Часть первая
Кант и его Организация.
1
"Бежим!" – услышал Кант.
Через минуту его уже тащила к выходу незнакомая девушка.
Он не сразу понял, что уберегся не только от неприятностей с милицией, но и от смерти. Вернее, его спасла толстенькая барышня с тонкими смешными косичками. Это она ударила парня в милицейской форме по голове хозяйственной сумкой. Что могло вышибить сознание из крепкой тренированной башки двухметрового мужика с пистолетом?!
- Ты кто? – спросил Кант девушку, как только они оказались в безопасном месте.
- Лола. Меня зовут так. По паспорту – Лолита.
- Что ты делала в книжном магазине с такой сумкой?
- Ничего, – вдруг обиделась она. – Тебя спасала.
- Правда? – хмыкнул Кант и посмотрел на девушку внимательнее.
Посмотрел и расстроился: Лолита оказалась дурнушкой.
- Не нравлюсь? – отвернулась она от спасенного. – Ты не оригинален. Я всегда не нравлюсь. Все мужчины потребители. А ведь это глупо! – вдруг с жаром воскликнула Лолита. – Созидать красоту гораздо интереснее, чем потреблять. Находить приятнее, чем получать. Поищи, а? Честно говоря, мне ты здорово понравился. Я как увидела тебя сквозь витринное стекло, голову от радости потеряла! Поэтому и в магазин вбежала, когда здоровяк на тебя пистолет наставил.
Канту стало стыдно. Действительно, с чего он начал требовать от спасительницы внешней привлекательности?! Красотка под ноги никому не бросилась бы. Чулки пожалела и вообще…
Они сидели на мешках с опилками, одновременно массируя колени, возле какого-то древнего склада. Молодой мужчина приметил их общее движение и усмехнулся.
- Никогда не думал, что в центре Москвы есть такие места. Что здесь?
- Старье сносят. Или судятся из-за чьей-то гниющей собственности. Видишь следы от грузовика? Вывозили, наверное, вещи.
- В самом деле, что сюда ввозить?
Кант глубоко вздохнул, поднял обе руки вверх и сжал пальцы в кулаки. Затем, потянувшись к смешным косичкам губами, коснулся травинки, запутавшейся в девичьих волосах, и вынул ее. Подержал некоторое время между ровными крупными зубами стебелек, лег на мешки всем телом и уже без улыбки, как-то через-чур серьезно, сплюнув надоевшую траву, сказал:
"Ладно, Лола. Даю тебе полгода. Сбрасывай лягушачью кожу и под венец".
- Полгода?… Как же ты узнаешь, что у меня получилось? – вздрогнула девушка от неопрятного поступка и слов, которые тоже показались ей неопрятными. К тому же от мужчины, заложившего руки под голову, терпко запахло потом. - Мы что ли не будем видеться, а потом ты позвонишь?
- Именно. Через полгода я приеду за тобой. Будь умницей, и я женюсь на тебе. То есть… Ну ты поняла.
- Ни хрена я не поняла! Я даже не знаю как тебя зовут! Я, может быть, не верю в обещания мужчин?! Не ве-рю!
Кант обнял раскрасневшуюся девушку и твердо заявил: "Никому не верь. Только мне. Руку себе отрежу, если не женюсь на красавице Лолите! Слово Канта. Это меня так зовут в некоторых кругах. По паспорту я… Ну-да это не важно. Меня ведь искать, наверное, будут. Так что… давай свой адрес и телефон".
Спустя неделю Кант забыл о Лолите под давлением неприятных обстоятельств. Сверток, который ему должны были передать в книжном магазине, конфисковала милиция. Заказчик ничего не хотел понимать. Ему нужен товар! А то, что рожа курьера в сводках мелькает каждый день - не его проблема.
Канта ищут. Если бы не косноязычие оперативников, фоторобот было не отличить от оригинала.
Внешность пришлось изменить. Светлые волосы превратились в каштановые, синие глаза контактные линзы сделали карими, и только большой рот с жесткими складками в уголках выделял Канта из толпы, оставаясь единственной особой приметой, которую не удалось скрыть.
