Пушкин и Горчаков: лицеисты - соперники
(Документально-художественный рассказ)
Благодаря замечательному акварельно-карандашному портрету работы художника Ореста Кипренского, запечатлевшему Наталью Кочубей в возрасте тринадцати лет, мы хорошо знаем, как она выглядела в самом начале общения с Пушкиным-лицеистом: вполне очаровательное создание, главным достоинством которого были большие, выразительные, черные глаза. Именно такую Наталью и полюбил молодой Пушкин. Но не только он. Вслед за ним влюбился в графиню и его друг-лицеист Александр Горчаков.
Князь Александр Михайлович Горчаков, «рюрикович», как заносчиво бравировал он перед своими менее родовитыми однокашниками, природой был щедро наделен превосходной внешностью, незаурядным аналитическим умом и многими талантами, граничившими с гениальностью. Наставники Горчакова заметили это еще в первые лицейские годы. Конференц-секретарь Лицея, профессор русской и латинской словесности Николай Федорович Кошанский, давая характеристику князю, писал (цитирую по книге Руденской М., Руденской С. «Они учились с Пушкиным»): «... Александр Горчаков один из тех немногих питомцев, кои соединяют все способности в высшей степени: особенно заметна его быстрая понятливость <…> соединяясь в нем с чрезмерным соревнованием, прилежанием, особенно с каким-то благородно-сильным честолюбием, превышающим его лета, открывает быстроту разума и некоторые черты гения...» Профессору Кошанскому вторит директор Лицея Егор Антонович Энгельгардт: «... Сотканный из тонкой духовной энергии, он легко усвоил многое и чувствует себя господином там, куда многие еще с трудом стремятся. <…> Если в схватывании он выказываем себя гениальным, то и во всех более механических занятиях царят величайший порядок и изящество...»
Во втором послании «Князю А.М. Горчакову» (1817 г.) Пушкин писал:
И нежная краса тебе дана,
И нравиться – блестящий дар природы,
И быстрый ум, и верный, милый нрав;
Ты сотворен для сладостной свободы,
Для радости, для славы, для забав.
Они пришли, твои златые годы,
Огня любви прелестная пора.
......................................................
О, скольких слез, предвижу, ты виновник!
Измены друг и ветреный любовник,
Будь верен всем – пленяйся и пленяй.
Двое гениально одаренных юношей потянулись друг к другу. Пусть они расходились в характере избранных для себя жизненных путей, пусть в их отношениях царил дух честолюбивого состязания, соперничества, пусть рознились их взгляды на многие аспекты общественной жизни александровской России, все же главным было взаимное признание «исключительности друг друга» (выражение Сигурда Шмидта) и потребность серьезного общения по литературным вопросам.
Сигурд Оттович Шмидт, академик РАО, профессор кафедры источниковедения Историко-архивного института, в статье ««Все тот же ты для чести и друзей». Лицейская дружба поэта и дипломата» пишет: «...Именно Горчаков был более других подготовлен к тому, чтобы Пушкин его избрал слушателем и критиком своих стихов. <…> Высокоразвитое у обоих и ценимое друг у друга чувство собственного достоинства опиралось еще в отроческие годы и на сознание глубины своих генеалогических корней; при этом имело значение, можно полагать, и то, что оба они происходили от обедневшей аристократии. Вероятно, сближало юношей и рано развившиеся эротические интересы (что подчеркивается в лицейских стихах).»
Нужно ли напоминать, что именно отроческие годы характеризуются, в первую очередь, гиперсексуальностью, налагающей существенный отпечаток
на поведение, интересы и приоритеты юношей? Пушкин и Горчаков, друзья- соперники, были наделены ею в высшей степени.
В первом послании «Князю А. М. Горчакову» (1814 г.) Пушкин, поздравляя друга с днем ангела (30 августа), спрашивает его:
Что должен я, скажи, в сей час
Желать от чиста сердца другу?
Глубоку ль старость, милый князь,
Детей, любезную супругу,
Или богатства, громких дней,
Крестов, алмазных звезд, честей?
..........................................................
