7
С того дня, как конное воинство иных скифов прибыло в гости к царице Сарине, авторитетный Чёрт находился под особым присмотром личных оруженосцев царя Аргота, и среди пленников на площади сарматского стана, не появлялся. Его держали в большой восьмиколёсной кибитке, внутри которой была клетка, и пока что не трогали. Объяснялось это двумя причинами: во-первых, он сразу же не понравился всем без исключения скифам и самому царю Арготу, а во-вторых – судьбу его должна была решить Великая Охота всех Охот или Великое Испытание, по завершении которого он либо умрёт, либо мучения его будет длиться до конца его жизни.
Зачем так надо было делать – понять достаточно трудно. Скорее всего, кочевники таким образом, хотели проверить справедливость судьбы или рока, то есть выяснить – есть ли на земле Правда или нет. Если пленнику достанется долгая мука – значит, Правда на земле есть. Если же гибель – нет на земле никакой Правды и надеяться на Высшую Справедливость не за чем. По крайней мере, в грубом понимании скифов, это было так и не как иначе. Да и что скрывать, так думали не одни скифы. Дай извергу умереть быстрой смертью – и мучения его на этом свете закончатся, не будут видны его гонителям, которые хотят видеть, как же он страдает, как мучается из-за своих злодеяний. А то, что Енин-Чёрт был извергом и душегубом, скифам, каким-то странным образом, стало известно почти сразу же. Они чувствовали это как собаки, как сторожевые псы, призванные защищать справедливость, по законам того мира, в котором они находились и по правилам того пространства, в котором они пребывали. Так чувствуют зло одарённые свыше избранные и маги, обладающие архаичным, хтоническим чутьём уже не существующие, обитающие на том свете пращуры (например, навьи или деды). Во всяком случае, с высоты своей эпохи, по отношению к нынешним смертным, скифы таким даром, конечно же, обладали. Они знали это, и умело пользовались этим, тогда как попавшим в прошлое нашим современникам, подобные вещи были не даны.
Например, Енин. Что он себе представлял? Что чувствовал? – Маскарад? Чертовщину? Розыгрыш?
Всё что угодно, но только не то, что было на самом дела. Какие там скифы! Какой 309 год до нашей эры! Представить себе подобное, помыслить о том, что такое вообще может быть – ему, конечно же, было не дано. Он был туп до безобразия. С маленькими поросячьими глазками, с круглой мордой, с большой «бычьей» шеей на сутулых плечах, весь какой-то квадратный, весь какой-то надутый, с короткой стрижкой и кривыми ногами, он являл собой натуральный образ гипертрофированного «нового русского», эдакого «братка» с тремя извилинами вместо мозгов.
Даже беспредельщики, окружавшие его со всех сторон, попусту ненавидели его и боялись, не выносили самого его присутствия, опасного для их здоровья и жизни. Их раздражали его голос, его жесты, его общество. Их раздражал он сам – Енин Семён Семёнович. Было в нём что-то дурное, что-то чёрное, доставшееся ему как видно от лукавого. Ведь не зря же он носил свою броскую кличку «Чёрт», как нельзя лучше подходившую ему вследствие его дурного характера, и, что греха таить, вследствие его малозаметной кривизны на левый глаз и левую щёку. Ведь не зря же он не хотел расставаться с полюбившимся ему погонялом, данным ему ещё в ранней юности, на заре бандитизма. Не забыл, наверное, былого времени…
А время было, надо сказать, не то, что сейчас – рэкет, бандитизм и разбой, в беспредельную бандитскую эпоху 90-тых годов прошлого столетия, пугали своим размахом даже видавших виды честных оперативников из убойного отдела. Бывали случаи, когда под колпаком какой-нибудь могущественной группировки, оказывались главы администрации, начальники милиции и старшие офицеры. Да, что офицеры – прокуроры иной раз не брезговали дружбой с отдельными представителями организованной преступности.
