гл.1 http://www.proza.ru/2009/09/30/345
2. ДОХЛЫЙ ФИЛ, БОГИНЯ АСТРАТУ И ДРУГИЕ
10 - 11 февраля 1981.
Дохлый Фил глубоко затянулся. Огненная морковка стала быстро приближаться к узловатым, словно сучья дуба, мелко дрожащим пальцам. Седые немытые патлы и тускло поблёскивающая лысина дрожали в том же ритме. Затем бывший учёный долго, с удовольствием, выпускал невидимый в полумраке дым через ноздри. Застойный дух давно не убираемой комнатёнки дополнился подозрительной, сладко-пряной вонью. Ученик десятого «Б» Антон Николаевич Стоевский, забившись в тёмный угол, терпеливо ждал, догадываясь, что таков обязательный ритуал.
– Ну, всё, что ли? – спросил Антон. – Разобрался?
Прикончив следующей затяжкой свою «козью ногу» и затушив сыплющий искрами окурок об пол, Фил, не вставая с матраса, нашарил большую зелёную бутыль, сделал крупный глоток. Поправил над головой лучину, засунутую в щель между досками стены. Угол наклона изменился, язычок пламени подрос, стало светлее. Наконец старик скинул со лба на костлявый нос очки – две лупы с проволочными дужками, и развернул заветную тетрадь. Минут пять он смотрел в текст с явным неодобрением, словно за время, пока тетрадь лежала закрытой, там появилось что-то непотребное.
– Разберёшься тут, – проворчал он для порядка. – Китайская грамота...
– Не китайская, а шумерская. Клинопись. Самый древний текст в мире! – чувствуя себя задетым, не сдержался Антон.
– Не мельтеши. О другом я: каракули твоего бати разбирать – хрен сломаешь. Да ещё с английским вперемежку… – Фил надолго скрипуче закашлялся. А не узнает он, ну, батя твой, что ты тетрадочку-то брал?
– Не дай бог. Башку оторвёт. Как Плюшкин с ней носится. Перепрятывает без конца.
–А ты слова, гляжу, какие запомнил: «шумерская клинопись», – съязвил старик, густо отхаркивая в угол. – Сам-то, хоть, знаешь, кто такие, эти шумеры?
– А, вот, и знаю! Народ такой жил Месопотамии, где Ирак теперь. Пять – шесть тысяч лет назад. Никто, даже учёные, в это долго не верили...
– Что тут не верить, когда в библии про них сказано?
– Ну, мало ли. Думали – миф. Кто, кроме троглодитов, мог тогда жить? И вдруг археологи следы мощного государства раскопали. Дворцы. Библиотеки. Отец говорит: великая загадка цивилизации.
– И что ж загадочного в этих допотопных халдеях? – хмыкнул старик. – Я бы, наоборот, удивился, если б кто указал, где и когда их не было. Куда ни плюнь, в любой век, везде они. И ничуть не изменились. Подумаешь, дворцы.
– Так с шумеров же письменность началась.
– Что письменность! – пренебрежительно сплюнул бывший учёный. – Чухня! Правда, цивилизация точно с них началась: пиво-то они изобрели. Вот открытие, так открытие. Что, не знал? Кстати, это их пословица: «Кто пиво не пил, зря небо коптил».
– Фил! Причём здесь пиво. Думай, что говоришь! Письменность – это всё! С неё отчёт человеческой цивилизации вести принято. А тут как-то вдруг. Ни с того, ни с сего... То ни одного написанного слова, то сразу огромные библиотеки с миллионами документов. А та находка, с которой эти тексты списаны, вообще, оборзеть. Уникум!
– Ишь ты, умник, – с досадой поскрёб подбородок Фил. – Рассуждает тут ещё… «Уникум»!.. Туфта это, а не уникум. Подделка явная. Не могли такие тексты у шумеров быть.
Антон почувствовал приток крови к коже лица.
– Подделка, говоришь? Что ж тогда за ней весь мир за гоняется? Любой музей готов любые бабки отвалить! Отец проговорился… А ещё сказал: «Теперь вся история раком пойдёт!»
