5. ГРАФ
23 февраля 1981. Понедельник.
Доктор прекратил финансирование очередной вечеринки ещё до обеда, и к полудню запас напитков стал иссякать. Гости заметно погрустнели, разговоры стихли: какие свежие мысли могут родиться посуху? Кащей, наглеющий последнее время прямо на глазах, снова нарушил неписаное правило, включив телевизор без консультаций с хозяином. Второй уже раз за эти две недели. И снова Макс стерпел. Похоже, Колун всё больше набирал у него силу, становился почти правой рукой. Экран долгое время оставался чёрным, потом запрыгали какие-то точки.
Антон на этот раз держался молодцом – в принципе действия алкоголя на мозг он уже начал кое-что просекать, и контролировал количество выпитого. Сейчас он тихо сидел в углу, почти трезво воспринимая происходящее. Со времени того смутно памятного визита к медику прошло двенадцать дней, и младший Стоевский вновь появился на Мэйн-Дринк отчаянно смущаясь.
Юноша сильно переживал тот свой конфуз. На следующий за ним день, утром, он вдрызг разругался с отцом, несправедливо обвинив его в организации позора, и сутки провалялся в постели, манкируя школой. Но беда не ходит одна: вечером того же дня профессора жестоко избили неизвестные, прямо в вестибюле университета, и уже почти две недели тот лежал в больнице с переломами. Вдобавок, за это время кто-то дважды вламывался к ним в квартиру и переворачивал всё вверх дном. И хотя ничего, как будто, не пропало, Регина Альфредовна, Маркиза, как её шутливо звали в семье, естественно, была в полной прострации и беспрерывно пила элениум с корвалолом. Ей чудились происки врагов, Антон высмеивал её страхи, а сам отчего-то сильно тревожился.
На Мэйн-Дринк Антон не мог не появиться снова: судьба старшего брата волновала сильнее собственных рефлексий. Леонид, как пропал здесь в начале января, так и не объявился. Экзамены в конце того года он проигнорировал, что грозило большими неприятностями в институте, но он был жив-здоров, потому что исправно получил в кассе декабрьскую и январскую, ошибочно выписанные, стипендии. Теперь, кроме Антона, Эла разыскивала бухгалтерия мединститута.
Профессор Стоевский, взбешённый поведением старшего сына, ещё до того, как попал в больницу, запретил в семье даже упоминать его имя. Жена Рита сильно переживала, сидя одна в четырёх стенах своей квартиры, но, появляясь на люди, старалась не подавать виду. Антон подозревал, что выверты брата начались после его знакомства с некой Машей, студенткой-первокурсницей, совсем ещё девчонкой. С этой подругой у Лёни были какие-то очень сложные и драматичные отношения. Антону было известно, что Маша тоже ищет Эла: в прошлые свои походы на Мэйн-Дринк он видел её на улице. Но не подошёл, конечно.
И вот теперь, после встречи с Лёнькиным другом, Максимом Курманом, розыски сдвинулись, кажется, с мёртвой точки. Сегодня Доктор заверил упорного юношу, за которым здесь закрепилось имя Виконт, что видит Леонида регулярно, знает, где он поселился, и обещал к нему сводить. Сделать это оказалось совсем не просто: Эл, якобы, усиленно занимался закрытой исследовательской работой и сидел взаперти, никому не открывая. Только, когда сам хотел отдохнуть.
Док был с Антоном очень обходителен, но его расспросы Стоевскому не понравились: выяснилось, что он, как и старик Фил, в подробностях знает про отцовские артефакты и тетрадь. Антон не знал, кого винить в разглашении семейной тайны. На учёного думать не хотелось: он давал твёрдое обещание молчать. Оставалось предполагать, что виной его собственная болтливость, хотя Виконт не помнил такого разговора. Вообще-то, он многое из тех событий не помнил, а если и помнил, то урывками. Даже не мог достоверно сказать, стал ли в тот вечер мужчиной.
Телевизор, наконец, прогрелся, ярко вспыхнул, и общество ахнуло: экран на всю ширину показывал ту же загадочную картинку, какая невесть откуда появилась месяц назад на двери сортира Педро, и вызвала множество споров. О чуде было известно лишь то, что руки к нему приложили издательство «Плакат». В центре композиции располагался фасад какого-то Дворца, похожий на плотину, а по бокам толпились кремлёвские башни со звёздами. Венчали произведение крупные латинские буквы «XXVI», очень напоминающие тайное имя Иеговы, как его шифровали древние иудеи. Присутствующие переглянулись: появилась надежда получить разгадку странного рисунка.
Но изображение плаката вдруг исчезло без объяснений. Появилась знакомая заставка, отзвучал гимн «Интервидения», и торжественный голос объявил: «Говорит и показывает Москва. Включены все теле и радиостанции Советского Союза»...
– Что-то случилось! Я знал это, – в испуге проблеял Жуль. – Я так и знал это!
– Война? – встрепенулся Педро.
– Ща накаркаешь, дура. Просто Контакт состоялся, – авторитетно заявил Дворник.
– Идиоты! – осенило Мис-Мэм. – Сёдня ж день Армии и флота!
– Тихо, вы! Дайте послушать! – прикрикнул на них Дохлый, и весь обратился в слух.
Диктор сообщил об открытии в Москве очередного съезда в количестве пяти тысяч двух депутатов, из которых восемь отсутствуют по причине присмерти, и начал долгое перечисление фамилий и должностей съехавшихся. Компания разочарованно выдохнула и хотела переключиться на другой канал, где по уверению Мис-Мэм должны были начать показ настоящих мужчин, то бишь, «Офицеров», но Дохлый Фил энергично вкочил и загородил экран тощей спиной. Его что-то здорово интересовало в словах диктора, потому что четверть часа бывший учёный напряжённо вникал в текст, чем довёл собравшихся до точки кипения биологических жидкостей.
Кащей не выдержал первым:
– Чё, Дохлый, знакомых ищешь? – с издёвкой спросил он.
– А, вот, и ищу! – рассеянно отмахнулся Фил, продолжая напряжённо слушать.
– Ты это всерьёз, козёл очкастый? – как обычно, начал заводиться Ибрагим. – Своими корешами очкастыми хочешь нас придавить? Да откуда они там?! Ты ушами слушай, а не жопой: там братки наши слетелись! Со всех зон мира.
– «...А также представители освободительных партий и движений, – бубнил диктор, – генеральный секретарь ЦК народной республиканской партии Лаоса К. Фомвихан, член президиума политбюро ЦК трудовой партии Кореи Ли Ден Ок, председатель комиссии по организации партии трудящихся Эфиопии Менгисту Хайле Мариам...»
Все подавленно замолчали.
– Что же это делается, мужики? У них съезд начался? – в панике воскликнула Мис-Мэм.
- Слушайте, слушайте, - многообещающе процедил Кащей.
Показавшийся теперь зловещим, голос за кадром продолжал:
– «...Секретарь ЦК партии ФРЕЛИМО (Мозамбик) Душ Сантуш, один из руководителей Единого фронта национального спасения Кампучии Пен Саван, член национального руководства Сандинистского фронта национального освобождения Никарагуа Карлос Нуньес Тельес...»
– А где же Александров, президент Академии наук, и академик Бакланов? – упавшим голосом вопросил Дохлый.
