Один день тирана

                (Ни один из персонажей повести не имеет выраженного частного прототипа. Возможные совпадения с реалиями сугубо случайны).


Старик вынырнул из сна, глубокого и холодного как море. Как это бывало всегда, сон развеялся, рассеялся в пустом пространстве прохладной комнаты, и остались лишь тусклые, оборванные воспоминания о ярких гротескных картинах, похожих на полотна Дали или Пикассо, о волнах неведомых морей, о лучах мрака во тьме странных пещер, о громаде Млечного пути – ему уже очень давно снились не люди, а красивые, но непонятные абстракции.


Старик поднялся сразу – еще с юных лет не любил нежиться в кровати, считал эти минуты призрачного полусна потерянными совершенно бессмысленно, бестолково; чем больше валяешься в постели, тем меньше успеешь, а о том, что мы живем в век скорости, в век быстроты мысли и поступка нельзя забывать ни на минуту; иначе более сильные, быстрые, и отнюдь не обязательно умные и достойные обгонят, обойдут на повороте судьбы.


Принял душ, выпил чашку кофе. С шести до шести тридцати - традиционная пробежка. Впрочем, сегодня, после вчерашнего ужина с сыновьями – праздничного ужина – не было, впервые за много лет не было ни сил, ни желания что-либо делать (даже после прошлогоднего инсульта, прячась в чешской клинике, заставлял себя вставать, сначала ползти, потом идти, ковыляя, после, шатаясь, бежать). Взять какую-нибудь старую книжку (“Тихий Дон” или там “Вечный зов” – читать можно с любой страницы), закрыться старым пледом, отключить телефон, еще раз обдумать озвученное накануне решение – в суете дня это вряд ли удастся.


Он надел спортивный костюм “Адидас”– жена дарила ему новый на каждый день рождения – и  вышел на крыльцо.


Стоял ненастный сентябрь. День выдался пасмурный, прохладный, преддождевой; в такие дни обычно скакало давление, и Герман Иванович настоятельно требовал перед работой непременно заезжать в “обкомовскую” клинику. Можно было, конечно, и проигнорировать требование главного невропатолога, особенно в свете вчерашнего разговора с сыновьями, но работа работой, а здоровье здоровьем. К тому же быстро отойти от дел всяко вряд ли удастся, слишком велико и, что уж греха таить, бестолково хозяйство.


Старик медленно побежал не по обычному пути - по гравиевой дорожке дальним кружком окрест дачи, а свернул на нехоженую тропку к Волге, к базам отдыха. Один охранник, буркнув что-то в трубку, шагал впереди, то и дело оглядываясь, стараясь угадать направление непривычного маршрута, второй  затрусил сзади, по левую руку хозяина.
Миша, Леня и Никита были тут как тут. Миша и Никитка, заливисто лая, игрались, повизгивали, но к хозяину не приближались, не мешали его обычному утреннему уединению. Леня, как обычно, был задумчив, бежал чуть пооддаль, то и дело награждая старика преданным взглядом.


Вот ведь что становится с тропой, когда по ней годами не ходит никто, думал старик. Тяжелые, сухие ветви, обиженно гудя, больно хлестали по щекам. Все лицо было уже в какой-то липкой паутине; один паук, усевшийся на плечо, был мгновенно согнан услужливым охранником; старик не помнил даже его имени – в отличие от трех дачных собачонок эти часто менявшиеся широкоплечие молодцы были не интересны, а в последнее время и вовсе вызывали лишь раздражение своей подчеркнутой, холуйской услужливостью.


Ельник резко оборвался, обнажив крутой песчаный склон. Небо, сизое, мрачное, предгрозовое, угрюмо нависало над Волгой – оно почему-то напомнило давно немытый ржавый котел бабки Матрены (часто в последнее время к месту и не к месту вспоминается суровая покойница, ой часто, а ведь померла еще 53-ем). Тяжелые волны, будто дикие, обезумевшие гонщики, неслись к берегу, нервно бились о песок. Откуда-то издали слышался мерзкий рваный скрежет – будто гигантский невидимый стоматолог угрюмо сверлил чей-то больной зуб – и пахло горелым сухостоем.


- Может вернемся, Шамиль Тимирович? – рискнул подать голос передний охранник. – Не простудиться бы, дождь собирается.
Старик даже не глянул в его сторону; стараясь соблюдать мерный темп, побежал по кромке берега. Собачки резвились рядом; в отличие от старика, беснующаяся река вызывала в них возбуждение, вселяла силы.


 Он очень давно не забегал так далеко, к территории матюшинских дач. Он помнил какими они были в восьмидесятые – множество маленьких, но уютных домишек, по большей части одноэтажных, на ведомственных базах отдыха; пляж, усыпанный веселой, играющей в бадминтон, футбол или просто попивающей пиво молодежью, мамаши с резвящимися у кромки воды детьми, надувные матрасы, степенные старики и старухи в панамах… Где все это?


Несколько бульдозеров рыли, ломали песок – именно их скрежет был слышен отовсюду -  кругом валялись обломки железных заборов, груды строительного хлама, окурки, поваленные ели и сосны. И ни души, лишь где-то вдалеке заливалась овчарка. Над оврагом возвышался скелет огромного, почти достроенного дворца – красный, мраморный, безжизненный, украшенный готическими балкончиками, многочисленными белоснежными лесенками, античными статуями. Вдали виднелся еще один такой же, обнесенный уже высоким каменным забором, сокрытый от любопытного взора людского. И меж ними – как напоминание, как тоскливый укор об ушедшем – три старинных, облупленных, осевших, но живых (вокруг сушилось на веревках белье) одноэтажных домика-скворешника.   


- Эй, эй, куда! Частная территория, нельзя сюда! – высунулся из-за бульдозера толстый мужик в спецовке, но, узнав бегуна, осекся, резким движением стащил с головы мятую шапчонку, чуть поклонился. – Шамиль Тимирович… как же я… простите, не узнал. 
- Ничего, - старик любил по-свойски поговорить с народом, подошел к прорабу, профессионально (только тем, помнится, и занимался на должности Председателя Актубаевского колхоза) принюхался, довольно кивнул, не учуяв перегара. – Как жизнь? С зарплатой что? нормально?
- Все прекрасно, Шамиль Тимирович! Вам за все спасибо… нету слов просто, как мы благодарны… нету слов!
- Мне-то за что? – почти искренне удивился старик. Потом, помолчав, обвел рукой. – Это чье все?
- Как же… Разве… Компания “Тариф” строится, на месте бывших баз отдыха. К будущему году будет пирс, лодочная станция, все честь по чести.


Старик пожал плечами; не попрощавшись с мужиком пошел обратно. В корпорации “Тариф” его младший сын Дарик занимал пост  Председателя Совета директоров. А он и впрямь не ведал, что именно строится здесь, совсем рядом со старой “обкомовской” дачей. Тягостное настроение, владевшее им со вчерашнего вечера, усилилось.


… Вчера была сорок седьмая (с ума сойти!) годовщина свадьбы. Съехались дети – Аймир и Дарик (если вместе получится “дар мира”, любил шутить старик, старинные тартарские имена) с женами, внуками. Уже после сытного, с красочными тостами, ужина, уединился с сыновьями в курительной. Иногда любил побаловаться сигарой-другой, втайне от личного врача Германа Ивановича (того бы самого, поди, хватил удар, узнай что cfvsq главный пациент курит), но не травить же жену, домочадцев, прислугу, даже домашних собачек – курительная комната была расположена в отдельном здании, соединенном с остальными комнатами старинной дачи (ее строил еще в 50-ые всесильный Председатель Тартарского обкома Балеев, прозванный Грозным) длинным узким коридором.


- Я решил уйти, - прямо сказал Мамаев; в разговорах с близкими, в отличие от бесконечного торга с федералами или игр с “карманными” тартарскими элитами, юлить и византийствовать не привык.- Устал, хочу дожить спокойно.
Это была правда; хоть и почти полностью оправился после прошлогоднего инсульта, усталость временами была страшная; не помогали даже мощнейшие транквилизаторы – совсем недавно, на заседании местного Кабмина, только и думал, как бы досидеть, домучаться, не свалиться; Слава Богу, все обошлось, но это, он прекрасно понимал, был не последний звоночек. Невозможно жить в темпе 6 дней в неделю и пятнадцать часов в сутки на одних стимуляторах.


Странно, но сыновья вроде не удивились, будто были готовы к подобному разговору. А ведь должны были удивиться или, по меньшей мере, сыграть удивление (“Сыновья Мамаева контролируют свыше 70% экономического потенциала Тартарского края”, вспомнил он вдруг звучную цитату из недавней скандальной, напечатанной в Москве книги местного журналиста Кира Турмазина – интересно, как он это подсчитал? все же вряд ли 70%, наверно, поменьше).


 Каждый отец, если он хороший отец, должен помогать своим детям – мораль старика была проста. Любой бы повел себя так на его месте; он тешил себя мыслью о том, что Тартария была едва ли не единственным из восточных регионов России, в котором дети лидера не занимали крупных государственных и иных властных должностей – Дарик был лишь председателем Совета директоров, должность которого de ure значила много меньше должности генерального директора компании; Аймир и вовсе числился лишь советником президента одной дорожно-строительной фирмы. Политикой впрямую дети никогда не интересовались и не занимались – сами прекрасно понимали, что на пост главы крупного нефтяного региона не потянут.
- И… когда? – тихо, красиво, одними уголками губ улыбнувшись, спросил Аймир.
- Через месяц, много два, - спокойно ответил Мамаев, - сегодня буду звонить по этому вопросу Дмитрию Анатольевичу.
Дмитрием Анатольевичем звали человека, в чьей трудовой книжке последней надписью значилось “Президент Российской Федерации”.


- Нам нужно время, - твердо сказал Дарик, он всегда был более решителен и вспыльчив, чем старший брат; более решителен в отношениях с женщинами, более резок с друзьями и врагами – уже несколько месяцев посвященная элита Тартарии судачила о драке между Дариком и премьер-министром края Радмиром Хамовым, произошедшей после конных скачек, до которых оба “випа” были большие охотники.


  Старику не нужно было объяснять, о каком именно времени идет речь. Кто бы ни пришел после него к власти в Тартарии, пусть даже очень близкий по крови и духу человек, многочисленные, явные и тайные, активы братьев упадут в цене – значит, продавать их надо уже сейчас, а это не делается за дни и даже недели.
- Я еще буду думать, - старик затушил трубку, - как все сделать лучше, как подготовить народ. А вы поспешите.


 На самом деле окончательное решение еще не было принято. Он всегда был осторожен, очень осторожен, иногда резко шел на попятный, иногда был предельно настойчив – “редкое чувство ситуации, поразительная интуиция”, в этих свойствах старику не мог отказать даже недружественный журналист Турмазин.


Сейчас, глядя на дворцы – таких дворцов, наверное, не было даже у дореволюционных баев, - возникшие на месте сотен простых домиков, он испытал сильное раздражение, закономерно завершившее это тяжелое, зябкое утро. Эти дворцы будут принадлежать даже не Дарику и Аймиру, а мелким шавкам из их окружения, жадным и похотливым. И по этим-то дворцам беспристрастные потомки будут судить о времени его правления – что напишут лет через пятьдесят в учебниках истории? что-нибудь вроде того, что он позволил своим приближенным изгнать простых людей с правого берега Волги, с самых красивых целебных мест, в угоду узкой кучке халдеев?


В последнее время он часто стал думать о том, каким предстанет перед потомками – он, вернувший тартарскому народу радость самосознания, самоопределения и национальной культуры (тот же Турмазин - что же он так часто вспоминается сегодня - назвал его тартарским Бен-Гурионом, и это тонкое сравнение было куда приятнее ежедневных хвалебных речей придворных), он, допустивший грабительскую приватизацию экономики края, он, сохранивший мир в непростом многонацональном регионе и давший отмашку на уничтожение многих памятников культуры и архитектуры в угоду аляповатому новоделу.
Леня, самый робкий из трех псов, робко терся об ногу. Из-за горизонта наконец показалось робкое солнышко. Старик почувствовал, что голоден, и это был хороший знак – он резко прибавил темп, забавляясь тем, как неуклюже, вертя головами по сторонам, семенят следом охранники.

                *          *           *

- В 10-00 заседание Кабмина. Повестка дня: выступление министра планирования об итогах и перспективах социально-экономического развития Тартарского края. В 11-30 встреча со студентами Тартарской финансовой академии. В 14-00 открытие сахарного завода в Туинске. В 17-00 презентация супермаркета “Мамаевский” в центре Тартарска.
- Какого супермаркета? – переспросил президент.
- Мамаевский, - быстро отозвался референт. – Назван так в честь хана Мамая, одного из древних правителей Золотой Орды.
- А-а-а, - весело протянул президент Мамаев; в какой-то момент он устал сопротивляться настойчивым попыткам называть его именем улицы, мосты, даже речушки - привычная фабула о древнем великом тезке (хотя каком, к черту, великом, не смог одолеть князя Дмитрия на Куликовом поле?!) привычно же и устраивала.


Что ж, график не плотный: ни тягомотных встреч с послами и федеральными чиновниками, ни дальних поездок – сахарный заводик в Туинске находится всего в пятидесяти километрах от столицы края. К студентам и в супермаркет в крайнем случае можно и не ходить, пусть обижаются. Всяко будет время подумать, как лучше повести разговор с Дмитрием Анатольевичем – Мамаев, конечно же, не собирался уходить без торга.