– Ну, коли твой отец обещал... – скрипнул Фил. – А он что, вавилонскую клинопись разбирает?
– Да не-е. Ему тетрадь уже с расшифрованным текстом досталась. Он просто с английского перевёл... Только не с «вавилонским», а шумерским.
– Опять ты за своё, чёрт упрямый! – вспылил старик. – Зачем тогда ко мне пристаёшь, если сам такой умный? Не буду тебе ничего объяснять.
– Да ладно. Не ярись. Начнем, давай.
– Как с тобой не яриться? – Фил вздохнул. – Знаешь, как англичане говорят? «Не учи бабулю яйца сосать». И запомни, салабон: не мог в Шумере этот текст родиться. Он и для ново-вавилонского слишком сложен и хитёр… Подделка это, я тебе говорю! Тут и из Ветхого завета, и из греческой мифологии наверчено. Я кое-что в этом когда-то смыслил, хоть клинопись тоже читать не умею. Всегда с подстрочниками и переводами работал.
– Зачем же ты эту «подделку» у меня выпрашивал? И науку-то, ведь, давно бросил. Что тебе так приспичило?
– На запретный товар весь честной базар… Интерес, значит, есть. Филологический. Собираю я всякие такие опусы…
– Фил, а чего ты в эти филологи подался? Марки собирать любил?
– Нет, не марки. Словечки разные, выражения, которых у Даля с Ожеговым нет. В твоём возрасте я уж свой словарь составил. Тысячу сто слов и идиом... А, может, ты мне тетрадь, всё-таки, продашь? Хорошие деньги дам. И на музыкальный центр и на джинсы хватит.
– Говорил уж: не продаётся. А откуда, кстати, ты деньги бы взял? У тебя ж копейки за душой нет.
– Не твоя забота. Нет в кармане, так поищем в бане. Занял бы. Товар полюбится, ум расступится.
– Всё об этом, – отрезал Стоевский.
Учёный обиженно насупился. Он был неплохой старикан, добрый, просто здорово испорченный улицей. Помолчали. Антону надоело, и он решился задать главный вопрос, ради которого уже неделю обхаживал этого опустившегося пьяницу.
– Фил, я, между прочим, свою часть уговора выполнил: притащил тебе тетрадь. А ты? Узнал, где Лёню найти?
– А ты меня не понукай. Мо хэст, лэсс спид*1. Сказал, помогу, значит, помогу. А что брата до сих пор не нашёл, сам виноват: его погоняло здешнее не знаешь.
– Но точно след есть?
– Ну, есть. Завтра тебя с одним человеком сведу. Доктором. Он здесь шишку держит, всех знает. Даже фамилии. По паспорту. Годится?
– Годится… Ну, всё, давай. Объясняй про шумеров, что там за дела. А то читаешь: вроде по-русски, а ни фига не врубишься.
Польщённый Фил ухмыльнулся, очистил нос, вытер пальцы о свой тощий тюфяк и снова хлебнул из бутыли. Младший Стоевский с радостью почувствовал, что прелюдия подошла к концу.
– Ладно. Начнём, пожалуй. Только учти: с тебя ещё пузырь: мне столько плесени щас пришлось с мозгов соскребать. Жуть!
Антон его обнадёжил, хотя требование было не справедливо: учёный сам два дня уговаривал его притащить эту тетрадь. А магарыча получил уже сверх меры. Фил начал неспешно читать:
– «Сперва были два: Хаос и Порядок, мир видимый и невидимый...» Тут всё ясно?
– Не-а. Объясни.
-- Да… Трудно будет неучам, которые Главную книгу в руках не держали, что-либо объяснять, – проворчал Дохлый, но было заметно: он рад показать, что ещё не все мозги растерял. – Ну, в общем «Порядок» – это законы природы. Вечное творческое начало. Воля. Дух, короче. Или Бог... Худай, денег дай*2… Он невидим, естественно, потому что нематериален. И всесилен. «Что положено Иове, не положено корове»*3… Ясно? А «Хаос» – это мёртвая материя. Точнее, праматерия. Библия то же самое «небом» и «землёй» называет...
