Осенью 1942 года ожесточенных боев в районе станции Крымская не происходило. Красная армия отошла тихо, незаметно, предоставив жителям проживающим по близости, растаскивать цеха овощного перерабатывающего комбината, склады зерноэлеватора.
Шурик, семилетний мальчишка живший до войны с отцом и матерью недалеко от вокзала, видел как люди тащили и имущество и съестное, делая запасы на случай затяжных боев. Много цехов на территории комбината горело, их никто не пытался тушить. Фронт приближался и чтобы меньше досталось врагу некоторые люди, не из местных, просто сами их поджигали.
Приход оккупационных войск не был для населения неожиданностью.
Стоя на крылечке дома, Шурик увидел чужого солдата с автоматом в руках, когда тот выходил на дорогу, раздвигая высокие стволы кукурузы. Напугавшись вражеского солдата, мальчишка рванул в комнату и быстро залез под кровать, куда обычно прятался во время бомбежки вражеской авиации.
Стояли теплые дни осени. Артиллерийских обстрелов не было, хотя передвижение машин наблюдалось в ясное время на отрогах Кавказского хребта, где находились части отступившей армии.
Вскоре мать с сыном, вместе с другими людьми, собранными в колонны, погнали на принудительные работы в Германию. На пристани города Керчь их погрузили в товарные вагоны и отправили дальше в полную неизвестность.
Дождь лил, как из ведра. Было холодно. Шурик, обхватив мать руками, будто пристыл к липкому, холодному грязному полу товарняка, боясь плакать.
Все пережитое, все мытарства того времени трудно описать. Прибыли на продуваемый ветрами серый перрон, но это была еще не Германия, а Украина. Будто все краски высохли от нечеловеческой тоски и уныния, от безысходной судьбы. Женщины с малолетними детьми были понурые;с грустью в глазах. Не слышен был не то, что смех, а простого разговора шагающих со стонами людей.
У немцев на фронтах складывалось неважно и потому угоняемых высадили в этом месте. Мать с Шуриком попали по распределению на проживание к одним добрым людям, понимающим их горькую участь.
Худенькое личико сынишки казалось состояло из одних огромных глаз. Казалось, это лицо разучилось улыбаться. Один глазик мальца гноился и мама всегда помогала его протирать.
Чудовищный голод, сырость тревожили их душу. В первые дни они еще что-то могли обменять из схваченных впопыхах вещей на кусок хлеба или картофелину. Вскоре мать направили на сельхоз работы в поле и тогда она могла что-то получать из еды для дальнейшего существования.
В теплые, погожие дни Шурик много времени проводил в саду при доме хозяина дяди Демьяна. На вскопанной земле под яблонями, рассыпающейся словно песок, он прокладывал узкие полоски, в мыслях представляя, что это железнодорожные пути как у них на станции.
Зачастую оставленной матерью еды не хватало и малец тогда ходил по улицам села, прося милостыню. Находились такие, кто подавал хлебный ломоть, а кто и грубо отказывал, говоря, что и самим есть нечего.
Иногда, не выпросив ни кусочка, домой Шурик возвращался с полными слез глазами и, с нетерпением стоя у калитки, ждал маму. Увидев ее, уставшую, измученную, бредущую с работы, он бросался к ней навстречу. Шурик не просил у мамы хлебушка, а лишь прижимался к ней и она ласково и нежно гладила его по головке, протирала глаза и заходила к себе в комнатушку-развалюшку с маленьким покосившимся окошком.
Уже при свете керосиновой лампы, когда опускались глубокие сумерки, немного поев, они укладывались спать. Во сне кушать не хотелось, а днем там видно будет.
Еще один день прожит. Где отец Шурика? Убит, жив ли или раненый лежит в лазарете? Ничего они о нем не знали и, конечно, все мысли их были о нем. Засыпали с надеждой, что кончится война, они соберутся вместе, Шурик пойдет в школу и побегут светлые, чистые дни.
Но до них надо было еще выжить. Прожить не один год, познавая горечь судьбы, выпавшей на их долю.
Александр Самохвалов