Обед в огромную, вытянутую детскую палату приносили из кухни.
Вот и сегодня: появилась очередная повариха, смуглая, с лоснившимися щеками и с бесцеремонными, быстро бегающими тёмными глазками.
- Обед! Обед! – стучит она половником по алюминиевой кастрюле, перебивая гул детских голосов.
Как не повезло: за короткий двухнедельный отпуск – успеть попасть в травматологию в этом южном городе.
Здание больницы – старое, построенное, наверное, в прошло... позапрошлом веке. Наверняка этот особняк - один из первых, построенных в русском стиле среди глиняных мазанок и старинных мечетей древнего города.
Высоченные потолки с уцелевшей лепниной, прохладная анфилада обездверенных комнат, узкие и высокие окна с двойными рамами – невидаль в южном климате восточного города.
Огромное количество шустрых, липнущих мух и кусачие клопы, выползающие по ночам.
Однажды наблюдала, как санитарки затеяли обработку деревянных накроватных лежанок: по одной они выволакивали их под палящее солнце и заливали кипятком.
- Давай посмотрим, что тёти делают, - не отпуская дочку с рук, подошла ближе и спросила, с трудом удерживаясь от того, чтобы почесать искусанные клопами, зудевшие, ноги, - и как? помогает?
- Куда там! – отмахнулась светленькая немолодая санитарка, - ничего на них не действует! Уже через неделю будет то же самое...
- Как же... – удивилась, - должно же быть какое-то средство от клопов?
- Выкидывать их надо! – вмешалась вторая, - дерево старое, сколько клопов в щелях прячется? Выкидывать надо лежаки и заменять новыми! А у нас... эх!
Санитарка махнула рукой и пошла за новой порцией кипятка.
Дворовая территория центральной больницы – единственное спасение. От духоты, мух, клопов, хлорки и... постоянной боли вокруг. Море зелени и солнечно-пятнистой тени.
Старые, широко-тенистые деревья; вьющийся по ржавым самодельным шпалерам виноградник с неощипанными пока кистями плодов; цветники с удивительно громадными алыми цветками мощных каннов; стойки-фонтанчики с прохладной водой, подпрыгивающей вверх; цементные аллеи и скамейки – деревянные, прочные, приспособленные под изгибы тела.
Маленькая дочка, поздним вечером, сломала руку: побежала, не заметила перепад ступенек, упала. Подхватить её оказалось некому - немолодая свекровь не успела даже оглянуться, а я...
Я опять сделала ошибку: оставила их вдвоём на улице на несколько минут. Успела лишь подняться в квартиру и набрать воды - как услышала пронзительный крик боли дочки, лишающий способности мыслить.
Молоденький, несимпатичный дежурный хирург равнодушно осмотрел опухшую, посиневшую ручку моей девочки и велел приехать утром: «...ледяные компрессы деляйте, да? есля пальчики совсем холёдный стал, тогда скорый помощ вызывайте, да?»
Перелом довольно сложный: от удара отломилась «верхушка» локтевого сустава. Вправляли утром, под рентгеновским аппаратом, обездвижив малышку общим наркозом; наложили гипс до плеча. А на следующий день...
В детском отделении появился седой «прохфессор» с обходом, выяснил, что всё сделано «не так», и мою малышку отобрали, чтобы «сделать руку на вытяжку». Наркоз повторять не стали.
Меня не пустили; её, напуганную, измученную двухсуточной болью, оторвали от меня и понесли по широкому «губернаторскому» коридору с высоким потолком; светлые кудряшки прилипли к мокрому лбу, глазами она цеплялась за меня и звала, кричала...
- Ты что плачешь? – попыталась успокоить меня черноглазая и темноволосая незнакомая «медичка» в белом халате, - там же аппарат! Это очень быстро!
- Почему без наркоза... – дочкина боль через стены взрывала мозг.
- Так спицу аппаратом за секунду вставят! – искренне удивилась женщина.
Ещё один дикий крик, ещё одна вспышка боли в голове – и вот мою девочку несут обратно. Рука проткнута спицей – насквозь. Забинтована. А малышка не видит меня, не слышит: она смотрит мимо меня невидящими, красными от боли, глазами и бессильно плачет.
Прижала к себе, пытаясь оттянуть на себя, разделить боль на двоих... проклиная себя и прося помощи у бога.
Больничные аллеи – спасение. От духоты, мух, клопов, хлорки и... постоянной боли вокруг. Море зелени и солнечно-пятнистой тени.