Кортеж мчался по пригородной трассе, идеальной, без единой ямки и колдобинки, абсолютно безжизненной – ее перекрывали на полчаса утром и поздним вечером, и дачники уже не ворчали, попривыкли. Впереди машина “смертника” Михалыча – тот получал неплохую зарплату за то, что мог стать жертвой потенциальной заложенной на трассе бомбы; необходимость существования этой первой, “жертвенной” машины обуславливалась инструкцией, сочиненной еще в сталинские времена – в действительности же за почти три десятилетия правления Мамаева никаких попыток покушения на него не было. Во второй и четвертой машине располагались охранники, в третьей, помимо молчаливого водителя, – сам Мамаев, его референт и начальник службы безопасности Вадим, седой крепкий мужчина, бывший афганец.


Старик погрузился в дрему; в последнее время полусонное состояние накатывало все чаще, еще один знак надвигающейся неибежной немощи, немыслимой для активного политика.


Кортеж резко затормозил. Откуда-то спереди, со стороны машины Михалыча слышалась громкая ругань. Вадим быстро, ловко выскочил из машины; рука привычно лежала на кобуре, годы бездействия не притупили ощущения возможной опасности.
Через минуту он вернулся.


- Что там? – спросил президент.
- Какой-то дед откуда ни возьмись выехал на дорогу, сейчас уберут, - быстро ответил начальник службы безопасности.
Мамаев вышел из машины. Накрапывал мелкий дождик. Воздух был прозрачный, свежий, почти блестящий; где-то вдалеке пела свою заунывную песнь кукушка – хороший на самом деле знак: как ни спроси, а сколько-нибудь лет да накукует.


Картина, сложившаяся возле первой машины президентского кортежа, была гротескной. Двое дюжих охранников уверенно теснили к обочине древнего деда на телеге, запряженной дохлой кобылкой. Дед был очень колоритным: небритый, косматый, в потертой фуфайке, с бешеными круглыми водянистыми глазами на землистом, изрытом морщинами каком-то пепельно-сером лице.
- Чего  - ничего! – беззлобно ругался дед. – Я сам, робяты! На сенокос мы с Маняткой… Руки ты, того! не трожь! сам я!
- Ты кто, откуда? – спросил Мамаев.
Дед зыркнул из-под седых бровей недобрым взглядом.
- Разбалды мы, откуда ж, близко тут…
- Что? – не понял президент.
- Разбалды, говорю, деревня Разбалды… Ты не местный, али как?
- Да ты хоть понимаешь с кем говоришь, - вступил в разговор водитель Михалыч и полушепнул деду на ухо. – Президента Мамаева не узнал?


Дед неспешно почесал затылок, цыкнул на испуганную кобылку, после размеренно, с толком ответил.
- Пре-зи-ден-та Ма-ма-ева? – повторил он по слогам. – Не знаю такого. Председатель колхоза Дорохов – знаю. Парторг Родионов – знаю. А Мамаев не знаю. Не слыхал!
Мамаев обернулся и пошел к машине. Какой к черту парторг? Все ясно, сумасшедший дед; в любой деревне, русской ли, тартарской ли, есть такой.
Тем не менее, когда кортеж тронулся вновь, кивнул референту.
- Узнай, что за деревня такая - Разбалды. Председатель колхоза, то есть, видимо, глава местного поселения, Дорохов.


И все же было некое смутное и странное ощущение, что этого старика он уже где-то видел, где-то в совершенно иной, давным-давно прожитой и позабытой жизни.

                *           *                *

Главный невропатолог Тартарского края Герман Иванович Есенин не любил носить белые халаты – считал, что они на большинство пациентов действуют вовсе не успокаивающе, как традиционно принято считать, а, напротив, вселяют уныние, пробуждают воспоминания о скучных стационарах и тревоги о будущем. Он предпочитал надевать строгий серый костюм; в глубине души был щеголем, чего уж скрывать.


И кабинет у Германа Ивановича был как бы не докторский, а совсем домашний: с геранью на окнах, незатейливыми пейзажами и натюрмортами, стареньким черно-белым телевизором “Рекорд” в углу. Из всех медицинских инструментов – старинный хромированный молоточек – ему он, доктор наук и профессор, в глубине души доверял больше, нежели всем современным и прогрессивным компьютерным томографиям и сосудистым допплерографиям.
- Сто двадцать на семьдесят пять, - давление тоже мерил по старинке, ручным аппаратиком, а не электронным прибором, - почти как у космонавта.
- Ну, в космос я еще не собираюсь, - сказал Мамаев; удивительно, но Герман Иванович самим своим недлинным разговором, умиротворенным и в то же время сосредоточенным тоном, традиционными манипуляциями (глаза закройте, достаньте нос кончиком пальца и т.п.) навевал спокойствие, вселял надежду, даже если самочувствие было не очень. Таким, собственно, и должен быть настоящий доктор; Мамаев нагляделся в своей жизни и напыщенных индюков-эсклупов, словно источающих высшее знание а вернее всего скрывающих за маской всезнания собственную беспомощность, и суетливых, желающих угодить, докторов-халдеев, сразу готовых выписать миллионы лекарств, - от тех и других Герман Иванович был одновременно и бесконечно далек.
- Когда в отпуск? – поинтересовался врач после традиционного визуального осмотра.
- В октябре, по плану, - автоматически ответил Мамаев, в тот миг забывший о вчерашнем решении.
- Только не в Египет, лишняя нагрузка на сосуды - Есенин знал о приверженности президента незатейливым южным странам, - лучше где-нибудь на черноморском побережье. Да и поддержите отечественного производителя опять же, а не африканцев.
После рассказал витиеватый анекдот про нового русского и старого еврея (анекдоты про евреев Мамаеву нравились, и подчиненные знали это), твердо в который раз запретил любую работу по воскресеньям, дежурно поинтересовался здоровьем супруги. На том и распрощались.


… В зал заседаний Кабинета министров президент вошел, как водится, с небольшим опозданием; привычку не приходить вовремя перенял у своего предшественника, старого председателя обкома Тартарии Балеева – подчиненные должны ждать, это дисциплинирует и немножко тревожит, как-то сказал тот.


Зал был полон: в первых рядах сидели министры, затем главы районных администраций, далее чиновники помельче, простые сотрудники многочисленных ведомств, представители прессы.


Старик по привычке окинул взглядом море лиц, остался доволен – выступал министр планирования Дамир, приводил, почти не заглядывая в конспект мудреную статистику.
Собравшиеся почти не слушали; кто дремал, кто тайком почитывал газетку, кто перешептывался с соседом. Но стоило Мамаеву вставить реплику, все взгляды, до невозможности преданные и бесконечно верные, устремлялись вверх, в президиум, жадно внимая каждому слову, будто божественному откровению. От этого старик получал огромное удовольствие – за десятилетия президентства наслаждение такими простыми и вроде бы безыскусными прелестями власти, как ни странно, ничуть не притупилось, не стало привычным и пресным.
- Мы планируем разработать новую программу социально-экономического развития Тартарского края. Долгосрочную, до 2050 года, комплексного характера, - привычно тараторил Дамир, невысокий коренастый бритый мужчина лет сорока - один из важнейших приоритетов – повышение производительности труда в десять раз.
- Так-таки и в десять? – недоверчиво переспросил президент. – А за счет чего? Каковы резервы роста?

ИНТЕРЛЮДИЯ ПЕРВАЯ: ДАМИР
 
Дамир чувствовал себя на трибуне даже не как рыба в воде, а практически как астероид, плывущий в бесконечном межзвездном пространстве – абсолютно спокойно и уверенно. Он прекрасно помнил что так было не всегда. Акклиматизация к коридорам власти у него, ученого, доктора экономических наук, профессора и заведующего кафедрой Тартарской финансовой академии, проходила отнюдь не безболезненно. Однажды, заглянув на старую добрую кафедру Основ управления, увидев привычные милые, наивные лица педагогов (сколь разительно они отличались от тех физиономий, что присутствовали ныне в зале заседаний Кабмина!), он совсем расчуствовался – а было какое-то торжество, 23-е февраля ли, восьмое марта, не суть, - и произнес возвышенный и грустный тост о том, как, мол, приятно возвращаться на кафедру и как жаль, что таких людей как на кафедре больше нигде и не встретишь, всюду следует держать ухо востро.


После он даже пожалел об этой минуте откровения; публичный политик – а он надеялся в обозримой перспективе стать таковым – не имеет права позволять подобных экзерсисов. Произнесенные слова могут и через годы выстрелить в тебя в самый неожиданный момент – на то существует известный закон Мерфи о маловероятной неприятности, которая неизбежно случается – закон, сколь не обоснованный теоретически, столь и верный на практике.


 Поначалу ему сложно было играть, вечно и неприкрыто врать, извиваться и оказывать услуги крайне неприятным людям – по уровню византийства система высшей власти давала сто очков вперед козням и интригам в науке, хотя и последних любой, кто защитил диссертацию в гуманитарной области, знает, что бывает немало. Он удивлялся тому, сколько всякой мерзости вьется вокруг президента Мамаева – человека, как ему казалось, глубоко порядочного, не разделяющего свою жизнь с судьбой края, неисправимого работоголика.


После он понял, что народ – пьяный дядя Ваня, вороватый менеджер Платон Николаич, замшелый доцент Мардонский, гламурные, циничные студенты, бессловесные работяги, забитые и забытые пенсионеры – воистину заслуживает той власти, которой он заслуживает. Было бы странно, если бы таким народом правили высоколобые интеллектуалы, воспитанные на Достоевском, Шопенгауэре, Питириме Сорокине и Дмитрии Сергеевиче Лихачеве. Нет, правили и правят люди, взращенные на водке и коньяке, сауне и девочках, лжи и разврате – самые зубастые из тех, кто хотел прорваться на самый верх.


Произнося (именно произнося, а не читая – не мог, да и не хотел избавляться от высшего преподавательского шика: ходить на лекции без конспекта) доклад, он привычно всматривался в сидящих в зале персонажей – элиту Тартарского края. Почти все как на подбор – упитанные, апатичные физиономии представителей титульной национальности - физиономии (невольно на ум приходило иное, более грубое и точное определение), казалось бы, лишенные мысли, идеи, не способные на здравое рассуждение, привыкшие лишь к нескольким простым действиям – лебезить, пресмыкаться, орать на подчиненных (а некоторые и бить – были среди сельских баев Тартарии и те, кто не брезговал лично заниматься рукоприкладством), хапать и карабкаться наверх.   


За несколько лет премьерства Дамир успел привыкнуть к типичным представителям региональной элиты, а некоторым из них даже весьма посодействовал в процессе защиты кандидатской или докторской. Однако, периодически бывая в Москве, не мог не признать, что в федеральной власти все же куда меньше “физиономий”, а больше осмысленных, вполне интеллигентных лиц. Это вовсе не говорило, конечно, о том, что в Москве воровали меньше – возможно, как раз и наоборот – но принципы формирования элиты были куда как более прогрессивными, современными и разнообразными в противовес “аульной аристократии” (термин опального журналиста Турмазина), засевшей намертво в Тартарии.


Всегда улыбчивый, внешне доброжелательный, Дамир скрывал под маской приятной любезности глубоко замаскированное презрение к представителям местной элиты. Тем не менее, крайне склонный к конформизму и в значительной мере именно благодаря этому вознесенный на вершину власти, он всячески старался им угодить, постепенно обрастая связями и приобретая признанный в высших сферах имидж человека незубастого, умного, хотя в практическом плане и недалекого (не замечен в воровстве, явной коррупции, живет едва ли не на одну зарплаты да копеечные – в сравнении с сотнями миллионов рублей теневых доходов коллег – доходы от написания разного рода программ и стратегий, которые все равно никто не читает, порой даже те кто их пишет).


Министерство планирования при предшественниках Дамира считалось в политическом плане крайне слабым ведомством – представляло собой, по сути, плановый орган при мамаевском клане, вяло обнаучивая уже принятые сильными мира сего экономические решения.
Дамир замыслил невероятное: трансформировать загибающееся министерство в ключевой государственный орган, в ведомство, с которым все считались, которое бы уважали и боялись. Он мечтал о том, чтобы прочие министры и главы администраций не могли получить ни единого бюджетного рубля без включения их проектов в разработанные его сотрудниками программы и стратегии. Эта задача – постепенного переключения на себя части бюджетных потоков – пока решалась медленно и тяжко, но Дамир чувствовал негласную поддержку и благорасположение старого президента; знал, что движется по правильному пути.


Только сам Мамай да премьер-министр Тартарии Радмир Ханнов вызывали у него неподдельное, искреннее уважение – он постоянно учился у них работоспособности, умению найти язык с сами разными людьми – от простых работяг до академиков – да и таланту (именно таланту!) властвовать, в конце концов.


Поначалу, только сев в министерское кресло, Дамир с нескрываемым юмором наблюдал за грубыми попытками лести со стороны подчиненных. После привык – и испытывал нечто весьма приятное, наблюдая за лебезением и пресмыканием, за разной степени лживости потугами угодить. Он, будучи теоретиком управления, и помыслить не мог о том, что власть – даже власть сама по себе, независимо от связанных с ней денег и привилегий – может давать столь удивительное физическое наслаждение; он понял, что слова классика о власти как высшей форме наркотика вовсе не являются гиперболой.
Месяц назад судьба послала тайный и странный знак.


