Я родилась в первый день Быка. Небесный баран все еще вольно резвился, бык, как обычно, запаздывал, но поступь его уже раскатывалась гулким эхом по ущелью. Баран, в свойственном ему умении не видеть очевидные вещи, типа ворот, считал эту территорию своей и не спешил уходить. Он презирал кругооборот этого мира. Он считал его созданным лишь в угоду ему и голос разума вкупе с резонирующим в скалах звуком были здесь бессильны. И вот в это небесное и золотое движется тень, как еще одна скала, как туча, так же медленно, но так же неотвратимо. И небесные шакалы и стервятники уже слетаются на близкий запах крови. Нет, не битвы, а именно крови. Не тот характер у приходящего, и не то время у не ждущего. У идущего сила и покой, и взгляд всегда обращенный в себя. Что ему какой-то баран, путающийся под ногами самоуверенной шавкой. Он и не заметит его так же, как не услышит хруста ломающихся костей. И только алый всплеск так красиво ложащийся на серость скал на какое-то время привлечет его внимание лишь своей красотой и неуместностью в этом доселе небесно-золотом и восхитительно зеленом. И поразит в самое сердце, но не удержит, ибо он, бык, точно знает, что ему надо идти, потому что ему придется уйти. Он всегда уходит. А баран этого не увидит. И только острое недоумение отражается в его остекленевших глазах, ведь это так неуместно – умереть. Так несуразно смотрится разодранное горло на некогда белой шерсти. Так странно на ней, потемневшей, выглядит этот коричнево-красный потек. Хотя еще вчера ничто не меняло ее цвет, кроме заходящегося солнца, заблудившегося розовым и золотым в этих буйных кудрях. Да, мир не справедлив к тебе, дитя. А бык он что? Он просто идет. Это его время. Значит так надо. Мактуб.
Вот где-то в этот час я и родилась. Небесные коровы еще не последовали за своим предводителем. Еще не родились его телята. Не зацвела буйной зеленью его умиротворенность. А я уже была. Смотрела как хозяин приходит, слышала безумное блеяние овец, видела жажду шакалов, чувствовала страх ожидания и недоумение смерти. Слышала хруст костей и агонию, видела красные капли, кормящие камень, и плотоядный блеск в глазах, уверенных в устройстве этого мира. И не было никого, кто мог бы мне показать что-то другое. А старый волк отвел меня к остывающему телу и окунул туда мои пальцы. Вместо молока у губ мне досталась кровь на руках. Никто не может родиться просто так, но все должны умереть. Мне, при рождении, достались жертвенная кровь и глаза зверя. У меня две песни звучало – песня смерти, и песня новой жизни. У одной привкус невинности, а у другой – волчьей жажды. И я до сих пор не знаю где чья, при всей очевидности происходящего на моих глазах. Может я и пристрастна, но не в силах обвинить входящего в мою жизнь в жажде поживы. Мне скорее не понятен тот, кто не хочет уходить из нее при том, что вышло все отпущенное ему и еще чуть-чуть. И слизывая кровь со своих пальцев я не могла не верить в невинность жернова, извлекшего ее для меня. Но и не стать причастной к давшему тоже не могла.
Мои руки до сих пор пахнут кровью. А я весела и безучастна. Но небесный бык по-прежнему не слышит хруста ломающихся костей. И я слизываю с пальцев кровь тех, чье время ушло.