Он искренне удивился, если бы узнал, что ищут не столько преступника, сколько пособницу. Да-да. Лолиту дружно описали человек десять, и еще столько же признали в ней чуть ли не главную террористку, избивающую довольно крупных милиционеров особыми приемами. Но Кант ничего не знал об этом.
Стояло сухое пыльное лето. С севера на Москву ветер гнал черные тучи, но часть из них выпотрошили на подступах, часть угнали за Урал. Столица находилась в блокаде: за полтора месяца ни капли дождя! Подсыхали пруды. Мелело водохранилище.
Кант, изгнанный обстоятельствами из горячей Москвы, наслаждался сначала прохладой среднерусского города Горецка, а потом сочным деревенским воздухом пригорода, который знал его под другим именем.
2
Студент университета Ставр Олегович Горяйнов с первого курса ощущал свою избранность. Конкурс – двадцать человек на место – выиграл вопреки ожиданиям родителей, которые не верили ни во что хорошее.
- Не жили хорошо, так и не следует надеяться, - устало причитала мать.
- Мы начальников не родим, – ударяя первый слог в последнем слове, горько заявлял отец, если речь заходила о будущем сына. – Готовь руки к работе, а голову к еде.
Но мальчик рос мечтателем и книгочеем. Учителя в школе выставляли из года в год отличные отметки, а учредители всевозможных премий за первые места в химико-биологических олимпиадах привычно выводили его имя на наградных листах. Ставр готовился пойти в науку, хотя фамильный генезис изо всех сил толкал его к токарному станку. Жили они тогда в городе металлургов и строителей - Липецке.
- Пропадешь среди маменькиных сынков-то с белыми манжетами, – сказал отец после выпускного бала, наслушавшись похвал в адрес сына. – Возможности у тебя на первом этапе, конечно, есть. Но пробиться тебе не дадут. У них заговор против нищих.
"Какой заговор? И разве я - нищий?" – удивился Ставр, впервые получив новое звание.
"Раз сын рабочего, значит, для них нищий, – подтвердил отец, морщась от обиды за себя. – Ты думал, если умный, то твоему разуму рады будут? Объятия раскроют и примут отбившегося от своей стаи? Нет, сынок. Один будешь. Своя стая не простит, а чужая - не примет. Вот наши деды - пахали землю, а наши родители - пришли в город жить. Только песни и праздники принесли с собой деревенские. Городские моды им не к лицу были. Мы вместе с городскими посмеивались над родителями, стеснялись дедов, сбивались в группы по месту зарождения рода, а не по;месту прописки семьи. Род - корневая система. Она жизнь обеспечивает. Ветки подрезать можно, а корни сберегают целиком, чтобы растение плоды носило. И привить можно, растение-то, культурной веточкой или заморской диковиной. Но плод все равно вспитает корень. Понял? Корни у вас разные. Вытеснять будете друг друга с землицы. Они таких сильненьких дичков, как ты, боятся и по - возможности выбрасывают за круг. Чем не заговор? А?"
Первый раз отец говорил так много. Ставр был озадачен его болью. «Заговор против нищих? – повторял он про себя. – Как же такое может быть?! Мы ведь живем в стране равных?! Мы живем в СССР!? Как же это может быть, если «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек»?! Ну, а если это правда, - скрипнул зубами юноша, - то они тоже получат заговор! Заговор нищих!»
Вся его последующая жизнь подтверждала выводы отца. Иллюзии разрушались чуть ли не каждый день. В университете студенты учились по одним учебникам, а книжки читали разные, пели разные песни, слушали разную музыку, разные настолько, что со стороны казались они гражданами разных стран. А ведь в начале жизни у всех были одни и те же позывные пионерского горна, а в середине у многих общие звоны армейских оркестров. К двадцати годам некоторые бегло отстукивали по гитарным струнам блатные слезливые баллады или модные мысли Макаревича, а некоторые – ливерпульские страдания четверки лохматых пацанов или американские скороговорки ковбоев, и совсем немногие – умные речитативы Окуджавы.
