4. КАЩЕЙ. ПРОФЕССОР.
11 февраля 1981. Среда.
Склянки пробили, как всегда, в 10-45. Тяжело спавший Ибрагим, он же - Кащей, он же в далёком прошлом - Игорь Кащев, услышал этот далёкий звук своей болезненно чуткой печенью и стал выбираться из муторного забытья. Глаза, по давней привычке, он открыл не сразу. Сначала напряг все чувства. «Где я?» – первый и основной вопрос, мелькнувший в мозгу на инстинктивном уровне. От ответа на него зависели все последующие. Чуть разлепив веки, Кащей осторожно, сквозь прутья коротких ресниц, огляделся и с облегчением обнаружил себя на цивильной койке, а не на казённом топчане.
Дальше лежать было бессмысленно и опасно: к горлу уже начали подниматься внутренности. Ибрагим медленно, стараясь не встряхнуть мозги, поднялся и побрёл к ведру с водой. Дорогой он специально пинал пустые бутылки. Может, от злости, а, возможно, чтобы звуки вернули реальность окружающему миру. Стеклотара раскатывалась по углам, сталкиваясь между собой с неприятным характерным звоном.
Кащея мутило. Так всегда бывало у него в начале дня: в горле сидел кусок наждака, в голове – стекловата, в желудке – включённая электродрель. Словно в его нутро из местного Универмага перебрался отдел «Стройматериалы». Макс однажды сказал ему, что виновато «давление», и прибавил какое-то мудрёное слово, которое нормальному человеку невозможно было воспроизвести, и от которого Кащеву стало ещё хуже.
Ужасное состояние повторялось ежедневно, и спасение от него Ибрагим находил только в процессе жизни. Но утром всё начиналось снова. Чёрный вермут обладал неплохим лечебным эффектом, но кратковременным, и до утра никак не доживал. Был и другой, более действенный, способ: быстро, как по волшебству, помогали Максовы таблетки, но проклятый Доктор взвинтил на них цену, и дневной добычи почти никогда не хватало. Стянуть бы пару коробок, да не выходило: Док держал их за запертой дверью своего кабинета.
Кащей зачерпнул целый ковш и с жадностью его осушил. Воду желудок не удержал, она выплеснулась обратно вместе с какой-то жёлтой слизью. Чтобы поправить самочувствие, надо было срочно предпринимать решительные меры. Ибрагим, не одеваясь, выскочил из дома. Улица встретила его режущим глаза светом и ледяными струями с карнизов. Кащей её боялся: считал злопамятным, вероломным существом. Когда бы он на ней ни появился, Мэйн-Дринк находилась в движении, готовя очередную пакость.
Так было и в этот раз: коварные столбы, покачиваясь, двинулись навстречу, тротуар в зловещих выбоинах и рытвинах норовил свалить с ног и раскроить череп, а дома и заборы окружили со всех сторон, заведя свой тошнотворный хоровод. Улица угрожающе пульсировала, то сужаясь до ширины тюремного коридора, то раздвигаясь до размеров плаца. Ботинки от нескончаемых луж сразу промокли насквозь.
Кащев долго и безрезультатно шарахался по кварталу, как чёлн без руля в шторм. Его обмороженные ноги часто предательски подгибались, дрель в животе заменила буровая установка. Наконец, повезло: со второго этажа одного из домов донеслась лихая новомодная песня «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам...»
Ослабев от предвкушения, как Бэн Ган при виде сыра, Ибрагим сделал на крыльце привал. Из-за непривычного покоя после продолжительной качки внутренности снова запросились наружу и… не удержались. Стало очень обидно. Особенно от издевательского смысла песни.
Неожиданно наверху пение смолкло, и раздался чей-то восторженный голос:
– Я благодарен вам, друзья, что умным стал, блин, человеком!..
Кащев вздрогнул, усилием воли подавил в себе злость и вытер рот рукавом. Близость спасительного источника придала сил, и он начал восхождение по скрипучей лестнице.
С детства Игорь Кащев был человеком неугомонной энергии, экспрессии и эксперимента. Правда, на фоне некоторых нарушений познавательной деятельности в виде интеллектуальной недостаточности. Сочетание этих качеств дало гремучую смесь. По матери столь специфические особенности были врождёнными, по отцу – рано приобретёнными. Курить Ибрагим начал, когда выплюнул соску. Относительным трезвенником оставался до третьей попытки окончить пятый класс, но потом, из-за тяги к экспериментаторству, так запил, что посвятил себя этому занятию целиком. По этим и идейным соображениям он покинул ряды детской организации и не принял членство юношеской.
Кащею всегда была свойственна низкая самооценка, которую он компенсировал асоциальным поведением и ролью «отчаянного парня». Роль игралась им неосознанно, но постоянно, поскольку постоянными были внутренние сомнения в её истинности. Ибрагим, в сущности, был глубоко несчастным человеком, хотя и не понимал этого, имел повышенную чувствительность к скуке и потребность в стимуляции извне. В отношении с окружающими он исходил из предпосылки, что все они агрессивно настроенные противники.
Усугубляло положение наличие у молодого Кащева гиперкинетических расстройств. Ещё в чреве матери, вечно пьяной буфетчицы Анки, он проявлял удивительную подвижность, а во время неожиданно начавшихся родов проявил полную самостоятельность. Его двигательная активность, при чрезмерной чувствительности к любым сенсорным раздражителям, была повышена даже во сне. Из-за своей импульсивности, замешанной на врождённой агрессивности, Игорёк часто не мог предвидеть последствия своих поступков, проявлял безрассудность в опасных ситуациях.
За 29 лет своей жизни Ибрагим имел дело только с одной книгой, но читать её, конечно, не стал, да и не смог бы, если б захотел: там было полно совершенно незнакомых букв, – ограничился иллюстрациями. Это был шикарный библиотечный «Атлас нормальной анатомии», конфискованный у одного студента на задворках мединститута. Через пару недель раздел «Половые органы» вытерся до дыр.
Да, читал Кащей с большим трудом, тем не менее на Мэйн-Дринк он прослыл человеком с разносторонним образованием, так как проучился, в общей сложности, более двадцати лет. Из них: семь в школе, пять – в спецшколе, четыре – в зоне, три – в лечебном и два – в лечебно-трудовом учреждениях. Пребывание на воле и попытки устроиться на работу роковым образом заканчивались для него официальными беседами с людьми в погонах или в белых халатах.
Восьмилетку Ибрагим так и не кончил, но спорить умел и любил, в качестве главных аргументов используя свои замечательные кулаки, размерами не уступающие голове. В юности ему нравилось собрать группу единомышленников, человек десять, и отправиться в центр города на весёлый диспут. Но однажды произошло недоразумение: в оппоненты попал сын второго секретаря райкома, вдобавок слабый здоровьем, который не выдержал первого же довода и едва не отбросил коньки. Долго проклинал потом Кащей того очкастого хлюпика, мотая секретарский срок. В зоне, во время той первой ходки, он почувствовал себя, как рыба в воде, и получил ещё одно, уже законное, «погоняло» – Колун.
