По рельсам к мечте

Смолянка
Героям рассказов З.С.
с признательностью...

На день рождения дряхлому старику часто дарят то же, что и в
прошлом году, только другого цвета. Шерстяное, хэбэшное...Лишь бы
тепло и мягко. Дело тут не в скаредности фантазии, а в отсутствии
интереса к новому в угасающих глазах.

Не радует телевизор на стене в изножье кровати - окно для
немощного человека в мир, кипящий энергией.
От кипения энергии глумеет голова . Старик закрывает глаза,
крутя колесики "вэф". Прикладывает допотопный приемник к уху,
чтобы послушать старые песни.

Мартыну Пыжьяновичу на восемьдесят третий день рождения
подарили вельветовые тапки, шарф, пуховой жилет , две рубашки
в клетку и бейсболку с серебряной надписью "Зенит". Бейсболку
новорожденный примерил, обминая несуразный козырек. Посидел
немного с гостями, а потом прилег у себя за занавеской. В избе
вкусно пахло горячим мясом и пирогами. Родня звенела стопками и
хрустела огурцами "за здоровье деда - и дай бог ему дожить до ста!".
А виновник застолья не чувствовал вкуса и запахов и не собирался
носить обновы. Молодежную кепку он нахлобучил на пузырьки с
лекарствами, толпящиеся на табуретке. Остальные подарки невестка
завтра перетасует и пополнит комод.

Была еще бутылка с лейтенантскими звездами на этикетке, но ту
отследили на подступах: "Ой, нет! Дедушке нельзя." И седой сосед,
зайдя в закуток, поздравил друга и выпил за здоровье, закусив
соленой помидоркой.
- Пыжьяныч, не сдавайся. На следующую днюху дерябнем.
- Конечно, Степа. Обязательно.

Степа был голоштанным сосунком , когда бравый дядька Мартын звенел
медалями "За отвагу" и "За Кенигсберг". Теперь сверстники. Смерть,
как педантичный сержант, время от времени рассчитывает стариковскую
гвардию в деревне на "первый-второй". А теперь что ж
рассчитывать: двое осталось. Остальные ушли по одному, как
разведчики, на закат.

Степан - понятно: старик крепкий, силой не обижен. Зимой снегом до
пояса умывается. Однако и Мартын Пыжьянович, которому жизнь давно
не мила, задержался на рубеже. Смерть знай себе марширует мимо,
демонстративно глядя в сторону молодых, да ранних. А ты, ветошь, как
знаешь - так и помирай.

В бога дед Мартын не верил. Верил в тот свет, предусмотренный
наукой и природой: живет человек свой срок в теле, а дальше
транспортируется посредством души в нежный мир, такой же
бестолковый, как и наш: ни бога там, ни порядка. Но положено - надо
идти. А преграду между мирами только смерть пробивает, как пуля
дощатую стену.

Прохудившаяся память деда хранила информацию, что смерть наступает
по команде мозга. Когда жизнь становится бесполезной и
невыносимой. Хлебнув полной чашей, со дня на день ждал отбоя, но
немощный организм уперся, как швед под Полтавой. Сил не было
давно. Жевал деснами, так и не притерпевшись к корявым протезам.
Дряблые мышцы болели, суставы, изъеденные ревматизмом, не
подчинялись, и вообще - все в мире стало
серо...Невкусно...Затхло...Невнятно... Постыло.

Впервые дед Мартын возмечтал умереть, когда ослеп на левый глаз
после неудачной операции, а потом муть катаракты подобралась к
правому хрусталику, и нельзя стало читать даже в сильных очках.

Когда впервые смущенные женские пальцы на ночь застегнули на
нем памперс, дед это пережил, но сделался мрачен. Выждал момент,
когда остался один, и заковылял в огород. Ухватился за лопату,
нажал пяткой на лезвие. Сердце пошло в раскачку. Хорошо! А если
глубже копнуть? И еще...И еще...И еще! Подо лбом беззвучно гудело,
будто в колокол били под водой, но упрямец клевал мыском лопаты седую
от пыли осеннюю целину. Наконец, разросшийся тугой ком в груди
оборвался и ухнул вниз, в глаза будто чернилами плеснуло, все! Дед
повалился в бурьян, как оловянный солдатик, сбитый с позиции. Его
нашли под вечер без сознания - холодного, облепленного мошкарой.
Но сердце билось упрямо и тихо.

