6. ТАНЯ И МАША
23 февраля 1981. Понедельник.
Маша с картонной коробкой в руке поднялась по скрипучей лестнице, привычно, но с замиранием сердца, постучала в запертую дверь условным стуком. Долго не открывали. Девушка постучала громче. Наконец, засов изнутри лязгнул, и Граф, хмуро глядя исподлобья, впустил её внутрь. Маша остановилась в нерешительности посредине, оглядела неприбранную комнату с ворохом тетрадей на столе, поставила на табурет коробку.
– Там – бутерброды, котлетки вкусные… Хочешь, схожу, подогрею?
– Ага, – угрюмо буркнул затворник. – Это как раз то, без чего я никак не обойдусь.
«Приход» от последнего укола, который он поставил себе пять часов назад, был слабым. Видимо, толерантность сделала скачок, и дозу не рассчитали. Потому и «волокуша» закончилась быстрее обычного, и появились первые признаки «ломки». По программе эксперимента это был последний укол героина. Макс строго следит за дозировкой, тщательно охраняя коллегу от возникновения зависимости. До герыча это легко удавалось, но теперь возникли определённые сложности. Придётся применить метадон, чтобы снять синдром отмены. «Выйти из пике» с ним проще. А если Макс совершит чудо, и раздобудет ещё ту штуку, о которой недавно вычитал, этот альфа-ацетилметадол, будет, вообще, класс. Тогда, с помощью налоксона, можно закрывать эту главу и забыть, как кошмарный сон.
До Машиного стука в дверь, Граф в сотый раз перелопачивал эти мысли, машинально листая свои пухлые тетради с записями. Воздействие опиатов на преодоление барьера к бессознательному можно считать доказанным. Эмпирических материалов об активизации скрытых от сознания переживаний при употреблении психоактивных веществ накопилось вполне достаточно на годы работы и огромную статью, которая сможет пробить для них с Максом дыру из этого затхлого чулана в мир.
Но, вот, сверхзадача, которую они перед собой так смело поставили, - реальный прорыв к Планетарному или даже Космическому сознанию, в Пятое измерение, похоже, пока не решается. Ни кодеин, ни морфин, ни даже героин не дают желаемого результата, не приводят к расширению сознания во времени и пространстве. Только дразнят полётами где-то вблизи и вокруг. «Кайф» Леонида не интересовал, это было побочное и ненужное. Он просто хотел раскопать в себе и увидеть тот могучий Источник, который почему-то заперли от людей в их же тёмные лабиринты. Возможно, кому-то это уже удалось. Может, в мире их сотни, тысячи таких, но как это узнать, если вся информация строго фильтруется даже медицинскими журналами?.. Что же ещё не испробовано?
– Ты совсем не ждал меня сегодня, – подала голос девушка.
Граф судорожно сглотнул комок и поиграл желваками.
– А что толку тебя ждать? Приходишь – и одни нравоучения. Да слёзы... Словно поминать являешься. А я живой! Можешь себе представить? И, пока живой, кое чего хочу.
– Ты опять…
– Да, опять. У нас ведь однажды было. Что же случилось? Жалко, что ли, тебе для меня сделать приятное? И необходимое.
– Причём тут «жалко». Глупости говоришь.
– Или ты меня разлюбила? Чего же тогда ходишь?
– Люблю. Но такого, как ты сейчас – не хочу, не могу. Это же не подвластно мозгу. Ты можешь только взять меня насильно…
– Спасибо за подсказку. Да, я хочу тебя до умопомрачения, но на некоторые вещи пока не способен.
– Видишь! Значит, не всё потеряно. А причину твоей повышенной... сексуальности я узнала. В библиотеке. Это побочный эффект…
– Ну, финиш!.. Кто же тебя, первокурсницу, до такой литературы допустил?!
– А я схитрила… Лёнечка, ну, пожалуйста, прекрати свои опыты. Мне страшно! Я очень тебя люблю, но если ты останешься таким… И ты всё более чужой…
– Тогда не мучай себя и меня. Не приходи. Пока эксперимент не закончен.
Девушка подошла к окну и невидящим взором осмотрела темнеющее небо.