К настоящему времени он заметно остепенился, стал осторожнее, но с тех пор душу не покидала бессознательная ненависть к очкарикам. Особенно она оживала, когда против желания приходилось этим очкарикам подчиняться и выполнять их поручения.
Несмотря на пошатнувшееся за последнее время здоровье, Ибрагим сохранил бешеную энергетику, и женщины его просто обожали. Он казался им воплощением всех мужских достоинств. Правда, когда любопытный Сер-Жуль просил их эти достоинства перечислить, счёт не шёл дальше «раз». Зато какое, видимо, это было «раз»! Не перегруженный интеллектом мозг позволял Кащею где, когда, сколько и с кем угодно. Поклонницы, если успевали застать героя в сознательном состоянии, исправно его кормили и, главное, поили.
Когда Ибрагим покорил оба этажа и остановился перед дверью с дурацкой табличкой «Не стучать и не входить. Звонить с бутылкой два раза», в его голову закрались сомнения. А вдруг он сегодня не выдержит и сорвётся? Не любил он эту компанию. Их заумные разговоры, которыми морочат целую вечность прежде, чем налить, могут и ангела из себя вывести. Кащей брезговал этими снобами, как всякий настоящий мужчина брезгует всем нездоровым, извращённым... К горлу вдруг опять подступила тошнота, и червяка сомнения пришлось перешагнуть.
Злорадно нарушив все четыре предписания таблички, Ибрагим, сильно постучав, вошёл и сразу окунулся в непроницаемую дымовую завесу и многоголосый гвалт. Застолье, похоже, достигло зенита. Словно грешный Бабилон, о котором как-то рассказывал Дохлый, открыл здесь своё полпредство. Кто-то громко и настойчиво требовал распустить армию и органы. К нему мало прислушивались. Учёный Фил грозно предрекал, что «концетрацептивы – бомба хлеще атомной, и от неё лопнет весь шар», но ему не верили и демонстрировали четверть с мутной жидкостью, на горле которой торчал напружиненный предмет спора. Дворник Был невпопад обвинял несчастного Педро в падении кривой рождаемости. Тот, огрызаясь, шипел, что народонаселение уменьшается скорей «от ловкости рук некоторых мудаков», имея в виду своего оппонента. За ширмой вдруг послышалось мучительное икание и утробные булькающие звуки, заставившие Кащея позеленеть в очередной раз. Женское контральто наставительно изрекло: «Бачила ж: глотай сразу, не держи во рту заразу».
Над столом из клубов дыма, как джинн из бутылки, возник хозяин, легко узнаваемый по степенным жестам и блеску очков.
– А-а, Ибрагим-бек! Как поживает тётушка Гипертензия? Вижу, что неплохо… А мы тут о ловкости рук... Кстати, ты когда-нибудь пробовал перелистывать страницы ногой?
– Ещё чего... – пробурчал незваный гость и вдруг спросил с угрозой: – А я что, на такого похож?
– О, пардон, старина! Не сообразил, – смутился Доктор, – что вы и руками не пробовали... Не желаете выпить чашечку чаю? Или кофе? Удивительное совпадение, но сегодня есть и простокваша. Очень полезная для пищеварения вещь...
Кащева захлестнул жгучий вал ненависти к простокваше, сопровождаемый серией спазмов.
– Нет, – выкрикнул он, как плюнул.
– Так, может, чего другого? – Максим Петрович поднял стакан, наполненный какой-то подозрительной тёмной жидкостью. –Только как же тётушка?
– Я желаю наоборот, – выпалил Ибрагим, но из духа противоречия решительно метнулся к столу, завладел стаканом и быстро вылил в глотку содержимое.
Кадык несколько раз метнулся туда-сюда, и произошло очередное чудо: своенравный желудок, отвергший полчаса назад чистую колодезную воду, принял мерзкое пойло, словно родное. Ещё не совсем веря в происшедшее, особенно в то, что обошлось без длинных предисловий, Кащев ухватил с бумажной тарелки дрожащий кусок лионского брюлле и сильно его понюхал. После чего сел к столу в ожидании следующего тура.
Здоровье резко пошло на поправку. В гору пошло и настроение. После второго стакана, отнятого у Дворника Была, даже захотелось пошутить. Заодно и подколоть надутого Дока, жалкого очкарика, мнящего себя здесь авторитетом, а даже не нюхавшего параши. На случай, когда у Ибрагима возникало подобное желание, а Доктор был рядом, в его арсенале имелась одна универсальная шутка. Никто, кроме него, не смел этой шуткой пользоваться, зато Кащей мог сколько угодно, хоть по двадцать раз на дню. Что он и делал.
Ибрагим уже открыл рот, но тут его стал распирать смех, мешающий исполнить задуманное. Он долго силился выдавить первое слово – всего их в шутке было три, – но тщетно. Процесс затянулся. Временами, казалось, что шутник успокаивается, даже начинает говорить, но потом вновь давился звуками, прыскал и топал в истерике ногой. Отчаянная схватка с приступами смеха перешла в схватки, симптоматикой напоминающие родовые. Все из сочувствия и деликатности прекратили разговоры. Одни стали терпеливо ждать неизбежного исхода, другие попытались, в меру сил, помочь мучительному процессу, отвлекая беднягу добрым, крепким словом.
Наконец, Кащей сумел взять себя в руки и сдвинулся с мёртвой точки. Окружающие замерли, поняв, что развязка близка.
– Док! – выдавил дрожащим языком Ибрагим, и, уже вновь теряя над ним контроль, выдохнул: – Возьми у меня интервью!
Все облегчённо вздохнули и вежливо промолчали. Тон и смысл сказанного были недостаточно учтивы, но никто не насторожился: знали – эту фамильярность Док Кащею позволяет. Дохлый Фил грустно улыбнулся каким-то своим мыслям.
История, скрывающаяся за намёком Кащева, была давняя, совершенно пустяковая и не смешная. Однажды, несколько лет назад, её по неосторожности рассказал в присутствии Ибрагима сам Доктор. С помощью упорного шутника со своеобразным чувством юмора она сперва основательно набила обществу оскомину, затем стала вызывать злорадную жалость, и, в конце концов, превратилась в традицию.
А дело было так. Однажды в трамвае Макс, тогда студент пятого курса, встретил человека со знакомым лицом, и вспомнил, что не раз видел его по местному телевидению.
– Извините, вы тележурналист? – спросил он, протолкавшись к нему вплотную.
– В чём дело? – подозрительно сощурился телевизионщик, словно готовясь выхватить кольт. – Что вы хотите, молодой человек?
– Я вас узнал. Вы ведущий передачи «Наш город», точно?
– Кто вам сказал такую чушь?
– Сам вижу. Не слепой.
– Да что вам от меня надо?
– Ничего. Просто вчера вы сказали, что следующий выпуск готовите о Красных Канавах...
– Ну, что вы ко мне причепились? – вскричал тележурналист уже громче. – При чём тут я?
