+V
Н.Шорина
В СТЕПИ
Эта история случилась давно, когда мне было шестнадцать лет. Тогда я поехала на юг, чтобы сняться в фильме одного очень известного режиссера. История эта долго мучила меня, пока, наконец, я не избавилась от нее, перенеся из своей памяти на бумагу.
Сниматься в кино я начала лет с десяти – я сыграла главную роль в одном нашумевшем детском фильме. Слава пришла ко мне сразу и легко, но как мне помнится, только помешала жить так, как жили другие дети – беззаботно и весело.
Я постоянно чувствовала, что на меня смотрят, что от меня ждут чуда. Мне приходилось вечно следить за собой, как следит актер, выступая перед публикой. И я возненавидела утро и день, – они делали мое лицо узнаваемым. Я полюбила сумерки и глухие, безлюдные переулки. Так я росла, обожженная славой и продолжала сниматься в кино.
Итак, я приехала на юг, или, вернее, – в южные степи. Помню пространство вокруг, пыльное небо, сухие травы, фанерную декорацию, построенную прямо в степи. И вот однажды, когда я стояла возле этой «фанерной» степи, вдали от группы – когда не было съемок, я всегда уходила в какой-нибудь угол или далеко в степь, - прибежала ассистентка и сказала, что режиссер просит подойти к нему. Я подошла, как всегда, робко: я несколько робела перед этим очень известным человеком, хотя ко мне он всегда был добр, никогда не кричал – он вообще на актеров не кричал, - а меня даже хвалил и все вокруг, вслед за ним, тоже хвалили меня и было общепризнанным, что я – талантлива. Впрочем, работала я с увлечением, что у такого опытного режиссера не пропало даром.
Я подошла и улыбнулась. Детской и доверчивой улыбкой, которая всегда служила гранью между мной и миром взрослых, – в шестнадцать лет я еще не чувствовала, что могу перейти эту грань.
Режиссер взял меня за руку, чего он прежде никогда не делал и сказал, чтобы я вечером пришла к нему в вагончик. Он жил в специальном вагончике, привезенном из Москвы и стоящем в степи. Сказал он это тихо и внятно и я , почему- то, испытала такое же чувство, какое испытывала в темноте просмотровых залов, когда мне в затылок тяжело дышали мятным запахом.
Я старалась уверить себя, что это просто моя мнительность и что режиссеру нужно поговорить со мной о роли, хотя раньше он никогда этого не делал. Во мне еще глубоко сидела школьная привычка слушаться завучей, а режиссер здесь был человеком, которого боялись все без исключения, и мне и в голову не пришло, что можно просто не пойти, сославшись на головную боль. К тому же, если я не пойду, он поймет, что я давно уже отошла от детства и вполне разбираюсь в условиях игры взрослого мира. А это означало бы начисто стереть защитную грань, разделяющую наши миры.
Весь день я чувствовала на себе любопытные взгляды ассистентки и других членов группы. Они смотрели на меня так, как никогда прежде. И я неожиданно поняла, что может произойти нечто страшное, непоправимое. И прочла я это во взглядах. Во взглядах людей, которые мне льстили, мной восхищались, уступали место в автобусе и поили горячим чаем. Но то, что произошло сейчас, поставило их за барьер, за высокий барьер с колючей проволокой, откуда они с живейшим любопытством жестоких зрителей смотрели на меня. А я смотрела на них.
К кому могла я обратиться? Кто из них пойдет против этого режиссера с таким именем?
Я вспомнила, как властно приходил он в полутемный павильон и садился в кресло посреди декорации. Никто не решался подойти первым и все прятались за фанерные стены пока, наконец, ассистентка со стаканом чая в серебряном подстаканнике не подходила к нему. Если режиссер брал стакан и отхлебывал горячего чаю, то из- за декорации начинали потихоньку выходить другие члены группы, стараясь, как бы случайно, попасть в поле его зрения и поздороваться. Все это очень забавляло меня и я со смехом рассказывала об этом знакомым. При этом, для большей выразительности, я сравнивала членов съемочной группы с тараканам, которые попадая в полосу яркого света, излучаемого режиссером, старались как можно скорее уползти в темный угол и отсидеться там. Я знала, что каждый готов был сделать что угодно, лишь бы угодить: режиссер был широким человеком, он мог заступиться, вставить нужное слово, подписать бумагу о кооперативе. Он любил покровительствовать. За это ему служили верой и правдой.