Дамир был в Москве, на конференции по инновациям – и вдруг раздался звонок с самого верха, оттуда откуда не приглашают, а требуют приехать и не терпят никакого отказа, будь у тебя хоть личная трагедия, хоть температура под сорок.
Через час он уже беседовал с Дмитрием Анатольевичем – в отличие от распиаренного рекламно-телевизионного образа, третий Президент России казался довольно вялым; в нем не чувствовалось той сильной харизмы, столь характерной для его непосредственного предшественника.
Разговор шел обо всем на свете и как бы ни о чем: об общей социально-экономической ситуации в Тартарии, об антикризисной программе республиканского правительства, о прогнозе цен на зерно, об инновациях, о борьбе с коррупцией. Дамир ловко сыпал цифрами, фактами, рассуждал предельно взвешенно, ни в коей мере не пытался сам рулить разговором, хотя Дмитрий Анатольевич – это было заметно – разбирался в нюансах экономики несколько хуже своего визави.
На прощание был удостоен короткой, загадочной фирменной улыбки.
- Еще увидимся, - молвил Президент России, - работайте, я пристально слежу за Тартарией в целом и вашей деятельностью в частности.


Еще не понимая сути происходящего, Дамир вернулся в гостиницу, к ждущему его премьеру Ханнову – тот был в Московском Кремле персоной нон-грата.
- А ты не понял что это было! – искренне веселился Ханнов. – Это были смотрины!


С того самого момента мысль о возможности самого невозможного время от времени посещала Дамира. Он знал, что новый президент края будет избран (то есть назначен, конечно, нужно называть вещи своими именами) в результате компромисса элит, но ключевое слово будет за Мамаевым и Дмитрием Анатольевичем – те должны выработать разумный консенсус. И если повезет… Здесь мысль обрывалась; он еще не чувствовал внутренней готовности взвалить на себя столь суровую ношу; руководить крупным регионом России – это ведь не программы писать и стратегии принимать. Но злорадная мыслишка о том, как, если случится чудо, преобразятся при общении с ним все эти хари, как будут они биться, лебезить и пресмыкаться за право остаться под солнцем,  то и дело мелькала, грела душу и травила разум.   


… Каждое утро он ездил в министерство мимо своего прежнего места работы – Тартарской финансовой академии, продолговатого старинного здания с многочисленными колоннами и старинными барельефами. И едва не всякий раз накатывала какая-то смутная грусть – впрочем, легкая и непродолжительная – по сути своей он еще не совсем перестал быть ученым; иногда вспоминал как долго, тяжко и невыразимо интересно работал над докторской – последняя нужна была не только ради красной корочки, но и как очередной – и не маленький – шажок в постижении истины.
Дамир не знал, куда вынесет, занесет или, не приведи Аллах, выкинет его судьба; все в Тартарии было столь же непредсказуемо, как здоровье президента Мамаева. Надеялся, конечно, на то, что путь, по которому приходилось идти, приведет к высшей власти, огромным деньгам, влиянию на умы, а вот к постижению истины – в глубине души прекрасно осознавал это – вряд ли.

- Шамиль Тимирович, темп роста производительности труда спрогнозирован ведущими учеными-экономистами нашей республики, с использованием широкого круга экономико-математических и экономико-статистических методов и моделей, - не растерялся министр; в конспект он по-прежнему не заглядывал. – Основные резервы роста производительности труда: развитие инноваций и нанотехнологий, совершенствование организации труда, внедрение новых концепций управления, а также…


Старик любовался Дамиром, почти физически ощущая его покорность и безграничную преданность; в глубинах души относился к нему почти как к сыну. Также, почти отечески, он, помнится, долгие годы воспринимал и журналиста Кира Турмазину – самого непримиримого ныне критика “мамаевского” режима - , возглавлявшего когда-то пресс-службу президента.


После Кабмина поехали в Тартарскую финансовую академию – старик любил поговорить с молодежью. От визита в кабинет ректора, профессора Лихатова, отказался, сразу прошел в актовый зал.


При его появлении зал, полный молодежи, мгновенно стих; несколько сот пар глаз смотрели на него с нескрываемым любопытством. Молодежь! Сколь непохожи были эти студенты – разношерстные, ярко одетые, веселые, - на одинаково аккуратно причесанных студентов его молодости. Он сам, помнится, бился с учкомом комсомола за право носить волосы чуть длиннее, чем то было предписано инструкциями.


Старик обратился со стандартным вступительным слово; молодежь – наше будущее, наше все; в ваши руки мы отдадим край. Живите, учитесь, развивайтесь – мы создаем для этого все условия – и не забудьте сходить на выборы, выразить свою гражданскую позицию (при этих словах ректор Лихатов яростно закивал), голосуйте, как подскажут вам сердце и разум, но не забывайте, что мы живем в Великой России (ректор и прочие члены президиума понимающе заулыбались – “Великая Россия” было название правящей партии). Ну, а теперь задавайте вопросы, любые, можно критические.


- Светлана Горохова, факультет управления, - первой вскочила невзрачная девушка в больших круглых очках, ясное дело отличница. – Шамиль Тимирович, не могли бы вы подробнее рассказать о планах партии “Великая Россия” по реализации молодежной политики в Тартарском крае?
Старик улыбнулся; все ясно – этот вопрос был придуман в ректорате, спущен в деканат, поручен самой толковой и ответственной, той, которая точно не предпочтет встречу с президентом прогулкам с мальчиками по желтым листьям осенних бульваров.
- Молодежная политика… - сегодня старик не настроен был отвечать казенно, хотелось поговорить по душам. – Вы не представляете, еще не представляете, как вы счастливы… Вы живете в мирное время, а я был мальчиком в войну, и все очень хорошо помню.. Жить молодым, здоровым, ну пусть не обязательно очень богатым – а когда у студентов было много денег?, – волна доброго смеха всколыхнула зал, - да еще жить в мирное время - это, вы просто пока не понимаете еще, такое счастье! А молодежная политика – поверьте мы делаем многое – и ипотека, и образовательные кредиты, и льготы для молодых семей… Нужна и ваша поддержка. Предлагайте, спорьте – мы, старики, возможно, не все видим и понимаем уже…
- Ну, Шамиль Тимирович! – обиженно протянул ректор; от столь значительного соседства он надулся как старый индюк бабки Матрены.


- Как вы относитесь к ЕГЭ? Не считаете, что он оболванивает молодежь? – это выкрикнул высокий красивый парень с серьгой в ухе.
Ректор Лихатов покачал головой, будто бы недовольно, но старик понимал, что и этот вопрос тому как бальзам на душу; весь ректорский корпус России был против Единого государственного экзамена. Что ж, Мамаев любил критиковать федеральные инициативы; тем более, в данном конкретном случае это было почти совсем безопасно – Министерство образования, идеолог и организатор системы ЕГЭ, большим политическим влиянием не пользовалось.
- Как можно сдавать ЕГЭ по истории, по обществознанию – правильно я назвал предмет? А по литературе? Я видел один вопрос – какой породы Му-му? – зал уже привычно смеялся, угадывая веселые паузы по самому его тону: это была очень ценная и приятная для него реакция аудитории, потому что бескорыстная совершенно. – Ну, прочитал я внимательно Тургенева, ну запомнил какой она породы была, что я от этого лучше стал литературу знать? И понимать?! По гуманитарным предметам, я считаю, все это глупости… ЕГЭ возможен как дополнительный и добровольный экзамен, так я считаю. Во всяком случае вузы должны принимать абитуриентов в соответствии со своими собственными олимпиадами, собеседованиями… Разве я не прав? И мы будем поднимать еще этот вопрос в Москве.
Ректор просто сиял.


- По поводу стипендии, -  поднял руку жеманный молодой человек. – Ожидается ли ее повышение?
Мамаев опять улыбнулся.
- Вопрос о стипендиях находится в исключительной компетенции федерального бюджета… Я вот часто проезжаю мимо вашей Академии. Вижу как студенты и студентки – красавицы, кстати – вылезают из джипов и прочих этих дорогих машин, я не разбираюсь. А преподаватели спешат с трамвая, вот как это?! – студенты вновь улыбались, а Лихатов так огорченно кивал головой, будто бы сам каждое утро бегал с трамвая на пары. – Стипендии нужно повышать дифференцированно, только тем, кто действительно нуждается. А тем, кто всерьез занимается наукой, можно платить не пятьсот рублей в месяц, а и три тысячи, и пять. Но строго индивидуально.
Последние его слова потонули в аплодисментах.


- Политический вопрос можно?


Лихатов ощутимо напрягся. Мамаев пристально вглядывался в галерку, пытаясь понять, кто спрашивает. Юношеский, очень звонкий голос.
- Конечно, мы всегда приветствуем, когда студенты интересуются политикой.
- Вот вы говорили, что мы живем в мирное время. А как вы оцените военные действия России в Южной Осетии в августе прошлого года? Там ведь погибли и мирные люди…


В зале воцарилась тишина: даже самые аполитичные студенты поняли, что спрашивается что-то не то, нечто такое, о чем не принято говорить – по крайне мере, здесь и сейчас.
- Это вопрос не студенческого уровня, - резко начал Лихатов, но старик остановил его жестом. Он наконец увидел спрашивающего: невысокий, чернявый паренек с длинными волосами; простодушное на вид, ничем не примечательное лицо светится любопытством и легкой иронией. Кого-то он напоминает…
- Это очень похоже на ввод советских войск в Венгрию в марте 56-го, вы не считаете? – продолжил юноша.


Да это же…

ОТРАЖЕНИЕ: АПРЕЛЬ 1956 г.

Венгерка Милена, черноволосая, раскосоглазая красотка, профессиональная пловчиха и любительница игры на гитаре, резко выделялась среди советских студенток, купалась во внимании молодых людей, но невзрачного, немного стесняющегося своей деревенскости Шами, почему-то выделяла. Не приближала, конечно, слишком близко, но неумелые ухаживания принимала с благосклонностью – умелой благосклонностью состоявшейся женщины, а не двадцатилетней девчонки.


Говорила по-русски чисто, почти без акцента, но с каким-то быстрым придыханием – никогда позже он не слышал столь удивительной речи; легкий иностранный выговор делал ее очаровательной; хотелось слушать и слушать.


И Шами, и Милена часто бывали в молодежной компании студентов Тартарского госуниверситета, давней колыбели свободымыслия, той самой, где кучерявый еще паренек Володя Ульянов ходил на свою первую сходку и той же, в которой последователи вождя разворошили несколько вражеских “гнезд” – в тридцать шестом, тридцать восьмом и сорок девятом.


Эхо академических чисток еще не улеглось, но все прекрасно понимали – а если и не понимали, то чувствовали – что времена наступают иные. Уж три года как не было на свете Великого Вождя всех времен и народов, Лучшего Друга и Наставника студенческой молодежи и понемногу возвращались те, кого забирали на двадцать пять лет, то есть, по умолчанию, навсегда; и дышалось совсем легко, по весеннему легко – очень точно потом это время назвали “оттепелью”, лучше не скажешь.


Но о политике юный Шамиль Мамаев почти не думал, как, верно, и почти никто в восемнадцать лет. Кроме темного омута очей Милены, в компании Больничного садика (так назывался сквер, в котором обычно собирались студенты – пили портвейн, играли на гитаре, спорили до хрипоты) привлекали некоторые неизвестные ему ранее легкость, быстрота  и свобода мысли – такого стиля познания жизни он не видел, да и не мог увидеть ни в деревне, ни в студенческой общаге, где жили такие же как он, робкие и скромные выходцы из дальних городков и сел Тартарии, чуждые столичного лоска, жившие жизнью простой и безыскусной.


В компании Больничного садика он впервые услышал о Хэмингуэе, Чарли Паркере и корифеях зарубежной (“продажной буржуазной”) социологии – труды последних, формально не запрещенные в Союзе, передавались в строжайшей тайне только самым проверенным людям. Он восхищался стилягами, впрочем довольно редкими в Тартарске – не Москва и даже не Ленинград, что вы хотите, - но сам отрастить “кок” не решился, хотя волосы и носил чуть ниже приличного для комсомольца предела: они легкими черными вьяющимися космами ниспадали на плечи


Именно в Больничном садике он впервые услышал как кто-то назвал Иосифа Виссарионовича “упырем”; за одно такое слово в родной деревне он был бы убит на месте. А здесь ничего – все промолчали, а Милена вроде бы даже легонько кивнула (или то ветер играл волосами?), но наглец не исчез, не пропал, а пришел еще и еще, и то был высший критерий искренного постижения истины – никто не донес, не предал, не настучал (Сейчас, вспоминая, Мамаев подумал, что на самом деле тот смельчак мог быть вполне и агентом-провокатором, но такая мысль могла прийти в голову в семьдесят лет, а не в восемнадцать).


Плачущей Милену он увидел впервые, и сердце его перевернулось. Мерзавцы, вслух говорили все, просто мерзавцы (и опять никто не донес, никто не исчез в лапах Конторы, удивительно), погибли ведь невинные люди. Вести из Венгрии были обрывочны, но дошло, что вроде бы убит танком родной дядя Милены, а брата схватили и кинули в тюрьму.
Шамиль хотел найти слова утешения, но не мог – впервые в его жизни личная трагедия близкого человека вошла в противоречие с интересами государства (после он больше всего боялся таких ситуаций и пытался превентивно предотвратить их); он-то искренне считал, хоть, конечно, и помалкивал, что советские войска в Венгрии праведно отстаивали идеалы социализма. 