– Кто же тебе поесть принесёт?
– Вот, ещё! Когда мне жрать? А приспичит – Брендю в магазин пошлю.
– Но нельзя же быть совсем одному! – с мольбой к небу простонала Маша. – С этими страшными порошками, шприцами и тетрадками! Так можно с ума сойти! Я начинаю ненавидеть эту медицину!– Она повернулась к Графу, её глаза сверкали в отражённом свете. – Нет, я не могу тебя таким оставить. Я хочу, чтобы ты стал прежним: весёлым, чутким…
– Мэри, прекрати! Тыщу раз об этом уж говорено. Невозможно это! Я заплыл так далеко, что поздно назад. А ты мне мешаешь! За ноги держишь! Ты же умная девочка – должна понимать. Работа, величайшая работа, которая принесёт нам всемирную славу, уже близка к завершению. И качественной прорыв уже близко. Скоро, совсем скоро это случится! Ты понимаешь, там, в мозгу, всё есть. Вообще ВСЁ! Вселенная целиком. И такая реальная, которую не открывают нам наши примитивные органы чувств... Ты знаешь, я уже летал в самое глубокое детство, про которое и помнить не мог, и не просто вспоминал, а проживал заново!..
– Я знаю только, что ты летишь в пропасть… Остановись. Ты – сильный… Ну, что мне сделать?.. Ну, хочешь, я тебе отдамся? Хочешь?
– Ага, если я пообещаю всё бросить, – прорычал Эл.
– Да, только пообещай… – Девушка вплотную приблизилась к Графу, порывисто обняла его и, дрожа, прижалась всеми участками тела, какими смогла. – Всего лишь пообещай…
– Нет! – Леонид быстро отстранил Машу, хотя это далось ему с запредельным усилием воли. Так жгуче хотелось сдавить её в объятиях, запустить одну руку в густые тёмные волосы, а другой стиснуть ягодицы, такие упругие и желанные. – В сотый раз: нет!
– Но почему?
– Потому, мой змей-искуситель... Я не могу тебя обмануть! И не вру себе... «Завязать» пока нельзя…
– Или уже нельзя… Лёнечка, пока не поздно, пообещай прекратить, и возьми меня. Прямо сейчас.
Маша расстегнула куртку, бросила на пол, стала снимать юбку. В её бездонных глазах клокотали отчаяние и любовь.
– Мэри, остановись! – взвыл Стоевский, чувствуя как от девятого вала в крови меркнет в глазах свет. – Что ты со мной опять делаешь?! Зачем ты мне душу-то рвёшь, шантажистка проклятая? Подожди только пару недель. Мне осталось пройти самое главное…
– Нет. Только сейчас. Иначе будет поздно.
– Господи, помоги!.. – Эл через ткань изо всех сил сжал себя и понял, что победил. – Маш, ты чуть не сгубила меня… Ты соображаешь ли, что творишь? На утро меня, Леонида Стоевского, уже не было бы: я разорвался бы пополам. Втоптал себя в грязь. Потому что обманул бы тебя…
Маша осела на пол, прижав к груди юбку, и уже не могла удержать влагу в слезных железах.
– Прости... милый, прости меня... Я больше не буду… Я знаю, что это нечестно. Я не нарочно…
– Каждый раз это "не буду", «не нарочно»! – зло выдохнул Граф. -- Хоть раз бы проявила другую слабость: отдалась бы просто так, без условий. По любви.
– Не могу, Лёня. Это будет концом нашей любви. Понимаешь?
– Ты тверда, как базальтовая глыба. Откуда столько силы в такой малышке? – Леонида отпустило. – У тебя отец не Кара-Даг, случайно?
– Нет, он просто очень хороший человек, – сквозь слёзы улыбнулась девушка. – Его у нас в Вязюках Святым зовут.
– А! Теперь очевидна генная этиология заболевания.
– Лёнечка, а ты, правда, меня уже совсем не ждёшь? И проклинаешь, что я каждый день прихожу?
Граф внимательно посмотрел в её ожидающие ласковых слов глаза и проявил-таки слабость: не смог выдержать необходимой суровости.