И я вспомнила об одной маленькой женщине, жене известного актера, который вместе с дочерью, почти ровесницей мне, приехала сюда. Она была детской писательницей и рассказывала, как ездила в войну под обстрелом на передовую, как посещала детские дома, как выступала перед ранеными и сама участвовала в бою. Мне нравились эти рассказы, и то, как она их рассказывала и рассказы эти поднимались наподобие облака над тяжелым и спертым чадом анекдотов. Она , по моему, неплохо относилась ко мне и у нее самой была дочь, и мне подумалось, что именно эта женщина, совсем незаинтересованная в режиссере, сумеет помочь мне.
Жили они на краю хутора. Когда я вошла, то увидела компанию полупьяную и веселую.
Было здесь как- то надежно и я почувствовала себя уверенней. Hеужели эти люди, такие сильные и веселые, не помогут мне? Была я, наверное, бледна, потому- что эта женщина спросила меня: “Что с тобой?” Я пробормотала невнятное. Потом сказала: “Мне нужно поговорить с Вами. Пожалуйста, пойдем те куда- нибудь...” Мы прошли в другую комнату, женщина села напротив меня и так мы просидели минут десять, пока я смогла открыть рот и что- то весьма бессвязно рассказать ей. Потом, я бросилась к ней и сказала: “Помогите мне!”
Женщина страшно возмутилась. Она так возмутилась, что у меня отлегло от сердца. Она говорила, что и на него найдется управа, что он негодяй и что это преступно. Я слушала ее и совсем успокоилась. Я тогда думала, что справедливость есть. Она сказала, чтобы я шла в вагончик к режиссеру и что они сейчас же следом за мной пойдут туда и будут гулять поодаль,и чтобы в случае чего, я закричала.
Я немного растерялась. Я не этого ждала. Я думала, что они просто укроют меня и защитят от этого человека. И вот, с дрожью во всем теле и с шумом в голове, я подошла к вагончику.
Режиссер был один и встретил меня очень ласково. Он погладил меня по голове и налил чашку чая, к которой приложил целую плитку шоколада, и мы стали разговаривать. Вернее, разговаривал он один, а я пила чай и ела шоколад. Он спросил меня, кто мои родители, что меня интересует, и что я сейчас читаю. Я очень обрадовалась последнему вопросу, потому что я как раз читала “Страдания юного Вертера” и я сказала, что читаю “Страдания юного Вертера” Гете, решив, что одно упоминание об этой чистой и возвышенной книге, не позволит режиссеру иметь дурные мысли. Я пила чай и меня трясло, но чай этот я все же выпила и шоколад съела, и, вообще, я даже и виду не показывала, что догадываюсь о чем- то и что в том, что я пришла к нему вечером, нет ничего странного и даже , напротив, все очень мило и я с удовольствием разговариваю с ним.
Прошло немного времени, и он предложил пересесть к нему поближе. Он сидел на кровати, а единственный стул в вагончике занимала я. Тут я уже испугалась и сказала, что мне нужно идти, что я хочу спать и что завтра съемка, но он достал еще шоколадку, подлил еще чаю и мягко и с какой то жилистой силой пересадил меня на кровать. При этом, я почувствовала какие властные и сильные руки имеет этот, в общем- то, старый человек.
Я посмотрела в окно. Там была кромешная тьма. Ни одного звука не доносилось из степи, где стоял вагончик, и я очень пожалела, что не сказала, что мои родители какие – нибудь влиятельные люди. Может, это и помогло бы мне, но я сказала правду и было уже поздно врать. И тут мне в голову пришла спасительная , как мне показалась, мысль, - уж если никто не может помочь мне!
“А еще я люблю музыку”.- сказала я. Режиссер заметно оживился. “ Я люблю,- твердо и решительно сказала я, - “Апоссионату” Бетховена. Ее,- сказала я и покраснев, решительно посмотрела в глаза режиссера, - любил Ленин”. Я громко отпила из чашки и откусила кусок шоколада.