– Но вы же сами объявили, – растерялся Макс, – что собираете материал и просите всех знатоков «славного прошлого, настоящего и будущего района поделиться с телезрителями».
– Да отстанете ли вы, я вас прошу! Всё не так было!
– Нет так. Я дословно запомнил. И могу рассказать о нашей Мэйн-Дринк совершенно уникальные вещи.
– Ну, вот. Я так и знал… – обречённо прошептал телеведущий и вдруг взвыл: – Хватит! Я что ли писал этот грёбаный сценарий?!
– Так вы не возьмёте у меня интервью?..
– Уйдите, ради Бога! Не хочу я вашего интервью! И не могу, поймите! Это не в моих принципах… Возьмите лучше вы у меня… кошелёк. Он, всё равно, пустой.
– Да за кого вы меня принимаете? – возмутился студент Максим. – Я, ведь, хотел просто правду людям…
Тут нервы журналиста вдруг сдали окончательно, и он заверещал истошно на весь трамвай:
– На помощь!!! Милиция!!! Ну, что вы там торчите, как истуканы?! Держите его!!!
И Максиму пришлось всю ночь просидеть в одном из кабинетов мрачного серого здания на Воробьёвой горе, где у него допытывались, откуда он знает работника телевидения Мухина. И ещё сутки в подвале районного отделения, пока устанавливали его личность. А потом, чтобы бумага не ушла в мединститут, пришлось половину стипендии оставить в соседнем магазине. С тех пор Док никогда больше не напрашивался на интервью.
Ибрагим просмеялся, обессилено откинулся на табурете и миролюбиво сказал:
– Ладно, шеф. Не обижайся. Я шучу.
Макс пожал плечами и не ответил. Компания вновь начала оживать, потянулась к стаканам. Из угла с раскладушкой внезапно послышался кашель и шум небольшого водопада. Наставительное контральто изрекло новую истину: «Бормоту не нюхай – не полезе у брюхо». Кащей побледнел, но его традиционная острота осталась позади, и про него забыли. Разговор постепенно возобновился.
– Все трезвенники – того, – предложил тему Дохлый Фил, крутя пальцем у виска, – серая посредственность. Ну, где, скажите, вы видели непьющего гения? Я лично не встречал.
Все одобрительно зашумели, желая принять участие в беседе.
– Вот потому Россия – инкубатор гениев, – сделал широкое обобщение Педро.
– Ага. Куда ни плюнь: одни гении, – высказалось из-за ширмы контральто.
– Точно, – подтвердил непослушным языком Дворник. – Непьющие – это как ложка дёгтя на новый ватник …
Он усиленно лечил полученную от супруги психофизическую травму, но мышцы спины с трудом удерживали его тело в положении прямосидения. Толстяк Педро ласково страховал приятеля от падения с табурета, но, желая сохранить объективность, решился на осторожное возражение:
– Так то оно так, но согласитесь, друзья: матушке-природе для чего-то, ведь, нужны и трезвенники. Для контраста, может быть? Или как грозное предупреждение?
– Не без этого, – согласился Фил. – Но больше – для развода. Кто-то, ведь, должен нас гениев делать.
– Фу, гадость… – с отвращением произнёс Педро. – Вот, ты, Дохлый, всегда как ляпнешь …
– Но странные они, всё-таки, существа, – произнёс молчавший до этого брюнет с густой бородой, сидящий, как на кнопках. – Могут днями, даже неделями без питья обходиться. Что же они делают всё время?
– Если я не выпью, – раздался вдруг снизу слабый, умирающий голос, – я просто не чувствую себя...
Все полезли под стол и вытащили на свет, Сер-Жуля, неизвестно как там оказавшегося. На морщинистых щеках старика отчётливо виднелись высохшие русла недавних слёз.
– У Жульки несчастье? – предположил кто-то. – Может, он хочет поделиться?
– Я с радостью рассказал бы своё горе, – просипел старик, шмыгая носом и сжимая пустой стакан обеими руками, словно отогревая птичку, – но горло, братцы, совсем засохло...
Ему налили до краёв, и вставная челюсть часто-часто зазвенела о стекло. Как только стакан опустел, водянистые глаза страдальца прикрылись сморщенными, как у Никодима, веками, и он уснул. Любопытство компании оказалось сильнее жалости – старика растолкали.
– Ну? Что за горе-то?
– Одна маленькая забывчивость, братцы, – возобновил рассказ Сер-Жуль, – и каюк ногам…
– Эх, память, память, – сочувственно покачал головой Фил.
– Возрастные атеросклеротические изменения сосудов головного мозга, – уточнил Док. Присутствующий народ замер, с восторгом впитывая ушами звуки его голоса, как песню. – Вторая стадия. Причины: непосильные нервно-эмоциональные нагрузки или психотравмирующие ситуации жизни. Или хронически чрезмерное питание со злоупотреблением мясными продуктами, приведшее к ожирению. А так же алкоголь.
Все посмотрели на сухое, как у воблы, тело старика. Жуль быстро закивал головой, роняя с лысины полупрозрачные волоски, словно одуванчик.
– Во-во... Я употребляю его регулярно, уже больше полвека. Не мясо, конечно… И всегда был здоров, как стёклышко... А, вот, позавчерась спутал дни и забыл...
Тут новые солёные ручьи побежали по щекам несчастного. Его стали хлопать по спине, Педро дружески ущипнул за тощую грудь.
– Что забыл? Употребить?
– Угу… Просыпаюсь среди ночи от дикой боли в коленках... Смотрю, а они красные... Живот вздулся, лихоманка трясёт...
– Подагра, – уверенно констатировал Макс. – Отложение мочекислых солей в суставах в виде игольчатых кристаллов. Этиология: хроническое переедание, злоупотребление алкоголем и мясопродуктами. Следует исключить из рациона печень, почки, яйца, мозги, горох, щавель, вино.
– Как вино?.. – опешил старик. – Я ж вмиг помру!
– Да я так, – смилостивился Доктор, – пошутил. Ну и как же ты выжил?
– Чудом, робяты… Думал: всё, кранты. Вчера до магазина дойти не смог, а сегодня ноги, вообще, не гнутся! – в голос зарыдал Жуль и надолго припал ко вновь наполненному стакану, пока его содержимое не превратилось из тёмно-красного сладкого в мутно-розовое солёное. – Колесом стали...
– Артрит, – прокомментировал Доктор. – Причины: перенесённые на ногах туберкулёз, бруцеллёз, гонорея, тиф...
Его невежливо прервал Дворник Был, оторвавший усталую голову от плоскости стола.
– Во-во! Моя тоже много всякого дерьма на ногах переносит, – сказал он. – И опять же у еёйных ног очень неправильные черты. Колесо, вот тут сказали. Почти в точку. Може, тоже атрит?
– Не думаю. Молода ещё. Думаю, пока просто гонорея, – влез со своим непрофессионализмом Педро, почему-то постоянно недолюбливающий женщин. –Врождённая. Правильно я говорю, Максим Петрович?