Например, Трусов Ефим Маратович. Вот яркий представитель гнилого племени продавших свою честь прокурорских работников. Если быть до конца откровенным, то порассказать об этом прокуроре в кавычках можно было бы ой как много, начиная с его страстного увлечения охотой и кончая любовью к деньгам, благодаря которой он и познакомился с Енином Семён Семёнычем. Было это в уже упоминавшуюся лихую эпоху прошлого столетия и закончилось только сейчас, в ином мире и в ином пространстве.
Впрочем, о Ефиме Маратовиче, уже достаточно, тем более что речь сейчас не о нём, а о его самолюбивом друге, амбиции которого были так велики, что превосходили его и по высоте и по ширине. Они были просто безграничны. Иной раз сделает какую-нибудь дурость, и считает, что поступил достаточно мудро и единственно разумно. Иной раз скажет какую-нибудь глупость и тешит себя мыслью, что сказал, что-то великое и незабываемое, что-то близкое к шедевру. А всё оттого, что замашки у него были столь же плебейскими, сколь и диктаторскими. На это указывали и его взаимоотношения с окружающими.
Как и все люди подобного типа с теми, кто сильнее и влиятельнее него, он был льстив и изворотлив, а с теми, кто слабее и беззащитнее – нагл и бесцеремонен. Сейчас он весел и добр, через миг – зол и агрессивен; минуту назад добродушен и снисходителен, минуту спустя – дик и необуздан. Сначала поговорит с тобой нарочито наставительно, с очень важным значительным видом, а затем наорёт, как на какого-нибудь школьника – важный такой парень, напыщенный, до тех пор, пока не столкнётся с кем-то, кто укажет ему его место в стойле, кто объяснит ему кто он такой. Попробуй тут скажи что-нибудь дерзкое, отмочи, что-нибудь хамское! Со степняками не расслабишься, у них не забалуешь! Даже Аргот, не знавший, казалось бы, его лично, тут же приказал надеть на него мешок и наложить цепи, изолировать, так сказать, от общества.
– Опутайте его цепями и посадите на коня задом наперёд! – громогласно приказал он, зная, что другого способа «засадить бандюгу за решетку» в степи у кочевников нет и быть не может. – Пусть помучается пока так. А будем у Сарины – посадим его в клетку. Говорят у неё этих клеток – пять или шесть: и для лютого зверя и для редкостного гада.
Потянулись долгие дни полной неизвестности и одиночества, дни, о ходе которых Енину Семён Семёнычу приходилось только догадываться…
Однажды грязный мешок с него сняли, и тьма наконец-то сменилась светом. Однако свет этот, как оказалось, был не светлый и даже не белый: он явился к нему в виде слабых отблесков далёких костров и в образе красного пламени факела, осветившего бородаты лица скифов, которые были похожи на страшных демонов. На запястьях кочевников сверкнули золотые браслеты, и в лицо Чёрту повеяло чем-то затхлым и замогильным. На мгновение ему подумалось (или нет, даже показалось), что это запах смерти, распространяемый от руки смерти, которая тянет к нему свои цепкие пальцы.
Тем не менее, на этом его неприятные ощущения не закончились, а его ужасные страдания только начинались…
Вот его вытаскивают из клетки к толпе кочевников, и он оказывается на «свободе», среди сотен скифов, воинственного облика. Скифы улыбаются, скалят свои хищные зубы. Глядя на них можно подумать, что эти мрачные люди – переодетые в скифские наряды головорезы какого-нибудь влиятельного полевого командира из арабского батальона, с той разницей, что вместо чёрных бород ваххабитов, бороды у них – русые, иногда – рыжеватые, глаза серо-голубые, а кожа – светлая. Не кавказцы – а настоящие «норды». У таких не попросишь пощады, такие не пощадят никого…
Притащив откуда-то из темноты остальных приспешников Чёрта, «весёлые» скифы медленно окружили пленных со всех сторон и столь же медленно достали из своих ножен сарматские мечи, скифские акинаки и боевые кинжалы. Некоторые из них держали в руках копья и секиры, некоторые были вооружены луками, а один из скифов, более похожий на великана, чем на человека, достал из-за пояса свой острый боевой топор и решительно придвинулся к Чёрту. Он положил ему руку на шею и, принудив встать на колени, заставил уткнуться лбом в землю и наесться грязи, добился того, чтобы тот закряхтел от боли. Раздался громкий хруст позвонков, и железная клешня на его загривке сжала пальцы ещё сильнее, прижала его лицо к земле: Енин находился в унизительной, неудобной позе, на коленях, и воин, стоявший над ним, не давал ему передохнуть.