И все сошлось так, что ровно на следующий день в институт, где учился Шами – сельскохозяйственный институт, столь же далекий от университетского свободомыслия, как далек милый Актубаевск от Будапешта – приехал первый секретарь Тартарского обкома Балеев, любивший повыступать вообще и покрасоваться перед студентами (и студентками!)  в частности.


Огромный, огненно-рыжий Балеев, казалось, источал волны энергии – он был самым молодым из краевых секретарей в России, а может и целом Союзе. Легко взбежал на трибуну, перемежал шутками серьезные, отлитые фразы о роли студенческой молодежи в построении коммунизма, о сближении города и деревни, о новых целях и задачах, которые ставит партия перед “младшим братом”.


Как всегда бывало на подобных встречах, все вопросы (а вероятно и ответы) были заранее и не раз согласованы, утверждены и скреплены гербовой печатью. Тем не менее, Шамилю удалось вклиниться в постановку – сам Балеев заметил его и дал слово.


- Вы говорите о победе мирового коммунизма, которая близка, - голос его срывался, но не столько от волнения, сколько от искреннего непонимания. – Но возьмите Венгрию… - даже стиль его разговора уже был не стиль деревенского паренька, столь милый разного рода балеевым всех времен и народов, а манера свободомыслящего студента. – Там ведь погибли люди, мирные, невинные – это ведь не фашисты. Имеем ли мы… имеет ли Советский Союз право?


Балеев не растерялся, тут же ухватился за эту его оговорку:
- А вы, молодой человек, что же, отделяете себя от Советского Союза?


Жизнь и судьба любого человека, как известно, подобна кривой линии со спадами, всплесками, ровными линиями и точками экстремума. Много позже, готовя материалы к автобиографии для придворных летописцев, Мамаев выделял именно этот момент как ключевой в своей жизни. Один лишь вопрос, а что за ним? подвал на Черном Озере (там располагался местный филиал Конторы)? отчисление из института и волчий билет? жизнь и  судьба диссидента? позорное возвращение в деревню, вечное клеймо неудачника и спасение в бутылке?


Он не слушал дальнейшего ответа Балеева, весьма, кстати, аргументированного и логичного – лучше победа социализма малой кровью (и не преминул ввернуть знаменитое про лес и щепки), чем позорное отступление от идеалов. Мерзавцы в Венгрии получили свое, а прочей сволочи не повадно будет. Бурные, продолжительные аплодисменты.


Рассмотрение его персонального дела на комитете комсомола института назначили через неделю. Эту неделю он ходил как во сне, в Больничном садике не появлялся, Милены избегал, и даже слова одного из случайно встреченных стиляг о том, что он “молодчага”, не слишком обрадовали.


Перед комитетом к нему тихонько подошел институтский секретарь Наиль Ханнов, шепнул, чтоб ни с кем не спорил, а только виновато каялся. Впрочем, даже каяться особо не пришлось – отделался глупым видом, созерцанием пола и невнятным бормотанием.
Постановили влепить строгача, отдать несмышленыша на поруки лично Ханнову и… “Пусть пострижется, стиляга недоделанный!” – гневно крикнула зампред комитета комсомола Анна Майкова по прозвищу Анка-пулеметчица (как-то, будучи изрядно под шафе, призналась, что ее идеал мужчины - Василий Иванович Чапаев, который, как говорили бывалые бабы и умалчивала официальная советская историческая наука, прославился не только, а быть может и не столько выдающимися подвигами и геройской смертью на реке Урал, сколько какими-то совершенно уж небывалыми мужскими статями).


Шамиль с готовностью постригся (Анка лично меряла челку линейкой и только после коробки конфет и букета роз осталась довольна), в Больничном садике бывать перестал, хотя с Миленой встречался еще несколько лет. Много позднее Наиль Ханнов признался приватно, что в тот день был звонок лично от Балеева; тот просил сурово не наказывать “малая” – так по-тартарски называли мальчиков.


Позднее, в первые годы своего продвижения по партийной лестнице, Шамиль даже получил в определенных кругах прозвище “венгр” – эта его история была известна всем, кому следует.

Потому долгое время и не воспринимался конкурентами всерьез: разве могут поручить ответственный пост человеку, который, пусть и в далеком прошлом, публично (!) сомневался в правильности политики Советской власти в отношении дружественных государств Варшавского договора? такому в секретариате сидеть, бумажки с места на место перекладывать – вот и венец карьеры.

- Аналогия с событиями в Венгрии неправомерна, - спокойно отвечал Мамаев. – После демарша грузинских войск в Осетии выбор России был – или показаться агрессором, или стать ничтожеством. Сильная страна должна защищать своих граждан, иначе зачем она вообще нужна. Мы живем в реальном мире, молодой человек. Но за острый вопрос спасибо, - тем самым он предупредил возможные репрессии со стороны ректора Лихатова. – Кстати, как вас зовут?
- Шамиль, - эхом донеслось с галерки.
- Тезка значит, - улыбнулся Мамаев; смутная неясная тревога как-то сразу рассеялась, отлегла.


По дороге из Академии в Кремль старик заметил группу лиц с плакатами, стоящую на площади Независимости: несколько старушек, пара студентов, один гражданин запойного вида и красивый, молодой еще брюнет в элегентном костюме – его президент узнал бы в любой толпе – опальный журналист Кир Турмазин. Вот и вся оппозиция Тартарского края, которая, как давно уже пошутил Мамаев, умещается на одном диване. Плакаты были стандартные: повышение пенсий, зарплат, пособий, создайте нам новые рабочие места – можно подумать что правительство этим не занимается – и ни одного политического лозунга. На своей памяти старик ни разу не помнил лозунга “Мамаева в отставку!”, хотя российским президентам, особенно Ельцину, порой доставалось по полной.


- Что там с делом Турмазина? – поинтересовался он у референта.
- На следующей неделе начнется суд, уголовное разбирательство, - тот словно ждал этого вопроса. Журналисту Турмазину вменяли клевету на должностное лицо – в своей скандальной, вышедшей в Москве книге, он не раз и не два обозвал демократически избранного президента края (явка избирателей 95%, за Мамаева – 89%) тираном и диктатором.


Уже в резиденции, отобедав (салат из огурцов и помидор, отварное мясо – очень боялся повышения уровня холестирина в сосудах сердца и головы, зеленый чай как средство от гипертонии), старик принял премьер-министра Радмира Ханнова; нужно было обсудить региональную программу инноваций, уже одобренную и Кабмином и парламентом – впрочем, все их одобрения не стоили копейки в базарный день без его окончательного вердикта. Таковы нюансы управляемой демократии, а что вы хотите?


Радмир Ханнов был свой, свой до мозга костей. В отличие от Дамира он вызывал ассоциацию не с сыном, не с послушным “малаем”, а с добрым преданным псом, хотя порой и малость шелудивым.


Старик лениво листал толстенный красочный талмуд; после обеда в последнее время до невозможности хотелось спать, но позволить себе такой, уже сугубо стариковской поблажки, не мог. Пока не мог.    
- А что там у нас с госзаказом? Какие подвижки? – начал как всегда издалека.
- Реформируем, Шамиль Тимирович, в полном соответствии с вашими пожеланиями, - бойко отвечал Ханнов, - теперь будем объявлять электронные торги по любым суммам закупок, даже меньшим ста тысяч рублей.
Государственный заказ был главной кормушкой многочисленной бюрократии Тартарского края. Любой мало-мальски влиятельный чиновник мгновенно обрастал прикормленными фирмами, с которыми и заключались хозяйственные договора по освоению бюджетных средств. Суммы договоров при этом завышались даже не на проценты, а в разы по сравнению с рыночными.
- Очень приятно, что в кризис для премьер-министра даже сто тысяч рублей стали деньги, - пошутил старик и тут же подумал, что очень было бы хорошо, даже просто отлично потом повторить этот короткий разговор для телекамер.


Глаза, вяло скользящие по страницам Программы (в ней специально было много красочных схем и картинок – разработчики прекрасно знали, что Мамаев, как впрочем и почти все высшие чиновники, терпеть не может вникать в длинные тексты; они его только раздражают), наконец наткнулись на самую главную фразу: сметная стоимость 10 миллиардов рублей.
- Вы что, совсем…? – устало спросил старик. – Куда столько-то?
- Все научно обосновано, - быстро ответил премьер, чувствующий себя сейчас в роли провинившегося неведомо в чем школьника.
Старик вяло отодвинул программу.
- Доработайте. Потом посмотрю. И не забудьте про простых людей, - вдруг снова перед глазами встал истерзанный матюшинский пляж и три сиротливых домика из советского прошлого, - что им будет от всех этих инноваций?


 ИНТЕРЛЮДИЯ ВТОРАЯ: ХАННОВ
 
Слава Аллаху! Не порвал, не швырнул на пол, как бывало не раз – нервы-то давно не те – а просто отодвинул. Конечно, доработаем, Шамиль Тимирович, все дамировское министерство на уши встанет, но будет вам красивый эффект для простых людей.


За десять лет совместной работы с Мамаем он хорошо изучил повадки и привычки Хозяина. Знал, например, что лучше всего подносить “нужные” документы аккурат после обеда – именно в этот час Шамиль Тимирович был наиболее благожелателен. Прекрасно изучил и восточную, хитро-византийски-своемудрую неторопливость президента: даже высказанное вслух решение он долго и тщательно обмусоливал, обсматривал с разных сторон, и часто менял, налюбовавшись, в том числе и на полностью противоположное – во всяком случае никогда не рубил с плеча. В школе, да и в колхозе, как помнил Ханнов, таких людей грубо называли “тормозами”, а здесь ничего – мудрый, предусмотрительный политик.


Как же были нужны сейчас эти 10 миллиардов! От них зависела самое его карьера – карьера человека, едва перешагнувшего пятидесятилетний рубеж, едва вступившего в самую сочную пору руководства людьми!


Карьера Радмира Ханнова развивалась стремительно. Отслужив, он работал помощником комбайнера в Актубаевском колхозе – вотчине Мамаева, потом пару лет шоферил при одном мелком местном начальнике – дураке и ****уне, и наконец подвизался в секретариате потребкооперации. Дальнейший его взлет был стремителен: глава администрации сельского поселения, заместитель министра, а после и министр финансов – глава ключевого в жизни любого региона и государства ведомства, кровеносной системы власти – и наконец премьер.


Только непосвященные могли дивиться столь нехарактерному для современной, обычно вялой ротации элит, наполеонству. Впрочем, неправы были и те, кто полагал, что недалекий “колхозник” смог вознестись лишь благодаря давним дружеским связям его отца с президентом – а самые знающие утверждали, что Наиль Ханнов вроде бы даже спас молодого Мамаева от тюрьмы.


“Колхозник”! Это прозвище прикрепилось к нему с первых дней работы в Тартарском минфине! “Колхозник” – не было для него слова обиднее, и те, кто шушукал за спиной – а и у стен, как известно, есть уши и даже длинные языки – поплатились сполна, пусть не сразу, но он любил пестовать месть. Часто весело вспоминалось, как один университетский профессор в узком кругу долго потешался над его манерами и даже пытался пародировать речь, Галкин недоделанный – прошло полгода, и он уже никакой не профессор, а простой учитель в коррекционной школе деревни Елабага; дуракам историю преподает, а в ВАКе уже рассматривается запрос взволнованной вузовской общественности о лишении имярека степени доктора наук за несоответствие, так сказать. И главное – история эта шепотом и полушепотом стала известна всем кому надо -желание потешаться, скорее всего, пропало надолго.


Колхозник… Да, поначалу он не знал и не умел правильно держать на приемах вилку и ложку, едва учился обходиться без мата, не знал куда девать руки во время длинного разговора – те сами так и тянулись поковырять в носу. Да, поперву он путал инновации и инвестиции, казалось (а позже выяснилось: так и оно и есть!) что это один хрен.


Еще смеялись над ним и многие из москвичей – с теми он, увы, ничего поделать не мог. Не могли забыть его единственной горькой оплошности – когда на самой заре премьерства перед приемом у Путина заехал на юбилей к строму корешу, Змею – тот гулял в роскошном московском ресторане. И выехал от Змея, как положено, за час – но кто же знал, что в центре Москвы такие адские пробки, и даже мигалка не спасла от опоздания. А президенту России доброхоты после донесли, что “колхозник” из Тартарии предпочел его аудиенцию пьяной гулянке у бандита, и даже фотографии раздобыли. С тех пор в Москве он был персоной нон-грата – обидно до слез, и никто не поверит, что вина в том не его, а проклятой автомобильной перегруженности столичных транспортных артерий. Увы, за малейшие ошибки в мире большой политики приходилось платить слишком дорого.


Но никому не отнять его работоспособности и готовности к обучению. Не знал тонких манер – наняли гувернера, заплатили хорошие деньги, а после настойчиво попросили уехать куда подальше из Тартарии. Ночами заставлял себя читать скучные книги – и Маркса, и Черчилля, и Фрейда, и Пчелкина – зато теперь мог почти свободно импровизировать на любую тему: от международной политики до организации технопарков и бизнес-инкубаторов.