– Сам дурак, – вдруг обиделся за супругу Дворник и стряхнул со спины руку соседа-предателя , чуть не упав при этом.
– У Фруни ноги тоже колесом? Не замечал… – удивился Сер-Жуль, и тут же, тонко улыбаясь, съехидничал, вытирая жилистыми кулачками слёзы. Он просто на глазах набирал форму. – Может это от нерегулярной половой жизни?
– Какой, какой? «Нерегулярной»? – подбросила из-за ширмы угольку Мис-Мэм. – Как же регулировать, чего нет? Эх, вы. А ещё мужиками называетесь!
Её реплику прервал шум падающей на пол жидкости.
– Мне что, с ней, калошей, спать, что ли? А когда? – попробовал оправдаться Дворник. – Тут с вами и поспать-то некогда…
– Ясно, – резюмировал Максим Петрович. – Психогенное расстройство потенции. Системный невроз. Лечение: два стакана чёрного вермута перед сном и один – в процессе, – порекомендовал Былу Макс. – Стимулирует функцию эндокринной системы, снимает синдром переоценки полового объекта.
Все согласно и уважительно закивали головами. Кроме асоциального, не боящегося споров, Ибрагима.
– Чухня! – зло выпалил он, борясь с очередным приступом тошноты. – Этой жирной мандовушке ничего уже не поможет! Только трамвай.
– Как это? – осторожно поинтересовался Педро.
– А как вашему мусору. Безногому этому. Вжик – и готово. И надевай стройные протезы.
– Хватит говорить гадости! – вдруг взорвался учёный Фил, обращаясь ко всем, кроме Кащея. Он не терпел таких разговоров о женщинах. Тем более, за глаза. – У женщин не бывает плохих ног! И наш Поль не мусор, а гаишник!
В комнате повисла напряжённая тишина. До Ибрагима постепенно дошло, что ему возразили.
– Что-о-о?! – заорал он, наливаясь кровью. – Все гаишники – менты, ссуки! А все ссуки бабы – дешёвки!
Но опустившийся учёный оказалось, не совсем ещё опустился. Он не отступил и решился продолжить полемику с отчаянным Колуном, чреватую непредсказуемыми для здоровья последствиями.
– А мне думается, что это совсем другое, – твёрдо произнёс он свой довод дрожащим голосом, снова обвёл всех ищущим взглядом, а затем скользнул на место Сер-Жуля под стол, оттуда воззвав к общественному мнению: – Скажите же, друзья: кто из нас прав?
Присутствующие затаили дыхание. Кащев взревел и захотел поглядеть в глаза наглецу, но не вышло – подвела координация. Шум водопада за ширмой стих, скрипнули пружины. Тяжёлым мотыльком к гостям выпорхнула Мис-Мэм, встала посредине комнаты, уперши руки в боки, словно монумент, и поглядела в глаза каждому.
– Так шо тут бачите за женщин?
Даже Ибрагим прикусил язык. Возможно, во время падения на пол. Следом за Мембрану появился ещё один мотыль, больше похожий на моль, попавшую под ливень с градом. Бело-зеленый Антон Стоевский покачивался с пятки на носок и хлопал мутными глазами, ничего практически не соображая. Так плохо он ни разу в жизни себя не чувствовал.
– Познакомьте нас с молодым человеком, – предложил хозяин безлично, не поворачиваясь, увидев юношу только краем глаза и не оценив его самочувствия.
– Это какой-то Антоша, – откликнулся Педро. – У него с Филом дела. Подозрительный пацан. Две недели уже здесь трётся. Брата, говорит, ищет.
– Да? – вяло удивился Макс, потом впервые пригляделся к юноше и воскликнул: – Ба! Так это же Антон! Вот дела! Как ты вырос, мой мальчик, за эти три месяца! Ты меня слышишь, дружок? Кивни...
Доктор вскочил, стал трясти парня за плечо, но тот никак не проявил своего присутствия.
– Что за Антон? – от нечего делать поинтересовался вихрасто-бородатый молчун с шустрыми глазами.
– Друзья, разрешите вам представить нашего молодого гостя. Это младший брат Графа!
– Ах, вот оно что! – выглянув из-под стола, произнёс Фил, за секунду до этого ещё находящийся во власти спора с Ибрагимом. – Брат Графа… Но он сегодня похуже выглядит, чем вчера. Даже, чем утром. Теперь и на виконта не тянет.
Так и рождались на Мэйн-Дринк новые имена.
– Не усё зразу, – устало произнесла Мис-Мэм, застёгивая принадлежности туалета. – Привыкнет. Яки его роки...
– Как? – удивился Дворник. – У Графа есть родственники, которые его ищут? Я думал, он совсем один...
– А ничё пацан, – выдал неожиданно Ибрагим. – Зелёный только.
На толстяка Педро нахлынул прилив нежности к бедному подростку. Он притянул Антона к себе, погладил, осмелился даже самовольно усадить безвольное тело юноши в хозяйское кресло, которое никто не смел занимать без особой нужды.
У грубияна Кащея вдруг тоже шевельнулось что-то тёплое, незнакомое. Он даже забыл на время оскорбление. Может, внутренние голоса, появившиеся в последнее время, нашептали. Ибрагим оттолкнул Педро, наполнил два стакана и заставил Стоевского, заодно и себя, выпить, а затем, устыдившись, пошёл на нахальство: без разрешения хозяина включил телевизор. Доктор, почему-то, стерпел.
На экране сначала замелькали чёрно-белые полосы, затем мужские фигуры на коньках. Обиженный Педро незаметно сунул под стол, где поблёскивали линзы Фила, руку, пожал учёному плечо и спустил туда недопитую бутыль. Добровольный изгнанник снова осмелел от общественной поддержки и, продолжая незавершённый спор, решился подать голос:
– А, вот, дед Зигмунд считает, что женщина – это тот же мужчина... Только без фаллоса и с комплексом…
Никто на запоздалый аргумент не отреагировал. Увидев горящий экран, все рефлекторно уставились туда, забыв обо всём постороннем. Даже полуживой Антон. Жуль, несмотря на негнущиеся ноги, подобрался к телевизору вплотную и возбуждённым шёпотом затараторил:
– Началось уже? И «спокойно - малыши» кончились? Как время летит! Полвосьмого, значит. А кто играет-то?
Кащев заехал старику локтем в нос, а Мис-Мэм ответила:
– «Динамо», Рига – «Крылья Советов».
– А что на другой стороне, а? – вмешался неотёсанный Был, никогда не развивавший свою душу ни в каких кружках. – Давайте переключим, посмотрим?
– Отвянь, импотент. На настоящих-то мужчин, хоть, посмотри. Полчаса осталось.
– А потом что? – забеспокоился Жуль, пытаясь остановить кровь из ноздри с помощью большого пальца руки.
– Потом – суп с котом. Я «Молодые годы» смотреть буду, – безапелляционно заявила женщина. – Про Женю Маркс и её семью. Вторую серию.