Решив, что его сейчас либо будут мучить, либо убивать, Чёрт в панике заёрзал ногами туда-сюда, и жалобно забормотал:
– Ой-ёй-ёй. Так и до кровопускания дойдёт! Текать!.. Текать пока при памяти! И чем быстрей, тем лучше! «Вот только куда?» – уже про себя подумал он, лихорадочно ища пути к спасению, тем более что ему надо было делать это как можно скорее.
Вцепившись всеми своими тридцатью зубами в ненавистную руку кочевника, (так как два его зуба были выбиты ещё в детстве), ополоумевший Чёрт резко свалил великана с ног, и опрометью бросился куда-то в направлении темноты, ища спасения во тьме и сумраке.
– Беги, беги! – с улыбкой на устах, крикнул ему вдогонку царь Аргот, придерживая до поры своего коня; укушенный Чёртом верзила побагровел от ярости, а разом развеселившие воины Аргота, подняли «бедолагу» на смех. Кто-то кричал исполину: «Убей его, если догонишь!», кто-то гарцевал на коне, размахивая копьём или секирой, а кто-то решил помочь «горе-великану», отрезав беглецу путь к спасению. В итоге запыхавшийся Чёрт выбежал на лобную площадь стана, и, вместо темноты, оказался среди ярких огней степняков, в самом сердце «змеиного логовища».
Не разобрав в чём дело, многие толпившиеся тут кочевники разом бросились за ним в погоню, но в давке и суматохе, чуть не передавили друг друга. Так как здесь в основном находились «рядовые» сарматы и совсем не было скифов, то случилось то, чего и следовало ожидать – все прелести погони достались скифам, а сарматам пришлось довольствоваться лишь малым: вместо них в погоню пустился один из их огромных псов по-кличке «Барс», а вместо всего сарматского воинства – сама царица Сарина, на белой кобыле. Царица Сарина, так и вовсе, преуспела в погоне, обскакав каждого, кто попался на её пути.
Воспользовавшись своим высоким, царским положением и статусом хозяйки пира, она довольно легко отсекла убегающего наглеца от всех преследовавших его скифов и достаточно быстро заняла своё лидирующее место во главе скифского воинства. Первому, кто попался у неё на пути, она дала по спине плетью, а со вторым обошлась ещё круче. Царю Арготу она велела следовать прямо за нею, а всем остальным приказала держаться за своим царём.
Особенно нелегко в данном положение пришлось бойцу Палатиру и его ярости, ибо кто-кто, а уж он-то желал поймать Чёрта самым первым. Внутри у него всё вскипало, а снаружи «шипело», но поделать с этим он ничего не мог. Он мчался за беглецом третьим, после царицы Сарины и царя Аргота, и с ненавистью следил за тем, как большой чёрный пёс, с перекошенной от ярости пастью, обгоняет и его, и царя Аргота, и царицу Сарину.
– Карра! Карра! – рычала между тем царственная амазонка, уже вблизи от убегающего Чёрта, размахивая своей длинной, убийственной плетью. Лошадь её поравнялась с беглецом, и, нагнав не в меру прыткого Семён Семёныча, который, как оказалось бегал быстрее самых быстрых кочевников, она так стеганула его плёткой по спине, что чуть было не лишила его сознания и порвала на спине олимпийку.