Диктор ответить не успел: дверь распахнулась, и над порогом показалась рыжая нечёсаная голова. Затем перевалился и весь Безногий Поль. Компания обрадовалась ему больше, чем спасению Камбоджи или освобождению Никарагуа – бывший гаишник приносил, обычно, добрые вести.
Вот, и на этот раз Поль улыбался во весь рот, хотя совсем запыхался. Его межрёберные мышцы работали на полную мощь, интенсивно меняя объём грудной клетки, а глаза блестели, как у девочки, при чтении «Овода». Его нутро ела какая-то важная новость, но говорить он пока не мог. Чтобы скорей восстановить нормальный ритм дыхания, Безногий подкатил на своей тачке к столу, дотянулся до последков на дне последней бутылки, которые все сберегали, и сделал хороший глоток.
- Вы чё, бараны, здесь сидите? - закричал он не своим голосом, когда в горле исчез последний буль.
Открыл Поля для общества учёный Фил. Он же помог ему снять утеплённый сарай напротив себя и подарил Никодима, стащенного Кащеем из зоопарка и выброшенного в мусорный ящик. Знакомство их произошло при необычных обстоятельствах.
Около двух лет назад, как-то поздно вечером Фил возвращался домой по трамвайным путям. День был удачным – он раздобыл немного денег у бывших своих студентов МГУ, окончивших университет пару десятков лет назад, чуть отметил это дело и спешил на Мэйн-Дринк порадовать добычей приятелей. Редкие мерцающие фонари тускло высвечивали полированные рельсы. Шёл крупный снег, словно миллиард ангелов на небе взялись сдувать пену с миллиарда кружек. Редко выбираясь из своей каморки, да из кухни Макса, он давно не общался с природой, и радовался.
Дохлому приходилось семенить, чтобы ступать на шпалы, а не в ямки между ними. Он постоянно спотыкался и так увлёкся, что чуть не попал под нагнавший его сзади ночной трамвай. Пропустив звенящий, светящийся гроб, Фил надумал идти прямо по рельсам, и зря. Выковыряв из ушей снег, он поднялся, отряхнул взятый напрокат у Дворника служебный полушубок, сделал ещё несколько шагов и наткнулся на большой бесформенный предмет.
Фил пригляделся, и сердце упало: перед ним лежал человек. Точнее, верхняя его часть, отрезанная по самый пах. По другую сторону рельса валялись ноги, обутые в кирзовые сапоги. Снег вокруг был красно-бурым, как и пропитавшиеся кровью ватные штаны, из горловин которых торчали кости. Голубой, словно потусторонний, фонарный свет усиливал жуть этого зрелища. Зеленоватое лицо с закрытыми веками застыло неподвижно, но хлопья снега ещё таяли на коже. Под носом, несообразно контексту, топорщились рыжие воинственные усы. Одежда и прочее выдавали в жертве обыкновенного работягу, возвращавшегося с вечерней смены.
Фил мгновенно протрезвел. К горлу подступила тошнота, ноги рвались прочь, но не могли. Он смотрел, смотрел, и не мог оторваться. Что-то притягательное есть для человека в созерцании ужасов и крови. И не только в созерцании, иначе история человечества была бы совсем другой. А, может, и человечества вовсе б не было.
Учёный нагнулся над несчастным и ощутил могучий сивушный дух, исходящий от его усов. Борясь с собой, Фил коснулся холодной щеки. Глаза на призрачно-бледном лице неожиданно распахнулись и осовело уставились на Дохлого. Обрубок пошевелил плечами и сипло выдохнул:
– Выпить есть?
Перегар заклубился плотным облаком. Дрожащими руками он достал из грудного кармана початую бутылку красного и приставил к рыжим усам. Ёмкость мгновенно опустела.
– Ещё есть?
Мысли учёного смёрзлись в монолитную глыбу. Переполненный состраданием, он ждал, когда у пострадавшего пройдёт болевой шок.
– Есть, но не дам. Друзья там тоже умирают.
– Ну, и хрен с тобой. А чё пожрать?
– Не. Жрать нет...
– Тогда рубель отстегни. Похмелиться не на что.
– Не могу... Мужикам несу...
– Во, блин, филатруп грёбаный! Ладно, – уже миролюбиво сказал фрагмент человека, – закурить давай.
Фил никак не мог сосредоточиться. На просьбу о сигарете по привычке чуть не вырвалось: «Последняя», потом ещё вспомнилось, что, действительно, на ночь курева может не хватить, но размягчённым сердцем он вынул пачку «Примы», выбрал бычок подлиннее, раскурил и сунул в жадно открытый рот.
– Свободен.
– Что?
– Дуй в п..., говорю. – Видя, что прохожий никак не врубится и не уходит, инвалид устало добавил: – Да, хрен с тобой, оставайся. Инструмент собрать помоги... Опять не понял? Ну, и тупой. Работа у меня такая. Некоторые уж здороваются.
Поль, уже не обращая внимания на растерянного Фила, поднялся на локте, вытащил из-под головы маленькую тележку на полозьях, ловко взобрался на неё и застегнул вокруг культей ремни. Всё это он проделал, щурясь от дыма, но не выпуская изо рта обжигающий губы окурок.
– Вздремнул я. Не заметил, как рабочий день кончился...
– Ты ж замёрзнуть мог...
– Да кому ж плохо? Мне точно на пользу... Сапоги до тротуара донесёшь? И хоть четырнадцать копеек дай, на чернила. Слышь, а, може, возьмёшь меня с собой? К «мужикам»?
Как только в глотке Поля исчез последний буль, он радостно выдохнул:
– Вы чё, бараны, здесь торчите, как сливы в банке?! Айда к Графу! Брендя сказала: он три литра водяры припас и нас ждёт!
– В честь съезда, что ли? – удивился учёный.
– Или матросов с солдатами? – предположил толстяк Педро, заёрзав на табурете. В его отношении к военным сквозила заинтересованность, причём не совсем здоровая.
Все с надеждой обернулись к Максу. Тот, сделав паузу, кивнул. Гости зашумели и ринулись к выходу. Доктор без спешки выключил телевизор, смахнул всё, что осталось на столе, в большую картонную коробку, запер дверь и двинулся следом.
Про Графа на Мэйн-Дринк ходило множество легенд. И чего только люди о нём не говорили! Нет смысла пересказывать все эти небылицы. Достоверно было известно лишь одно: он продал душу дьяволу. Никто не решался останавливать взгляд на его пустых глазах-дырах: там зияла чернота ада.
Переехал Граф на Канавы сразу после новогодних праздников, всего пару месяцев назад, и все хорошо помнили это событие. Он пришёл пешком с запада, со стороны трамвайного кольца, с одним портфельчиком в руке. Показал знание порядков улицы, начав с представления ребятам у пивнухи. Те сразу доложили Доктору и с почётом проводили его к дому Мамы-Брэнди, неугомонной старушки лет сорока пяти с сосулькообразным носом морковного цвета и неуёмной жадностью к деньгам и сплетням. В её деревянном мезонине к приезду Графа всё оказалось готово: очевидно, для Макса приезд новичка не стал неожиданностью. Улица решила, что этот гастролёр пожаловал ненадолго – отсидеться от чего-нибудь – но ошиблась. И было не заметно, чтобы пришелец собирался в скором времени съезжать.