- Обед! Обед! – стучит половником по алюминиевой кастрюле, перебивая гул детских голосов, очередная повариха. Смуглая, с лоснящимися щеками и с бесцеремонными, быстро бегающими тёмными глазками.
Дети и взрослые подходят к ней с тарелками, она наливает им какой-то водянисто-жидкий суп и ждёт, когда освободятся тарелки под второе. Все едят на своих тумбочках; за столом, рядом с поварихой, сидит только Мухаббат.
Мухаббат – девочка лет семи, подвижная и беззащитно-наивная; «...из детского дома, неполноценная», прошептала старенькая тётя Нина, санитарка, к которой я ночью бегала покурить - куда-то на чердак, в маленькую клетушку с матрасом на железной кровати и обшарпанным донельзя письменным столом.
Мухаббат тянется к любому человеку, сказавшему ласковое или доброе слово. Словно забитый, брошенный щенок – прихрамывая на почти сросшуюся ногу, придерживая больничный большой халат неловкой рукой, вертится рядом и заглядывает в глаза, надеясь получить хоть капельку любви.
Когда я, с дочкой на руках, «спасаюсь» долгими прогулками по больничному двору-саду, Мухаббат почти всегда рядом; она безошибочно почувствовала, что я не смогу её прогнать.
Она часто задаёт одни и те же вопросы – у неё плохая память и примитивное мышление. Но по-русски она говорит довольно хорошо.
- Меня выпишут завтра, да? – отрывистыми звуками своего низкого голоса спрашивает она у меня уже раз в пятый за день.
- А что тебе сегодня врач сказал? – обречённо вздыхая, спрашиваю я неё. Тоже – раз в пятый.
- Врач сказал «подожди ещё несколько дней». Это – завтра, да? – пытается повиснуть на моей руке она.
- Сегодня – день, завтра – день, послезавтра – ещё день... Вот и получается – несколько дней, Мухаббат, - осторожно вынимаю свою руку я.
- Меня выпишут послезавтра? – заглядывает она мне в лицо.
Бедная девочка, хочется взвыть мне, как же ты делаешь больно... но Мухаббат права – я не могу её прогнать. Ведь моя маленькая девочка тоже отстаёт в развитии, просто это пока ещё не так заметно, но... больно.
Мухаббат держит ложку неправильно, кулаком.
Суп ей не нравится, она прихлёбывает его с неохотой, но ест, косясь на прикрикнувшую на неё повариху. Та стоит у своих кастрюль посреди палаты, упёршись кулаком в бока, словно надзирательница. И фартук у неё – не белый, а серо-заляпанный и неопрятно-неприятный.
Надо же, какая неприятная тётка – как небрежно она «плюхает» в тарелки второе. Словно не больничную кашу накладывает, а свои собственные объедки презрительно кидает дармоедам – да подавись ты, попрошайка!
- Я не хочу больше суп, - говорит Мухаббат, поднимая глаза на повариху.
- Ешь! – повышает голос та, - мне некогда ждать!
И вдруг... я вижу, как повариха быстро хватает половник, зачерпывает им кашу и «плюхает» - прямо в суп Мухаббат.
- Вот так тебе! Быстро ешь!
Я не могу оторвать глаз от лица девочки: она замирает на стуле, сжав зубы, наклонив голову. И молчит.
Медленно поднимаю глаза на повариху, чтобы увидеть её лицо; на раскаяние надеюсь, что ли? Заметив мой взгляд, повариха почему-то подмигивает. Я не могу произнести ни слова от растерянности и ступора, а она...
Она обводит палату торжествующим взглядом и говорит:
- Глянь: не ест! Обиделась... значит – соображает!
Пока тётка собирает свои кастрюли и половники, сижу, обхватив свою маленькую дочку, и не могу себя заставить посмотреть ни на Мухаббат, ни на повариху – мне стыдно перед обоими.
Перед девочкой – за то, что не защитила. И перед поварихой – за то, что промолчала, а она мне подмигнула, посчитав «своей».
«Вот если... если ещё раз такое повторится... я не буду молчать, я ей скажу: съешь это дерьмо сама... съешь, слышишь, ты?!» - думаю я, презирая себя за молчание и интеллигентную недотёпистость.
Дворовая территория центральной больницы – единственное спасение. От духоты, мух, клопов, хлорки и... постоянной боли вокруг. Море зелени и солнечно-пятнистой тени.
Я «ступорю» до самого вечера, спасаясь в аллеях больничного сада далёкого южного города. А маленькая нерусская девочка Мухаббат, утешившись почти сразу – грушей и апельсином - по-прежнему прихрамывает около меня:
- А меня выпишут завтра?...