– Да чтой-то… Наоборот. Ничего у меня не изменилось… Помнишь: «Великий фараон на тот свет собирался. В гробницу всё стащил, чем в жизни наслаждался…»
– «И, мог бы, положил под жопу поролон», – весело подхватила Маша. – Я весь этот стишок наизусть помню:
«Как этот господин,
Сижу в гробу один.
Вина набрал – не счесть.
Табак и травка есть.
Всё есть, что может пожелать душа.
Сижу, готовлюсь к смерти, не спеша.
И, вроде, даже где-то есть еда.
Видал ли кто-нибудь когда,
К походу так готовых субмарин?..»
Маша декламировала абсолютно серьёзно:
«День? Ночь? Давно сижу.
Сижу и не слежу
Глубины погруженья.
Наверное, стаканов шесть.
Что написал – боюсь прочесть.
Мозги хотят забвенья.
Среда? Четверг? Сижу давно.
Жду стука твоего в окно.
Сижу. Цежу вино.
Без толку и с виной.
Как яда умершего чашу.
На фараона – не тяну.
Ну, где ж ты, Маша?
Стучи скорей, и поцеди со мной».
Девушка закончила, и Эл почти растрогался, что она так хорошо помнит его стихи. Словно ей запоминать больше нечего. Одна латынь чего стоит!
– Это ты в сторожке написал? – спросила Маша.
– Угу.
– Про меня?
– Нет. Про другую Машу.
– Видишь, какой ты был… – мечтательно произнесла девушка и подняла глаза к паутине.
Граф снова помрачнел.
– Что, «видишь»? Что, «какой был»? Ну, что ты знаешь?! Я уже вешаться тогда собирался. Верёвку приготовил. Вот какой я был!
– А, всё равно, ты был лучше… – чуть слышно произнесла упрямица. -- Тогда Максим Петрович и его таблетки ещё не имели над тобой такой силы…
Леонид просто взбесился, точнее, впал в состояние аффекта. Волна слепого гнева захлестнула мозг, он не соображал, что делает.
– Вон отсюда, глупая мартышка! Вон, и чтоб я тебя здесь не видел!
Маша снова беззвучно заплакала и пошла к двери. На пороге, полуобернувшись и глотая слёзы, она сказала:
– Прости, милый. Я не хотела… Но Курман совсем тебя погубит. И очень скоро, если ты не остановишься… Я думаю: он это специально...
– Заткнись, дура! – заорал Граф, и швырнул в неё принесённой коробкой. Котлеты зашмякали по комнате. – Он мой самый верный друг! И только он меня понимает!
– Нет, – упрямо простонала девушка. – Я знаю: он всегда ненавидел тебя и завидовал… Он и к жене твоей приставал, пока ты в будке маялся, только из зависти. Рита сама мне сказала вчера…
– Вон отсюда!!!
Маша вдруг вытерла слёзы.
– Не кричите, Леонид Николаевич, пожалуйста, – тихо, с достоинством попросила она. – Я ухожу. И больше не приду. Теперь уже никогда. Я исчерпала свои возможности.
Дверь за девушкой закрылась, и Эл стал колошматить свой лоб о стену. Он проделывал это довольно старательно и долго, так что добился здоровой шишки и сотрясения средней силы. Сознания он не потерял ни на секунду, о чём очень жалел, но тошнота подступила совсем близко к горлу. Этого показалось ему мало: в полном отчаянии Леонид выхватил из печки забытую там кочергу, и ткнул её раскалённый конец себе в икру: срочно требовалось перевести хоть часть нестерпимой психической боли в физическую. Раздалось противное шипение, и в нос ударил омерзительный запах жареной человечины. Графа сразу вырвало.
После этого он, хромая, бегал по диагонали комнаты, воя и скрипя зубами от обеих болей сразу, пока вдруг не придумал выход. И очень простой. Леонид сел к столу, быстро нацарапал записку Максу, потом забарабанил в пол кочергой и отдал записку примчавшейся на стук Маме Бренди.