Несмотря на радушие Дока, улица встретила Графа настороженно. А через неделю все окончательно определились, что его не любят. Просто уважают, и только. Уважать-то, конечно, было за что. В первую очередь, за удивительно всеобъемлющее презрение к людям и полное отсутствие святого. Граф был невероятно угрюм, замкнут наглухо и мрачно. Общаться с ним по нормальной схеме никому не удавалось. Он проявился абсолютным отщепенцем: не принимал у себя, не перекинулся ни с кем, даже с хозяйкой, ни единым словом по душам, не появлялся на улице, не посылал в магазин гонцов. Он манкировал даже филовыми склянками, но из-за покровительства Доктора и это ему сходило с рук.
Отношения чужака с Доком удивляли весь район. Они довольно часто общались, и общались, похоже, на равных! Граф звал к себе Макса, по-хитрому сигналя светом в окошке мансарды, и тот немедленно шёл к нему. Там они запирались и могли сидеть часами о чём-то разговаривая. Если б не это, Граф, вряд ли, бы протянул на Мэйн-Дринк и пару суток. Не принимая и опасаясь нового жильца, Мэйн-Дринк одновременно гордилась им, как новой достопримечательностью.
Однажды с подачи Доктора Граф, всё-таки, устроил вечеринку, но держался плохо, вёл себя вызывающе: молчаливой тенью бродил среди гостей, пугая своим видом. Правда, вина выставил в избытке, и формально придраться было не к чему. Погружённый в какие-то свои чёрные мысли, «собеседников» Граф, вообще, не слышал, уходя в самом интересном месте любого рассказа. Он отвернулся даже на знаменитую историю Поля, как тот потерял ноги при исполнении служебного долга, остановив машину генерала. Все окончательно уверились, что новоприбывший – чокнутый бес с манией величия,
А под конец того вечера Граф выдал совсем уж несуразное: изрядно выпив, он вдруг заговорил, но понёс такое, что стало страшнее, чем от его молчания. Свою ахинею он нёс исступлённо, с какой-то переполняющей горечью, ни к кому не обращаясь. Прекратил он тарабарщину так же неожиданно, как начинал, после чего никто уже не мог сделать ни глотка. Гости поспешили удалиться, хотя в ящике оставалась ещё непочатая бутылка, и долго не могли этого простить. Неприятные воспоминания о том вечере спустя неделю сгладились, но Граф больше никого не приглашал, запершись в четырёх стенах.
Больше других страдала от замкнутости Графа Мама-Брэндя. Для её шустрого сердца было просто невыносимо, что она так мало знает о своём постояльце. Первое время Брэндя по три раза на дню приносила к запертой двери стакан самогонки с посоленным куском хлеба, и начинала стучаться. И каждый раз уходила с проклятьями, потому что слышала через дверь один и тот же ответ: «Не мешайте, черт! Я занят. Оставьте там».
По ночам в окнах мезонина постоянно горел свет. Что там происходило, никто точно не знал, но вездесущее пацаньё рассказывало, как Граф, сгорбившись над столом, бормочет заклинания и кровью чертит на свитках колдовские знаки. А потом бьётся головой о стены, воет или скачет голый по комнате. Долго общество занимал рассказ Педро, который однажды ночью, лёжа в сугробе у обочины, чтобы созерцать извилины мироздания, видел, как створки окна в мезонине распахнулись, и оттуда вылетел Граф и затерялся среди звёзд.
И пацанам, и Педро охотно верили: от таинственного жильца и ждали чего-нибудь подобного. Тем более, за свою долгую историю улица перевидала всякое. Здесь ко всему привыкли и никому не мешали делать то, что тот считал нужным. Разные попадались чудаки, не хуже летающего беса. Например, сосед того же Педро по кличке Козлов, каждую ночь запирался в его сортире за домом и до самой зари развлекался исполнением популярных песен. Его голос, очень сильный, но плохо поставленный, был слышен в радиусе метров трёхсот. Для аккомпанемента Козлов брал с собой проигрыватель с кучей пластинок и размещал это над очком, на специально прибитой полке. Когда вертушка, случайно размокнув, вышла из строя, он стал таскать с собой сына. Тот часто пытался отлынивать, не одобряя в душе хобби отца, и тогда перед концертом из дома № 6 долго слышалось отчаянное детское соло.
Так что скачки нагишом по комнате и полёты на метле никого особо не поразили. Но за последние недели две появилась у Графа новая странность, которая уж никак не могла поместиться в головах мэйн-дринковцев: к нему ходила девушка. Почти ежедневно. Это бы ещё ладно. Но какая это была девушка! На грешной земле таких не могло существовать. Она спускалась, очевидно, прямо с небес, как ангел, сияя просто невероятной чистотой.
Когда её хрупкая фигурка появлялась в конце улицы, всё вокруг преображалось до неузнаваемости. Пьяные мигом трезвели и, сгорая от стыда, уползали в стороны. Немытые дети кончали свои грязные занятия, стирали пыль с ранцев и вспоминали, в какой стороне школа. Жёны замирали с занесёнными над головами мужей скалками, падшие женщины выбирались из-под своих доноров, независимо от ответственности момента. Хулиганы начинали тереть кулаками глаза, размазывая сопли раскаяния по щекам, и не смели к ней приставать с целью изнасилования. А она, излучая невидимый свет, взбегала по скрипучей лестнице в дьявольскую берлогу и прикрывала за собой дверь. Мгновением спустя, гремел засов.
«Чертовщина!» – говорила Мама-Брэндя, но сразу заступала на пост и не отходила от двери квартиранта ни на шаг. Под большим секретом она потом сообщала такие подробности, что все только ахали и хватались кто за сердце, кто за стакан. Мамаша описывала ужасы и изуверства постояльца настолько живо, что слушатели забывали о деревянных пробках, которыми Граф сразу же по приезду тщательно заколотил все замочные скважины. Впрочем, что там было сомневаться: юное создание покидало мезонин чуть живым, с распухшими от слёз глазами. Она медленно ковыляла, с трудом переставляя свои чудесные стройные ноги, сгорбившаяся и постаревшая. Но грязь по-прежнему расступалась, освобождая ей дорогу. А назавтра она приходила снова, чистая и сияющая, и всё повторялось.
Такого даже столь терпимая улица не простила бы никому другому. Ведь, накостыляла же она, к примеру, обитателю веранды дома № 33, верзиле Фомичу, когда он, не считаясь с местными традициями, каждую ночь, не пропуская даже праздников, желал свою жену. Когда Фомича начали воспитывать, тот выволок супругу из дома и спросил у народа: «Вам, братья, что, завидно? Если есть хоть один средь вас, у кого на неё либидо поднимется, забирайте! А коли нет, так прощайте». Вот за эту грубость его и отметелили. Однако Граф был персона нон грата. Любые дикости в его поведении только добавляли ему уважения и таинственности.
Однажды, дней пять назад, фантазия у Мамы-Брэнди всё же иссякла, и она решилась остановить девушку. Перехватила её на лестнице, когда та уходила, как всегда, очень расстроенная и едва держалась на ногах.
– А кажи мне, милая: чё, дюже хреново тоби? – спросила хозяйка.
– Что вы спросили добрая женщина? – тепло посмотрев заплывшими глазами, ответила юная фея, и Брэндя действительно ощутила свою доброту.
– А якож тя клычут?
– Клычут?.. Моё имя? Маша.
– И пошто ж, Машенька, ентот изверг лупцует тоби?
– Он не изверг, бабушка… Он очень несчастен... - девушка заплакала.
Из-за приступа любопытства Брэндя простила даже «бабушку».