Ставр брезгливо наблюдал распутство «сынков», тянувших странного парня в свою компанию, сердился, когда девчонки, вчерашние школьницы, курили и вертели едва прикрытыми попами перед столичными женихами. Горяйнову не нравилось все это плейбойство так похожее на плебейство. Он тянул из окружающего мира только науку, отбрасывая в отходы цивилизации отдыхающую пьяную Москву.
Четырехлетний аскетизм принес свои плоды: курсовая работа вполне могла считаться претензией на звание - кандидат наук. Ставра с неделю хвалили, а потом удивительно быстро предложили интересную тему для дипломной работы, не пересекающуюся ни в одной точке с темой его курсовой.
Известие, что сын академика Ряшенцева получил премию из всесоюзной кассы комсомола за разработку весьма перспективной проблемы, застало Горяйнова врасплох. Усидчивым студент Ряшенцев слыл в ресторанах, и вряд ли он знал, где находится научный зал Ленинской библиотеки. Ставр быстро сообразил - в основе работы Ряшенцева лежит его концепция, вырванная чьей-то предприимчивой рукой из последней курсовой. Он попытался разобраться с вором, но получил предупреждение от декана: сунешься со своей правдой еще раз, покинешь институт с волчьим билетом.
Ставр перестал верить в честность седых волос. В его сердце не осталось места для уважения преклонных лет, государственных наград и высоких должностей. Горяйнов, пребывая в возрасте атакующего максимализма, столкнулся с бессовестными людьми. А ведь это весьма опасно для общества, когда талантливый, волевой человек сталкивается нос к носу с нечестными старшими товарищами. Такое столкновение аукается громко. Иногда слишком громко.
Ряшенцев-младший встал и на пути Ставра в аспирантуру. Если бы в дипломной работе Горяйнова комиссия сумела найти малейшую зацепку, не видать ему аспирантуры, как собственных ушей. Специально для отпрыска Ряшенцева выбивали еще одно место в списке претендентов. Для Горяйнова этого сделать было бы некому.
Энергия протеста в душе молодого человека собиралась сначала в какой-то удушливый комок, чтобы позднее превратиться в большую тонкую иголку и колоть, колоть, колоть. Находясь в гуще московской жизни, Ставр жил с этой постоянной колющей болью. Он ежедневно, ежеминутно регистрировал в себе сжатие веры в справедливое государство рабочих и крестьян.
Ставр стал замечать жизнь. Все чаще он задавал себе запретные вопросы: «За что погиб мой дед на гражданской? Почему социализм построен только для начальства, а трудящемуся большинству предложили относительно сытое рабство? Почему люди говорят о равенстве, о том, что все вышли из народа, а на деле – сословное разделение, госдачные заборы, спецобслуживание, спецхамство?»
Между тем, Ставр Горяйнов блестяще окончил аспирантуру. После банкета по случаю вхождения в сонм научных сотрудников с кандидатской степенью в кармане его покровительственно обнял академик-папа:
- Будешь служить науке, Ставр, в моем институте. Олежке лабораторию дают. Так вы уж вместе, а?
Вместе, как осознавал к тому времени Ставр, это на самом деле вместо… В системе под названием «Олег Ряшенцев», кроме единокровного отца, к науке ничего не имело отношения. Папа может для сына сделать бумажку о высшем образовании с печатью, но чтобы поставить печать «Защищено» на научный труд, кто-то этот труд должен написать, а чтобы из лаборатории выжать громкое имя в науке – требуется талант исследователя и аналитика в одном флаконе. Большой талант. Горяйновский.
- Деньги будут! Место под солнцем найдем! – нашептывал академик, крепче сжимая плечо неродовитого кандидата наук, словно ощущая физически готовую взорваться гордость.
- Нет. – Ставр резко сбросил руку академика с плеча. - Ищите для Олежки другую голову, если сами толковую сделать не смогли.