По видимому, это совсем на него не подействовало, потому- что он попытался взять меня за руку и даже обнять. Тогда я набралась храбрости и сказала: “ Не надо. Это не честно.” Я думаю, что и это на него не подействовало. Неизвестно, что на него подействовало, только через некоторое время я спокойно оставила этот вагончик и оказалось в темной степи. Ночи здесь были особенно черными, звезды особенно яркими и тишина.
Я тихонько позвала: “Анна Васильевна!” Но кругом никого не было. И тут меня зазнобило, как в самую стужу, потом, меня начало трясти, и я опустилась на траву и горько заплакала. Потом, я вскочила и побежала. Я испугалась, что он услышит, как я плачу, выйдет и вернет меня: ведь вокруг никого не было, ни души. Правда, неподалеку в степи горели окна других вагончиков, но к кому из них я могла пойти, и кто бы мог правильно понять, почему я сижу ночью около вагончика режиссера и плачу.
Но почему же не было их ? Наверное, уже поздно и они ушли. Я бежала по степи, падала, слезы затекали мне в рот, и чем дальше я удалялась от вагончика, тем громче раздавались мои глухие рыдания.
Плакала я всю ночь, хотя мне приходилось сдерживаться изо всех сил: со мной в комнате поселили еще одну актрису. Потому я уткнулась в подушку и закрылась одеялом. “Ты что?”- спросила меня актриса. Тогда я сделала вид, что кашляю и закашлялась, и сказала, что, наверное, простыла, когда пила холодную воду. Под утро, я уже не плакала. Изредка, слезы вытекали из глаз и стекали в уши.
Утром я пошла на съемку. Когда я села перед зеркалом на грим, то увидела в этом зеркале, как странно посмотрела на меня гримерша и потом стала усиленно замазывать покрасневшие веки и убирать опухлость лица. Я не знаю, что она думала,- знала о чем-то или нет,- но по тому, как небрежно она водила по моему лицу губкой, а не прикасалась осторожно кончиками пальцев, как всегда, я почему- то подумала, что ей все известно. Но что все? Она могла знать только то, что я пошла туда, а теперь, у меня красные глаза и опухлое лицо. И откуда ей знать? Это мнительность. Откуда ей знать... И даже если кто и видел, как я иду в вагончик, пусть думают, что хотят: совесть моя была чиста и это главное. Я быстро оделась и побежала на край хутора.
Меня встретили ласково. Все сидели за столом и завтракали. Садись, выпей чайку, - предложила Анна Васильевна. Я ответила , что не хочу и молча встала в дверях. “Ну что, там меня не ищут еще?”- спросил знаменитый актер, муж Анны Васильевны. “Нет”,- сказала я. У меня, наверное , был ужасный вид, потому что Анна Васильевна предложила мне зайти в другую комнату и сказала, что сейчас придет. Я прошла в комнату рядом и села на стул. Я слышала, как за стеной стучат стаканы, как тикают часы, как громко отхлебывает чай муж Анны Васильевны, как спрыгнула с печки кошка.
Анна Васильевна вошла и прикрыла дверь. “Ну как,- спросила она.- Что-нибудь случилось?- она смотрела на меня с неприкрытым любопытством.- Ну рассказывай!- она подставила стул и села рядом,- Ты знаешь, мы вчера не смогли пойти туда”.
Как, их даже не было?- На какое- то мгновенье, я перестала видеть ее.- Как же они могли не пойти туда? А если мне действительно нужно было прийти на помощь?- Все это быстро пронеслось у меня в голове. Я молча и довольно долго смотрела на нее, вернее, сквозь нее и в ушах стоял звон.
“Да ничего не было. Просто посидели и поговорили, и я ушла,- стараясь улыбнуться, как можно более непринужденней, сказала я.- Это просто моя мнительность.”
“Ну вот, видишь, а ты боялась,”- сказала детская писательница и в ее глазах отразилось недоверие и еще что то, похожее на глубоко спрятанную заднюю мысль.
“Мне нужно идти. Я пойду...” Я боялась, что меня будут ждать или искать, но съемки не было и я ушла в степь. Я ушла очень далеко ото всех: пусть поищут, пусть покричат все эти рабы! Вот я сейчас лягу на траву и буду смотреть на небо, и мне никто не нужен, и я ни к кому бoльше не пойду. Слезы мешали мне смотреть на небо. Но мне не хотелось больше смотреть на небо, мне не хотелось жить и мне наплевать было даже на то, что я в гриме и что я испорчу его.