Один лишь Доктор не участвовал во всеобщем ажиотаже. Он долго морщил высокий лоб, не обращая внимания на возню около телевизора, потом вдруг строго позвал:
– Эй, Филипп Арнольдыч! Вылазь. – Он умел иногда быть твёрдым и требовательным.
Учёный сразу выбрался на зов хозяина из-под стола. Он презрел опасность, даже плюнул через плечо в её сторону. Кащев не увидел: он сидел затылком и отслеживал глазами полёт шайбы.
– Слушаю, Максим Петрович. – Учёный подставил ухо чуть не к самым губам Доктора.
– Что с мальцом Стоевским? Движение есть?
Бывший учёный вдруг совершенно преобразился: шутовство исчезло, глаза стали серьёзными.
– Тетрадку он вчера притащил, – тихо сообщил он. – Но не продаёт. Категорически. Говорит: отец, как свою задницу, бережёт. Только посмотреть принёс и из рук не выпускал.
– И что там?
– Да, похоже, и, правда, перевод с аккадского.
– Что ещё за язык такой – «аккадский»? Где это?
– Междуречье. Древнейшие культуры. Ассирия, Вавилон… Вам говорит что-нибудь? Тигр, Евфрат… А начиналось с Шумера, страны такой.
– Нет, не знаю.
– Вот и никто ни черта о ней не знает. Это полста веков назад было. И глубже.
– И что этот текст такой древний?
– Да нет, конечно. Слишком умно. И жуткая мешанина из древних евреев, угаритян, греков. От Ветхого завета очень много. Похоже, какой-то вавилонский шутник эту компиляцию слепил.
– Значит, кубики – «кукла»?
– Скорей всего.
– Что-то уверенности в голосе нет. В чём дело?
– Да так… Глупости…
– Говори!
– Да в тетрадке подпись одна есть. Если не подделка, конечно… Одного очень уважаемого археолога. Он всю жизнь сам на Евфрате проковырялся. И погиб там лет тридцать назад при странных обстоятельствах.
– И что сие значит?
– Понимаете, Максим Петрович… Этот английский археолог, Валоу, на север и в центр Ирака никогда не совался, ассирийские и вавилонские холмы не трогал… Его экспедиция постоянно Урук разрабатывала. А это шумерский город…
– Ну, и?..
– А вдруг это не подделка?.. У меня аж мозги потеют, когда я об этом думаю… Ведь, тогда это неслыханная сенсация! Бомба!
– И ей пять тысяч лет?
– Чёрт знает… Страшно туда лезть… Конечно, про Шумер или Аккад, поверить трудно, но всё так выглядит… Словно Стоевскому достались фрагменты первоисточника всех религий человечества. Включая мифы греков и урукские системы Нанны-Инанны.
– И кому это будет интересно?
– Кому интересно? – опешил учёный. – Да если такую дуру счас в мир бросить, будет что-то несусветное! Она всю историю сломает, все народы перессорит!
– И дорого такая штука за бугром могла бы стоить? Если подлинник?
– Цену тут не Версаль с Лувром будут называть…
Макс вытер салфеткой губы, промокнул лоб и жестом отпустил бывшего учёного. Тот вернулся на своё место под стол, а Доктор долго тёр виски. Затем подошёл к креслу сзади и положил мягкую, веснушчатую кисть на шею Антона.
– Как я люблю неожиданные встречи, – мягко сказал он, заглядывая в отрешённые, бессмысленные глаза юноши.
Тот никак не прореагировал, витая где-то очень далеко от бренного мира. Все анализаторы были отключены, под куполом слабо пульсировала единственная мысль-рефрен «Боже, меня храни», но рука машинально придерживала за поясом брюк заветную тетрадь. Доктор потрогал в задумчивости очки на переносице и приблизился к скрюченному Филу.
– Филя, помнится, мы выяснили недавно, что ты в МГУ работал на одной кафедре с академиком Баклановым? И даже дружил с ним?
– Баклановым?
– Не придурай.
– Ну… Какое-то время… – отчего-то ещё больше сгорбился Фил, явно не обрадованный цепкостью памяти предводителя Мэйн-Дринк.
– Сергеем Ильичом его кличут, кажется?
Фил удручённо кивнул, словно дал разрешение на приведение в исполнение собственного приговора. Макс достал из кармана ключ и решительно отпер дверь своего кабинета.
– Тогда – за мной. Поговори со своим приятелем.
– Бывшим, – умоляюще прошептал Фил, не двигаясь с места.
– И ты – бывший, – парировал Доктор, вытащив учёного и пытаясь втолкнуть внутрь секретной комнаты. – Самый аккурат будет. Давай, давай, не тяни ящерицу за хвост. Привет ему пошлёшь от сына Николаши. Потом мне трубку отдашь.
– А, может, не надо?.. У нас сейчас не те отношения… – с отчаянием в огромных от линз глазах заканючил Филипп Арнольдович, упираясь из последних сил. – А вдруг он по звонку меня найдёт? Я ж от него из Москвы сбежал… А что сам Коля ещё раз не позвонит? У них, ведь, всё уже на мази… Зачем нам-то в это дело соваться?..
– Ты что, старый, будешь меня учить? – зловеще зашипел Док. – Колян этот уже обкакался. Надо в свои руки дело брать. Живо шевелись, некогда мне. И запоминай: ты меня академику только представь. Скажи, что я друг семьи Стоевских, не хуже Коляна. Остальное я сам сделаю.
При этих словах Максим Петрович втолкнул, наконец, упрямого старика в кабинет и прежде, чем войти самому, оглянулся на гостей. Те не сводили застывших глаз с экрана, не проявляя к разговору двух самых популярных на Мэйн-Дринк очкариков внимания.
– Эй, Ибрагим-бек, – громко и властно окликнул Кащея хозяин. Тот вскочил и вытянулся почти в стойку. – Последи, чтоб никто не уходил. Скоро работа будет.
Дверь захлопнулась, изнутри щёлкнул ключ. Многие рванулись было к замочной скважине, но суровый Ибрагим мгновенно остудил горячие головы. Макс и учёный пробыли в смежной комнате около двенадцати минут, в течение которых напрягшая органы слуха компания пыталась разобрать хоть что-нибудь, но музыка из телевизора мешала, и из кабинета слышались только уханье Максима Петровича и неразборчивый бубнёж Фила.
Они оба вновь возникли на пороге в тот момент, когда над входной дверью пронзительно захрипел звонок, и с лестницы в квартиру решительно шагнул третий очкарик, мужчина невысокого роста, лет пятидесяти. Выглядел он совершенно трезвым, был одет в добротное пальто, шёлковый шарф, отутюженный костюм и галстук. Седые, коротко остриженные волосы лежали в аккуратном проборе. Серые глаза цепко оглядели компанию из-под стёкол в дорогой оправе и остановились на полуживом Антоне.
После секундного замешательства хозяин двинулся навстречу новому гостю, протягивая для рукопожатия обе руки.
– Здравствуйте, Николай Львович! – с подъёмом в голосе произнёс он.