В отличие от Дамира, он уже и насладился и даже пресытился властью – а вот мысль о том, что с уходом Мамая может остаться ни с чем, вгоняла в ступор. Эта мысль свербила его и днем, не оставляя ни на секунду – отдавая то легкой унылой зубной болью, то резким ударом в пах – и заставляя кричать от ужаса во сне. Уйди Мамай, приди ставленник Москвы или просто человек из недружественного клана, и его не отправят даже послом в Иран, как отослали когда-то предшественника нынешнего президента Балеева-Грозного (Последний был, как докладывали Ханнову, еще жив, но уже в полном маразме – проживал в двухкомнатной хрущевке с молодой, еще только шестидесятипятлетней, гражданской супругой, и писал книги – да ладно бы мемуары или на худой конец стихи, а то – детективы на тартарском языке, пощади его Аллах!).


Но если даже и оставят, если пригодится Преемнику (кто бы им не стал)  его опыт – то не мог он уже помыслить себя в иной, более низкой должности.


Как забыть сцену случайной встречи с мелким начальником из Актубаева – тем самым, которого возил на Волге в начале восьмидесятых. Начальник, помнится, и материл его, и награждал подзатыльником – все честь по чести, как положено. А встретившись в коридоре Кабмина вжался в стенку, подобрал огромное пузо, стал едва ли  не в полтора раза меньше и только и мог выговорить слезно: Радмир Наилевич, Радмир Наилевич, как мы вам! от всего сердца! за мудрую политику! А у самого по лбу пот катится, видно вспоминает как сам в сауне девок трахал, а малай-шофер за водкой на сорокоградусном морозе в соседнюю деревню бегал. Хотел Ханнов отвесить ему подзатыльника или дать прямо в коридоре пендаля под жирный зад, да противно стало. Издевнулся изящно, не по-колхозному: наградил к последующему Дню Тартарии почетной грамотой и велел назначить проверенного хозяйственного работника директором Актубаевского дурдома; а не хочешь, так п…дуй на пенсию, на пять тысяч рублей в месяц блох кормить.


Не мог он! не мог даже представить, что будет лебезить и пресмыкаться перед кем-то из тех, что ныне стелились перед ним. Это было выше сил человеческих!


Авантюру с инновациями Ханнову невольно подсказал журналист Турмазин: если бы не поссорился с Мамаем, отлично бы сработались – голова! Тот написал в скандальной книжке, что, мол, для обеспечения собственной безопасности представители власти вынуждены менять схемы отмывания средств не реже, чем раз в пять лет.


Раньше Ханнов об этом законе экономики не знал. А тут призадумался: эта самая схема должна быть и максимально выгодной, и чтоб деньги при себе в максимальных объемах в целости оставались – а то если отмывать, например, на строительстве дороги, так ведь и саму эту дорогу придется строить, а это долго и муторно.


Инновации! Модное новое слово! Вот куда нужно экономике Тартарского края вкладывать деньги! А инновации – откройте любой учебник – всегда сопряжены с огромным риском: то ли что получится, а то ли нет; а если не удастся, то и спросить не с кого – таковы уж особенности инновационного процесса, не нами придуманного. Конечно, нужно будет представить одну-другую новаторскую разработку – что-нибудь типа микродоильного аппарата (Мамай, все знали, очень любил всякие технические штучки в сельском хозяйстве – как ответ собственному тяжелому колхозному детству) или сверхзвукового самолета, который никогда не будет пущен в массовое производство, но это уже мелочи…


Ханнов понимал, что без этих десяти миллиардов тяжело, почти невозможно будет убедить влиятельных персон в Москве согласиться с выгодной ему кандидатурой преемника.


Самое главное – такая кандидатура уже была. Кандидатура на данный момент идеальная. Дамир – министр планирования, молодой, политически совершенно не самостоятельный, но очень ретивый. Только сегодня, на Кабмине, Ханнову показалась странной история с повышением производительности труда в 10 раз – ни один толковый экономист не может оперировать такими несусветными цифрами (и Мамай сразу за то зацепился). В перерыве он подошел к министру, сбоку глянул в конспект. Так и оказалось: в тексте доклада значилось “необходимо обеспечить рост производительности труда на 10% ежегодно ”. Дамир ляпнул не то – но, молодчина, ловко вывернулся – вот что значит академическая база!
Дамир – Ханнов тонко чувствовал такие вещи – еще не разучился ценить и помнить добро; он не забыл, кто именно вытащил его из профессорской нищеты, выделил из многих достойных, доверил Министерство. Если на то будет воля Всевышнего, Ханнова вполне устроит роль Ришелье при Людовике XIII (“Мушкетеров” прочел уже будучи министром финансов и увлекся как мальчишка), а на большее послушный, политический несамостоятельный Дамир и не годится.


Месяц назад с Дамиром долго и обстоятельно беседовал Президент России. И если вдруг экстренно возникнет потребность в кандидатуре, ясное дело – не назначат ни русского, ни пришлого; местные элиты такого не простят.
Главное – не упустить время.
Воистину нет бога кроме Аллаха и Магомет пророк его!

По дороге в Туинск заехали мечеть.


Старик прекрасно помнил эту дорогу, она вела в его родной Актубаевск, почти тридцать лет катался по ней туда-сюда. Раньше окрест была голая, унылая степь – пожуллые, как всегда не убранные вовремя стога сырого сена, редкие покосившиеся избы, асфальтированные дороги – наперечет.


Сейчас все стало иначе. По обочинам там-сям мелькали уютные коттеджи – причем не самые богатые, не спрятанные за высоченными заборами, а вполне заурядные, на вид не больше обкомовских матюшинских дач. Кругом асфальт, сверкающий от недавнего дождя, новенький, ухоженный, без привычных ям и колдобин; и даже ни одного покосившегося трактора и ни одной телеги с пьяненьким работягой не встретилось сейчас на их пути.


И вот мечеть – тоже новая, чистая и опрятная; совсем юный мулла, но уже при черной длинной бороде, благодарит и показывает – в ящик для подаяний (как уж он называется на исламе?) старик засунул пятитысячную купюру (Турмазин в своей газетенке опять будет вопрошать: чьи деньги он жертвует, свои или бюджетные?). Несколько прихожан, узнав гостя, заулыбались, привычно поблескивал невдалеке объектив кинокамеры; ни одна итоговая программа местной телекомпании “Зефир” не обходилась без сюжета о Президенте.


И это называется тиран, диктатор, думал старик о Турмазине, склонив голову, будто молясь. Тираны (что Иван Грозный, что Сталин) только и делали что разрушали храмы, гнали священников, гнобили веру. А он созидает – и эти лица простых людей, и их любовь и преданность; разве это можно сыграть? разве страх или корысть движут ими? Даже судить Турмазина ни к чему: он просто глупец.


Но тут же резанула вычитанная или услышанная от того же Кира Турмазина острая фраза: единственный политик из современных, который заслуживает подлинного человеческого уважения – это Горбачев; будучи атеистом, он никогда не был в церкви. Старик надел шляпу и быстрым шагом вышел во двор.


… В Туинске было прохладно; опять стал накрапывать дождь. Снова ломило в затылке, и так тоскливо, безысходно боль растекалась по шее, отдавала в груди. И надо было улыбаться и говорить какие-то дежурные слова, и за привычными шутками скрывать собственную растерянность. День уже почти ушел, а решение так и не оформлено и даже не обдумано толком.


Туинский сахарный завод должен был стать гордостью экономики края. “Мы будем полностью обеспечены сахаром собственного производства”, - сказал Дамир, - “вклад сахарной отрасли в валовый продукт края увеличится на 4,2%”. И не надоело ему сыпать цифрами, вяло подумал старик, это ведь хорошо для клерка, а не для глубокого политика.
Он чуть отошел в сторону, освобождая вид телекамер на раскрасневшегося Дамира, прислонился к старой осине. Верный телохранитель Вадим был рядом, беззвучно спрашивал одним движением бровей – все ли в порядке. Старик улыбнулся.


- Шамиль Тимирович, я так рада, так счастлива, вы для меня, для моей семьи – все, просто все!!, - голос был неприятный, похожий на сорочий гвалт.
Как ее пропустили охранники?


- Я из Туинска сама, - восторженно щебетала дама. – Шамиль Тимиович, огромная просьба, только дослушайте меня! Мой сын, Дима, его призывают… а ему никак нельзя в армию, у него печень и почки, а когда ему было семь лет, его наша Жучка укусила, и с тех пор бывают судорожные припадки. Шамиль Тимирович! На вас последняя надежда! Вы бы пристроили его куда-нибудь, хотя бы к вам в секретариат, на любую должность – оттуда не забирают. Мы были бы вам так признательны, так благодарны!!

Что за чушь?

Старик наконец пристально посмотрел на женщину. Она была похожа на…

ОТРАЖЕНИЕ: ИЮНЬ 1969 г.

Дама была похожа на продавщицу крупного универмага, причем карикатурную; такими продавщиц-хапуг рисуют в журнале “Крокодил”: высокая, дородная, с таким бюстом, что не позавидуешь мужу (а мужья у подобных матрон всегда бывают махонькие и щупленькие), и, главное, с особенным, оценивающим и приценивающимся взглядом.


Уже много после, в 2005 г., старик услышал странный термин “коррупционная дефлорация”. Услышал от Григория Тарасова, известнейшего московского социолога, виднейшего в России исследователя коррупции, институту которого Тартарский край одним из первых в России поручил разработать антикоррупционную программу.
- Проблема коррупционной дефлорации, - выступал Тарасов на слушаниях в региональном парламенте, - одна из наиболее практически сложных и крайне малоизученных в теории коррупции.
- Как-как? – улыбнулся Мамаев. – Вы сказали – дефлорация? Но это ведь, кажется, что-то из медицины, притом не очень приличное, или я ошибаюсь?
- Все верно, - отвечал Тарасов, - здесь имеется прямая аналогия. Единожды взяв взятку – и данный социально-психологический феномен хорошо исследован – уже невозможно остановиться. Попросту говоря, невозможно вернуться назад, в свое докоррупционное состояние. И каждая последующая взятка дается уже все проще и проще: моральные издержки уменьшаются. Поэтому крайне важно предупредить именно эту, самую первую в жизни, взятку, тем более что сам субъект коррупции в подавляющем большинстве случаев очень переживает факт ее получения. А за несколько фривольный - согласен – термин простите, но его придумал не я.


К концу 60-ых Шамиль Мамаев уже достиг положения большой ответственности и определенного уважения людей, но не вкусил еще в должной мере прелести материальных благ.
Он работал вторым секретарем Актубаевского райкома партии. Молодой, деятельный выдвиженец, недавний комсомолец, но уже активный член, он был загружен работой – шесть дней в неделю и четырнадцать часов в сутки. Всю тягомотину общения с простым народом втайне побаивавшийся этого самого народа вялый пожилой первый секретарь перегрузил на молодого – а сам все больше выступал на пленумах и перенимал опыт в странах социалистического лагеря.


С семьей ютились в однокомнатной квартире ленинградского проекта – диковинного для маленького Актубаевска – и то казалось почти раем после коммунальных мытарств. Старший Аймир ходил в школу и требовал портфель не старый, оставшийся еще от младшей сестры Мамаева, а новый, кожаный, как у многих в классе; младший же Дарик по большей части донашивал братишкино. Жена работала на макаронной фабрике, в полторы смены, вслух не укоряла конечно (да и не принято это у тартар), но смотрела часто очень печально.
Были, конечно, и небольшие пайки, и доставались путевки в Крым, но все это тешило мало, когда не было денег.


Он видел как живет и первый секретарь, и начальник облпищеторга, и просоюзный вожак, и даже недавние братья по ВЛКСМ. Новенькие машины и яркие, заграничные платья, и дорогие гарнитуры – все было у них, и нимало они не стыдились своей плохо скрываемой роскоши. Невозможно, все чаще думал он, быть слугой народа не служа в первую очередь самому себе.


Та дама пришла к нему на прием – во вторник вечером, строго в оговоренные часы. И видно было сразу, что дама непростая - зажиточная, привыкшая решать вопросы по-свойски.
- Сыночка моего, Димку, - дама пыталась выдавить слезу, но получался фарс, - в армию ведь хотят… А я одна его воспитывала, на кого растила? Если бы вы могли, мы бы всегда…
- Да что я могу? – раздраженно спросил Мамаев, уже готовый выставить назойливую просительницу.
- У вас есть место в секретариате, - дама наклонилась к нему совсем близко; голова закружилась от аромата дорогих, явно импортных, духов, - а мой Димочка одиннадцатилетку закончил хорошистом, и по русскому у него твердая четверка, и похвальная грамота за шестой класс имеется. Он волка играл в пьесе про Колобка.
- Стоп, - прервал Мамаев. – Про место в секретариате вам откуда известно?
Дама широко улыбнулась.
- Это ведь бронь, вы понимаете, а Димочке никак нельзя в армию, он и в пионерлагере без мамочки ночи провести не мог. Войдите в положение, Шамиль Тимирович, мы вам будем так – так! - признательны, уж посодействуйте.
Ситуация осложнялась тем, что и сам Димочка – худой, бледный паренек, - маячил за спиной мамаши; представить его в казарме с автоматом действительно не было никакой возможности.


А дама уже сувала ему зачем-то в руку сборник материалов последнего пленума КПСС, и внутри сборника угадывалось что-то еще, твердое и пухлое, кажется конверт.
- Прийдите завтра, - медленно сказал он, - в то же время.
И рассеянно бросил сборник в нижний ящик стола.