– А, может, кое-кто здесь того... перемудривает? – осторожно предположил Антон. – Читал я эту библию, у отца в библиотеке есть. Там всё просто: «небо» – это небо, а «земля» – земля...
Фил опять начал сердиться. Даже с матраса привстал и зло зыркнул в сторону источника звуков, но самонадеянного неуча разглядеть не смог. В углу, где, поджав ноги, сидел Стоевский, было совершенно темно: свет лучины туда не долетал. Учёный раздражённо раскрутил жидкость в бутылке по спирали и на некоторое время припал к её горлу: стаканов в его аскетическом жилище не водилось. Отпав от заметно опустевшей ёмкости, он желчно выговорил:
– Чему вас, олухов, только в школе учат... Вместо того чтобы слушать и запоминать, версии какие-то дурацкие строят... «Небо» твоё в Ветхом завете «твердью» называется. Его только во второй день сотворят. А землю, сушу, то бишь, ажно в среду.
– Ладно, мастер, не злись, – ученик не стал спорить. Чёрт знает, что от старого маразматика можно ожидать. Из любопытства Антон решился на рискованный эксперимент над здоровьем: дотянулся до бутыли и сделал глоток. В горло, словно из огнемёта пальнули, а желудок зашёлся в конвульсиях: такой дряни ему пробовать ещё не доводилось. А ведь сам её покупал третий день подряд, по наказу Фила, в местной лавке. Голос сразу осип. – Я же не спорю. Ты в этих делах собаку съел. Дуй дальше.
– То-то, салага. Я ему тут высший пилотаж по лингвистике, а он: «перемудривает»… Ладно уж, слушай… «И Хаос был мёртв, безобразен и пуст…» А это понял? – Старик испытующе глянул в темноту угла.
– А что тут понимать? Материя. Она ж не живая. – По физике у Стоевского всегда была твёрдая четвёрка. – Значит, мёртвая.
Фил неожиданно опять разворчался:
– Ну, и бестолочь! Это как же материя не живая? В ней же столько энергии, жизни! Я же не зря сказал: «праматерия». «Безобразна» она, потому что нет ещё у неё никакого образа! Прах это пока, а не материя! Нет ещё молекул, потому что нет пока никакого движения, никакой энергии. Не изобретена ещё, чёрт бы тебя побрал! «Пуста», понимаешь? Просто масса неподвижных частиц! Болтается, как кусок дерьма, куча элементов, а в реакции не вступает… В общем, я не физик, чтобы тебе всю эту галиматью объяснять!
– Да ладно, маэстро, шуметь, – попытался Антоха наладить взаимопонимание. – Просто ум этих аллегорий сразу не вмещает... Валяй дальше.
Фил, усмиряя нервы, помолчал недолго: отходчивость была его сильной стороной.
– «…и звали её Асрату»...
– Ты что-то пропустил? Или «хаос» у них женского рода?
– А у вас какого? – желчно парировал Дохлый и продолжил: – «И Тьма была вкруг мёртвой Асраты»… Полный мимесис*4... Или наоборот?.. – Старик задумался. А, может, сделал провокационную паузу, но тишина не нарушилась. – Понял хоть это? Тьма -- когда не просто нет света. Нет ничего, кроме праха.
– Ежу понятно. Но как насчёт Порядка? Он-то куда делся?
Учёный, опешив, снова уставился в темноту, где прятался Антон, и пару минут не мог выговорить ни слова. Потом, скрипнув остатками зубов, покорно сунул свой багровый нос в страницу:
– «И Дух Порядка Ил носился во Тьме под водой»... Молчи, несчастный! – взвыл он, каким-то образом почувствовав, что у слушателя снова открывается рот, но Стоевский просто зевнул. – А то, ей богу, тресну бутылкой!.. Не «воду», конечно, имел в виду этот Ил, когда диктовал древним кретинам свой бред собачий, а то мёртвое дерьмо, которое наполняло всю его вселенскую бездну, словно взвесь или туман.
– Может, перевод с шумерского подгулял? Или батя в английском напутал?