- Ты пожалеешь… Ты!
Под злобное шипение старшего скончалась мечта мальчишки о покорении материи в интересах страны.
Для Ставра больше не было места в столичных НИИ. Он уехал в Новосибирск. Но рука академика Ряшенцева доставала Ставра и в Сибири, и на Дальнем Востоке, и в Средней Азии. Доставала и уничтожала его работу. Спустя несколько лет он, уже беззлобно, удивлялся про себя: «Неужели Ряшенцев-старший всю оставшуюся жизнь положит на растирание моей профессиональной репутации в порошок?! Ему делать больше нечего? Жалко. Был когда-то ученым». И Ставр вынужденно стал заниматься только прикладными задачами. К этому времени он уже был частью Организации…
3
Создавалась Организация примерно так. Перед самой защитой дипломных работ Ставр в очередной раз разозлился на судьбу и предложил свою концепцию бытия товарищам.
- «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – отживший лозунг, – хмуро заявил Ставр. - Они соединились и что? Под натиском соединенной силы другие сословия приоткрыли двери в свои вотчины, и пролетарии разбежались, спеша протиснуться в щели, примкнуть к испугавшимся купцам, промышленникам, банкирам. Пролетарский союз показал нам только одно – никто не хочет быть пролетарием пожизненно. Никто не желает сознательно поддерживать своей судьбой существование этого класса. И значит, идеи, поддержанные этим классом – химеры! Время идей закончилось. Мир следует ломать другими средствами.
Ставр с товарищами проживал в это время на территории Советского Союза. Заканчивалось восьмое десятилетие двадцатого столетия. В университете еще преподавали историю КПСС, но уже трактовали партийные документы и решения съездов. Студенческая среда охотно вольнодумствовала. Однако заявление Ставра окатило холодком не одну осторожную голову: многие ребята через неделю защищали дипломы. И все же это был спор молодых, когда мысль не удержишь в рамках политической лояльности. Один из преддипломников заинтересованно спросил Горяйнова: « А что, собственно, ты предлагаешь?»
- Я предлагаю создать интернациональную организацию, в которую войдут дети низших сословий. И пусть она называется «Заговор нищих».
- Для чего? Чем будет заниматься организация? – посыпались вопросы.
- Помогать завоевывать пространство для жизни. У них есть заговор против нищих, а мы предложим мировому сообществу альтернативу. Мир станем лечить, а не учить! Наши ряды будут малочисленными, но чрезвычайно эффективными. Мы не станем тратить энергию на овладение массами, на смещение людей с обжитых постов и кресел. Придумаем лекарство против косности и революций! Когда за человеком стоит такая организация, его возможности вырастают на порядок по сравнению с теми, за кем стоит только семья, пусть и самая влиятельная. Детали можно обсудить. Главное, принципиальное согласие с генеральной линией.
Со времени этого памятного разговора прошло много лет. Ставр плодотворно трудился, работая над самыми интересными и перспективными научными программами. Но рядом с его официальной деятельностью всегда существовала тайная, своеобразная идея-фикс. В течение нескольких лет Горяйнов изучал состав крови тысячи человек, которых отбирал сам. Это были честные, преданные, неподкупные люди. Зачем Ставр делал это? Все довольно просто объяснялось: в голове исследователя со студенческих времен постоянно крутилась фраза немецкого философа Канта – нравственный закон внутри нас. Горяйнов хотел выразить нравственный закон химической формулой. «Пусть будет внутри каждого единый нравственный закон!» - шептал он над стеклом с фрагментами крови, разыскивая нечто общее для всех образцов. Фанатичное преследование цели увенчалось успехом: Ставр создал старую русскую кровь, то есть лекарство, антидот, именуемое впоследствии «Честь», и получил новое имя. Его прозвали Кантом.