Когда дама ушла, задумался о чем-то своем, засмотрелся на голубей, вальяжно разгуливающих по подоконнику – всегда любил этих казалось простых, но таких благородных птиц.


Это и спасло.


Четверо в штатском зашли в кабинет быстро, один – старший – сумбурно представился; Шамиль расслышал только “министерства внутренних дел” и впал в ступор.
Он тогда не знал еще конечно что это ступор – не было с ним никогда подобного, ни до ни после. Полная апатия, наблюдаешь за всем происходящим будто со стороны, а ноги и руки слушаются плохо, как бы накрытые сильной истомой. И на вопросы отвечаешь еле-еле, медленно и вяло, будто тащишь многотонный камень на сизифову гору.


Имя, фамилия, год рождения? Откуда деньги? Не знаю, не видел. О чем разговаривали с гражданкой Маклаковой? Собирайтесь. Черным ходом вывели, посадили в воронок, привезли в какой-то подвал. Неужели будут бить, мелькнула столь же вялая мысль?
Нет. Сфотографировали, сняли отпечатки пальцев, оставили сидеть одного в пустой белой комнате – только стол, стул, торшер.


Постепенно он приходил в себя. Почему-то сразу подумалось о родне из деревни, что скажут они? А ведь такие надежды возлагали на своего Шами – так гордились когда из комсомольских вожаков улыбнулось прыгнуть сразу (на фоне общесоюзной компании омоложения кадров) в кресло второго секретаря. Ты поднимись, а потом нас подтянешь, говорили ему в деревне. И что теперь? А Аймир, Дарик, жена?


- Ну что, венгр, что скажешь? – он сам не заметил как в комнату вошел высокий представительный мужчина. И узнал его не сразу - заместитель министра внутренних дел края Наиль Ханнов, старый институтский товарищ и друг.
- Сам не знаю, - Шамиль бормотал тихо, глотая ненужные, постыдные для мужчины слезы. Ну что тут ответишь?
- Хорошо что на деньгах нет твоих отпечатков, - Ханнов тяжело опустился на стул, - Сейчас поедешь домой, об этой истории забудь. Подставить тебя хотели, но не под тебя столько рыли, сколько под первого вашего. А тебе урок!
Урок на всю жизнь. Никогда более Шамиль Тимирович Мамаев не дал себя обмануть, ни разу.
- Надоел ты мне, венгр, - устало улыбнулся Ханнов, - вечно тебя вытаскивать…

Странную женщину наконец оттерла охрана.


Старик стряхнул ненужные, неприятные воспоминания, надел привычную добрую отеческую улыбку, помахал восторженным туинцам, сел в машину.
- Узнай что там со строительством фирмы “Тариф”, - поручил референту, вспомнив вдруг свои утренние впечатления, - на берегу Волги. Подготовь подробное досье.
Словно отозвавшись на эти слова, позвонил старший сын.
- Отец, - начал он с места в карьер, - надо встретиться, все обсудить, ты не передумал?


Он не успел ответить. Кортеж стоял на перекрестке, у набережной озера Кулаб; мимо ходили мамаши с колясками, не по осеннему одетые (раздетые?) студентки, пенсионеры. Высокий грузный старик опирался на древнюю трость, приветственно махал рукой.


- Подожди-ка, - Мамаев отключил телефон, жестом успокоил охранника, вышел из машины.
Мужчина с тростью был очень стар. Лицо окутывали мириады морщин будто плотная рыбацкая сеть; руки сжимавшие трость мерно, видимо в такт дыханию, подрагивали; на голове почти не осталось волос. Но взгляд был, как и сорок, и пятьдесят лет назад, и грозен, и весел.
- Здравствуй, малай! – старец распахнул объятия. – Или тебе больше нравится прозвище “венгр”?

ИНТЕРЛЮДИЯ ТРЕТЬЯ: БАЛЕЕВ
 
Бывший первый секретарь Тартарского обкома КПСС Балеев-Грозный перешагнул десятый десяток, почти приблизившись – как пошутил он сам в одном интервью – к возрасту библейских пророков.


Оказавшись окончательно на пенсии (уже успев и отслужить послом в Иране, и отсидеть в Верховном Совете), он, как и все деятельные, энергичные люди, ощутил огромное опустошение – силы еще были, а приложить их некуда. Не помогали ни возня на огороде (да и не любил он ее никогда, считал бабским делом), ни женитьба (овдовев, взял молоденькую), ни санатории и курорты с их вечно лающими на власть сварливыми стариками – Балеев терпеть их не мог. И как в ответ на безделье защемило сердце, заломило в затылке, стало плясать давление. Не живу, а доживаю, грустно думал он, тяжело глядя и на то как меняется страна, как ничего не остается от худых-бедных, но все же достижений социализма.


Внучка подарила ему на восьмидесятилетие уютный томик Агаты Кристи: “Восточный экспресс” и “Десять негритят”. Литература никогда, даже в школьные годы, не играла в жизни Балеева никакой роли (хотя по долгу службы вынужден был читать и “Малую землю”, и “Архипелаг”, и работы современных тартарских писателей), а тут вдруг увлекся, зацепился за сюжет, коллизии интриги, такие простые, но емкие, драматургичные характеры. Через месяц он купил полное собрание Дамы Агаты, а после запоем читал Гарднера, Стаута, Жапризо, Хейли, Эллери Квина – супруга добродушно ворчала, стирая пыль с залежей разноцветных томов.


А после, одним ясным майским утром, взял ручку, лист бумаги (компьютер освоить даже не пытался) и начал сразу – не рассказ или повесть, а роман, притом в классическом стиле: патриархальная деревенская тартарская семья, за внешним фасадом благочинья сталь характеров, скрытое пламя противоречий: юная девушка беременеет предположительно от юноши из враждебного рода, ее убивают и до последней страницы не ясно – кто же злодей. И все это на фоне перепетий с развалом колхозов, появлением первой деревенской олигархии (ох, прошелся он по этим куркулям – стяжателям), крушением идеалов и тоскливым безвременьем.


Уже много после, один столичный критик, анализируя романы Балеева (печататься стал под своим именем, многие не верили что пишет сам, без “негров”) указал, что тот сумел соединить несоединимое: традиции классической тартарской литературы с ее бытоописательностью, неторопливостью, неизбывным лиризмом с динамизмом и увлекательностью детективного романа.


Первый роман разошелся двадцатью тысячами, что для “начинающего” автора в России конца 90-ых было очень неплохо, и даже попал в шорт-лист русского Букера. Но главное – куда-то ушли боли и головные, и сердечные, и даже времена за окном уже не тяготили: он их творчески препарировал, высмеивал и изобличал, но иногда и восхищался – например, новой, невиданной ранее свободой и энергией молодежи (юных не критиковал огульно, понимал что в каждом веке есть свои и Ромео, и Павлики Морозовы, и Павки Корчагины, и может быть даже Климы Самгины – просто выглядят они по-новому, и соотношение подобных типажей в обществе непостоянно).


Каждый день гулял по набережной, мыслями в работе, но и мечтал подгадать так, чтоб ежедневно проезжающий здесь президентский кортеж вдруг остановился.


И свершилось, и стало явью.


- Сколько же мы не виделись? – он улыбался, разглядывая Мамаева. - Двадцать лет? Больше?
- Двадцать три, - сказал малай-венгр; он всегда отличался отменной памятью, за что и двигали. – Заказывайте что хотите.
Они сидели в маленькой уютной восточной кофейне на берегу озера Кулаб – персонал наблюдал ошеломленно а на входную дверь сразу повесили табличку “Закрыто”. Кушали пирожные, запивая великолепным свежемолотым кофе – по двести рублей за маленькую чашку.


- Ты спрашиваешь, как я живу, так я отвечу, - Балеев все больше говорил, а Мамаев слушал, как по старшинству и было принято у тартар. – Живу хорошо, пишу, жаль книги нет с собой – подарил бы тебе с автографом… Ты знаешь, это гораздо интереснее чем руководить краем. Хотя ты не поймешь! Я создаю миры – как Аллах, понимаешь, уж прости за богохульство, но я всегда был атеистом, новые миры. И какое это счастье знать, что тысячи, пусть даже сотни людей проникают в эти миры, какое-то время живут в них, и открывают для себя нечто неизведанное, новое, чего не могут узреть в повседневности.


- Писать – тяжело? – спросил Мамаев, помнивший, что сам не мог осилить книгу мемуаров - как и прочие, пригласил доцента с филфака.
- Легко! Очень легко! У меня еще пять сюжетов в запасе, а сейчас – вот мы говорим с тобой – а в голове рождается шестой, живет своей жизнью, взрастает… И я должен успеть!
- Если нужна какая-то помощь, - тихо, думая о своем, сказал Мамаев; девушка в восточном халате принесла счет.
- Я сам! – Балеев-Грозный вырвал бумажку из рук президента. – В конце концов, живу же не на одну пенсию.


Толстый халдей в бутафорной чалме зло цыкнул на официантку, подскочил к столику, застелился:
- Извините, ошибочка, все за счет заведения, конечно же…
- Только девушку не наказывайте, - улыбался Мамаев, - я еще заеду, спрошу у нее.
- А с тобой выгодно в кафе ходить! – расктатисто смеялся Балеев. – Только Турмазин после напишет: это коррупция!


- Главное, малай, – не забывай о простом человеке, - изрек старец на прощанье, - только старик и может понять его нужды, а жить сейчас стало горьше и трудней, чем при мне. Хоть и ругают социализм, но инвалиды и пенсионеры в 70-ые жили достойно, не голодали – а это уже половина всеобщего счастья! А вот придет после тебя молодой – хоть и толковый, как этот Дамир, или еще кто – что он понимает в жизни простого старика? Ничего – ибо нет у него такого личного опыта. Ни он не понимает, ни Путин, ни Медведев, хотя и делают серьезные лица, когда про пенсии говорят. Не понимают того, что старому человеку и так плохо, и больно, и одиноко, и копейки последние каждый день он не должен считать. Никакой молодой – не познавший болезни и потерь – этого осознать не в силах.


Когда президент уехал, Балеев легко вышел на набережную, весело, помахивая тростью пошел легкой походкой: новый сюжет жил в нем уже в полную силу, и эта случайная встреча дала толчок. У красочной афиши с фотографией новомодного певца (“Николай Баксов в шоу-программе: Мне двадцать девять!”; певец вальяжно, пресыщено улыбался пухлыми губами – в деревне бы такого бездельника побили палками) остановился, достал из внутреннего кармана авторучку, приписал внизу размашисто.
“А мне девяносто два!”. И расхохотался – да так, что отшатнулись случайные прохожие; этот смех, наводивший трепет и на тартарских обкомовцев, и на иранских дипломатов, и на нынешних издателей, ничуть не изменился на шесть десятилетий. За этот-то царский хохот халдеи и прозвали его Грозным.


 И солнце вновь, на прощание, появилось из-за горизонта, и в воздухе пахло особенной последождевой свежестью, и блестели тротуары.


И на сердце после встречи – какой-то знаковой встречи (старик стал в последнее время серьезно относиться к мистическим совпадениям) – с Балеевым стало легко. Живет же человек без работы, и счастлив, и ничего.


Все сегодняшние странности ушли куда-то, отпустили его. Ну, задал вопрос студент, похожий на его самого в юности. Ну прорвалась непонятная, бывшая не в себе явно дама, напомнившая давнюю неприятную историю с взяткой. А началось все с дикого старика из деревни Разбалды.
- Нет такой деревни, - сказал референт, - и никогда не было. Теперь по фирме “Тариф”. Они купили земли с аукциона, правда с одним участником. До того на территории  матюшинских баз отдыха было несколько пожаров, почти все старые постройки сгорели; хозяева продали земельные участки. Часть лесополосы была переведена из одной категории земель в другую и приватизирована.
- Все понятно, - прервал Мамаев: были поджоги, взятки, все как везде. Нужно серьезно поговорить с сыновьями, чтобы не трогали оставшиеся несколько домиков, а то какая память останется о нем у людей?


Последний пункт на сегодня – универмаг “Мамаевский” – расположился почти на окраине города. Огромное, сверкающее стеклом и сталью здание; радостные владельцы в черных костюмах, уж и отчаявшиеся увидеть его на открытии, спешат на встречу. Каравай, хлеб-соль, красная ленточка, дежурные фразы о развитии торговли для простых людей – все строго по регламенту.


А холл супермаркета удивил. Было непривычно: зимний сад и ряды картин на стенах – обстановка, подходящая скорее для музея.


Прямо напротив входа – самая большая картина, пейзаж. То ли вечер, то ли раннее утро, солнце касается горизонта, красная дорожка вьется по озерной глади, и строго наседает над водой сосновый  бор. Близ озера, любуясь солнцем, застыла чайка – и ни души. Смутно знакомое место.
- Это что за картина?
- Озеро Илеть, - услужливо шепнули сзади, - в марийских лесах есть такое.
- Знаю.
Вдруг резко ударила музыка – не тартарские мотивы, не классика и не современное.

- Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
И яблочко-песню держали в зубах,
Но песенку эту поныне хранит
Трава молодая, степной малахит!

Но песню иную о дальней земле
Возил мой приятель с собою в седле
Он пел, покидая родные края
Гренада! Гренада! Гренада моя!


Виктор Берковский – чуть хриплый, пронзительный и мудрый, голос. Гренада.


Старик остановился резко, прислонился к белой колонне.