– Может, – согласился, наконец, Фил хоть с чем-то. – Но, вряд ли... Скорей уж те дремучие вавилонские гомики и зоофилы, более подходящего слова не нашли в своём языке. У них, кстати, не слова, а значки одни...
– И как же люди их смысл поняли?
– А как захотели, так и поняли… Ты лучше за стилем следи. Какие удивительные метафоры! А метонимы с синекдохами!*5
– Да чёрт с ними. Валяй дальше. Там скоро повеселей начнётся.
– А… -- безнадёжно махнул рукой Дохлый Фил. – Как жемчуг в навоз метать… «И помыслил Ил Вселенную. И стала Вселенная: мысль и дело у Духа Порядка едины» – враз происходят. Иногда мысль отстаёт даже. «И помыслил Ил Свет, и стал Свет отдельно Тьмы. И ожила Асрату. Но без души: не поделился Ил». Ё! Да это поэзия! Неужто не чуешь, юноша? Тьфу, тупица… Слово «Свет» здесь, конечно, тоже особое значение имеет: Солнца-то и звёзд пока не создано. Запустили, по-видимому, «Свет» всеобщий – многоликую мировую энергию... Сразу всё ожило, задвигалось, начало притягиваться-оттягиваться... Но раз появилась энергия, возникла и её противоположность – «Тьма». Не то первоначальное отсутствие движения, а антиэнергия. Всё в природе двусторонне. Это ж диалектика. Энгельса почитай. Или Гегеля. А ещё лучше Гейне. «Для порока всегда нужны двое»… Понятно?
– Понятно… вяло признался Антон, снова зевая.
– Я вижу, ты доволен. Многое теперь тебе открылось. А невероятную смысловую конденсацию ты оценил?
– А то. Только вот коряво как-то... Или нет?
-- О! У каждого Автора собственный слог, потому и своя грамматика. Это ещё Фёдор Михалыч сказал. Чешихину-Ветринскому. Помнишь?
– Угу, – пробормотал Стоевский неопределённо и без энтузиазма. Бывший учёный что-то уж слишком разошёлся, расхвастался.
– Вот, и слава Аллаху, – со злорадным смирением произнёс вредный старик. – Ну, а теперь то, чего ты так трепетно ждал: эротика. «И подумал Ил о себе и сразу стал твёрд. И вошёл, и оплодотворил собой Асрату. И узнал Ил, как это хорошо…» Вот, чёрт. Это уже начинает приедаться. Во всех религиях одно и тоже: как бог, так начинает фаллосом себя мнить… «И родила Асрату Ила. И стал Отец Вселенной, и миллионы миллионов лет оплодотворял Астрату. Но души не поделил. И рождались одни ублюдки без формы, чудовища. И стало их много, и испугался Ил, и всунул обратно в тёмное чрево. И сотворил прекрасную богиню Иштар. И взял в жёны, и дал часть души, и родился от неё, как Энлиль, скрыться навек от мрачной Асраты…» Во класс! Какая семантика развернулась! Чуешь? Сечёшь, как надо синтаксис о колено гнуть?.. Эй, малец, ты там о чём задумался в своём углу?
Ответа не последовало: сон свалился на юношу неожиданно, как весенняя сосулька с крыши, но в отличие от неё своевременно.
*1 More haste, less speed – (анг. посл.) Больше спешки, меньше скорость.
*2 Старинная русская дразнилка. Худай – по-татарски «Бог».
*3 Quod licet Jovi non licet bovi – (лат. посл.) Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку.
*4 Мимесис – термин в филологии, обозн. творческое подражание одного автора стилю другого или художественной традиции, использование коллизий сюжета.
*5 Метафора, метонимия, сравнение, синекдоха, эпитет – виды тропов (художественных приёмов) в литературном творчестве по Аристотелю.