Канту недавно исполнилось тридцать три года. На его счету к этому времени было два невыполненных обязательства: экономическое и матримониальное. Его внимательный и цепкий враг – академик Ряшенцев - скоропостижно умер при странных обстоятельствах. Олег Ряшенцев возглавил институт имени отца. Некоторое время Ряшенцевы направо и налево «плодили» дипломированных химиков. Правда, «роды» в этом институте стоили дорого. Ряшенцев-младший жуировал и кутил, будто в жизни никогда прежде не ел досыта. Ничего удивительного, что однажды у него возникли серьезные финансовые затруднения. Именно в это время институт стал терять территорию и оборудование.
Прекрасно оснащенную лабораторию у жадного Олежки выкупила Организация. Для Канта. Талантливый химик разрешил себе, наконец, много зарабатывать.
«Честь» не входила в официальную номенклатуру изделий, получаемых в лаборатории. Производство препарата сохранялось довольно долго в строжайшей тайне. Сырье для его изготовления завозилось курьерами частями. Даже профессионалы при всем желании не смогли бы увязать между собой во что-то путное разрозненные компоненты «Чести». В этом секторе плодотворно трудилась группа ребят под началом Флейтиста. Курьеров называли Дудками. Они имели свои порядковые номера. Кто-то из Дудок и стал жертвой московского провала.
* * * * *
Лаборатория работала до недавнего времени без перерыва. Кант тайно продавал ее продукцию и скупал сырье с опасностью для жизни. За ним или за клиентом следили в Москве, он так и не понял, но на всякий случай связь с лабораторией прекратил и отправился отдыхать на «конспиративную дачу» - в деревню к тетке.
4
Вздрагивая от боли, Лолита мечтала о любви. Разбитые коленки мама безжалостно прижигала крепким раствором йода.
- Взрослая дылда, а как детсадовка разбилась! С качелей упала? Где можно было получить такие ссадины? Джинсы изнахратила!.. Сама травмирована! И молчком все. Я только в санитарки гожусь? Рассказать ничего не хочется?
Голос матери доносился будто из соседней, пустой квартиры. Лолита не обращала внимания на вопросы. Если бы не йод, она вообще бы ничего не слышала, кроме собственных мыслей. Ей было приятно лежать на новом диване возле приоткрытого окна с развевающейся прозрачной занавеской, смотреть на листья фикуса и думать о будущем.
Странное будущее рисовалось ей. Она его не то чтобы видела, а чувствовала что ли. Нежность и тепло сопутствовали ее будущему. Тепло было от крепкой мужской руки, которая несколько минут поддерживала Лолиту.
- Никогда прежде мне не было так хорошо! Душа летает, мама! – вдруг прошептала она.
Мама от неожиданности икнула.
- Выпей воды, – посоветовала Лолита.
- Ты влюбилась? – презрела совет мать, с тревогой вглядываясь в дочь.
- Несомненно.
- Кто он? – Место тревоги заняло недоверчивое любопытство.
Отчего-то мамы склонны принимать увлечения сердца своих дочерей за фантазии, подкормленные гормонами повзрослевшего организма. Они ни за что не примут всерьез желание умереть вместе с любимым на восходе солнца, чтобы унести с собой в вечность миг настоящей яркой радости. «Глупости! – скажет такая мать своему чаду. – У тебя еще десять таких милых будет!» Почему матери не говорят, что будут сотни или тысячи половых партнеров, а останавливаются всегда на одном десятке каких-то «милых»? Планка материнской безнравственности? Или больше десятка дураков, которым может понравиться их дочь они себе не представляют? Что вообще могут представить себе матери, когда дочки вступают в их тесные ряды борцов за внимание мужчин?
Мать Лолиты имела весьма незначительный собственный сексуальный опыт. Ее вырастили в строгости, замуж выдали непорочной девицей. После развода с отцом Лолиты она приняла ухаживания еще одного мужчины, но, разорвав и эти отношения, сосредоточилась, в основном, на работе.
Толстенькая некрасивая дочка никогда не заставляла мать переживать о последствиях разного рода интрижек, которые доводили других родителей до белого каления. Ее Лолита очень хорошо училась в школе.