Дай бог, чтоб в страстном упоенье,
Ты томной сладостью в очах
Из рук младого Купидона,
Вступая в мрачный чолн Харона,
Уснул... Ершовой на грудях!
Евдокия Семеновна Ершова, молодая, очень красивая тридцатидвухлетняя супруга столь же молодого генерала Ивана Захаровича Ершова, летом 1814 года изредка приезжала из Петербурга в Царское Село, чтобы навестить своего племянника-лицеиста (кого именно – неизвестно), сына безвременно скончавшейся старшей сестры. В один из таких приездов ее заметили Пушкин и Горчаков. Она сошла с коляски, остановившейся недалеко от них, и, оправив пышную юбку, грациозной походкой, словно пава, проплыла мимо застывших от восхищения юношей. Их поразила откровенно открытая, почти до сосков, белоснежная грудь Евдокии Семеновны, мерно колыхавшаяся при каждом ее шаге. Когда женщина скрылась за поворотом ведущей к Лицею аллеи, вспотевший Пушкин дрожащим голосом спросил Горчакова:
- Это что за мимолетное видение? Кто она – искусительница отроков?
- Хороша Параша, да не наша, – философически заметил Горчаков. –Анализируя разговоры в дортуарах, я, кажется, догадался, кто она – это жена героя Бородина, генерала Ершова.
- Так ты уже интересовался ею?
- Исключительно в качестве умственного упражнения, – весело подмигнул Горчаков.
Разбушевавшиеся гормоны толкали молодых людей на подвиги, которые лицеисты неумело старались скрыть друг от друга. В дортуарах завелись тайны, перешептывания и все чаще слышались тяжелые вздохи неудачников. В эту пору даже признанный ленивец Антон Дельвиг разразился энергичными гусарскими стихами:
..............................................
Светлый Мозель восхищенье
Изливает в нашу кровь!
Пейте ж с ним вы мук забвенье
И болтливую любовь.
Выпили? Еще! Веселье
Пышет розой по щекам,
И беспечное похмелье
Уж манит Эрота к нам.
Вздыхал и Пушкин, более года мечтавший о Наталье Кочубей, но встретивший с ее стороны лишь холодную вежливость воспитанной девушки. За все время нечастых встреч ему не удалось сорвать с ее губ ни единого поцелуя, не говоря уже о нечто более желанном. К Пушкину она была холодна, как Кагульский чугун, возле которого назначались встречи, и ни за что не соглашалась следовать за ним в дальние темные аллеи, куда он настойчиво пытался ее заманить.
К лету 1814 года Пушкину надоела пустая возня с молоденькой графиней. Его мысли и чувства устремились к другой, более доступной Наталье – крепостной актрисе домашнего театра графа Варфоломея Васильевича Толстого, очень красивой и тщательно охраняемой его любовнице («канарейке» - по выражению Антона Дельвига). Впервые Пушкин увидел ее в прошлом году в спектакле графского театра, куда лицейские воспитанники получили, наконец, свободный доступ. Давали камерную оперу «Севильский цирюльник», написанную итальянцем Паэзиелло. Как либретто оперы, так и музыка к ней были сработаны на весьма посредственном уровне, усугубляемом, к тому же, плохими голосами и беспомощной игрой солистов на сцене. Партию Розины исполняла Наталья, про которую все знали, что она бывшая камеристка графа, учившаяся пению у дьячка из церковного хора, и что у нее от природы весьма широкий диапазон на редкость крепкого голоса. Злые языки поговаривали, что престарелый Варфоломей Васильевич особенно высоко ценил диапазон голосовых связок любовницы в своем алькове, поскольку любовную игру она начинала протяжным «а-а-а!» где-то в середине малой октавы, а заканчивала визгливым си-бемоль едва ли не в третьей, что самым парадоксальным образом подхлестывало и с горем пополам поддерживало на должном уровне слабеющие силы графа.
Глядя на сцену, Пушкин не слышал звучания вполне приличного оркестра, не замечал бестолкового хождения Розины и бездарного пения партнеров – он неотрывно, жадно-взволнованным взглядом, следил за аппетитными формами ее тела, лишь изредка обращая внимание на красивое лицо, обрамленное напудренными локонами театрального парика.