Очнулся Антон тоже внезапно. Как от гимна по радио. В ярком утреннем свете жалкая комната Дохлого производила ещё более удручающее впечатление. Сквозь грязные стёкла единственного окна прорывались мощные лучи солнца, словно снаружи был не февраль, а полноценный май. Полосатый хищник неизвестной породы, по прозвищу Таэдиум Витэ, коротко Тэд, на миг, прекратив чавкать, вынул нос из крысиного трупа, глянул на Стоевского мутными глазами и вернулся к своему гадкому занятию. В центре комнаты валялся обрывок газеты с горкой засохших экскрементов неизвестного автора. Сальные, прокопчённые стены приютили пауков еще лет сто назад.
Фил лежал на своём соломенном, плоском, словно блин, матрасе в очень неудобной позе – полусидя, привалившись худыми лопатками к стене. Он всегда так спал: неудобно, зато безопасно – не захлебнёшься. Лохматая, седая голова на жилистой шее безвольно свалилась на костлявое плечо, как у ощипанной птицы.
Каморка, в которой обитал спившийся учёный, располагалась прямо над котельной, и было так душно, что хозяин и во сне покрылся потом. На груди с выпирающими рёбрами лежала раскрытая тетрадь. Рядом стояла бутыль, на самом дне которой оставалось немного тёмной жидкости. Из-за места на липкой горловине, мерзко жужжа, дрались жирные мухи, неведомо как не впавшие в спячку посреди зимы. Других предметов в этой келье не имелось.
Антон взглянул на свои, подаренные недавно отцом, часы и с удивлением отметил, как быстро он усвоил здешний обычай просыпаться без четверти одиннадцать. Не хватало ещё превратиться тут в типичного «мэйн-дринковца». До занятий в школе было ещё больше трёх часов. Если туда идти, конечно.
Приближалось время склянок. Юноша уже собрался будить старика, чтобы тот, не дай Бог, не проспал свою общественную обязанность, но Фил вдруг вздрогнул и открыл глаза. С минуту учёный неподвижно и сосредоточенно рассматривал стену напротив, где раскорячилось чудовищное пятно. Об этом пятне на Мэйн-Дринк слагались легенды. Оно, если вглядеться, настолько живо воплощало в себе самые жуткие ночные кошмары, что любой желающий мог мгновенно вернуть своё сознание к реальности только глянув. Старик, кряхтя, встал на тюфяке на четвереньки и сделал несколько круговых движений головой. Жизнь в тщедушном организме восстанавливалась.
Стуча о дощатый пол коленными чашками, Дохлый дотянулся до бутыли, жестом хозяина отогнал мух, и выпил остатки. Почувствовав себя лучше, он двинулся к окну, постепенно распрямляясь до положения прямохождения, словно средствами пантомимы изобразил дарвинскую эволюцию. Наконец, опёрся о трубу отопления. От затраченных усилий капли пота набрали вес и побежали по худому телу от одного седого волоса к другому. Грязная майка взмокла, но Фил привычным движением утёр ею лицо и подмышки. Распахнул створки окна настежь.
Свежий зимний воздух задрожал снаружи, как желе, но в комнату не пошёл, словно брезговал. Для начала февраля погода выглядела странно: во всю шпарило солнце, и сосульки с карниза дома напротив мочились на тротуар полноценными весенними струйками. В этом районе с погодой всегда происходило что-то не то, и никто уже не удивлялся.
Антон присоединился к учёному, чтобы глотнуть кислороду и зажмурился от яркого света. Словно раскалённые иглы ткнулись в глаза, а пьянящий хмель помчался по кровеносным сосудам в мозг. Его даже качнуло. Когда огненные пузыри перестали лопаться под черепом, он с высоты второго этажа оглядел знакомый пейзаж. Тот предстал глазам во всей своей странно притягательной неприглядности.
Местные жители упорно не признавали официального названия своего района и одноимённой улицы, корнем в которых присутствовало обидное «канава». Они дружно именовали своё место обитания Мэйн-Дринк, приучив уже и соседей, хотя вряд ли знали этимологию этого названия.