– Здравствуйте, Максим, – сухо ответил вошедший, не замечая рук, и заставив Доктора довольствоваться пожатием предплечий. – Что здесь происходит?.. Пардон... Что делает здесь мой сын?
– К чему такой тон, профессор? – Док ничуть не смутился напряжённостью Стоевского-старшего. – Он у меня в гостях. Без приглашения, правда. По собственной воле. Впрочем, как и все остальные. Вы же знаете мою главную слабость – гостеприимство. И мой девиз: «Свободу личности!»
– Нет уж, простите. – Голос вошедшего обрёл суровые ноты. – Ни ваших слабостей, ни ваших девизов я знать не желаю! Хватит с меня, что я из-за них уже старшего сына потерял...
– Как потеряли?!! – в преувеличенном страхе и сочувствии воскликнул Макс. – Какой ужас! Где? Когда?
–...В моральном аспекте... – слегка смутившись, поправился отец Антона. – И не смейте насмехаться! Вы же врач, психотерапевт. Врачеватель душ. Как же вам не стыдно?
Вот это назревала полемика! Какой накал и пафос! Просто бой титанов. Чтобы не пропустить ни слова, все открыли рты и навострили уши. Стоевский-папа прошагал через кухню-гостиную к осовело хлопающему веками сыну, и попытался его растормошить. Доктор криво усмехнулся.
– Стыдно чего, профессор?
– Ах, вы не догадываетесь? – вспылил, не сдержавшись, Николай Львович, когда в полной мере осознал состояние Антона. – Стыдно эти души калечить?! Вы же клятву Гиппократа давали!
Медик уселся за стол, повернулся к оппоненту в пол-оборота и холодно произнёс:
– А, что клятва? Я женщинам «абортивный пессарий» не вручаю и «страдающим каменной болезнью» сечений не делаю. Отнюдь. Я, как поклялся «направлять режим больных к их выгоде, сообразно моим силам», так и поступаю. И даже стараюсь быть подальше «от любовных дел с женщинами и мужчинами».
В этот момент взгляд Николая Львовича зафиксировал тетрадь в руках Антона. Он дёрнулся вперёд, попытался разжать его пальцы, но не смог.
– Ах, какая у вас, доктор, память! – с трудом сдерживая ярость, вскричал профессор. – Что же вы последний пункт не упомянули? Напомнить? «Что бы я не увидел, или не услышал касательно жизни людской, из того, что не следует разглашать, я умолчу, считая подобные вещи тайной». Как насчёт этого?
– Что за намёки, профессор? – сощурился Максим.
–Оставим это.
– О чём же тогда будем?
– О долге врача. Может ли он устраивать у себя притоны и зарабатывать дешёвый авторитет у отребья, потакая самым омерзительным человеческим порокам?
К концу этой пламенной тирады ухмылка растаяла на прыщавом лице Макса и сменилась надменной маской. Он с раздражением ответил:
– А не приходило вам в голову, уважаемый профессор, что я работаю? Да, работаю! Представьте, что мне, будущему психиатру, приходится и придётся общаться с подобной публикой: с психопатами, алкоголиками и наркоманами? Вот уж так мне не посчастливилось.
Отповедь получилась разгромной. Николай Львович заметно потерял начальный запал. Даже растерялся.
– Что ж, работайте... Готовьте материал к своей кандидатской... Только обойдитесь, пожалуйста, без Антона! Пока он вашим пациентом не стал... У нас в университете ЧП, меня все рвут на части, а я должен бегать по городу в поисках сына и находить его в таком состоянии. Проблем у меня, поверьте, достаточно и без того, чтобы таскать вас по судам за вовлечение несовершеннолетнего...
– Двести десять прим, – неожиданно отреагировал Кащев.– До двух лет… Шеф, ты работу обещал. Может, счас и начать? Тот гневно сверкнул на него глазами.
Антон, наконец, подал признаки жизни. Во всяком случае, узнал отца и выпустил из побелевших пальцев тетрадь. Попытался даже подняться из глубокого кресла. Николай Львович немедленно этим воспользовался, забросил его руку себе за шею и, среди полного молчания, выволок за дверь. Мис-Мэм провожала их по лестнице до крыльца. Дорогой она горячо шептала в ухо профессора: «А, может, нам всё же возбудить это дело?» и шарила у него в кармане брюк. Тот угрюмо молчал, но прекратить провокацию не мог, потому что руки его были заняты драгоценной тетрадью и неустойчивым телом непутёвого сына.
РЕТРОСПЕКЦИЯ II: 9-й класс.
Сентябрь 1970
Последний урок тащился как-то уж слишком медленно. Будто перегруженный автобус вверх по Дятловой горе. Гэ-Гэ, иначе Гангрена, она же Галина Григорьевна, самурайским манером бесшумно двигалась по классу, диктовала какую-то ерунду и, заодно, осуществляла контроль над нравственной чистотой рядов, заглядывая под парты. Рядом с Леонидом сидела озабоченная учёбой Рита и старательно протоколировала в толстую тетрадь Гангренин бред. Лёня чувствовал близость её бедра и млел. С этого года старшие классы переформировали ввиду сокращения числа способных выдержать повышенные требования к родителям. Риту перевели в их девятый «Б», и роман, законсервированный на время летних каникул, закрутился с новой силой...
Однако была суббота – день особый... Как говорит Макс, от трудов тяжких, особенно сердечных, нужно раз в неделю отдыхать.
Максим Курман расположился, как всегда, на последней парте, хотя был круглым отличником. Он гордо восседал в одиночестве, широко расставив локти, а вокруг соседи-троечники тщетно тянули шеи, чтобы заглянуть в его тетрадку. Там, наверняка, появились новые злющие карикатуры на Гэ-Гэ, но поржать над ними вряд ли кому удастся даже после урока. Не считая его, Эла, конечно: он единолично составлял круг избранных Макса.
Верным было и обратное: с шестого класса Макс оставался единственным другом Леонида. Остальные одноклассники значили мало. За исключением, конечно, Риты, но это было совсем из другой оперы. Тут была настоящая любовь, зовущая, как далёкие страны, и непонятная, как иероглифы. Рита – это полёты в поднебесье. Это напалм в крови, лёд под ложечкой и фанфары в мозгу. С первого сентября, с первого мига, как он её увидел после летних каникул, всё в жизни неожиданно подчинилось ей. Почти всё. Кроме отношений с Максом. Пожертвовать ими Леонид не мог, хотя Максим с Ритой друг друга здорово невзлюбили, ревновали, наверное. Эл решил проблему просто: один день в неделю отдал другу, и они предавались общению на всю катушку.
С Курманом всегда было интересно. Его упорство и целеустремлённость не знали границ. Смысл жизни он видел в постижении тайн работы сознания. Отсюда выросло и его страстное увлечение психологией. Максу всегда хотелось знать, как устроен, как работает человеческий мозг, как, вообще, возможно существование такого чуда. И как научиться им управлять.