Отлежался дед Мартын, и в следующий раз улучил момент, когда все
заснули: лег на живот, уперев в пол кулаки, и попытался отжаться.
Напрягся, аж жилы на лбу вздулись. И мозг, загодя почуяв подлянку,
вырубил сознание, как пограничник диверсанта....

С тех пор Мартын Пыжьянович подволакивал правую ногу. И ложку
стал держать в левой руке. А тяжелей ложки, черпающей протертое
варево и безвкусные йогурты, ничего поднимать не давали.

Попытки надорваться дед оставил, заподозрив, что мозг ему
достался бракованный, как ружье со сточенным бойком. Лупит куда
угодно, только не по капсюлю.
Теперь, когда чувствовал себя лучше, сидел у окна, поглядывая на
"железку". Совсем ведь рядом, даже кромка насыпи видна. А только не
дойти ему. Нет, не дойти. Одноколейка была ответвлением
Белорусского направления, и в военное время имела статус
запасного пути на Москву. Ну, а в мирное прозябала, гоняя взад-
вперед несколько электричек, урезанных до трех вагонов . Более-менее
многолюдные в грибной сезон, электрички перевозили редкий
деревенский люд. Раз в сутки по рельсам громыхал товарняк на
Можайск. Ровно в двадцать три сорок. Вот с этим составом и связал
свои надежды Мартын Пыжьянович. Чтоб пассажиров не пугать, и
машинисту оправдаться легче.

И стал он ждать Степана. Друг частенько наведывался обсудить
погоду, рассказать мировые новости или покурить на крылечке.
Однако неделя прошла, месяц - нет и нет. Расспросил своих: глаза
отводят. Мол, уехал Степан Ильич к дальней родне погостить, да и
загостился. Заподозрив крайне худое, дед насел на младшее
поколение и выведал секрет.

Оказывается, пока он лежал в больнице, в семье Степана произошло
несчастье: угорели от небрежно протопленной печи невестка с внучкой.
Женщину спасли, а десятилетняя девочка умерла в больнице, не приходя
в сознание. С горя, а может, совпало так, но раскис-расхворался
Степан. Прихватило спину, уехал сдаваться врачам в Можайск. И
неожиданно нашли у него в легких запущенный рак.
Дед Мартын выслушал, не дрогнув лицом. И виду перед родней не
подал, чтобы не выдать бесхитростных правнуков.

В марте зима расквасилась лужами, зачернела пятнами проталин,
давая шанс апрелю закрепиться и выиграть бой за лето. Вместе с
апрелем подкрадывался восемьдесят четвертый день рождения,
встречать который Мартын Пыжьянович решительно не собирался. Он был
уверен, что задуманное сложится. Наберется сил и, - пусть только
покроются настом отощавшие сугробы, - он дойдет до "железки". А на
совсем крайний случай имелся трофейный "вальтер". Правда, мысль о
том, что последний выстрел в давней войне останется, хоть и
символически, за фашистом, была горькой. Потому дед Мартын
вздохнул по-детски счастливо, когда нарисовался на пороге
пропащий Степан - похудевший, сутулый. На месте былого румянца
желтизна. На обритой голове кущеватый 'ежик' с проплешинами...
Поздоровавшись, направился Степан под жалостливыми взглядами
домочадцев в дедов закуток. О чем шушукались за занавеской старики
никто не слышал, да и не прислушивались. Разве что среагировали бы
на звяк бутылочного горлышка о припрятанный стакан - так нет: с
вредными привычками теперь у обоих все чинно.

Позицию старики выбрали с толком: у поворота, из-за которого
поезд вылетает, набрав приличную скорость, тут тормози-не
тормози.... Обосновались на рельсах, переводя дух после марш-броска,
большую часть которого Мартын Пыжьянович проделал на дружеских
закорках.
- Ты бы все же подумал, Степа, надо ли тебе. Ведь молодой еще.
Надеяться должен, - прохрипел он, отирая платком холодную испарину.
- Поздно, Пыжьяныч. Надеяться не на что, кроме как на полгода
мучений, - возразил Степан, отдуваясь: - Садись давай, отдохни, - и
он расстелил на насыпи куртку, сброшенную со вспотевших плеч..
- Смотри, продует...
- Смотрю, - усмехнулся Степан и трудно закашлялся.
Помолчали...