Клочья одежды взвились над хребтом бегуна, разлетаясь в разные стороны; взвизгнув от боли как-то по-собачьи: «А-ф-ф-тяф-тяф!» – огретый плетью Енин, полетел в траву и кувыркнулся пару раз через голову. Затем он вскочил на ноги, кинулся куда-то в сторону, но огромный чёрный пёс свалил его с ног, набросившись на него сзади. Ещё немного – и Енин навсегда бы расстался со своей никчемной жизнью, под свист кочевников и лай собак: косматая псина почти добралась до его горла и хотела уже вцепиться в него зубами, как вдруг, подоспевший следом исполин, отбросил её в сторону, словно пушинку, и громогласно объявил, что не даст убить раба просто так, ибо у него с ним свои счёты.
– Я убью его в честном поединке, по обычаю предков, и отрублю его правую руку! – захлёбываясь от ярости, истошно кричал он, размахивая своим боевым топором. – Я сдеру с него его жалкую кожу и натяну её на деревянный щит! Я выколю ему глаза! Я сделаю из его черепа питьевую чашу! Я… – не успел договорить, остановленный царицей Сариной великан, неожиданно покорно опустив свой топор. – Я…
– Ты сделаешь то, что я велю тебе сделать! – не терпя ни каких возражений, властно объявила ему царица Сарина, доставая из-за пояса свою позолоченную секиру. – Так как ты находишься на моей территории, и только я вправе решать, кого мне карать, а кого – миловать! Ты понял меня?
– Да, – сквозь зубы процедил богатырь, и руки его затряслись от бешенства.
Тут к царице подъехал могучий Аргот и, золотая секира, нарочно извлечённая им для пущей важности, вновь заблестела у него в руках, на радость скифам и на потеху сарматам. (Со всех сторон к ним подъезжали всё новые и новые кочевники, и вскоре одна из окраин сарматского становища была заполнена огромными массами вооружённого народа).
– На сей раз – ты не права, царица Сарина, – уныло произнёс царь Аргот, еле сдерживая свой гнев и бешенство. – Ибо этот раб – мой, и только я могу решать, что и когда мне с ним делать. К тому же, мой воин первым нагнал чужеземца, и по всем законам Степи он имеет право на его голову. Бери его себе, если захочешь, но сначала пусть они сразятся! Это тебя устраивает, царица Сарина?
– Вполне, – неожиданно легко согласилась повелительница сарматов, не смотря на то, что его воин только что ослушался её приказания и схватил пленного чужеземца первым. Глаза царицы хитро сощурились, а лицо стало довольным-довольным: видимо царица Сарина знала что-то, чего не знал царь Аргот.
Смерив поверженного Чёрта долгим, пронзительным взглядом, она как всегда сопроводила своё решение пространным комментарием, и многозначительно заметила, что, во-первых, это не Палатир, а её сарматский пёс настиг презренного труса первым; а во-вторых – неудавшийся побег сказался на моральном духе пленника крайне отрицательно.
– Теперь его уже не заставишь драться ни конным, ни пешим, ибо он выглядит сильно напуганным и не способен ни на какие действия, – продолжала царица, не переставая улыбаться. – Даже небезызвестная тебе «девица Сана», царь Аргот, не сможет помочь нам вынудить этого «воина» к бою и потешить нас добрым поединком. Увы, но ты опять остался без схватки, мой храбрый повелитель иных скифов! – добавила она под конец, ни без явного удовольствия.
– Увы, увы, – только и повторил за нею владыка скифов, видя, что как царица Сарина сказала, так оно и выйдет; скифы, располагавшиеся напротив толпившихся подле своей царицы сарматов, заметно приуныли, а сарматы, в это время, пребывали в самом весёлом расположении духа. Глядя на кочевников со стороны можно было подумать, что одни из них оплакивают великую потерю, а другие – празднуют великую победу.