– Пошто ж ты шасташь к ему, – спросила Мамаша, – коль опосля тоби эдак хужово?
– Нужна я ему... Пропадёт он без меня...
И удалилась неверной походкой.
Визиты Маши к Графу никогда не пересекались с Максовыми. Тот, судя по всему, терпеть девушку не мог и словно предвидел её появления. Когда Маша возникала на улице, он скрипел зубами, всех прогонял или запирался в кабинете. А после её ухода тут же сам бежал к Графу.
Из всех обитателей Мэйн-Дринк девушку не боялся только Дохлый Фил. Встречаясь на улице, они могли долго разговаривать. Учёный часто провожал её до трамвайного кольца.
РЕТРОСПЕКЦИЯ III: Маша и Таня.
Октябрь 1980.
Не сбавляя темпа бега, Леонид свернул в распахнутые больничные ворота, одновременно бросив взгляд на часы. Занятия уже пять минут как начались. Факультатив, конечно, но опаздывать всё равно нельзя: с этой кафедрой шутки плохи. Генрих Янович Зиланд, по прозвищу «Я-ген», ещё относительно молодой, но всему городу известный профессор-психиатр, как все европейцы, более всего ценил в людях пунктуальность. За пренебрежение к дисциплине этот мозгоправ в изолятор к буйным запихнёт, не поморщится. И не посмотрит, что шестой курс.
И вообще, чёрт его, Эла, дёрнул в своё время двинуться по следам Макса и выбрать эту специализацию! Конечно, дело интересное, но как тут с психами возиться, когда у самого в мозгах полный бардак? Лечил бы себе со спокойной душой псориаз или геморрой, так нет... Хотя, если б не Макс и его кружок психиатрии, где бы он встретился с этой удивительной девушкой Машей?
Стоевский перебежал двор знаменитой городской больницы № 1 и взлетел на второй этаж деревянного корпуса психодиспансера, где размещалась кафедра. Заглянул в ординаторскую – никого. Значит, кранты – береги задницу... Как же они не боятся: уходят и помещение не запирают? Тут же полно всяких ненормальных шастает! Швырнув пальто на стул, он быстро достал из сумки белый халат. Напялил его уже на ходу. Выровнял дыхание, открыл дверь комнаты, назвать которую аудиторией язык бы не повернулся.
Послышался знакомый гул. Сегодня много собралось, человек пятнадцать. Со всех курсов. И почти все в первый раз. Но занятия, похоже, почему-то, не начались. Ага, Зиланд – вот везуха! – ещё не пришёл. Значит, с ним что-то экстраординарное приключилось. На пятаке возле кафедры стоял Мишаня, интерн Мишка Петров. Молодняк волновался в ожидании начала чудес. Им очень хотелось уметь лазить в мозги к себе и другим. Они, почему-то, считали, что факультативное занятие по дисфункциям головного мозга здорово поможет в этом.
Спрятав отрывисто бьющееся сердце за скромным приветствием, Леонид оглядел молодые любопытные лица. Маша была здесь. Она лениво переговаривалась с соседом, задумчиво глядя серыми кошачьими глазами, мудрыми совсем не по возрасту. Она никак не отреагировала на приход Леонида. Не услышала или сделала вид. Во всем её облике, в гибкой юной фигурке, просматривался ласково-грациозный хищник.
И опять это случилось. Леонид почувствовал, что не может дышать: сердце поднялось к самой гортани, грудь сжали стальные пальцы. Рухнули стены, снесло крышу. Не осталось ни прошлого, ни настоящего. Ничего, чем он жил до этой секунды. Осталась только она. Жутко захотелось прижаться лицом к её коленям, упругому животу. Врасти, раствориться, исчезнуть.
Эл никак не мог понять: что такое для него Маша. Откуда она ворвалась в его жизнь? И почему так быстро разрушила всё, что с Ритой создавалось долго, по крупицам? А, главное, ровным счётом ничего для этого не предпринимая. Маленькая куница, невинно гуляющая по курятнику и бессознательно-рефлекторно душащая всех встречных цыплят? Кто она, эта провинциальная юная фея с завораживающими мудрыми глазами? Где он, этот маленький городишко Вязюки, в котором выращивают таких куничек?
Только пять раз он с ней разговаривал – и пропал навсегда. Знакомство произошло в главном корпусе, на первом этаже БФК, около научно-исследовательской лаборатории. В полутёмном коридоре Леонид чуть не споткнулся о незнакомую девушку в белом халате, сидевшую на корточках у клеток с мышами. Выяснилось, что студентка первого курса Мария Лазарева, безбожно ломая чей-то эксперимент, пытается накормить «бедных зверюшек» своим коржиком.
Вторая встреча, тоже нечаянная, произошла на втором этаже того же корпуса, на кафедре патфизиологии. Эл пришёл к профессору Рыжакову посмотреть его диковинное изобретение – новый контрольно-обучающий комплекс «Буревестник», и снова увидел знакомое очаровательное личико. В этот раз он не проворонил шанс: пригласил Машу в буфет, где они ели пирожки, запивая газировкой, долго весело болтали, а под занавес Леонид предложил девушке устроить протекцию в недавно открывшийся, модный у студентов «психкружок», он же «круг Я-гена».
Три последних свидания были уже здесь, на кафедре психиатрии, где, пользуясь дружбой с Максимом, Эл давно стал «своим», и Зиланд сразу его впряг. Машу Я-ген принял тоже мгновенно, едва только глянул. Обычно, первокурсники в кружок не допускались, но выручила склонность профессора к молодости и красоте.
Ощущая приступ пароксизмальной тахикардии, при вполне здоровой сердечно-сосудистой системе, и продолжая задыхаться, Леонид сделал несколько шагов. Ноги вдруг ослабели, как от пяти литров пива. Маша действовала на него гипнозом чудовищной силы... Матёрый студент-дипломник, насмотревшийся всякого в психушках и неврологических диспансерах города, сам, похоже, сошёл с ума. По наивной первокурснице с лечфака, вчерашней школьнице. Нонсенс...
Слева от Маши он увидел свободное место, и только чудовищное насилие над своей волей помогло не сотворить глупость – не сесть рядом. Если бы девушка взглянула, просто повернула голову в его сторону, Эл бы не выдержал. Контролируя свои шаги, он прошёл к преподавательскому столу и сел рядом с Максом Курманом.
Семь дней Леонид не видел Машу. С предыдущих занятий. Испугался того, что с ним происходит, и перестал искать встречи. Даже сделал вид, что не заметил, когда случайно столкнулся с ней у анатомки. Сначала добровольная разлука казалась невыносимой, но потом всё же наступил долгожданный покой. Пять дней – оазис покоя. Душа, вроде бы, освободилась от наваждения. Стальные когти не появлялись.
Эл провёл эти дни дома с женой Ритой, с которой шёл по жизни рядом от пятого класса, и с которой подписался на брак, учась на третьем курсе. Он знал её так же хорошо, как, пожалуй, знал ещё только двух человек: Макса и себя. Хотя себя, оказывается... Рита была женщиной необыкновенно цельной: доброй, умной, начисто лишённой глупого женского кокетства. Спустя столько лет тесного общения им практически не требовались слова, чтобы понимать друг друга. Взаимное чувство уважения соединило души в несокрушимый монолит... который нежданно дал опасную трещину...