Буквально через четверть часа СОС был услышан, заявка исполнена. Но не Максом, и даже не Брендей, а школьницей Таней, зачастившей последнее время на Мэйн-Дринк. Обезумев от нетерпения, Граф не сразу её узнал, когда она вошла с какой-то здоровой сумкой на ремне через плечо. Жадно схватив принесённую коробочку, хотел девчонку сразу прогнать, но на это уже не хватило времени.
– Что тут? – выдавил он. – Что Макс сказал?
– Да ничего не сказал. Что я в этом понимаю? Вон на крышке карандашом нацарапано.
Леонид убедившись, что Макс свои обязательства выполняет, развёл сразу два пакетика. Потом запил почти полным стаканом водки, чтобы ускорить наступление эффекта, и плюхнулся на диван в изнеможении. Полчаса он пролежал неподвижно, прикрыв веки, иногда издавая рычание, и вскоре боли в сердце и ноге начали медленно стихать.
Таня, почему-то, уходить не спешила. Она с интересом наблюдала за Графом, потом налила себе из початой бутылки полстакана и стала пить водку мелкими глотками, как горячий чай, не закусывая. Закусить было чем: на полу у двери валялась Машина коробка, окружённая аппетитными котлетами, но лихая школьница закусь не искала. Похоже, ей не требовалось. Стакан опустел, и она налила ещё. Потом подсела к Графу на диван.
– Графинчик… Можно я тебя буду так называть?
– Валяй, -- расслабленным голосом отозвался Эл. Он уже не страдал. Мозг и грудь освободились от кошмара, работали чётко, ясно, хотя и вяло. – Но только «Дядя Графинчик».
– Дядя Графин, – не поняла юмора Таня. – Про тебя тут страшные вещи рассказывают. Что ты на метле по небу летаешь. И над молодыми девушками измываешься. Это правда?
– Конечно, правда.
– А мне ты можешь показать, как ты это делаешь?
Граф внутренне подобрался. Слегка напряглись и мышцы.
– Как на метле летаю?
– Нет, – невинно округляя глаза, прошептала девчонка. – Как девушек мучаешь.
Леонид приподнялся на локте. Таня отстранилась, потом попятилась. Словно от страха. Но страха в её зрачках не было: там прыгали язычки адского пламени. Девушка остановилась метрах в двух от дивана, сбросила на табурет дорогущую шубку из лисы, и начала расстёгивать молнию жакета. Только сейчас Граф вспомнил ту роковую новогоднюю ночь, которую так старательно хотел забыть, и то, что эта бесстыдная девчонка проделывала тогда.
Последними на пол упали юбка и трусики. Графу открылось юное, но уже вовсю будящее мужские медиаторы, тело с длинными ногами, не по годам развитой грудью и безупречной кожей. Таня осталась только в чулках с резинками, закреплёнными на поясе. Ниже пояса кудрявились волоски. Девушка смотрела на Леонида, не мигая, змеиным, гипнотизирующим взглядом с нехорошей улыбкой Моны Лизы.
У Эла, несмотря на пережитое только что состояние, начало стремительно нарастать кровяное давление в отдельных органах. Он пытался сдержать его, этим положение только усугубляя, как мог боролся с искушением, которое казалось, почему-то, унизительным. Борьба шла с переменным успехом: он, то порывался вскочить и наказать несовершеннолетнюю нахалку, как следует, то открывал рот, чтобы послать её к чертям собачьим.
Таня, очевидно, поняла суть его колебаний своим шестым женским чувством, и привела последний, самый неотразимый, аргумент: медленно покачивая бёдрами, как в танце, повернулась к Элу спиной, слегка расставила стройные ноги и нагнулась. Между ягодиц влажно блеснуло. Дальнейшее сопротивление стало невозможным, как невозможно сломать об колено ствол могучего дуба, затвердевшего на дне лесного болота, крепче легированной стали.
Через полчаса, оставшись один, он почувствовал полное опустошение. Записывать результаты самонаблюдений в этот раз даже в голову не пришло. Чтобы не начать немедленно искать верёвку, Стоевский позвал Маму-Брендю, и, отдав ей все оставшиеся деньги, послал за пол ящиком водки. Сказал, что «хочет видеть людей». А когда она ушла, забодяжил себе ещё пакетик.