Разномастные, обшарпанные дома, словно перебравшие пенсионеры, решили вдруг вспомнить молодость и сойтись стенка на стенку. Лихо подбоченясь, и в то же время опираясь друг на друга, тянулись они двумя рядами, но вот уже сотни две лет не решались напасть на противную сторону. Злющее солнце, разбуженное посреди зимней спячки, рыскало по пустым тротуарам в поисках чего-нибудь живого, чтобы на нём отыграться, но ему приходилось изливать накопившуюся желчь пока лишь на остатки почерневшего снега. Даже воробьи и мартыны, вечно воюющие из-за отбросов на многочисленных помойках, куда-то исчезли. Не раздавалось ни звука. Район словно вымер.
Учёный Фил, естественно, не удивился ни летнему солнцу посреди зимы, ни тишине почти в середине рабочего дня, когда, по идее, всё должно было бы давно жить, работать, а то и готовиться к обеду. Он опёрся на подоконник локтями и задумался, забыв о присутствии молодого гостя. Вряд ли, в его непохмелённом мозгу формировались конкретные мысли.
Когда-то, лет десять назад, он, действительно, был известным учёным, филологом и библеистом, как сам признавался, с мировым именем, но на чём-то «скурвился». С большой выгодой он поменял московскую квартиру с Таганки на жалкий закуток в Красноканавском районе, и с тех пор, усиленно проматывая эту выгоду, полностью разложился. Просто умер для научного мира. Наверно, поэтому все его и звали Дохлым.
Учёный однажды объяснил Антону, что прибыл сюда с целью исследования необычного местного фольклора, и так увлёкся, что решил остаться насовсем. В азарте свободного филологического поиска бывший учёный забыл, видимо, даже своё настоящее имя, во всяком случае, при знакомстве со Стоевским, назвать его не сумел, но кое-что из своей науки, каким-то чудом, в мозгах сохранил.
В молодости Фил очень много читал. Никакими силами его было невозможно оттащить от всяких умных книг. Он так ушёл в это дело, что абсолютно не оставил времени на личную жизнь. Ни на друзей, ни на девочек. Последние, смеха ради, или на спор, лазили, бывало, к нему в постель, но ни одна не сумела оторвать его от любимого занятия. Это вошло в привычку, стало образом жизни. Наверное, Дохлый всё же переборщил с чтением, потому что, переехав на Мэйн-Дринк, не взял в руки ни одной книги, ни одной газеты и здорово одичал.
На Мэйн-Дринк учёный быстро обрёл новые полезные навыки. В частности, жизненно необходимый рефлекс просыпаться в 10-45. Будучи человеком социально ответственным, он добровольно взял на себя обязанность битьём склянок оповещать о времени «Ч» весь квартал. До учреждения такого мероприятия встречались случаи пересыпа среди граждан с опасными последствиями, вплоть до летальных исходов.
Из любой точки района, любому жителю, включая Безногого Поля, до Дринк-сквера было ровно пять минут ходьбы, а точно в 11-00 там открывался магазин и шинки. Ежедневно, вне зависимости от внешних и внутренних обстоятельств, без пяти одиннадцать учёный смешивался с толпой, которую влекла на площадь необоримая сила. С тех пор, как рефлекс закрепился, последний элемент интерьера – будильник – стал не нужен. Фил отнёс его на рынок.
Опыт по продаже движимости у него, к тому времени, накопился приличный, и жилище Дохлого оказалось полностью свободным от хлама, который несчастные, заражённые стяжательством, называют «обстановкой». Учёный легко расстался с кроватью, столом, стульями, остатками книг и другими фетишами обывателей, включая посуду. Самым трудным оказалось преодолеть в себе привязанность к любимому креслу, но однажды, когда деньги от предыдущих продаж кончились и отозывались в висках мучительными ударами пульса, он решил убить в себе мещанина окончательно. Теперь в комнате остался только соломенный тюфяк с подозрительными разводами – его никто не хотел брать даже за кружку пива.
Впервые Антон появился на Мэйн-Дринк недели две назад в исключительно разведывательных целях и стал проводить здесь значительную часть времени. Он решился временно пожертвовать посещением школы ради поисков старшего брата, исчезнувшего больше месяца назад, и застрявшего, по некоторым сведениям, именно на этой улице.