Он пёр вперёд, к непознанному, как танк. В его неистовом желании проникнуть в божий замысел порой проглядывало что-то дьявольское. Он сидел по ночам над книжками, которые добывал где-то неведомыми путями, постоянно проводил эксперименты по какой-то, одному ему известной, системе, сводя результаты в таблицу. Он уже знал, что пойдёт в медицинский.
Свои изыскания Макс держал в строжайшем секрете. Знал о них только Стоевский, который далеко не всегда одобрял методы, но не выдал бы друга даже в кабинете стоматолога. Курман классифицировал всех окружающих – одноклассников, учителей, соседей – по их психологическим характеристикам и, хитроумно создавая для них необычные ситуации, например, наполняя пластилиновые шарики чернилами, подсовывая фальшивые записки, запуская слухи.
Друзья были крепко повязаны этой тайной, но Леонид смутно ощущал, что какой-то непонятный, тревожный элемент присутствует в их дружбе. Какая-то странная зависимость, словно он, Стоевский, всё время был приятелю что-то должен – успевать за ним, читать для него, думать. Разговоры с Максом напоминали ловлю солнечного зайчика. Или рубля на нитке: нить всегда оставалась в руках приятеля. Но у Эла при этом не вырабатывались никакие комплексы. Только одноклассники отдалялись всё больше.
Наконец, затрещал звонок, и девятый «Б» в полном составе ринулся к двери. Рита поймала виноватый взгляд Эла, всё поняла и презрительно отвернулась.
Ощущая некоторое волнение в груди, Леонид заслонил Макса широкой спиной. Физик Фингал прошёл мимо в отдел гастрономии, ничего не заметив. Курман быстро спрятал в штаны здоровенную бутыль с дешёвым, но действенным, напитком.
Друзья вышли из магазина, пересекли грузовой двор, заваленный пустыми деревянными ящиками. У заднего хода разгружалась машина с надписью «Продукты». Мужик с красным лицом и в рваном халате лихо швырял звенящие стеклом коробки из кузова на жестяной скат, ведущий в утробу магазина. Рядом курили и подбадривали его крепким словом ещё трое с такими же необычными лицами. Наверняка, все они были из одной команды, но трудились, похоже, по очереди, по жребию или на спор.
Парни двинулись дальше. Между переполненными мусорными баками и стеной гаража открылся узкий проход, почти лаз. За ним потянулся нескончаемый туннель, образованный сараями с одной стороны, и высоченной бетонной оградой с другой. Поверху ограды шла колючка. Несведущий мог логично решить, что этот забор скрывает какой-то секретный стратегический объект, и совершенно не преодолим, но он бы ошибся.
Друзья уверенно прошли метров двести, нырнули в подкоп и очутились на огромном пустыре, поросшем бурьяном, границы которого скрывались за горизонтом. В центре располагалась гигантская воронка с торчащими железобетонными развалинами и ржавеющий башенный кран. Пустырь с одного боку срезался, как бритвой, почти вертикальным обрывом. На его нижнем конце, далеко-далеко внизу, лежала стальная лента реки, а на верхнем, у самой бровки, стояла бревенчатая избушка – сторожка без сторожа.
Здесь, совсем рядом с шумной улицей, разлеглась тишина, порхали огромные бабочки невиданных размеров и расцветок, как бензопилы, трещали кузнечики. В кустах кто-то громко шуршал и сопел, возможно, кабан. Лаз словно вывел в другое измерение.
Друзья направились к сторожке, идя след в след, но к концу пути всё же обвешались колючками с головы до ног. Они обошли строение и, на всякий случай, заглянули в оконце. Внутри никого не было. Только голый топчан и железная печь в углу. Парни уселись на трухлявые брёвна. Ветхая стена за спиной, обращённая к солнцу, казалась живой: жирные мухи покрывали её копошащейся массой. Они слаженно гудели и разыгрывали кипучую деятельность, подсиживая, вытуривая друг друга и меняясь местами.
– Нет уж, я после десятого класса ни одного дня работать не буду, – заявил вдруг Макс без видимой связи. – Позагораю, книжки полистаю – и сразу в институт. И тебе советую.
– А я в армию пойду, – пробурчал Леонид. – Или в морфлот.
– Что ж так? От баб хочешь отдохнуть? Или от меня?
– Да просто чую, не поступлю я с первого раза. Там, вон, какой конкурс!.. А жить всё лето на что собраешься?
– Есть одна наколка. С аптекарем тут недавно познакомился. На соседней улице живёт. Дело непыльное и денежное. Толкнул пару упаковок и балдей неделю.
– Лекарства?
– Ага. Дефицитные.
– Это же спекуляция, – усомнился Эл. – Не боишься?
– Чушь! Кто заявлять-то будет? Больной, которому спасительные пилюли принесли?
– А моральный аспект? – робко заметил Стоевский.
– Мораль, говоришь? – взвился Макс. – И с этим думаю всё в порядке, потому что дать страждущему утоление его страданиям – это морально, а прятать это утоление по закрытым складам - чудовищно. Или не так?
К вопросу он был готов. И как всегда его оригинальное мышление легко выворачивало наизнанку любые, кажущиеся прописными, истины.
С завалинки открывался великолепный обзор. На той стороне реки, видимые, как на ладони, шанхаились кривые кварталы Красноканавского района, пользующегося в городе дурной репутацией. Где-то там, в этих кособоких халупах, жил Макс, таскавшийся в престижную школу на трамвае через весь город. К себе в гости он никогда друга не приглашал, стеснялся, наверное, убогости жилья и пьяниц-родителей. Да и сам у Стоевских ни разу не был, вежливо, но твёрдо, отклоняя уговоры Лёни.
Слева трущобы наползающих друг на друга лачуг уже заметно потеснили правильно-строгие ряды пятиэтажек новой застройки. Казалось, порядок закономерно теснит анархию, прогресс побеждает застой, но удивительно: Леонид, сколько себя помнил, видел за рекой всё ту же картину. Новые дома строились и строились, а трущоб не становилось меньше. Странный район сопротивлялся.
Стоевскому вдруг пришла в голову мысль, что и его нагорная часть, эта гордая Дятлогория имени Воробьёва, возможно, в том же положении, только увидеть это неоткуда. Во всяком случае, место, где сейчас расположились приятели, цивилизация давно оставила в покое. Можно было бы предположить, что здесь уже десятки лет не ступала нога человека, кроме их ног, естественно, если б не влажно блестящий стакан на самом видном месте. Макс откупорил бутылку, плеснул на залапанные стенки несколько грамм и продезинфицировал энергичными круговыми движениями. Потом наполнил и протянул Леониду. Все эти манипуляции ещё слегка волновали новизной и запретностью.
Когда внутри загорелся костерок, а мысли и языки размякли, Курман лениво спросил:
– Ну, что? Как прошёл процесс превращения нашей принцессы в королеву Марго? Как природа охранила её честь?