Мишаня, такой же, как Макс, интерн и фанатик и, похоже, в очень скором времени кандидат медицины, начал занятия, захлёбываясь от собственного красноречия. Эх, жаль, Зиланда нет: он бы оценил. Очередь, вообще-то, была Макса, но он, хитрый бес, спихнул всё на коллегу и обеспечил себе спокойную дремоту.
Леонид засёк на себе взгляд друга, ехидно брошенный из-под очков наискось. Стальная клешня отпустила сердце, и оно застучало в приемлемом ритме. Как хвост собаки по полу... Впрочем, чего это он так себя принижает? Кабы не потерянные два года в армии, он не мотался бы здесь при кафедре, в качестве «шестёрки», а наравне с Курманом зарплату получал.
– Хай, Макс. Хау а ю?
– Слышал новость? – вместо привета спросил Курман. – Я-ген ногу сломал.
– А ты и рад. Сразу Мишку Петрова запряг.
– Так это он рад. Вон, как из него льётся. Как при хорошей диарее. Так что мы, вроде, и не нужны стали…
– И что? – будто не понял Эл.
– Что, что... Мишаня один с малолетками справится, вот что, – усмехнулся Курман, расставляя корабли на заготовленном заранее листе в клеточку. – А мы, давай, после этого часа слиняем... Имеется лишний четвертак. Как, если пивка для рывка? А?
Деньги у Максима водились. Причём постоянно. Неужели, здесь, в первой больнице, так платят? Правда, он ещё в Ляховской, говорит, психушке подрабатывает. Кем, интересно? Провизором, что ли? Леонид догадывался, конечно, об истинном источнике финансового благополучия друга, но в его тёмные дела не лез. Это считалось дурным тоном. Да и что тут обсуждать, если без услуг Курмана его последний, главный эксперимент, дело всей жизни, не мог бы и начаться.
– Можно и пивка, – согласился Эл, и тоже закончил подготовку к бою. – А ты мой «Талл» успел послушать?
– Успел. Туфту тебе подсунули: на второй стороне песку, как на пляже. Скрипит – уши вянут. Даже скачет два раза. Ты, хоть, смотришь, когда меняешься? Ж-2...
– Вот, Харя, скот! Доверял, ведь, козлу... Мимо. Б-5.
– Доверяй, но проверяй, психолог хренов... Мимо. Г-7?
– Сам такой... Попал.
Петров, блестя ранней лысиной, тем временем, продолжал успешно знакомить детей с видами генетических, нейрохимических и нейрофизиологических отклонений, по ходу дела разоблачая и хлёстко высмеивая буржуазные подходы. Дети разочаровано надули губки и заскучали. Они, скорее всего, спутали психиатрию с «занимательной психологией», и ждали каких-нибудь ядрёных тестов, ну, на худой конец, разбора психологических особенностей личности. Эл, успевая перешёптываться и перестреливаться с другом, не мог оторваться от худеньких плеч и стройной левой ноги Маши, выставленной в проход. Один раз он успел поймать на себе её взгляд. Неужели, коленка – это для него?..
– Я смотрю, у тебя давление повысилось… Г-8… в пещеристых телах?
Леонид смутился. Про Машу он Максу ничего не говорил. Вот наблюдательный, чёрт!
– Шёл бы ты... Попал.
– Ещё бы не попал... Что, на молодняк потянуло? А ничего вагинка. Свежачок... И что они все к тебе липнут, как мухи на огонь? Г-9, – притворно вздохнул приятель и утопил Лёнин крейсер. – А как там наша Ритуля? Не в курсе мужниных па?
Вопрос был направлен ниже пояса. Откуда Макс всё знает? Эл почувствовал в своей глубине, как некая граница опять заколебалась, и началось проникновение сред. Это толкнулась тяжёлым хвостом совесть, подняв со дна муть.
Мишаня, наконец, над детьми сжалился и отпустил их на перерыв. Настрадавшиеся курильщики повскакали с мест, рванули к двери. Остальные потягивались и лениво переговаривались. Максим взял подмышку свою папку и двинулся на переговоры с притихшим на время Петровым. Вообще-то, после перерыва все трое должны были разделить поток на три кружка и заниматься с ними порознь, но оставалась надежда, что Мишка не от всего ещё язык освободил, что у Сэдока с Капланом вычитал.
Леонид остался один и неожиданно, как сквозь вату, осознал: самоконтроль теряется. Короткая стычка в неравных условиях, и – чувства уложили разум на спину. Он двинулся к сидящей в прежней позе девушке, чувствуя сосущую пустоту под диафрагмой. Маша не отрываясь смотрела в свой конспект, словно хотела прожечь в листе дырку. Её плечи и затылок замерли в ожидании.
– Маш, привет! – сказал Эл небрежно, стараясь не показать, как сглатывает предательскую слюну. – Сто лет тебя не видел. Пошли перекусим? Максим тоже идёт.
Маша робко подняла бездонные глаза, в которых можно было прочесть всё напряжение момента.
– А разве здесь буфет есть?
– Господи! Какой в психбольнице буфет? Пойдем в «Аквариум».
– А мы, разве, успеем? Это же далеко...
В её голосе слышалось неподдельное изумление и недоумение. О, санкта симплицита!
– Да мы и торопиться не будем.
– Как это? Ведь, уроки ещё?..
– Уроки!.. – усмехнулся Эл. – Тебя же преподаватели зовут, чадо! Забираем тебя у Петрова и персональное занятие устроим.
– Леонид Николаевич, – она упорно называла Стоевского по имени-отчеству, хотя он уже дважды просил этого не делать, словно дополнительный барьер ставила, – а Максим Петрович точно пойдёт?
Эла этот вопрос немного уколол, хотя он всегда был за приятеля спокоен: девушки не обращали на него никакого внимания. Как и он на них. Разве что, как на объект исследования. Случались у Макса прежде, в школьные годы, поползновения, но кончались всегда, почему-то, быстро и плачевно. Леонид в те времена другу сочувствовал, но не совсем понимал, в чём дело: у него этих проблем не было. Может из-за хронического сикоза, вперемежку с дерматитом, от которых подбородок и щёки Курмана перманентно оказывались воспалены и украшены гнойными фолликулитами всевозможных размеров.
– Точно, Машенька, точно.
Лицо девушки вдруг опечалилось.
– Ой, я что вспомнила... Я, наверное, не смогу... Меня подруга после кружка будет ждать, Таня. У неё, как раз, уроки закончатся. Мы с ней погулять по набережной хотели. Мороженое...
Эл почувствовал прилив сил и способность сломить любые преграды.
– А где она сейчас?
– В школе.
– Где?! Она что, школьница?
– Да. В первой школе учится. Здесь рядом, на площади. Думает к нам в мед поступать...
– Тогда берём её с собой. Телефон в учительской знаешь? Нет? Сейчас из ординаторской по 09 спросим.
Подошёл Макс, охватил Машу цепким взглядом.
– О, голубки уже спелись? Отлично. Вот, и таможня даёт добро. Мишаня даже обрадовался, что мы мешать не будем его вербальной дефекации.
Дым стоял вязкой стеной, из-за чего сидящие вокруг столов казались нереальными тенями, постоянно меняющими форму. Просто улей фантомов среди портфелей, кейсов и пивных кружек. Вокруг, насколько проникал взгляд, плавали молодые студенческие рожи, часто Максу и Элу знакомые. Разговоры, крики, смех сливались в шумовой фон, из которого выпадали отдельные, выразительные слова. Всё это, вместе с сизыми тучами и кислым пивным духом, висело над головами густо, как жирный бульон. Девушки начали морщить носы, но Макс их успокоил:
– Настоящая опасность невидима, крошки. А это неудобство исчезнет через три минуты.