Как бы то ни было, а слова царицы Сарины оказались пророческими. И, словно бы повинуясь её мысленному приказу, приговорённый на битву с великаном Чёрт, вдруг начал кататься по земле и отчаянно размахивать кулаками, выть, визжать и вести себя неподобающим истинному предводителю образом. Вместо того чтобы драться и принять свою смерть достойно, он умолял степняков пощадить себя и делал это так выразительно, что степняки без труда поняли это. Ни о какой Великой Охоте или Большом Испытании теперь не могло быть и речи, ни о какой схватке скифского исполина Палатира с трусливым Чёртом теперь даже не говорилось – все приготовления к Большой Охоте были отменены, а мысли о поединке отметены за ненадобностью. Даже мнение степняков о пленённом царём Арготом чужеземце резко переменилось: их убеждения в том, что он принадлежал к высшей касте вождей и воинов, развеялись сами собою, и каждый из присутствующих здесь кочевников решил, что перед ним не вождь, а суртей, то есть – раб.
Отъехав подальше от своего нерадивого раба, царь Аргот с отвращением взглянул на него в последний раз, и, обращаясь к одному из своих дружинников (а именно к «покусанному» Чёртом великану) равнодушно молвил:
– Это твоя добыча, Палатир. Ты знаешь, что надо делать.
Великан Палатир улыбнулся, и любовно взглянул на свою боевую секиру. Один из его товарищей подал ему полную чашу Саны, и он выпил её залпом. Никакого интереса к опозорившему себя Чёрту ни у скифов, ни у сарматов теперь не было. Торопиться было некуда. Великан Палатир решил немного отдышаться и выпить ещё Саны. Лишившийся своей добычи пёс, недобро косился на него, спрятавшись за кем-то из сарматов, и издавал глухое рычание, облизывая пострадавшую лапу. Многие степняки начали расходиться по своим юртам или просто отъехали в сторону. Костры догорали. Кони беззаботно жевали траву и громко фыркали. События развивались довольно скучно и обыденно.
Опорожнив одним большим глотком очередную чашу опьяняющего напитка Саны, исполин Палатир неспеша направился к своему обидчику, утирая бороду тыльной стороной ладони и заметно пошатываясь из стороны в сторону.
Увидев это, валявшийся в траве Чёрт (который наивно полагал, что о нём давно уже забыли), машинально развернулся к исполину спиной и теперь косился на него, то и дело оглядываясь через левое плечё.
– Матерь Божья, что это!? – в страхе лепетал он, глядя на приближавшегося к нему великана. Движения скифа были заторможены, а взгляд безумен. Голова его была похожа на жбан, обрамлённый косматыми волосами. Причём чем ближе он приближался к Чёрту, тем сильнее менялись внешность и физиономия последнего, тем больше он поскуливал и подвывал, тем больше он расширял от ужаса глаза, глядя на зловеще сверкающий топор исполина. Вот великан вплотную приблизился к Чёрту, и поставил ногу ему на шею, поводил секирой по его спине, а затем стукнул обухом топора по его затылку. На Чёрта пахнуло сильным перегаром, и сердце внутри сжалось от ужаса…
А ничтожество, не нравится?! Ну, ничего, потерпи. Почувствуй, что испытывают несчастные перед своей смертью! Это ужасное ощущение! Его не передашь в двух словах!
Поджилки у Чёрта трясутся, ладони потеют, по спине пробегает холодок. Ему кажется, что он сейчас обделается от страха.