- Ведь что обидно, Пыжьяныч, - ничего не болело, кроме спины. Ну,
и определили меня в невропатологию на физкультуру и массаж. Правда,
попалась настырная врачиха, заподозрила что-то. Материлась потом на
мои анализы круче, чем армейский прапорщик.
- Да, оконфузилась медицина...
- Подлый орган - легкие. Не болят. Если метастазы в желудок -
начинают человека лечить от гастрита. А если в позвоночник - то,
как меня: от остеохандроза.
- Теперь уж что говорить. Все равно, от чего...
- Не подначивай.
- Тогда скажи, почему в Тверь ехать не хочешь, к травнику?
- Шарлатан твой травник.
- Может, и так. А вдруг...?
- Чтобы с отваров простой чаги люди с четвертой стадией
выхаживались? Не верю.
- Много ты знаешь про чагу.
- А что про нее знать. Болячка на березе.
- Ну-ну..
- Да я понимаю, куда клонишь. А только не нужно мне.
- Вольному воля...Ну что там на часах - пора?
- Погоди малеха...Давай по глоточку.
- Не...
- Наркомовских...
- Сказал же - не буду.
- Как знаешь, а я вмажу.
- Страшно?
- Ну, а то.
- Мне тоже. Но там потом сознание надо ясное.
- Пыжьяныч, ты всегда был мужиком здравомыслящим. Нет никакого "там"
и "потом". И бога тоже нет. Все для нас с тобой здесь и сейчас
закончится!
- Погоди, Степа. Вроде, мяучит кто.
- Где?
- Пес его знает. Далеко. На платформе, наверное
- Угу. Сколько до той платформы.
- Да тише ты...Послушай.
- Слушаю. Тишина такая - аж зубы ломит. Или нет, подожди....слышу. То
ж поезд!- Степан прижал ладонь к вибрирующему рельсу: - Ну-ка,
вставай, брат..
- Нет...Не мяучит. Плачет кто-то.
- Да замолчи ты! Проститься бы по-людски, а ты с глупостями...
- Ребенок плачет. Маленький.
- Эх, теперь и пить - что толку? Не возьмет...Господи, скорее бы.
- Совсем кроха, а ведь помирает...
- Пыжьяныч, держись! Вот же он..Аааа!!!!
Догоняя поток света, вылетел из-за поворота состав, будто
накликанное стальное чудище, слепя светом сквозь опущенное забрало
на морде локомотива. Засигналил пронзительно и хищно при виде двух
жалких фигур на рельсах. . Наехал и промчался, с лязгом рассекая
надвое ночную темень и саму жизнь..

- Ну и гад ты, Пыжьяныч. Симулянт...Поразмыслить, так хлипче
кузнечика, а толкаться здоров. Час назад идти не мог, а теперь
буром прешь.
Степан ругался и кряхтел, держась за ребра. Летел только что будь
здоров: с насыпи кувырком, едва разминувшись с грохочущим колесом.
Он ковылял, поддерживая Мартына Пыжьяновича. Тот, качась от
слабости, все же держал равновесие и шагал - мелко и часто, - когда
спотыкаясь о шпалы, а когда попадая башмаками между них. Старики по
колее брели к платформе.
- Сам не знаю, Степа, как так вышло....А только надо.
- Плачет?
- Плачет.
- Да тут километр до платформы, не меньше. А ты, пень глухой, слово
"каша" с двух шагов по губам угадываешь. Выдумал все, потому что
струсил.
- Может, и так...А только скорее надо.

Мартын Пыжьянович не понимал, как он еще жив. Не знал, откуда берутся
силы, потому что впадал в забытье на ходу. Ему казалось, что голос
друга доносится издали, из какого-то другого мира. Как было однажды,
когда он - молодой и сильный плотник, проходил под горкой, на
которой крепился штабель сырых бревен - будущих шпал .И услышал
"Берегись!". Сверху рухнула, раскатываясь, бревенчатая лавина,
сдирая со склона все живое с мясом. Он тогда только успел
повернуться к беде лицом. А в себя пришел на горке, с удивлением
глядя вниз. Про собственный рывок с эквилибристикой по хребтинам
танцующих бревен ему позже рассказали очевидцы. Взахлеб, с
обалдением во взорах. А он верил, конечно, но не понимал. Как же
так?