Столик у колонны под плакатом «Но смокинг» был свободен. Ядовитая атмосфера скоро действительно перестала ощущаться.
– По три для начала? – спросил Макс. – А дамы что будут?
– Нам, если можно, мороженое, – смущаясь ответила Маша.
– Зачем за меня говоришь? – подала голос Татьяна. – А мне, вот, пива захотелось.
Мир тесен: Леонид оказался с ней немного знаком – приятель их среднего брата Евгения, Колька Бакланов, приводил её как-то в начале лета с собой на пляж. Эл вспомнил, как в тот раз удивился: Танька была ещё совсем соплёй, девятый только закончила, но имела обалденную, вполне сформированную фигуру, и вела себя вполне самостоятельно, даже слегка Колькой понукала. Теперь, за три прошедших месяца она ещё больше заматерела: темноволосая, с вызывающим взглядом карих глаз и весьма развитыми, для худышки и школьницы, формами, Танька усвоила манеры взрослой женщины.
Эл припомнил, что Джек, так они в семье звали Женю, рассказывал про знакомство Коляна с этой девчонкой. В то время парни учились на последнем курсе художественного училища, на оформительском отделении, и вдруг заметили: бегает в «художку», то есть в художественную школу, некая восьмиклассница Таня. Ноги от груди, а грудь, как у Бордо. Бегает, а сама и глазами, и задницей по сторонам вертит, на старшекурсников поглядывает. Приключений, одним словом, ищет. Джек на эти дела стойкий товарищ, морально упёртый, а Бакланов слабоват оказался. То-сё, завязалось у них… отношения. Джек думал, что это ненадолго, но просчитался: влип Колян с этой школьницей по самые уши. И понятно, в целом, из-за чего.
К распределению Татьяна своего Николя даже с его отцом сумела помирить, с которым тот много лет не общался, с тех пор, как Бакланов-папа в Москву укатил. И не без выгоды: сыночек сумел вчистую от армии отмазаться, да ещё свободный диплом получить. Сейчас он уже почти два года в каком-то кинотеатре художником числился, где на работу можно, вообще, не появляться, только зарплату получать, да срока ждал, когда Танька в законный брак вступить сможет. Вот до какой степени, она его, бывшего ловеласа, захомутала.
Макс растворился в дыму, оставив за собой перетекающие струи.
– Леонид, а вам Джек письма пишет? – спросила десятиклассница. – Нам с Колькой регулярно.
– Пишет изредка. Маркизе в основном.
– Кому, кому?
– Да маме, – спохватился Эл.
– А здорово он изменился, правда? Как армия, всё-таки, души уродует! Прямо дуболом стал. Всё про «защиту покоя отечества» пишет... Нам цэу даёт, как правильно жить... Он там не свихнулся часом?
– Это, вряд ли, – холодновато отозвался Леонид. – Я сам два года оттрубил, но на моё психическое самочувствие друзья пока не жалуются... А как твой Колян поживает? – поинтересовался он, чтобы сменить неприятную тему. Танькины манеры его начинали немного раздражать. Совсем малявка, а что себе позволяет! – Не видел его что-то давно... Не сладок, наверно, в наше время хлеб художника... Или вы разбежались уже?
– Почему разбежались, – обиделась школьница. – Скоро у нас свадьба.
– Как это?.. – не понял Леонид. – Ты же ещё того... Несовсемлетняя...
– Фу, глупости какие. У Кольки папашка – высший класс. Стоит ему мизинцем пошевелить, так и в детском саду распишут. А если по закону нельзя – закон переделают.
Не успели мутные восьмёрки успокоиться, как перед столиком снова возник Макс, уже с десятком пенящихся кружек, никелированной криманкой и ушами на самой маковке. Он успевал везде, а, точнее, словно хороший итальянский брадобрей, находился одновременно и тут, и там.
– И кем же наш папа работает? – сходу влез он в разговор. – Волшебником?
– Не скажу! – притворно надула губки Таня. – Отобьёте ещё... – и прыснула в кулачок. Это теперь так ученицы шутят. – Он в правительстве заседает. В Москве. Большо-о-ой академик.
Трое молча отхлебнули, Маша опустила ложечку в розовый холодный шарик.
– Ты что, совсем не будешь пива? – спросил её Максим. – Я на тебя кружку взял.
– Я стараюсь не пить алкогольных напитков. – Девушка словно извинялась. – Но если это надо для компании...
– Мэри у нас такая не современная, – защитила подругу Танька. – Ох, и возни мне с ней! Выше крыши. У них в Вязюках девушки до свадьбы не пьют, не курят и не сношаются. Берегут запал. Зато уж потом...
– Что ты такое говоришь, Таня, – побледнела Мария. – Как тебе не стыдно...
– Да хватит тебе, Машка, кривляться! – отмахнулась развитая школьница. – Можешь ты хоть пять минут без этих церемоний?
– Тань… – тонкие пальчики Мэри стиснули ложечку.
– Ну, что «Тань»? Счас ведь не девятнадцатый век. Счас в моде простота и естественность.
– Что же, если девушку попросить ноги раздвинуть, – полюбопытствовал Макс, с прямолинейностью медика, – она, из соображений естественности, должна это быстренько, не ломаясь, исполнить?
Маша покраснела, а Танька смело приняла вызов.
– Если ей самой хочется, то зачем же ломаться? Человек должен скинуть все маски и быть собой.
Макс не спеша освободил первую кружку, отставил в сторону и, откинувшись на спинку стула, закурил. Эл, знающий друга вдоль и поперёк, понял, что тот уже ощутил между ног спину верного боевого конька.
– Ого! Какие заявки от молодёжи! Впрочем, в истории это уже сто раз было. «Долой стыд» и прочее... А, вот, насчёт масок – интересно. Это почти по теме сегодняшних занятий... Знаешь ли ты, милая кроха, что быть собой невозможно при всём желании? Просто потому, как мы сами не знаем, кто мы есть. Живем себе в придуманном мире, каждый в своём, как в бункере. Снаружи – мгновенная смерть. Спасает многослойная оболочка из иллюзий. В процессе жизни они разрушаются одна за другой, а как лопнет последняя – капец...
– О, Боже! – скривилась Таня в притворном ужасе.
– Так что человек не может быть собой, потому что весь мир – лишь отражение в его собственных мозгах, иллюзия. А, значит, и сам человек – собственная иллюзия. Негде ему себя, настоящего, увидеть: нет такого зеркала. И маски, поэтому, снимать не стоит…
– Что же, мира не существует? – спросила Машенька, расширив глаза, готовая всему поверить. – Мы его придумали?
– Ну, почему. Вселенная, конечно, имеется в наличии. Но какая она, не знает никто, и не может узнать в принципе. Если он не Бог, конечно. Вспомните: совсем недавно всерьёз считали Землю блином. Теперь все думают, что это просто шар. Человек всё вокруг хочет упростить под свои куцые мозги.
– Ну, поехали... – разочарованно пробормотала Танька и вынула из Максовой пачки сигарету. – Философия - морософия...
Макс не обратил на реплику девочки внимания. Теперь он обращался только к Маше.