«Ой, ой, ой» – пробурчал Чёрт, вжав голову в плечи и попытавшись сбросить с себя ненавистную ногу. Он инстинктивно поджал ноги к животу и зажмурился; в голове у него промелькнула только одна мысль – наверное, это конец! Появились какие-то картинки из прошлого, вспомнилась былая жизнь, и воздух огласил отчаянный вопль перепуганного насмерть труса, вопль от которого содрогнулись даже кочевники…
Было время и буйный Енин-Чёрт не терпел даже малейшего признака неповиновения. Случалось вякнет ему кто-нибудь что-нибудь наперекор во время какой-нибудь экзекуции над несчастным банкиром или предпринимателем, как тут же возьмёт да и треснет ему со всего маху прямо в челюсть, возьмёт да и заедет ему по «фейсу». А удар у него, надо сказать, был чудовищный – зубы и пломбы вылетали только так. Не знал, наверное, собака, что нельзя обижать людей просто так, не понимал, как видно, своим скудным умишком, что за всё на этом свете надо платить. Час расплаты настигнет, где бы ты не находился, пусть даже и в далёком прошлом, не совсем на этом свете…
Устав от нескончаемых криков «поплывшего» чужестранца, скифский богатырь огрел не в меру разошедшегося Чёрта секирой по спине и, уровнял его с простыми смертными, вышиб из него последние остатки былого авторитета! Последовал щенячий скулёж и подавленный, «опущенный» Чёрт перестал дёргаться и дико визжать, заткнул-таки свою зловонную пасть. Он превратился в затравленное, испуганное существо, стал покорным и безропотным. Он сделался таким, какими были замученные, «задавленные» им некогда бедолаги.
Да и что ещё можно было ожидать от такого ничтожного человека, в котором было столько же борзости, сколько и трусости? Этот трус оставался смельчаком только при наличие своих беспредельных отморозков, что стояли за его спиной, только при наличие мощной поддержки за своими плечами.
Когда же поддержки не было, не было и присущей ему борзости, не было никакого авторитета Енина, лежащего сейчас в пыли, лицом в землю. И куда только девались былая наглость и заносчивость? И куда только девался тот прежний, отмороженный бандит Енин, убивший и замучивший десятки людей, искалечивший жизнь не одной сотне человек, глумившийся и унижавший всех и вся? Не было теперь того дикого, нахального Енина, каким его знали раньше, не осталось и тени от его хвалёной дерзости. Вот он дрожит теперь как побитая собака на виду у степных воинов и воеводителей, плачет втихомолку, проклиная бесов, Бога и весь род человеческий. И чёрт с ним с Чёртом за всё то, что он натворил в своей жизни! Плати недоносок по счетам!
Однако, плата платой, а платить, порой, приходится по-разному. В случае с Чёртом и вовсе всё было не так просто, как казалось на первый взгляд.
…Едва исполинская рука занесла над Чёртом тускло мерцающий железный топор, как в тот же миг, неизвестно откуда и каким образом, на площадь выскочил гигантский толстобрюхий олень с «квадратною» башкою, и одни ударом своих серебристых рогов подбросил Чёрта к верху, распоров ему левый бок и повредив левый глаз.
Семён Семёныч подлетел метра на три, если не выше, и, барахтая в «полёте» руками и ногами, со всего маху грохнулся оземь, на мгновение, потеряв сознание. Удар чудовищных рогов был такой силы, что казалось, будто бы душа Чёрта выскочила из тела, и несколько раз перекувыркнулась в воздухе. Белые пятна на чёрном фоне появлялись и исчезали у него в голове, то, превращаясь в огромные круги, то, рассыпаясь на десятки маленьких крошечных точек. Его тащило куда-то вниз, и земля под ним словно бы расступалась. Поистине, это были странные ощущения, не испытываемые им никогда ранее. По-сути он ни как не мог понять, что же с ним происходит, жив ли он ещё или уже умер.
Неожиданно всё вокруг для него покрылось непроницаемым мраком и наступило полное бесчувствие.
