Я познакомился с Сашенькой в ту прекрасную осеннюю пору, когда листья еще не до конца облетели с червленых стволов деревьев и продолжали радовать глаз своей пестротой. Наслаждаясь мягким ветром и чуть солоноватым вечерним воздухом, я прогуливался по хрустящему парку. Бесконечные ряды скамеек, звенящие красно-желтые листья под ногами – все это наполняло меня бесконечной верой в прекрасное. Теплые шарфы, пальто, скрип ботинок по асфальту, дома – чашка чая или кофе, свитера и бесконечное мягкое, горячее. Почему-то этот вечер казался особенным и был ни на что не похож. Хотя вроде бы, казалось, что уж тут необычного! Все тот же парк, все те же деревья, листья, скамейки. Но…
Мои размышления прервал чей-то громкий плач. Плакали надрывно, с упоением, давясь всхлипами и горькими слезами. Будто бы потеряли что-то дорогое, не успели угнаться за последними снежинками, потеряли теплое письмо отца, который сейчас жил на другом конце света, обрезали почки у нежных роз, увидели мертвого котенка… Оглядевшись по сторонам, я заметил маленькую темноволосую девочку, которая сидела на корточках под деревом и громко ревела. Голова ее была опущена, так, что лица не было видно за длинное челкой, кулачки сжаты. Сама она все сгорбилась, сжалась и была похожа на нахохлившегося воробья под терпким ветром. Я подошел ближе и аккуратно тронул девочку за узкое плечо. Она обернулась.
Большие, полные слез голубые глаза, аккуратное, худое личико, чуть вздернутый носик, капризно оттопыренная верхняя губа, тонкие бровки, россыпь веснушек. Она смотрела на меня внимательно и сосредоточенно, уголки губ подрагивали в едва заметной улыбке.
- Девочка, ты чего плачешь? Что-то случилось? – аккуратно спросил я.
- Ничего не случилось. И вообще, не плачу я. – серьезно ответила девчушка.
- Не плачешь? – я удивился, - А что тогда?
- Я смеюсь! Смеюсь наоборот! – она широко улыбнулась, демонстрируя мне свои ровные белые зубки. На ее щеках заиграли милые ямочки.
- Смеешься наоборот? Как это?
- Вы не умеете играть в наоборот? Глупый какой! – девочка-воробей презрительно фыркнула, - Ну, ничего, я вам объясню. В этой игре надо все делать наоборот – вместо того, чтобы засмеяться, надо заплакать, а вместо того, чтобы загрустить, нужно развеселиться. Понимаете?
- Понимаю. Наверное, это весело?
- Конечно весело! – храбро ответила она.
В нашем разговоре наступила пауза, во время которой я смог все-таки хорошенько ее рассмотреть. Узенькая, невысокого росту девочка лет четырнадцати-пятнадцати на вид; короткие, растрепанные темные волосы; длинный, не по размеру, грязно-голубой свитер, простенькие джинсы и кеды. Какая-то нескладная, излишне худая, костлявая, неряшливая, будто сломанная в нескольких местах и склеенная вновь. Фигурка ее трепетала и хрустела, как веточки молодых деревьев. Что-то в этой девочке явно было необычным. Мне стало интересно.
- Послушай, а зовут-то тебя как? – я решил возобновить наш разговор.
- Меня? Сашей. А тебя?
- Не тебя, а Вас, я все-таки старше, - я сухо кашлянул в кулак и поднял на Сашу наигранно-строгий взгляд. Она прыснула, - Меня зовут Василий.
- Василий? Стало быть – Василек! Я теперь тебя только так звать буду! – маленькая разбойница шутливо улыбалась, а в ее глазах мелькали озорные искорки. Что за ребенок!
Я решил не возражать против Василька – все равно видно, что эту проказницу не переспоришь, а поэтому просто перевел тему разговора.
Вечер пролетел незаметно и мы оба даже не заметили, как стало темно. Сухие тени сгущались, путались в кронах деревьев и противно касались кожи. Но, ни я, ни Сашенька, как ласково я решил ее называть (в отместку за Василька) не хотели уходить из парка. Девчушка постоянно хватала меня за полы пальто и край шарфа, что-то жарко шептала на ухо, просила показать студенческий, называла дураком и целовала в щеку.
- Вот, смотри, Василек, – Сашенька остановилась, отпустила край моего пальто, присела на корточки и взяла в каждую руку по тонкому кленовому листику. Листья были красивые – ярко-желтые, с глубокими бордовыми прожилками и трещинками, - Смотри. Эти листья – это мы.
- Как это – мы? Листья – это листья. Мы – это мы. – я недоуменно поднял брови.
- Ну, как, как. Мы листья. Вот слушай. У листьев есть дерево – у нас, родители. Когда листья отделяются от дерева, они отправляются в свободный полет. Так и мы – уезжаем от своих родителей и начинаем собственную, самостоятельную жизнь. Когда же листья касаются земли – они умирают. Мы тоже умираем в итоге. Бывают, конечно, исключения – как листья, оставшиеся на деревьях до конца своей жизни, или листья, которые кто-то подобрал для гербария, тем самым подарив им еще немного жизни…
- Интересная теория. Мы и листья… - я хмыкнул, - А эти два листа, значит, я и ты?
- Да. Эти два листа – это ты и я. – она отвечала серьезно, смотря на меня своими большими глазами-блюдцами. Тонкие пальчики сжимали черенки листьев, словно боясь их потерять, ветер играл с растрепанными волосами. Она была похожа на собачонку-дворняжку – беззащитная, смешливая, немного наивная, но с очень грустным и серьезным взглядом. Не удивлюсь, если обнаружу у нее хвост.
- Ну, тогда себя мы должны подарить себе еще немного жизни… - я достал из книжки том Достоевского, который собирался сегодня почитать в парке и аккуратно положил туда Сашенькины листья, - Вот, теперь мы будем тут жить. И долго еще не умрем. – я улыбался, немного сонно жмурясь и прижимая ладони к шершавым корешкам книги.
- Не умрем. Только ты аккуратнее листики храни, хорошо?
- Хорошо.
- Обещаешь?
- Обещаю.
Сашенька засмеялась и, встав на цыпочки, поцеловала меня в щеку. Забавная.
Сумерки сгущались все сильнее, воздух становился плотным и синим – хотелось в светлый, теплый дом, где на пороге встречает толстяк-кот и сухо потрескивает одинокая лампочка. Я спросил Сашеньку, не нужно ли проводить ее до дома, но она лишь отрицательно покачала головой и помахала мне вслед.
Я не стал настаивать, лишь засмеялся, потрепал ее по волосам и направился в сторону дома. Долго я чувствовал на себе чей-то грустный взгляд, наполненный несчастьем, терпким вечером, солью моря и птичьим плачем. Я поежился. Обернулся.
Саши уже не было. Только мертвенно-синий ночной парк, освещаемый мигающим черным огнем нескольких светляков-фонарей.