– Понимаете, девочки: растения, если условно, живут в линейной системе: верх – солнце, низ – пища. Водомеры на болоте – на плоскости. Животные, особенно птицы, в объёме. Человек немного познал время. А это уже четвёртое измерение. Кто же теперь заявит, что «четыре» – это предел?
– Я ни за что не заявлю, – на таком серьёзе заявила Машенька, что Эл чуть не рассмеялся от умиления. – Но вы, Максим Петрович, немного уклонились... Простите...
– Вы так считаете, мисс?
– Он просто, как настоящий герой, пошёл в глубокий обход, – хмыкнул Леонид.
– Точно, – согласился Максим. – Что ж, я готов срезать угол. Итак, на каждом из нас множество масок, а настоящего лица и нет вовсе. Мозг не знает про себя ничего. Все ищут себя в дебрях рефлексий – все века это делали, – и не могут найти. Легче на воде рисовать...
– Нет, – всё так же серьёзно сказала Маша, – мне ваша теория нравится ещё меньше, чем Танина.
– Что ж, девочка, – вдруг почему-то взбеленился Макс, – ты считаешь, что человек может постигнуть себя? Истину? Охватить сознанием Вселенную? Вот так, запросто, без хитрого ключика для его запертых мозгов?.. Или ты у листа бумаги третью сторону ищешь?
– Зачем третью? А, может, там между строк что написано?
Вот, так, Мария! Вот, так, наивная девочка.
– Это как? – подбодрил её Леонид.
– Ну, раз есть человек, и есть окружающие люди, значит, они все друг в друге отражаются. И мне кажется, можно увидеть своё лицо в другом. Особенно, близком. И очень, наверно, похожее на правду. Тут от чуткости зависит... И не надо в себя зарываться...
Девушка произнесла этот монолог и снова смутилась. Её стыдливость выглядела чрезвычайно сексуально. Особенно на фоне бесстыжей малолетки-подруги. Непонятно с чего, но Макс взъярился всё больше.
– Глупости говорить – много ума не надо. Чего нам в других искать, когда в себе не разобраться! Внутри любого такая гадость цветёт, что куда уж на окружающее замахиваться! От тех, кто мир пытается постигать, да улучшать, все беды на свете!
– Она, ведь, не об этом, Макс, – вступился за Машу Леонид. Он почувствовал, что к его трепету от внешнего облика девушки начинает добавляться восторг от её тонко организованной души. – Зачем шельмовать? И чего ты раскипятился?.. Не мир она предлагает улучшать и постигать, а себя. То же самое, кстати, что и мы всегда говорили. Только немного иным способом: через других. И тут, мне кажется, стоит подумать...
– Ну, думай, думай... – ледяным голосом процедил Максим. – Человек сто тыщь лет ничего не придумал, так, может, тебе удастся...
– Что же, Максим Петрович, по-вашему, мир совсем не познаваем? – робко спросила девушка. – А как же новые открытия? Прогресс?
Надо же! Не испугалась такого грозного, очкастого и прыщавого дядьки-аспиранта! Во, молодёжь даёт! Макс, как хорошо прогретый двигатель, завёлся мгновенно:
– Все эти открытия – полная туфта! Только в дебри уводят. Гиперплазия тканей и элефантиаз! Слоновость, по-вашему... Прогресс? А куда, подумай, он ведёт, этот технический прогресс? Уж, точно, не на познание тайн собственной души... У опухоли, тоже прогресс бывает. В онкологии.
– И вы уверены, что нет способа даже приблизиться к правде?
– Если ты, крошка, имеешь в виду, что однажды кто-нибудь из нас, людей, сможет прорваться к истинному пониманию мира только поднапрягши свои мозги – то, безусловно, это – чушь собачья! В лабиринте можно тыкаться сколько угодно, сдохнуть от старости или сойти там с ума, если не знать принципа, как искать выход! А выход есть. Точнее, вход... Да, Пятое измерение существует. Там человек может постичь истинного себя, но непосвящённым туда доступа нет, потому что у них нет ключика от двери...
Леонид вздрогнул: друг подобрался к их сокровенной тайне слишком близко.
– Макс... – тормознул он разошедшегося приятеля. – Угомонись. Развёл диспут. И, вообще, мне здесь надоело...
– И куда? – заинтересовалась Татьяна.
– А пошли к моим предкам? – вдруг вырвалось у Стоевского. – А, Макс? Надо же тебе хоть разок побывать. С отцом тебя помирю. Девочек с ним познакомим.
Он предвидел, что зазвать компанию в гости будет не просто, но почему-то вдруг очень захотелось. Особенно Макса, который так ни разу в его «родовом гнезде» и не был.
– Наконец-то, дельная мысль, – сразу откликнулась Татьяна. – Но с профессором знакомить меня не надо: пару раз я уже была, удостоилась. Могла и больше, да Колька, гад, не берёт, хотя сам постоянно у вас торчит.
– А ты, Машенька? Пойдёшь? – Эл чувствовал себя закипающим чайником. Сердце опять рвалось из железного кулака и сплошным синяком молотило по рёбрам. Порядочно ли это: Машу – к родителям? Как же долг перед Ритой? А почему он всем что-то должен?
– А меня, считаешь, уже уговорил? – сердито проворчал Макс. – Я что, намекнул как-то, что сегодня особый день? И с батей твоим мы здорово тогда в библиотеке поцапались.
– Да что на тебя в тот раз, кстати, нашло?
– Ничего. Просто всегда я чуял: он на меня заочно, ещё со школы, взъелся. Так что валяйте без меня. Я лучше к Рите загляну.
Вот, скотина! После такого выступления Маша, конечно, откажется. Чёрт бы подрал этого Курмана и его упрямство! Ещё друг называется. Мог бы пожертвовать, хоть раз, своей гордыней. Леонид понял, что от согласия приятеля зависит решение компании.
– Да, ладно, ломаться-то. Давно вам пора снять этот вопрос...
– Кстати, Колян сегодня должен быть у вас, – вмешалась вдруг Танька. – Вот, хохма будет!
И Макс совершенно неожиданно согласился.
Друзья решили шикнуть и подвезти девочек на таксомоторе, но после получаса безуспешных попыток его поймать, сели в трамвай, как все нормальные люди. Через двадцать минут вышли на проспекте. Между остановкой и конечным пунктом перемещения располагался «Гастроном». Очереди здесь, конечно, как всегда были приличные, со зловредными бабками, но Максим давно научился ускорять процесс личного «отоваривания» в любой точке советской торговли, даром, что ли, учился на психотерапевта. Компания вывернула карманы, высыпала содержимое сумочек, набралась довольно приличная сумма, но Курман гордо отверг эти поскрёбыши. Он скользнул под прилавок в кабинет заведующей, и скоро вышел оттуда с тяжёлой картонной коробкой.
На кухне сидели Николай Львович Стоевский с Коляном, пили разбавленный спирт, заначенный Леонидом, потому что Бакланову было лень сбегать в магазин за коньяком. Они говорили о работе. Профессор Стоевский жаловался приятелю сына на бардак в университете, на распущенность нравов среди преподавателей, на выскочек и «волосатые лапы». В ответ Бакланов под большим секретом поделился с отцом друга имеющейся информацией о тайной жизни этого учебного заведения, где преподавал историю древнего мира ничего не подозревавший Николай Львович. Художник поведал о подпольном кружке, наглухо законспирированном, но довольно широком и активном, который свил в альма-матер прочное гнездо. Назвал даже фамилии двух доцентов, которые всем заправляют. Источник сведений Колян назвать отказался, но заверил, что он вполне надёжен. Когда в квартиру ввалилась возбуждённая компания, завкафедрой и выпускник художественного училища немедля свернули разговор.