Возвращение к своему привычному, не лишённому чувств, состоянию было тягостным и ужасным. Голова раскалывалась от боли, а всё тело ныло. Семён Семёныч с трудом открыл правый глаз (ибо левый почему-то не чувствовался), и обомлел от увиденного. Прямо на него, низко опустив голову и выставив вперёд свои огромные увесистые рога, нёсся, нет ни тот большой, квадратный олень с покрытыми множеством язв и ран ногами, а совсем другой, необычайно красивый и высокий олень с золотистою шерстью.
Резко затормозив в нескольких шагах от беспомощного, еле дышащего Чёрта, олень этот вдруг неожиданно развернулся в противоположную от Семён Семёныча сторону и, приняв низкую боевую стойку, закрыл его собственным телом, направив свои смертоносные золотые рога прямо на чёрного монстра. Вид у него в этот момент был довольно зловещий и пугающий, и золотистая шерсть на его спине уже не казалась такой светлой и сияющей.
Если на него попадали одиночные капли дождя, то шкура его становилась огненно-бурой либо белёсой; если же на него падал редкий луч луны, то шерсть его серебрилась, а сам он не отбрасывал тени. Каждое его движение несло угрозу и страх, и буквально в точности повторяло все движения его теневого дублёра. Как только дистанция между оленями заметно сократилась, и тот, и другой тотчас же прекратили сближаться и застыли в воинственных, угрожающих позах. Прекрасный, гневливый, величественный олень смотрел в глаза своему мутно-Навьему отражению, и взор его пылал злобой и ненавистью так не свойственной любому светло-благостному созданию.
Вот Навский олень медленно повернулся к своему единосущному антиподу боком, и неуклюже вскидывая тяжёлыми, большими копытами, поспешно ретировался с поля боя, комично болтая серебристыми рогами и обиженно рыкая. Второй олень незамедлительно последовал следом за первым, и оба странных, сверкающих своим особым, персонально-магическим светом чудо-оленя, таинственным образом растворились в темноте, исчезнув так же быстро, как и появились.
Забрызганный собственной кровью и покрытый чёрной грязью, Енин Семён Семёныч неподвижно лежал в пыли, и негромко постанывал. Кочевники молчали. Вокруг было так тихо, что можно было услышать шелест трав и «песнь» ветерка.
Вдруг из толпы кочевников вышел понурый, угрюмый великан Палатир (который был сильно расстроен из-за того, что так и не решился напасть хотя бы на одного зверя), и становище сарматов разом оживилось. Начались злые насмешки и выкрики, раздался чей-то истерический смех, неожиданно громко залаяли, притихшие было собаки.
– Э, нет, царь Аргот! – обращаясь к своему повелителю, уныло прогремел богатырь Палатир, засовывая секиру обратно за пояс. – Этот человек – суртей, а не великий предводитель! Даже дивьи олени не стали драться из-за него, поворотив свои копыта вспять! Сегодня не наш день, – возвышая свой и без того могучий голос, продолжал великан, увлёкшись собственным красноречием, – ибо я лишился поединка с человеком, которого считал вождём, а ты – так и не увидел тех сражений, о которых мечтал! Поступай, как знаешь царь Аргот, – прикрыв глаза ладонью, картинно простонал он, печально склонив голову, – я не стану марать о него свой топор!
Царь Аргот лишь безразлично пожал плечами.
– Дело твоё, Палатир. Мне он больше не нужен.
Исполин приосанился.
– Тогда я тоже отказываюсь от этого раба, и дарю его царице Сарине.
Царица Сарина чуть не захлебнулась от смеха, услышав о столь щедром подарке от столь щедрого дарителя. Она долго не могла унять свой смех, и едва не довела скифского исполина до бешенства. В тот миг, когда великан Палатир уже готов был наброситься на неё с секирой, она резко перестала смеяться и приказала кому-то из своих людей оттащить раба к загону для животных.
– Пусть поваляется во рву, вместе с червями и нечистотами: если выживет – будет пасти овец, если сдохнет – туда ему и дорога!