В бесплодных расспросах о студенте Леониде Стоевском, или просто Эле, Антон уже неделю бродил по району, как вдруг под вечер у одной пивнушки к нему пристал этот разговорчивый старик с необычными для данной местности следами интеллигентности. Антон проявил мягкосердечие и отдал новому знакомому всю свою мелочь, чтобы тот смог приобрести себе две литровые банки.
Пока бывший специалист с мировым именем выстаивал очередь к прилавку, юноша незамедлительно узнал от соседа по столику, странного коренастого субъекта в тулупе, назвавшегося «дворником», все драматические подробности истории жизни Фила. Антон сразу проникся к учёному доверием и подключил его к своим поискам. Тот твёрдо обещал помочь.
В процессе неторопливой беседы среди куч обсосанных плавников и чешуи, выяснилась удивительная вещь: их встреча не была случайной. Бывший филолог уже от кого-то получил информацию о причине появления Антона в районе, да, вдобавок, знал его отца, профессора Стоевского, по научным публикациям. А самое поразительное – он знал их семейную тайну о хранящихся реликвиях – фрагментах уникальной древней головоломки из небольших керамических кубиков, испещрённых клинописными знаками.
Старика очень интересовали не сами кубики, а текст на них. Антон рассказал о тетради отца с переводом древних надписей на английский и русский, но в тот день на уговоры Фила её показать не поддался. Но и не отказал, чтобы не потерять единственного помощника в поисках.
Запрет отца трогать тетрадь, с которой тот носился все последние месяцы, как с писаной торбой, боролся в юном сердце с переживаниями за брата, и решающим фактором в этой борьбе оказалось любопытство: ему всегда хотелось понять смысл загадочного текста. Антон не раз пытался постигнуть его сам, изучая тетрадь в отсутствие отца, но написанный, вроде бы, русским языком, он оставался полной абракадаброй.
При следующем походе на Мэйн-Дринк через два дня, он согласился показать Филу тетрадь в обмен на обещание подробно растолковать содержание доисторической шарады. Старик долго ворчал, но под нажимом трёх «бомб» чёрного вермута, почему-то в районе очень ценящегося, сдался. Следующим этапом должен был стать поиск Эла.
Фил вдруг встрепенулся, наверное, сверху упала холодная капля, и перевёл взгляд на пустую бутылку в своей руке. «Пора», – пробормотал он и отработанным движением швырнул её вниз. Бросок был точен: стекло с глухим звуком, похожим на выстрел, лопнуло, ударившись о здоровенный валун у дома напротив, невесть откуда там взявшийся, оповещая жителей о начале нового дня. Влажные осколки разлетелись во все стороны, смешавшись с льдинками и другими стекляшками, густо посеянными учёным на подступах к чужому дому, а валун лениво дрогнул.
Исполнив общественный долг, Дохлый Фил привычным жестом скинул на нос свои лупы и ещё раз внимательно осмотрел улицу, пустынную по-прежнему. Стало заметно его нетерпение: пальцы нервно забарабанили по доске, а близорукие глаза, с детства испорченные чтением лёжа, напряжённо впились в угол дощатого сарая на повороте Мэйн-Дринк.
Из-под валуна высунулась змеиная, плоская голова на морщинистой шее, огляделась по сторонам. Затем камень снова шевельнулся, у него выросли ноги, четыре кривых обрубка, и заковылял к ближайшей подворотне. Антон догадался, что это и есть знаменитый Никодим, прирученный Безногим Полем, о котором вчера Дворник Был рассказывал с пеной у рта, пивной, конечно.
Зимой Никодим обычно сидел под батареей и не рвался на улицу: у него там мёрзли пятки, но в это утро его соблазнило, видно, почти африканское солнце, и Поль сжалился – выпустил рептилию на прогулку. Как могли они предвидеть, что первый же в этом году выход в свет, на безлюдную улицу, будет сопряжён с таким риском? Вообще-то, Безногий зарёкся выпускать своего друга из дома одного: мальчишки, ради потехи, часто переворачивали его на спину, а потом с садистским удовольствием наблюдали, как тот беспомощно сучит в воздухе ногами и крутится на своём панцире. А пару раз Поль спасал Никодима и просто от смерти: кое-кто из местных горел желанием приготовить на закуску экзотический суп.
