во сне и стоял перед зеркалом без штанов, то, что произойдет лично с ним и его миром завтра?..
Когда сегодня этот мир – это его мозг и потрясающие извилины этого мозга коллизии. А любой мозг бывает интересен только до тех пор, покуда этот мир не совершает над этим мозгом насилие... Отсюда напрашивается и вывод: прозомбированные миром мозги миру не интересны!..
Сам Дервиш старается не зомбировать попавших в его мир людей. Это делал он прежде, и на том ошибался, но это время прошло. Иное дело, что всякий, кто попал в резервуары его души – остается в них навсегда: – будь-то поздоровавшийся в мае 1973 года с ним за руку президент Чили Сальвадор Альенде во время его краткосрочного посещения весеннего Киева, или его новый компьютерный адъютант Люлька, мысль о котором превращаются в наваждение...
А вот у парней, духовно вышедших в том числе и из-под него самого, нынешней бодрой литературной команды, уже несколько иное представление о здешней земной Реальности. Оно даже укладывается в их особую форму, сводимую к резюме:
У них была куча себя:
• своя водка,
• своё бабло,
• свои мысли,
• своя закуска,
• свои печатавшие их газеты…
И со всем этим они завалились к Дервишу в гости...
У них только не было даже маленькой мысли о самом имениннике. Весь тот вечер Дервиш так и просидел среди них, как облеванный... Хоть и делить с ними было ему больше нечего – отпочковавшимися и рвущими в этой жизни своё…
К двум часам по полудни, уставший от второго дня праздничного затворничества Дервиш позвонил Леониду Барскому. Текст о себе тот одобрил. Еще раз мельком хохотнул, и тут же сообщил., что ровно в 14:15 собирается в "бо марш аля фронте"– выгуливать себя… .Дервиш пожелал ему флаг в руки. .
Все последние литературные касания были какими-то вялыми... В них явно чего-то Дервишу уже не хватало... Приходилось искать новых миров, ибо в старых объявились отчаянные страстотерпцы, многих из которых напрочь отпугивала от него его нелицеприятная литературно-портретная съемка. Хотя именно она и сделает из тех немногих, кто не повелся, преданных Дервишу читателей: иронических, терпимых, мудрых... И это будет происходит так и впредь людей и судеб бесконечно взаимоприятных…
(продолжение следует)
(с) Авторская графика Ирины Диденко