Темно стало. Ничего не стало…


ОТРАЖЕНИЕ: АВГУСТ 1959 г.

Я хату покинул, пошел воевать
Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать
Прощайте, родные, прощайте, семья!
Гренада, Гренада, Гренада моя!



Никогда мир не бывает столь ярок, насыщен цветами и запахами, многокрасочен и разнолик, как в юности. И даже не просто в юности, а в годы студенчества, еще не обремененные особо ни необходимостью зарабатывать, делать карьеру, беспокоиться за семью, еще не отягощенные первыми болезнями и смутными, но неизбывными тревогами за близких.


Шамиль Мамаев в глубине души понимал это и старался ухватить больше цветов и красок от последнего студенческого лета – и стройотряд, и экскурсия в Москву, и вот эта поездка с друзьями на озеро Илеть, в соседнюю с Тартарией республику.


Озеро погружалось в предночную дрему: ласково, домашне шумел тронутый ветром камыш, неясными бликами по спокойной глади исчезало вялое уже августовское солнышко. Запах свежести, легкой влаги, тины, засыпающего леса – все это воспринималось удивительно слитно; разум пытался ухватить суть красоты, синтезировать ее и неизменно отступал перед мимолетным восторгом чувства.


Озеро погружалось в дрему, но гитара не давала заснуть. Пели песни веселые и грустные, лирические и трагикомичные, но никак не безнадежные или, упаси боже, с политическим подтекстом – комсомольский вожак Шамиль Мамаев уже научился выбирать компании, которые не могли бы скомпрометировать впредь.


- Пойдем купаться, - шутливо тянула за руку Милена.


Их отношения достигли к этому лету того максимума, когда нужно или жениться, или расставаться, а длить сладость высшего пика свободного полета становится невыносимо. В Милене настораживала некая подспудная жесткость – она была, в отличие от тартарских девушек, излишне свободна и эмансипированна; он втайне боялся сделать предложение, хотя и полагал что она того ожидала.

- Не здесь, подальше, - ответил он; хотелось уединения.
Они прошли по кромке озера, через овраг, через камыш, туда, где темная гладь уже была неотделима от печали неба, на котором не было нынче не единой звезды.


Милена - в пестром венгерском халатике – медленно пошла к воде. “Я забыл плавки”, - хотел сказать он, но задохнулся. На миг выглянувшая луна блеснула по коже обнаженной красавицы – сколь бы ни старались поэты, никому неподвластно описать это, просто невозможно. Изгиб плеч, гордая посадка головы и осторожно-величественная поступь, выпирающие огенно-красные соски манящих, точеных грудей – и взор бежал ниже, ниже, и она, дразня, упала в воду и зашелестела туманом.


А вдали все звенело – как же все они, юные, еще вдоволь не битые жизнью, романтики любили тем летом эту песню.


- Пробитое тело на земль сползло
Товарищ впервые оставил седло
Я видел: над трупом склонилась луна
И мертвые губы шепнули: Грена… 


- Догоняй же! – крикнула она.
Он не очень хорошо плавал; в Актубаевске не было водоема, и учиться в детстве было негде, а после тоже как-то не пришлось. Вода оказалась ледяная, мурашковая – он замахал руками, брассом, даже не силясь догнать ускользающую красоту мелькающих над гладью Илети божественных рук. Заниматься любовью прямо в воде, мелькнула шальная идея, это как? а может она и хочет того?


- А-а-а! – крик девушки оттолкнулся вдруг эхом от водной глади.
- Милена, - он быстро плыл к ней, - Милена!
Опять то ли вскрик, то ли всплеск.
И тишина – сумрачная, зловещая – даже стихла в дальней дали гитара.
- Милена-а-а !!!


Он нырял, кричал, шумно глотал воду ртом, рывком выбрался на берег, - что же случилось? звать на помощь? нет, не успеть! – вновь кинулся в воду. Плыл, путаясь в зарослях камыша – он больно бил по ногам – а горло уже душили слезы…


- Милена!
Полчаса назад они еще были вместе, рядом, а сейчас – что же случилось? Внезапная судорога? Или она выплыла и ищет его?


Он шел по лесу – во тьму, не видя перед собой, ничего уже не думая и не понимая. Этот добрый сказочный лес вдруг разом стал чужим и враждебным; зловещие сосны, пронизывающий до костей ветер, темные льдины хмурых облаков, и совсем не видно луны. Что делать? Куда идти?

- Отряд не заметил потерю бойца
И яблочко-песню допел до конца
Лишь по небу тиха сползла погодя
На бархат заката слезинка дождя…

Какая красота, блеснула совсем помимо его сознания, совсем уж посторонняя и неуместная сейчас мысль: “на бархат заката слезинка дождя”.


Трясущийся, мокрый, истерзанный сучьями деревьев, голый, но не видящий своей наготы, он вышел к костру.


И первое что услышал – был ее смех. Веселый, звонкий, такой привычный смех. С легким грудным придыханием, которое так волновало его.
- Бедненький, - она подошла, погладила его по лицу, - ну извини, ну пошутила я, неудачно наверно.


Он смотрел в ее искрящиеся смехом прекрасные глаза. Она была для него сейчас человеком из другой галактики (А ведь совсем забыл, что Милена была  чемпионкой Венгрии по плаванию среди юниоров).


Он наотмашь, больно, хлестко ударил ее по лицу. Повернулся и ушел в лес.


А люди, сидевшие у костра, - веселые, упоенные молодостью, ярким здоровьем, любовью иди предчувствием любви, люди – просто ничего не заметили.

- Новые песни придумала жизнь!
Не надо, ребята, о песне тужить!
Не надо, не надо, не надо, друзья!
Гренада, Гренада, Гренада моя!


- Ничего страшного, небольшое переутомление, - голос Германа Ивановича был как всегда ироничен. И откуда у настоящих, чеховского типа, врачей такой совершенно особый, успокаивающий, релаксирующий тон?. – Давление как у космонавта. Один укольчик, и все пройдет.


Старик огляделся. Он лежал на диванчике в просторном, наверно директорском кабинете; рукав рубашки закатан, главный невропатолог Тартарии сосредоточенно наклонился со шприцем. Что же произошло? Он увидел картину, пейзаж, потом услышал песню, которую слышал уже когда-то очень-очень давно и более не слышал ни разу – и?
- Что было со мной? - после укола силы вернулись, резко и сразу. Старик встал, голова не кружилась, не было боли.
- Небольшой обморок, такое бывает даже с молодыми, - по прежнему улыбаясь ответил Герман Иванович. – Но сегодня я работать вам запрещаю. Категорически. А завтра будет видно.
- Телевидение предупредили? – старик обернулся уже к начальнику службы безопасности Вадиму.
Тот быстро кивнул. Понятно, что репортаж о недомогании главы края в новостях не окажется. Слухи, конечно, поплывут, ну да и черт с ними.


Врача, ясное дело, ослушался; всегда знал, что лучшее от недомогания лекарство – работа, да и много ли ее осталось. Буду работать с документами, сказал референту в Кремле, ни с кем не соединяй. Сам сразу позвонил верному Вадиму.
- Ну что, поехали?
Тот колебался:
- Может, не сегодня, Шамиль Тимирович?
- Сегодня, - твердо ответил старик. Именно сегодня как никогда нужна была ему эта редкая вечерняя поездка и тайная встреча.

                *              *                *


Через десять минут они – двое – покинув президентский дворец, стояли на набережной реки Тартарки; Вадим ловил такси. Старика было почти не узнать: строгий плащ, шляпа, натянутая на глаза, широкие затемненные очки. Оглядев себя в зеркало перед уходом, остался очень доволен: кадр из фильма про шпионов, не больше – не меньше.


Сели в обычную облезлую девятку, Вадим сторговался за двести рублей до поселка Залесного, пригорода Тартарска. Водила оказался говорлив – такие как раз и нравились Мамаеву. Вадим заводил разные темы – о ценах на хлеб, о реформе ЖКХ, о политике – и получал простые ответы (старик знал, что цена этого разговора на порядок выше доклада Дамира или Ханнова), хотя водила и норовил все  свернуть на неприличные анекдоты про баб.


Такие поездки старик позволял себе нечасто – раз в два-три месяца – и единственным его конфидентом был верный Вадим, больше чем просто охранник, хотя, верно, все же меньше чем друг. Слушая простых людей – а иногда катались и на трамвае, и на метро – набирался сил, словно подключался к источнику бесперебойной энергии, которой не обладали послушные льстивые придворные.
- А что про Мамая-то говорят? Какие последние новости? Со здоровьем у него – как? – простецки спрашивал Вадим.
- Нас переживет, - уверенно отвечал водила. – Три пластические операции, и сердце у него искусственное. А еще к нему на дачу каждый день баб привозят – девственниц, прикинь, любит. Е… т их, будь здоров!
Старик едва сдержал порыв смеха. Не было в словах водилы ни капли злобы и даже зависти; было понимание – президент такой же как мы, ну ворует, ну с девками гуляет, свой человек. За пятьдесят лет совместной жизни, тем не менее, Шамиль Тимирович ни разу не изменил супруге, даже мыслей таких не возникало, а от традиционных министерских бань и саун в относительно молодые еще годы вечно отнекивался – знал чем все это обычно заканчивается. 


Остановились у старого пятиэтажного дома. На втором этаже, в маленькой двухкомнатной хрущебе их уже ждали.


Дверь открыл чернявый человек средних лет: взгляд необыкновенно острый, пытливый, но не оценивающий, как у давешней базарной бабы из Туинска (или из Актубаевска конца 60-ых?!), а проникающий в самую глубь души человека.
- Ну, здравствуй, Кир, рад тебя видеть, - тепло, как сына, обнял человека старик. – Мы ненадолго.
- Заходите, Шамиль Тимирович, - журналист Турмазин, виднейший из тартарской оппозиции, самый неистовый из тех “кого можно уместить на одном диване”, ласково улыбался. – Зеленый чай на травах заварил с утра, как вы любите.
Жил журналист более чем скромно: никакой роскоши, кроме книг, книг и книг. Еще на полках стояли ровные толстые тома подшивок центральных и местных газет – живое зеркало новейшей истории Тартарского края.


Шутливо чокнулись зеленым чаем (Вадим деликатно ожидал в маленькой комнате).
- Ну, за здоровье! – улыбнулся журналист. – Кстати, как оно?
- Под чутким контролем Германа Ивановича, - роли и тон в разговоре менялись как-то сами собой, быстро и непринужденно: от мудрого отца и любящего сына к закадычным, понимающим с полуслова друзьям, искренним доверителям самого сокровенного – не было лишь того самого чинопочитания, не то что бы надоевшего Мамаеву, но приевшегося изрядно. Впрочем, и поводов для чинопочитания не было: ни на йоту в смысле денежных и иных материальных благ Турмазин не зависел от президента.
- Судить тебя будут, - строго сказал Мамаев, - и то верно: нечего разбрасываться оскорблениями. Нашел, понимаешь, тирана-диктатора…
- Тираны разные бывают, - весело парировал Кир, - вовсе не обязательно живьем подданных есть или в концлагерях народ гнобить. Демократии в крае нет? Нет. Простой человек живет бедно? Бедно. А оппозиция умещается вся на одном диване – это вы, Шамиль Тимирович, точно сказали – не потому ведь, что все всем довольны, а потому что быть в оппозиции – значит, лишиться всего. Мягкая, конечно, у вас тирания…


Старик прихлебывал зеленый чай. Нигде не пивал он чая вкуснее – и не было во всем свете ему человека вернее этого побитого жизнью журналиста.
- Я ведь правду пишу, - продолжал Турмазин говорить то, что было и так ясно, без слов, - прямо по Солженицыну: жить не по лжи. Кто вам и народу еще правду скажет? Ханнов, который только и думает как свою власть сохранить? Дамир, который все сделает лишь бы власти и денег поболе вкусить? Это тупое парламентское болото, которое вы сами создали на так называемых выборах?


Старик недовольно повел рукой: мол, не перехлестывай.
- Мы ведь не в Америке живем, - строго, но терпеливо, как школьнику, объяснял он. – Не готов народ к демократии! и не будет готов еще сотни лет!
- Это правда, - спокойно согласился Турмазин, - но если не критиковать власть, то будет вовсе тупик, коллапс. Что вы делаете сейчас? Какие программы принимаете? Все про транспорт, инновации, масштабные проекты – а где простой человек? Ведь я предлагал принять простую вещь – когда человек выходит на пенсию – давать ему 50 тысяч рублей на персональный счет; это будет и благодарность за честный труд в наши непростые годы, и ему уверенность, и хотя бы – уж простите – гробовые деньги, которых у многих нет. И что же? Все ожидаемо – тот же Дамир налетел: мол, пропьют люди деньги, потратят на импортные товары, проиграют в автоматы – и никакой пользы республике. Да ему – то какое дело! А вот что с этих денег никто отката не получит – факт, гораздо выгоднее списывать средства на инновации и вхолостую чинить дороги, разве нет?
Где простой человек? Кажется, что-то похожее говорил сегодня старый Балеев.
- Не справляюсь я, - сказал Мамаев. – Решил уйти.