- Что, Саша, хороша канарейка? – добродушно толкнул Пушкина в бок сидевший в соседнем кресле Дельвиг.
- Хороша-то хороша... Только как мне, Тося, добраться до нее? Говорят, граф Варфоломей пуще турецкого султана стережет свой гарем.
- Пустое. Канарейку надо брать в ее же клетке. Так надежней, да и присмотра, думаю, поменьше, - рассудительно, с легкой улыбкой прошептал Дельвиг. – Надо только изучить образ жизни и привычки графа. Авось и к канарейке отыщется лазейка.
- Ты прав, Тося, - кивнул Пушкин.
Тем временем в оркестре прозвучали финальные аккорды. Из зала послышались жидкие аплодисменты, в основном, лицейских воспитанников, большинство из которых впервые слушали оперу. Тотчас на сцену для раскланивания с публикой выбежали артисты во главе с примой Натальей. Лицеисты усилили аплодисменты, и тогда Пушкин, вскочив со своего кресла, начал во весь голос скандировать:
- Браво, Наталья! Браво! Браво-о-о!!!
Было заметно, что Наталья смутилась от такого неожиданного и бурного признания ее таланта. Она внимательно, с благодарной улыбкой, посмотрела на восторженного кучерявого поклонника и, конечно, запомнила его. В порыве чувств Пушкину даже показалось, что она едва заметно ему подмигнула.
Выходил Пушкин из театра в полной уверенности, что безумно влюблен в эту прелестную актерку, грядущие встречи с которой сулили воплощение в жизнь самых пламенных видений его юношеских снов.
Так и мне узнать случилось
Что за птица Купидон;
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь – и я влюблен!
................................................
Миловидной жрицы Тальи
Видел прелести Натальи,
И уж в сердце Купидон!
Так, Наталья! признаюся,
Я тобою полонен;
В первый раз еще – стыжуся –
В женски прелести влюблен.
.................................................
Я один в беседке с нею,
Вижу... девственну лилею,
Трепещу, томлюсь, немею...
И проснулся...
...................................................
Подсказанный Дельвигом план соблазнения «канарейки» Пушкиным был воплощен в жизнь безукоризненно. Не стану описывать перипетии этого действа – они не входят в задачу нашего повествования – процитирую только небольшой отрывок из блестящего романа Александра Александрова «Пушкин. Частная жизнь», в котором автор весьма убедительно произвел реконструкцию заключительного этапа отношений поэта с крепостной актрисой:
«...все знали, что по ночам Пушкин наладился бегать к Наталье, артистке графа Толстого. О том, как происходили эти встречи, уже ходили легенды. <…> Горчакову хотелось послушать, сам он пока не мог похвастать победами. <…>
- Да как же тебе удается так часто у нее бывать? Как граф Варфоломей Васильевич?
- В нем-то вся и штука, - усмехнулся Пушкин. – Ты ведь знаешь, что граф – известный дилетант, большой любитель игры на виолончели <…> Вечерами он занимается в отдельной зале на половине, где живут его наложницы. Одна дверь комнаты, где живет Наталья, выходит в залу к графу, а другая – в коридор. За Наташей почти всегда следят, при ней живет мамка, но когда появляется граф, мамка спускается в девичью, где находятся остальные артистки. Граф приходит играть и забывает все на свете, я пробираюсь в соседнюю комнату из коридора. Граф пилит на виолончели, а я пилю его Наталью. Граф затихает, мы затихаем. Граф начнет, мы заканчиваем!»
Ремарка для ясности: жена графа Варфоломея, графиня Толстая, урожденная Протасова, будучи известной причудницей, развела в доме такое неимоверное количество кошек и собак, поголовье которых год от года множилось беспрерывными приплодами, что они едва помещались на барской половине дома, поэтому граф для игры на виолончели уходил на половину своих «канареек».