Состоялась церемония приветствий и знакомств. Знакомить пришлось только Коляна с Максом, да представлять стесняющуюся до красноты Машу хозяину. Николай Львович принял её очень благосклонно, решив, что это Максим, наконец, одумался и заинтересовался женским полом. При этом аспиранта жестом дружелюбия он всё же не удостоил, а, отвернувшись к сыну, довольно язвительно шепнул, что, может, теперь прыщи, застрявшие на Максовом фейсе сверх всяких сроков, начнут покидать насиженные места. Между Курманом и профессором издавна сохранялись натянутые отношения, причины которых Леонид не понимал.
Все расселись на просторной профессорской кухне. Максим, не замечая сухости хозяина, весело выгрузил содержимое коробки на стол. Через пять минут чопорность бесследно исчезла, каждый нашёл себе собеседника. Курман с Баклановым сошлись и заобщались как-то сразу, а через полчаса, несмотря на разницу в возрасте, выглядели уже закадычными друзьями. Леонид плавал в опьяняющих волнах необычности переживания. Конечно, из-за присутствия Маши. О том, что дома его ждёт Рита, он старался не думать. Максим, в качестве надёжного друга, был просто безупречен: вспоминая о своих обязанностях кавалера, он периодически отрывался от Коляна, подключал к беседе Машу, и отец ничего не заподозрил.
Пришёл из школы Антон, младший Стоевский, бросил портфель и уселся со всеми. К пяти часам с работы вернулась Регина Альфредовна. Стоевскому-папе слегка попало за беспорядок в кухне, за плохо накормленных гостей, а уже минут через сорок раздвинутый стол в гостиной был прекрасно сервирован и аппетитно благоухал. Маша во всём помогала Маркизе, причём, весьма сноровисто и умело, и между ними тоже быстро возникло взаимопонимание.
Эл отозвал друга в прихожую.
– Макс, у тебя с собой?
– Ты что, прямо здесь хочешь? А если заметят?
– Не ссы, всё окей будет. Мне нельзя эксперимент прерывать. Иначе всё сначала придётся.
– И каких тебе? Над чем сейчас «работаешь»?
– А ты забыл, что ли? – немного обиделся Эл. – «Коды» шесть штук давай.
– Точно. Только не забывай записывать всё.
– Само собой… Мне так хорошо, почему-то...
– Оно и видно. Хочешь, чтоб ещё лучше?
– Говорю ж тебе, – попытался рассердиться Леонид, – время подошло.
Максим, вздохнув, слазил в грудной карман, отсыпал в ладонь приятеля несколько белых кружков и ушёл отвлекать публику. Леонид проглотил таблетки и вышел на лестничную площадку покурить. Скоро он почувствовал в области желудка знакомую теплоту, которая всё нарастала и, наконец, начала пульсирующими волнами разливаться по всему организму, забираясь в каждый орган, в каждый закоулок души. Эл почувствовал необыкновенную лёгкость в теле и ясность в мозгах. Казалось, оттолкнись ногами от подоконника и полетишь...
Весь вечер он был весел, оживлён и разговорчив. Он был центром и кумиром стола. Машенька смотрела на него такими горячими глазами, что родители что-то, всё же, заподозрили, хотя и сами не могли налюбоваться сыном. Профессор Стоевский тоже был в ударе и на невиданном подъёме. Его было просто не узнать. Обычно он пил мало, а тут набрал небывалую дозу и сел на своего конька -- культуру древнего Междуречья. Когда Макс вызвал такси и уехал к себе на Канавы, Антон убежал гулять, а женщины ушли на кухню с посудой, Николай Львович под большим секретом поведал старшему сыну и тёзке-художнику об удивительной археологической реликвии, завещанной ему одним, недавно умершим, ассириологом.
Никогда прежде он о ней не рассказывал, держал в большом секрете. Хотя Леонид кое-что знал от Антона о таинственных кусках керамики, с которыми бесконечно увлечённо возится отец, обложившись толстенными книгами и сверяясь по затрёпанной тетради. Колян за историю о клинописных табличках сразу зацепился: стал хвалиться своим отцом, страстным коллекционером, очень влиятельным и очень богатым человеком, и уговаривал продать ему уникальные древности. Так пристал, что профессор, заметно протрезвев, начал нервничать и жалеть о своей болтливости.
– Ты же, Николай, отца прежде не очень жаловал, – спросил он. – Вы помирились?
– Спасибо Танюше, – немного остыв, проговорил Бакланов. – Это она настояла ему позвонить. А потом мы даже к нему ездили. Десять лет я его не видел до этого. И не больно хотел.
– А что так? – спросил Эл.
– Да с тех пор, как, после смерти мамы, он меня сюда из столицы спровадил. К бабушке.
– Но скоро нас будет самая дружная семья в мире! – гордо высунулась из кухни Танька.
– Не болтай зря, – проворчал Колян. – До дружбы ещё далеко. Бабка твердит: это он маму до самоубийства довёл. Бесконечными бабами… Не знаю, смогу ли я это простить…
Вечером молодые вышли все вместе. Татьяна повела укладывать своего художника в его постель, пока ещё небрачную, но от этого не менее сладкую. Николай жил на Бекетовке, в домах «народной стройки» у глухой бабушки, которой было всё до фени. Леонид, полный счастья и радостного возбуждения, пошел провожать юную фею Мэри до общаги. На крыльце они первый раз поцеловались. Девушка дрожала, но не сопротивлялась.
Дома Эла ждала Рита, иначе Марго. Он удачно соврал, и она легко поверила, потому что хотела поверить. Да и просто хотела. Сутки закончились очень неплохо, и с ними трудно было расставаться. Даже после необычайно продолжительного и бурного финального акта, к Леониду совершенно не шёл сон. Бодрствование затянулось, стало нездоровым, и это начало тревожить. А к концу ночи вдруг навалилась такая невиданная тревога и тоска, что он первый раз в жизни всерьёз задумался: так ли уж хорошо жить в этом мире. Разбухшая до чудовищных размеров совесть грызла душу своими стальными зубами, как крыса сухарь. Грудь щемили и спирали волнение и страх, словно на краю бездонной пропасти, в которой нельзя разбиться, а можно только падать. Падать вечно с готовым к обширному инфаркту сердцем.
Как близок он к той запретной черте, когда возвращение назад, к нормальной жизни невозможно? Почему он не может как все? Почему без конца копается в душе, которая откликается на это страхом за свою будущую, неотвратимо приближающуюся, пустоту? Почему нельзя спокойно жить с любящей и любимой женщиной? Или, в конце концов, уйти к другой, столь же любимой, и, похоже, любящей? Зачем надо постоянно искать себе страдания? Кто там засел у него в печёнках? Кому всё мало и мало?
Леонид вскочил и заметался по комнате, дёргая себя за волосы. Господи! Почему ты не даёшь спокойно, не мучаясь, любить сразу двух? Когда-то предкам Ты запросто это позволял. И даже не двух. У каких-нибудь зачуханных троглодитов всегда имелся приличный гарем. И никто не комплексовал. Золотое времечко, когда о ревности не имели понятия. О совести тем более... А может к чёрту парные браки? Это выдумка цивилизации, а не природы! И она, похоже, сделала полный виток...