Учёный не удостоил ползающий панцирь вниманием. Он, не отрываясь, смотрел в конец улицы и едва сдерживал в себе нарастающий гнев. После склянок прошло уже больше двух минут. Наконец, из-за поворота показался невысокий, очень сутулый мужчина неопределённых лет с круглым брюшком и пузырями на коленках. Раньше Антон его не встречал. Мужичок медленно и как-то неравномерно стал двигаться вдоль фасадов, держась рукой за облупившуюся штукатурку и сосредоточенно глядя под ноги. Ноги были босыми. При перебежках из тени в тень солнце яростно сверкало на его полированном черепе без единого волоска, на фиолетовом клубне носа и розовых пятках.
Неизвестный постепенно приближался, как-то по-женски виляя бёдрами и что-то тщательно обходя, но не лужи. Напротив окон Фила он вдруг нехорошо вскрикнул и запрыгал на одной ноге.
«Порезался, придурок», – проворчал со злорадством Дохлый, который терпеть не мог непунктуальности в людях. Сзади, в глубине комнаты, что-то захрустело. Антон обернулся и успел заметить, как полосатый Тэд затаскивает в свою вонючую нору очередную жертву. На сей раз, похоже, соседскую таксу. Снизу, с улицы послышался высокий ломкий голос:
– Блин учёный, эй! Ай хэв рупь тудэй! Идёшь ты пляшешь кокать тару, айда, давнём пузырь на пару!
– Однако, Педро, ты пиит! – сказал Фил босому мужчине, и истинную подоплёку его слов разобрать было трудно. Кажется, абракадабру он одобрил.
– Всю дорогу сочинял, – обиженно отозвался с тротуара Педро, грея в подколенной впадине то одну, то другую ступню, – а ты обзываешься. Сам-то ты сёдня, вижу, в хорошей форме.
Он явно намекал на майку Фила.
– Да хорош язык чесать, – отозвался учёный. – Все равно я пустой.
– А у мальца тваво?
Очевидно, он имел в виду Стоевского.
– Давеча вытряс.
– Тогда поплюхали к Доку.
– К Доку? Он чё, нынче содит?
– Да Жуль мне ща вякнул... Кстати, я третьего дня не у тя боты оставил? Глянь-ка, на всякий.
Когда Фил повернулся, в его глазах мерцали искры жизни. Торопливо обувая шлёпанцы и достав из чулана калоши, он скомандовал:
– Чё резину тянешь? Собирайся в темпе! Счас с тем товарищем и сведу.
Антон разыскал тетрадь, оказавшуюся, почему-то, уже глубоко под матрасом, сунул её за пояс, а ноги в тёплые ботинки, надел куртку и спустился следом за учёным. Пошёл немного сзади. Из уважения к старшим, и потому, что не знал дороги. Вокруг начали хлопать рамы и двери, улица быстро оживала. Стоевский не отставал и следил, как две фигуры, одна пониже, другая потрезвей, подбадривая друг друга, миновали несколько домов, свернули за угол и задрали головы.
– Док! – крикнул Педро изо всей силы, даже закашлялся, но вышло слабо и неубедительно.
– Надо хором, – резюмировал Фил. – Ты, юноша, тоже. Понял? Раз, два...
– До-окто-ор!
Антон постарался, и вместо хора вышло такое громкое соло, что стая воробьёв выпорхнула из-под конька крыши. Ответа, всё равно, долго не было, слышалось только возбуждённое чириканье потревоженных птиц, спешно группирующихся в клин. Наконец, на втором этаже открылась форточка.
– Эй, Док! – крикнул Учёный. – Нам не слетать?
Сначала из форточки вылетел плевок, следом большой окурок, и, наконец, в воздухе запорхала скрученная бумажка. Старики-партнёры быстро подобрали нужное и мгновенно исчезли, оставив парня в недоумении. Хотя он тоже уже начал привыкать к шуткам здешнего пространства.