Связь Пушкина с Натальей продолжалась до 1817 года, вплоть до встречи его с проживавшей в семье нового директора Лицея Егора Антоновича Энгельгардта молодой вдовушкой, француженкой Марией Смит.
Таким образом, волею судеб именно Наталья (фамилию ее мы не знаем), красивая полуграмотная актриса театра графа Толстого, стала первой женщиной поэта, излечившей его от мучительного платонизма любви к юной графине. Под именем «Наталья I» эта актриса по праву возглавила знаменитый Дон-Жуанский список, много позже вписанный Пушкиным в альбом Елизаветы Николаевны Ушаковой.
С тех пор, как Пушкин увлекся крепостной актрисой и перестал преследовать Наталью Кочубей настойчивыми молениями о тайных встречах, она с неожиданной для себя теплотой и волнением все чаще стала вспоминать другого лицеиста – немного загадочного, высокого, благородного юношу, которого товарищи называли Сашей Горчаковым. Встречаясь с Пушкиным, она невольно заглядывалась на этого загадочного красавца. Среди товарищей он заметно выделялся врожденной грацией, элегантностью и горделивой осанкой, присущими лишь немногим аристократам старинных фамилий. Даже лицейский сюртук сидел на нем не так, как на других: он был словно вылит по фигуре, без складок, морщин и, уж конечно, без каких-либо пятен и прочих неопрятностей, на которые графиня Наталья обращала внимание в первую очередь.
Увлечение Пушкина толстовской актрисой снимало с Кочубей душевную тяжесть ненужных ей любовных притязаний молодого поэта, но в то же время и навевало чувство некоторой уязвленности: как мог потомственный дворянин так быстро и легко променять графиню на крепостную актерку? Но графиня была еще слишком молода и неопытна, чтобы догадаться об истинной причине такой перемены.
Молодой князь Горчаков грезился Наталье Кочубей в образе обворожительного принца на белом коне, который являлся ей в девичьих снах и которого сердце ее, уже созревшее для любви, готово было принять и разместить в своем самом сокровенном уголочке. Горчаков волновал ее воображение, занимал мысли и, в противоположность Пушкину, казался уравновешенным и благородно-сдержанным юношей, не способным распускать руки в самом неподходящем месте. Чем больше Наталья думала о нем, тем лучше начинала понимать, что она влюблена и что встречи с князем становятся для нее насущной потребностью.
Как часто случается в жизни, знакомство их произошло совершенно случайно, в Царскосельском парке, в один из немногих солнечных дней середины июля 1814 года, когда лицеисты большую часть свободного времени проводили на свежем воздухе, радостно предвкушая скорое участие в Павловском придворном празднестве, назначенном вдовствующей императрицей Марией Федоровной в честь победителей Наполеона - вернувшихся из Франции гвардейских офицеров Преображенского, Семеновского, Измайловского, Егерского полков и Гвардейского экипажа, ставших лагерем недалеко от Петербурга.
В тот день графиня в сопровождении тридцатилетней француженки-гувернантки Сюзанны Дюлавье совершала неспешную послеобеденную прогулку по аллеям парка, во время которой гувернантка развлекала ее тем, что подробно рассказывала о необычайно завораживающих ароматах новых духов, изобретенных незадолго до катастрофы 1793 года королевскими парфюмерами. При этом она вполне серьезно уверяла, что француженки с помощью подобных ароматов напрочь влюбляют в себя любых понравившихся кавалеров.
- Это, как у вас говорят, приворотное зелье, только пахучее - добавила Сюзанна, загадочно улыбаясь. – Ведь нос у мужчин устроен так, что едва лишь учует подобный запах, как тут же заставляет хозяина бежать за ним хоть на край света!
- Неужели? – рассмеялась Наталья.
- Да, мадемуазель, уверяю вас!
– Эти духи продаются только в Париже?
- Раньше продавались, при Наполеоне. Сейчас – не знаю. Однако, у меня случайно сохранился небольшой флакончик... Если пожелаете...
- Пожелаю! – быстро согласилась Наталья. – Благодарю тебя, Сюзанна! - и она пылко обняла гувернантку.