- А это дудки! – резко ответил журналист. – Если уж приняли на себя эту ношу, извольте нести ее до конца. Любой кто придет – Дамир, Ханнов, креатура Москвы – будет для простого человека только хуже. Разве вы не помните, о чем мы говорили все время?
У них был договор. Турмазин – и его роль в государстве была едва не важнее чем у Дамира или иного краевого министра – руководит оппозицией, критикует власть, бьет ее, вялую и сонную, но не ниже живота, не по здоровью или детям президента, не по основам основ. А Мамаев сможет с чистой совестью уйти лишь тогда, когда ростки, хоть маленькие росточки гражданских институтов будут созданы и новый бай не сможет их одним только жестом изничтожить. Договорились-то договорились давно, но тяжек был договор.
- Тяжело мне, - тихо молвил старик. – Каждый день как Голгофа. Да и знаки какие-то странные.
Он не стал, впрочем, рассказывать ни про инцидент в Академии, ни про странную женщину из Туинска, ни про Гренаду. Должен разобраться сам.


- Уйти надо так чтобы остаться, - Турмазин казалось не слышал последних его слов, - чтобы удержать то, пусть немногое, что сумели достичь: самосознание народа, чистоту улиц, достижения культуры, доступное жилье. Я понимаю, что это очень сложно – и уйти, и остаться – но будем думать… Путин ведь смог, и сингапурский лидер, и Дэн Сяо Пин…


… Уйти чтобы остаться, повторял Мамаев, когда ночной кортеж нес его на дачу. Как часто он думал об этом! Идея прекрасная, но вот воплотить ее технически… Ни одна из возможных схем не казалась жизнеспособной. Турмазин – и ведь отказался от властной колыбели, а мог бы получить любой пост – как всегда, проникал в самую глубь. Будем думать…
Темный лес окутывал дорогу мягко и ровно. На небе ярко светили звезды – от утренней непогоды не осталось и следа. Вот где-то здесь мы и повстречали странного деда из деревни…
- Разбалды, - произнес Мамаев вслух.
- Нет такой деревни, - тут же, будто ожидая этого вопроса, обернулся вездесущий референт, - и никогда не было.


Нет такой деревни, именно так сказала и бабка Матрена –а уж она-то тартарские деревни знала наперечет.


В этот миг старик вспомнил все.


ОТРАЖЕНИЕ: МАРТ 1953 г.

Дед был чудной: огромный, косматый, словно поросший вековой пылью, несуразный даже для деревни. Он вылетел из чащи на худой кобылке, заворочал глазами, что-то заорал гневно.
- Да ты откуда будешь, бабай? – подбоченясь спросила бабка Матрена; этого старика в Актубаево раньше никто не видел.
- Разбалды мы, разбалды, - орал старик. – председатель колхоза Дорохов, парторг Родионов, не слыхала?
- Нет такой деревни, - уверенно сказала бабка Матрена, но чудной дед не слушал ее.
- Усач помер, земели! Горюй свет, нет больше заступника!


Усач, не сразу понял Шамиль, это же… Дед стегнул кобылку и скрылся в чащобе – дальше нести свою страшную весть.


И был плач три дня и три ночи. Мужики пили беспробуда, бабы голосили как одна, и те, у кого всю семью репрессиями выкосило, как у бабки Матрены, стенали поболе прочих.
Шамиль не мог понять, откуда берутся эти слезы. Он не мог сказать что любил Иосифа Виссарионовича, скорее своим пытливым умом не понимал за что его так ценят те, кто явно пострадал от комиссарского режима. Но слезы катились и катились по щекам сами собою, и было неизмеримо горько – так горько, будто потерял он все что было, будто уж нет ни у него, ни у кого из односельчан никакого будущего, а только одна безысходная вечная скорбь, которую не задушишь силой воли, не запьешь водкой, не затешишь доверительным разговором.


Вселенская скорбь – только раз в жизни он видел такое. Вселенская скорбь – как отражение природы высшей власти, тиранической и тяжкой, и такой милой для многих.

Но откуда же взялся и куда сгинул этот нелепый старик из деревни Разбалды?


“Но откуда же взялся и куда сгинул этот нелепый старик из деревни Разбалды?”. Ш.М. Мамаев “Свет прожитых лет (избранные воспоминания)”. Тартарск, 2006 г., с.23. История про вопрос юного студента первому секретарю Балееву была в подробностях описана на с.35. И даже отважился включить туда непростой рассказ про Милену и озеро Илеть (стр. 81). А вот повести про первую в жизни взятку, конечно же, не было.


Мистические совпадения начинали складываться в целостную картину. Ладно, разберемся, утро, как говорится, вечера…


Но перед тем как погрузиться в сон – спокойный и уютный сон, сон без мрачных сновидений – Мамаев позвонил Дамиру. Тот не удивился, уже привык к поздним идеям шефа.
- Посмотри старую социальную программу Турмазина. Ну, где про пятьдесят тысяч каждому пенсионеру. Посчитайте, осилит ли ее сейчас бюджет. А программу инноваций попридержите – не те времена чтоб деньгами сорить…


ИНТЕРЛЮДИЯ ЧЕТВЕРТАЯ: ГЕРМАН ИВАНОВИЧ
 
Последние несколько лет Герман Иванович Есенин стал, по сути, врачом одного пациента. Нет, он не прекращал практику, по-прежнему и консультировал, и руководил аспирантами, но была забота одна – здоровье главы края.


Так получилось, что и de ure (через подконтрольный премьеру местный Минздрав), и de facto (как личная креатура) он зависел от Радмира Ханнова - который не просил уже даже, но требовал регулярные отчеты о здоровье президента, ссылаясь (и справедливо!) на крайнюю важность этого фактора для всех. Герман Иванович покорно представлял и отчеты, и планы лечения, уже нимало не корясь перед Гиппократом (в конце-то концов, лечил он правильно, оптимально, и справедливо ставил себе в заслугу быстрый выход Мамаева из прошлогоднего инсульта), тем паче что и древнюю клятву министерские идиоты заменили аморфным “обещанием российского врача”. Впрочем, и это было неважно – Герман Иванович был прагматиком, прекрасно понимая что остаться востребованным профессионалом можно лишь играя по жестоким правилам мира в котором живешь.


Вчера вечером Ханнов  примчался крайне возбужденный – оказалось, его источники донесли что президент имел приватный разговор на даче с сыновьями, думал об отставке. Но между словом и делом у старого лиса, как известно, могли пройти недели и месяцы. Ханнов так прямо и сказал: надо ускорить решение и изложил собственный план.


Авантюрист! Вот что бывает когда “Трех мушкетеров” читают не в десять лет, а в сорок!
Ханнов размахивал свежим номером “Шпигеля” с обширным интервью президента Тартарии. “Я всегда был атеистом, и лишь в последние годы пришел к религии, - правильно, как и должно, говорил Мамаев, - а в последнее время стал даже, не поверите, немного мистиком – придаю большое значение разного рода мессаджам, тайным знакам, пытаюсь разгадать их смысл, их влияние на судьбу”. Мессаджам – не иначе словечко было заранее подготовлено ушлым референтом и произнесено для того, чтобы понравиться интеллектуалам – группе населения, на которую слабо действовало обычное, свойски-деревенское обаяние Мамая.


“Что ж, попробуйте”, - осторожно ответил Герман Иванович, втайне изумляясь: до какой же меры отчаяния стоило дойти чтобы придумать такое! Это уже не только Дюма, но и просто американский фильм “Игра” с Майклом Дугласом (или Томом Крузом? не суть).
Но Ханнов сработал чисто, крайне оперативно. За одну ночь были выбраны четыре ключевых эпизода жизни президента – ясное дело, из детства и юности; позднее никаких ярких личных пиков уж не было, а профессиональные проблемы (как, например, острый конфликт Тартарска с Москвой в начале 90-ых) не способны взволновать столь сильно – три эпизода были подробно описаны в мемуарах, об одном – тщательно скрываемой истории с актубаевской взяткой – Ханнов знал от отца. Найдены артисты – особенно впечатлил старик из деревни Разбалды, каков талант, а ведь играет зайчиков и дедов морозов в местном тюзе, - подготовлен антураж.


И что? Ханнов хотел окончательно вывести президента из психического равновесия посредством своих тупых мессаджей, подтолкнуть его, ускорить кардинальное решение. 
Спешка понятна, и ставки высоки. Если президент уйдет прямо сейчас, Москва скорее всего согласится с кандидатурой Дамира, полностью подконтрольного Ханнову. И все будет тип-топ: не надо беспокоиться за будущее и спешно выводить наворованные активы.


Но колхозник, улыбался Герман Иванович, и есть колхозник, хоть Кафку всего перечитай, хоть на пяти иностранных научись разговаривать. Примитив! Не понял одного – того что сразу ухватил Герман Иванович но объяснять, ясное дело, не стал – все эти непонятные знаки если на что и способны то лишь на то, чтобы простимулировать у Президента новый интерес к жизни, к активной деятельности. Никуда он не уйдет, а если Ханнов будет настаивать на медицинской стимуляции (до такой уголовщины он еще не додумался), покатится к черту, на полных парах.


В конце концов, все справедливо. Не годится Дамир, при всей его образованности и академических регалиях, в президенты, никак не годится. Нет у него того, что есть у Мамаева и было у старого Балеева – понимания простого человека, его скромных нужд и забот: слишком увлекается масштабными, вычурными абстракциями, инновациями, кластерами, венчурами и иже с ними. А сам, по слухам, кидает даже тех простых нищих преподов, которые пишут ему все эти красивые стратегии и программы – что уж тут говорить о миллионах неизвестных ему тартарцев. Не люди, а так, население, статистические единицы.
Герман Иванович аккуратно устроился на кушетке – часто оставался на ночь в кабинете – постарался заснуть, начал считать гиппопотамов.


… А все же интересно было бы стимулируя узловые воспоминания и переживания пациентов добиваться терапевтического эффекта. Например, в психиатрии. Правда, тут можно и навредить, да и как их вызывать? не разыгрывать же перед каждым спектакль. Вот если бы компьютерные программы позволяли конвертировать текстовые файлы в системы образов…


Герман Иванович понял что вряд ли сегодня заснет. Его захватывало то, что неизмеримо сильнее и жажды денег, и близости женщины, и радости распить бутылочку с верным другом – искра познания нового.


Солнце – теплое, прощальное сентябрьское солнце – ласкало верхушки елей, падало неровными бликами на песчаную дорожку, исчезало лазурной гладью в спокойных волнах великой реки. Воздух был прозрачен и свеж, а на искренне синем небе – ни облачка, ни шальной тучки.


Мамаев вновь бежал вчерашним маршрутом, по чаще, не казавшейся в свете солнечных лучей уже ни загадочной, ни зловещей, к кромке воды. В воскресное утро не был слышен и мерзкий шум эскаваторов, и сами они попрятались куда-то, и по бережку, как в старые времена, гуляли несколько молодых пар, в песке возились смешные карапузы в куртках с капюшонами.
Осколки прежнего Борового Матюшина – не бойтесь, думал старик, впрочем не приближаясь к ним, я не дам вас в обиду, сегодня же вечером серьезно поговорю с Дариком – мало ему дач, так подавай еще и дворцы, как у древних тартарских баев.


Собачки, визжа и играясь, бежали рядом. Они были и домашние и как бы свободные – жили в лесу, а кормились у Мамаевых.
Мишку подарила несколько лет назад младшая внучка. Не только за родимое пятно на лбу, но и за веселый, лаистый нрав он был сразу наречен в честь Горбачева. А вот молчаливый, задумчивый, часто болеющий Леня, подобранный с раной на шее а матюшинских оврагах, был назван, конечно, в честь Брежнева – старого генсека Мамаев жалел и понимал; ни йоты уважения не вызывали у него те, кто смеялся над затрудненной речью или тяжелыми движениями больного человека – доживите-ка до его лет, посмотрим как еще посмеетесь. Ну а третьего шебутного дворнягу, невесть как проникшего сквозь заслоны “обкомовских” дач ничего не оставалось как поименовать Никиткой.
И жили псы, в отличие от их прототипов, промеж себя дружно и весело, а если и дрались то только в шутку, ради игры. И очень любили своего старого хозяина.


Ну куда ж вы без меня, думал Мамаев. Уйду, и дачу – казенную собственность – отберут сразу же. Куда я вас повезу, да и не поедете вы никуда, слишком привыкли к этим овражкам, тропинкам, кустикам и кромке Волги. Вот и выходит – придется остаться.


И резко дал вперед, увлеченно командуя бегом псов и веселясь тому как не поспевают, увязая в песке, упитанные чернокостюмные охранники.


ОТРАЖЕНИЕ: СЕНТЯБРЬ 2009 г.

Слухи про болезнь президента Мамаева, про его желание уйти, про интригу вокруг преемника и возню Ханнова с Дамиром дошли и до Балеева – остались все же кой-какие связи среди живых еще бывших обкомовцев, очень любивших пообсуждать-поругать нынешнюю власть. Сюжет сложился сам собой, пусть и не совсем детективный, да и несколько крамольный, но уж ему-то чего бояться. Да и надо освивать новые жанры – такая жизнь, только успевай меняться.


Вот только как же начать, думал Балеев, первая фраза новой вещи всегда давалась ему тяжело – а ведь она как витрина магазина, как ни крути.


Ну, например, так: “Старик вынырнул из сна, глубокого и холодного как море”. Хха-ххэй-ххооо! Древние стены двухкомнатной хрущевки сотряс рокот, и молодая, не разменявшая еще и восьмого десятка, жена привычно вздохнула на кухне.


Называть малая Шамиля, малая-венгра стариком было действительно очень смешно.


Сентябрь 2009 г.