– Ты это о чём? – будто не понял Леонид, а сам весь изнутри похолодел. Откуда Макс мог знать про позавчерашнее? Не могла же Рита сама ему сказать! Это абсурд... Да и тон. Просто непозволительно циничный. За такой можно бы сразу давать в лоб. Если не знать, что за напускной грубостью скрывается чуткое сердце друга. Но не слишком ли его волнует чужой интим?
– Да не сикай ты, – вяло настаивал приятель. – Мы же будущие медики. Души будем препарировать. Или ты ханжуешь до такой степени? Ах, какие мы стыдливые.
Он потянулся, встал лицом к стенке, расстегнул брюки и сразу скрылся в жужжащей туче. На освободившихся досках появился тёмный силуэт, напоминающий спрута. У Леонида никак не получалось заставить себя говорить о таком сокровенном даже с единственным другом, даже под угрозой обвинения в инфантильной стыдливости, и он ответил уклончиво:
– При чём здесь стыд... Я всегда говорю тебе всё, в чём сам себе могу сознаться... Девушка становится женщиной быстро. Не то, что мы. В ней что-то ломается, и – раз – она уже взрослая.
Рядом с первым осьминогом вырос второй, третий, четвёртый. Они держались за щупальца. Максим развлекался.
– Ну, и как это было? Тебе понравилось? А ей?
И что он вцепился, как клещ? Совсем уж нездоровый интерес какой-то. Неужто настал его, Эла, черёд стать объектом психологических исследований? Нет, уж, дудки.
– Нормально. Только теперь разговаривать не хочет. Два дня уж. Вчера, вообще, труба. Сегодня – ещё так-сяк. Руку на последнем уроке не оттолкнула, когда я под юбку сунул...
Стоевский говорил это и клял себя. Ведь, это отвратительно: делиться с кем-либо такими вещами, что бы ни говорил Макс. Но у языка словно сменился хозяин.
– И ты после этого со мной бормотуху пить пошёл? – метнул весёлый взгляд через плечо приятель.
– А как же? – удивился Эл. – Мы ж с тобой договорились... Про субботы.
Полюбовавшись своим шедевром, Максим вернулся на брёвна. В душе он был неистребимым творцом, художником. Даже такое банальное дело, как помочить стену, не могло пройти у него без творческого порыва. Курман достал из кармана смятую пачку «Опала», протянул сигарету товарищу, затянулся сам.
– А эта малявка, Лизка, из восьмого «Б»? Всё так за тобой и бегает?
–Она уже достала...
– Везёт же профессорским сыночкам. Две бабы его хотят. А он словно недоволен чем.
– Да чёрт его знает... Тоска какая-то, бывает, наваливается. А отчего – сам не пойму.
Макс вновь наполнил стакан.
– Неправильно ты к жизни относишься. Если тыкаться, как слепой кутёнок, без цели, без программы, она – вжик – и кончится. И понять ничего не успеешь. К жизни надо подходить, как к эксперименту. Ставить нетрадиционную задачу и наблюдать, что получится. Только в познании нового есть какой-то смысл. Жить надо разумом, а не чувствами. Перепробовать надо всё и анализировать.
Лёня не мог не согласиться с советом друга, но какой-то червяк грыз душу.
– А вдруг эти эксперименты заведут слишком далеко? Что потом не выберешься?
– Может, и заведут. Есть другие предложения?
Других предложений не оказалось.
После третьего круга мысли снова приняли весёлое направление.
– Вот, мы пьём с тобой регулярно, раз в неделю, – сказал Леонид. – А не станем мы, как те ханурики у магазина?
Глаза Макса с задором блеснули под стёклами очков.
– Чегой-то ты вдруг? Или не ты сочинил оду в честь Бахуса? Как там у тебя? «Надежда мира, Бахус! Ты помог так многим не сойти с ума…»
– «Не всем, конечно: есть ещё уроды, – подхватил Лёня, – что гонят и преследуют тебя, весёлый бог…»
– «И стонут от безумства их народы», – торжествующе закончил Курман. – Это же целая программа. Или гимн.
– А всё-таки… Я бы не хотел среди них оказаться…
Максим встал в позу и скрестил на груди руки. Значит, будет излагать очередную теорию.
– А чем тебе плохи эти люди? За что ты их так огульно списал? И, вообще, меня больше всего поражают в людях две вещи: их твердолобость и нетерпимость. А, ведь, ещё не известно, кто правильнее живёт. Тот, кто целью жизни ставит накопление вещей и знаний, ненужных для души, или тот, кто стремится к свободе и обогащению духа.
– Какая там душа! Это же просто алкаши, – возразил Стоевский. – Неандертальцы. Примитив-пипл. Троглодиты.
– А ты что, трезвых троглодитов не видел? Или творческая элита не надирается, как грязь? Молчи уж! Связь пьянства с уровнем интеллекта давно установлена. Только результаты не афишируют. Думаешь почему? Разуй глаза!
– Неужели… – в восхищении прошептал Лёня.
– А ты думал. Алкоголь, вообще, штука необходимая для развития общества. Это катализатор. Именно он сделал человека человеком.
– Как это?
– Очень просто: только когда обезьяна научилась себя дурманить, у неё проблеск в мозгах появился...
– А не наоборот?
– Да хоть и наоборот! Вон как эволюция сразу рванула! Так что паства Бахуса – самый древний класс общества и самый передовой. Ещё ни одного дикого племени на планете не нашли, чтоб без какой-нибудь дури обходилось.
– Думаешь, остальные вымерли?
– Естественно. Пьющий человек очень гибко, лучше других, приспосабливался к любым внешним условиям и бесспорно доказал свою жизнестойкость. Где пьяный не прошёл, трезвому и делать нечего!
– Но все утверждают, что пить вредно для организма...
– Кто все-то? Растопырь, Лёнчик, уши, может больше лапши удержится. Это правители всегда объявляли сей класс вне закона, потому что боялись, как чёрт ладана. Создавали специальные карательные органы и начинали борьбу. А пьянчуги не сдавались никогда, в крайнем случае, уходили в глубокое подполье, и рано или поздно побеждали. Ведь множество тайных агентов Бахуса всегда наполняют любой правящий аппарат. Так никому из «борцов со злом» и не удалось повернуть вспять колесо истории. А почему? Да всё очень просто: выпивохи-то ближе к космосу! Они глубже забираются в себя!
Распалившись так, что пришлось снять с носа запотевшие очки, Макс плеснул внутрь себя ещё полстакана, и с пафосом продолжил:
– Великий класс постоянно ширится за счёт притока новых членов. Это – братство сильных духом, ибо братья, ради идеи, готовы на любые лишения: голод, нищету, болезни, тюрьмы, дебильное потомство. Их цель – освобождение Духа от гнёта бытия! От презренной материи. Они – первопроходцы грядущего всемирного Единения в Любви и Добре. За ними будущее. Алкоголики, чтоб вас, объединяйтесь!
Речь закончилась под бурные аплодисменты: приятели не заметили, как число слушателей заметно возросло. Три странные личности, уже объединённые, с восторгом смотрели Максу в рот и готовили к работе принесённый с собой стакан.