- Рада услужить вам, мадемуазель. Однако... слышите звук гитары? Мужской голос так дивно поет... Посмотрим? Это там!.. - она махнула рукой в сторону мраморной беседки, прикрытой зеленой изгородью плакучих ив.
- Удобно ли?
- Конечно, удобно! – улыбнулась Сюзанна. – Вы еще так застенчивы... Но послушайте меня: никогда не бойтесь проявлять инициативу. Отбросьте излишнюю застенчивость - этот пережиток старины, уверяю вас! Только так вы будете повелевать мужчинами.
- Хорошо, давай посмотрим, - согласилась Наталья, и они, осторожно ступая, пошли на голос скрытого зеленью певца.
В беседке, удобно расположившись на мраморных скамейках, трое лицеистов - Пушкин, Горчаков и Яковлев - внимательно слушали Корсакова, который завораживающим мягким баритоном, под собственный аккомпанемент на гитаре, пел только что сочиненный Яковлевым романс «Измены». Пушкинские стихи романса в Лицее знали все; знали и то, что стихи эти Пушкин посвятил Наталье Кочубей, ледяное сердце которой так и не сумел растопить. Это романтическое обстоятельство окутывало слова романса легкой элегической аурой, которую Яковлев чутко уловил и блестяще выразил в проникновенной музыке.
Корсаков и Яковлев были признанными лицейскими композиторами. Когда в 1816 году по приглашению нового директора Лицея Егора Антоновича Энгельгардта учителем музыки и хорового пения стал известный венский виртуоз Людвиг-Вильгельм Теппер, он сразу же выделил из общей массы воспитанников этих двух музыкально одаренных юношей и всячески поддерживал их страсть к сочинительству песен и романсов. Ободрял он и поэтов, особенно Пушкина и Дельвига. Через год на стихи Дельвига сам Теппер сочинит «Прощальную песнь воспитанников Царскосельского Лицея», которую хор лицеистов блистательно исполнит на выпускном акте 9 июня 1817 года.
Пушкин отдавал должное музыкальному таланту Корсакова. В стихотворении «Пирующие студенты» (1814 г.) он посвятил ему одну из строф:
Приближься, милый наш певец,
Любимый Апполоном!
Воспой властителя сердец
Гитарным тихим звоном...
По окончании Лицея Корсаков уехал во Флоренцию для работы в русской дипломатической миссии. Там он серьезно заболел «грудью» (вероятно, чахоткой) и в возрасте двадцати лет скончался. Это была уже вторая потеря среди бывших лицеистов. Узнав об этом, ссыльный Пушкин в стихотворении «19 октября» («Роняет лес багряный свой убор...»), посвященном лицейской годовщине 1825 года, написал:
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж нами нет?
Он не пришел, кудрявый наш певец,
С огнем в очах, с гитарой сладкогласной;
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашел привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.
Но это случится через шесть лет, а пока, в дни всеобщего ликования по поводу победы над Наполеоном, они - юные, веселые и здоровые, полные энтузиазма и веры в благополучную будущность, затаив дыхание, слушали голос талантливого друга. Когда же прозвучала последняя струна его «сладкогласной» гитары, они дружно, не жалея ладоней, выразили свой восторг, на что Корсаков ответил «публике» нарочито сдержанным поклоном, тотчас спародированным «паясом» Яковлевым. Впрочем, и он, как композитор, удостоился своей порции вполне заслуженных аплодисментов.
Когда стихли рукоплескания, Яковлев, обладая исключительным слухом, уловил раздававшиеся за пределами беседки едва слышимые хлопки: ему показалось, что кто-то еще аплодировал Корсакову.
- Друзья, - почти шепотом произнес он, показывая на колыхавшуюся стену плакучих ив. – А ведь нас кто-то подслушивает... И рукоплещет... Там...
Пушкин рванулся к указанному Яковлевым месту, за ним стремглав последовали остальные. Обогнув плети ив, они выбежали на дорожку, по которой в сторону пруда поспешно удалялись две женские фигуры. Увидев их, лицеисты остановились.