8
Практически во всех степных поселениях загоны для скота располагались в центре кочевья; но так как становище царицы Сарины было не просто поселением, а царской ставкой, то и вольеры для лошадей и баранов, для овец и верблюдов, находились за чертой стана, к северу, востоку и югу от «Золотого» холма царственной особы. Рядом с каждым из загонов стояли пёстрые юрты и хозяйственные постройки. Кое-где виднелись невысокие сарайчики, и, обмазанные глиной, плетни. Ставка царицы Сарины, как об этом уже было сказано выше, была огромна. Самый первый, внешний круг, сарматских юрт находился в трёх перелётах стрелы от центральной площади, и ни чем не защищался. Вызвано это было тем, что дальние заставы и разъезды многочисленного сарматского воинства, исполняли свои сторожевые функции чётко и своевременно…
Едва царь Аргот покинул пределы сарматского стана и увёл за собой свою конную дружину, как все пойманные им рабы и их не сожжённое в костре имущество, перешли в полное владение к сарматской царице и стали принадлежать ей безраздельно. Каждому из рабов был назначен его удел, и объявлена его повинность. Одним царица Сарина назначила следить за верблюдами, другим приказала сторожить волов и присматривать за собаками, а третьим велела помогать женщинам в их делах по хозяйству. Чёрту же она отдала «его» овец и баранов, и Енину Семён Семёнычу тогда показалось, что лучше бы он умер, чем терпел все эти унижения.
Удивительно (или скорее сказать – не удивительно), но корчась и страдая на дне грязного рва, покалеченный и полуживой Чёрт, с распоротым боком и распухшим, невидящим левым глазом, ни разу не вспомнил о Боге и не попросил Его о помощи, не произнёс ни одной молитвы, не смотря на то что знал их немало, благодаря стараниям своей покойной бабушки. Он либо ругался и выл, либо выл и ругался; то проклинал степняков, то костерил своих дружков-приспешников; или плакал, или матерился. Назвать это испытанием или каким-то преодолением, после которого человек меняется кардинальным образом и получает некое прозрение или просветление, относительно лично его, Енина Семён Семёныча, – конечно же, было нельзя. Он нисколько не изменился ни внешне, ни внутренне. Его левый глаз вскоре начал открываться и неплохо видеть, а его левый бок с каждым днём беспокоил его всё меньше и меньше. Если называть вещи своими именами и отбросить в сторону сантименты – раны на Чёрте зажили как на собаке, и физическая боль его совершенно не мучила. Иное дело его, так сказать душевные страдания, если подобный термин вообще употребим по отношению к бывшему бандиту и отморозку Енину Семён Семёночу.
Определив Чёрта пасти овец и баранов в северный аран, повелительница сарматов велела облачить его в рабскую одежду и обрить наголо, ибо к тому времени Чёрт здорово оброс, а носить длинные волосы у степняков разрешалось только свободным людям. И что самое ужасное, ему приходилось постоянно подчиняться кому-то из её людей и выполнять все их приказы и распоряжения. Отныне жизнь его состояла в том, чтобы убирать навоз за животными, лепить из него кизяки, получать удары плетей и терпеть насмешки, а затем пасти овец и баранов, и делать это всегда, когда ему это прикажут. Придумать, что-то более унизительное для бывшего бригадира могущественной некогда банды, для заносчивого и надменного «хозяина жизни», привыкшего всегда быть «наверху», было невозможно – из влиятельного некогда человека он превратился в ничто, в пустое место, в раба, живущего со скотом и питающегося отбросами. В преступном мире, в криминальной среде (да и у степняков тоже), это было позорнее всего. Это был его конец. Его смерть, если не в прямом, то в переносном смысле этого значения. Как криминальный авторитет, как могущественный некогда пахан – он умер. Как человек, или вернее, как человек в истинном понимании этого слова – он умер уже давно, ещё в нашем мире… Как говорится – кто, что заслужил…