Мелькание бревен, мельтешение шпал...Под ногами, как и тогда....
Вчера...Сегодня...Какая разница? Вчера он стоял на горке, сегодня
на платформе с той же мыслью: как смог? Но ведь смог же! Платформа -
приземистый бетонный прямоугольник, с решетчатым ограждением и
казенной скамейкой, из которой выломаны планки. И с этой скамейки
под чахлым казенным фонарем доносился уже не плач даже, а слабеющий
писк младенца, завернутого в мятое, подмокшее одеяльце. . Писк
вперемешку с матерщиной Степана, упавшего на колени перед живым
свертком, и запутавшегося руками в тряпках.
- Мать твою, это ж девка! Мелкая совсем...Пыжьяныч, смотри, пуповина
едва перевязана...Господи, она ж ледяная, как снегурка.
- Быстрее надо, Степа. Фляжку с водкой не обронил? - бормотал дед
Мартын, распахнувшись и стаскивая с себя жилетку кроличьего пуха.
- Скажешь тоже. Только здесь спирт...
- Нельзя спирт, водку надо.
- Где ж я тебе его разведу?
- Кой черт..Снегу мало в лесу?

Степан дышал теплом на талую воду в пригоршне, пока дед Мартын
отвинчивал колпачок фляги. Потом они осторожно и быстро растерли
посиневшего младенца и укутали в пух. Навернули сверху кульком
полушубок деда Мартына. . Девчушка завозилась, зачмокала. Закричала
обиженно, потом притихла...
- Глянь - живая ли?
- Сопит, значит, живая. Согрелась маненько...
- Степа, давай к дому. Позвонить надо - врачу, в милицию.
- В милицию не стану.
- Почему?
-Эта лошара записку в пеленки сунула. Посмотри.
- Много я насмотрю...
- А я прочту : "Зовите, как хотите. И будьте все прокляты!"
- Вона что! Рожают же такие...Суки в ботах.
- С предпоследней электрички, наверное. Вышла, положила девку - и
обратно.
- А на последней у нас почитай, и не ездит никто.
- Пыжьяныч, я ее в детдом не сдам.
- Степа, не глупи. Подумай, примет ли Наталья подкидыша взамен
кровиночки?
- Сам буду растить.
- Ну, да. Целых полгода.
- Насчет полгода мы еще поглядим. Напиши мне на бумажке адрес
своего тверского шарлатана. Доведется - стану пить чертову чагу. И в
проруби купаться. И курить больше ни-ни... Потому что верю! - и он
погрозил кулаком холодным , ироничным звездам.

- Пыжьяныч, надо домой. Ты как?
- Я отдохну и тоже...Домой.
- Замерзнешь в одной рубашке. А я сдуру куртку посеял где-то...
- Да тепло мне, тепло...Идите уже.

Он сидел с распахнутым воротом, дыша часто и жадно. Горьковатый,
терпкий воздух щекотал ноздри и будоражил аппетит. Борща бы сейчас,
с чесноком и салом, картошки жареной, селедки с луком и постным
маслом на кусочке бородинского хлеба..., - он сглотнул слюну.
Потянулся взглядом вдоль убегающих к повороту рельсов и вдруг
почувствовал себя крошечным и мягким. Часто шлепающим босыми
ногами по промасленным шпалам. А рядом примеривает спокойные шаги к
его нетерпеливому аллюру большой человек - самый сильный и добрый во
всем мире.

- Пап, а рельсы на заводе всегда прямые делают?
- Всегда.
- А почему же тогда дорога поворачивает? Ведь прямо получается
короче.
- А это потому, сынок, что бывает короткий путь, а бывает правильный.

Они шли по рельсовой колее рядом, неспешно болтая обо всем -
маленький, любопытный человек, а рядом его отец. Шли, и ничуть не
удивлялись, что солнце не всплывает огненным шаром, отталкиваясь от зубчатой
кромки  леса.  Вместо него малиновое зарево, подсвеченное золотистыми сполохами, разливалось от земли до  неба. Вставало стеной, надвигаясь от горизонта. Тревожное, манящее глубиной открытий, загадочное. И оставался до него всего один шаг, - чуть длиннее,  чем расстояние между шпалами.