- А ведь это Наталья Кочубей с гувернанткой, - сказал Пушкин и, улыбаясь, обратился к Корсакову: - Коленька, тебе рукоплескала сама героиня романса – редчайшая ситуация! Предлагаю догнать ее и поблагодарить за это.
Взволнованный Корсаков утвердительно мотнул головой.
- Догнать, господа, непременно догнать! – согласился Яковлев.
- Думаю, это разумное решение, - вынес свой вердикт молчавший до того Горчаков, и все четверо, сминая пышную траву газонов, бросились наперерез удаляющимся женским фигурам. Они настигли их уже у самого пруда.
Услышав топот бегущих за спиной людей, Наталья вздрогнула, поспешно обернулась, но, узнав молодых людей, остановилась. Остановились и лицеисты.
- Очень мило, господа лицейские, - укоризненно произнесла она нарочито строгим голосом. – У вас что - нет сегодня класса? Зачем пугаете людей на аллеях? Вы разве не знаете, что в Царском Селе разбойничает страшный убийца, которого никак не могут поймать? Люди напуганы...
- Простите, графиня, мы просто хотели вас догнать, чтобы... – начал было оправдываться Пушкин, но Наталья Кочубей нетерпеливо перебила его:
- Чтобы что? Зачем это?
- Чтобы поблагодарить вас за аплодисменты нашему гитаристу и певцу, - сказал неожиданно выступивший вперед Горчаков и, слегка зардевшись, добавил: - Авторам романса, коего и вы не чужды, графиня, весьма лестно было узнать о вашем благоволении, выраженном хлопками в ладоши. Ведь признание творца вдохновляет его на дальнейшее творчество! Не так ли?
- Ах, вот что! Значит, в беседке была ваша компания... Что ж, автора стихов я хорошо знаю, но кто же автор прелестной музыки?
- К вашим услугам, графиня, - нарочито манерно раскланялся «паяс» Яковлев. – Одно ваше слово, и я завтра же сочиню для вас комическую оперу!
- Вы очень любезны, э-э...
- Яковлев Михаил Лукьянович, - представился «паяс». – А еще я могу станцевать тарантеллу...
- Благодарю, не надо, - улыбнулась Наталья. – Но кто же из вас златогласый Орфей?
Пушкин хотел было ответить, но его опять опередил Горчаков:
- Вот, позвольте представить, - он потянул за руку юношу с гитарой. – Корсаков Николай Александрович.
Корсаков с достоинством поклонился Наталье.
- У вас замечательный голос, - сказала она певцу. - Вам непременно нужно в Италию, к тамошним профессорам бельканто. Папенька говорит, что италийский воздух для голоса – лучший бальзам.
- Я так и поступлю, графиня. Благодарю вас.
- Ну, а вы? – повернулась она к Горчакову. – Представьтесь мне сами. Такова моя воля.
- Хорошо... – поклонившись, согласился юноша. - Князь Горчаков Александр Михайлович... рюрикович.
- Очень приятно, рюрикович! Что ж, господа, желаю вам приятного отдыха на лоне природы, а мне пора домой. Да и боязно здесь немного: мало ли что надумает непойманный душегуб?
- А мы проводим вас, - предложил Пушкин.
- О, нет, Александр: со стороны такое шествие будет выглядеть очень смешным. Меня проводит кто-то один... например, Александр Михайлович.
- Я?! – удивился Горчаков и спешно добавил: - Я готов!
- Благодарю вас. Прощайте, господа!
Наталья помахала лицеистам ладошкой и, решительно взяв Горчакова за руку, почти насильно потянула за собой. В какой-то момент Горчаков обернулся. Увидев обращенные к нему взоры застывших в изумлении друзей, он, как бы извиняясь, молча, пожал плечами: мол, я не виноват – меня выбрала дама!
А улыбающаяся Сюзанна, весьма довольная успехами мадемуазель в усвоении ее уроков свободного общения с противоположным полом, едва поспевала за ними.
Фото "Молочница, или Девушка с кувшином" заимствовано из книги "Царское село" издательства "П-2", Санкт-Петербург, 2002.