- Моя дочь никогда не огорчит меня так, как это делают нынешние вертихвостки, – уверенно заявляла она в ответ на стенания подруги, у которой дочь вылила на себя дорогие духи и ушла в ночной клуб с владельцем синей «Мазды». – Лолита общается с книгами. Если появится мальчик, то встретиться они могут только в институте на лекциях или библиотеке.
И вдруг ее Лолита заговорила о любви! Ни с того ни с сего… А все Москва! Не следовало отпускать девчонку за покупками.
- Кто он? Где вы познакомились? Что между вами было?
Маму прорвало. Вопросы сыпались, а Лолита блаженно щурилась и молчала.
Мать заплакала: "Значит, ничего не скажешь? Может, уже что-то… Может, уже есть последствия?"
- Ничего страшного, мама. Я просто не знаю кто он. Это произошло внезапно. С первого взгляда…
- Еще лучше! Надо же! И от одного взгляда ты зажглась? А он? У него тоже с первого взгляда?
- Он обещал приехать за мной. Через полгода. И мы поженимся.
Но мама больше не слушала «бредни воспаленного сознания». «Мечтательница, – вздохнула она, успокоившись. – Книжница. Вся в меня, бедняжка».
- Мама, а у меня красивые ноги? – тревожно спросила вдруг Лолита. – Девчонки говорили, что я не могу носить короткие юбки.
- Ноги? А причем здесь твои ноги? – вскинулась мать. – Голову надо на плечах иметь! Ноги… Ноги должны быть здоровыми, а не красивыми!
Мать незаметно посмотрела на свои натруженные нижние конечности, погладила измученное артритом колено, вздохнула и добавила: «Сейчас много мест, где исправляют природу. Денег дам, если понадобятся». А про себя подумала, что мужикам на красоту и прочие женские достоинства плевать, что все они падки на чужое добро и ни о ком не способны позаботиться. Вот было бы у девочки солидное приданое, тогда…
5
Как только Кант вспомнил о девчонке, на которой он опрометчиво пообещал жениться, ему стало неуютно. Он не привык бросать слова на ветер. Вырвавшееся слово означало непредсказуемую по результату суету. Толкнула же нелегкая?! Теперь следовало, во-первых, разыскать толстушку, во-вторых, извиниться и вежливо смыться из ее жизни, не оставляя за собой вонючего шлейфа обмана. Второе дело было самым трудным. Девчонка не глупая, кажется, должна понять, что его деятельность не сочетается с семейными заботами. Впрочем, о работе с незнакомкой не будет сказано ни слова. Работа! Работа....
Кант в своей вынужденной ссылке часто вспоминал товарищей. Идеологом организации, по странному стечению обстоятельств, стал вовсе не он, а моложавая сельская учительница с какой-то неотредактированной внешностью. Все в ней казалось Канту неоригинальным, скучным: не слишком густые волосы, но и, безусловно, не редкие, не туго собраны в недокосу; волосы не то русые, не то с проседью, но цвета, несомненно, благородного; глаза то большие, то узкие, в зависимости от настроения, а может от освещения, постоянно меняли цвет от желтого к темно-коричневому и обратно. Все эти недоделки не что иное, как обидное презрение к мужчинам. В самом деле, какая женщина не пожелает прибавить себе власти над другими за счет дополнительных ресурсов, за счет красоты и сексуальности?! Эта не желала. К тому же она была унизительно не привлекательно одета. Но вдруг это блеклое, не прокрашенное лицо в одну минуту становилось единственным ярким пятном на фоне толпы, когда женщина яростно выкрикивала свои лозунги. И Кант тогда безумно желал стоящую на трибуне, чтобы потом столь же страстно брезговать ею тихой, кутающейся в старушечий, серый полушалок. А высказывала она чудные мысли. Например, учительница искренне считала, что есть люди, недолюди, полулюди и нелюди. Люди – существа мыслящие, добрые, трудолюбивые и бесстрастные. Недолюди – это жующие пердуны, не умеющие рожать детей, переполненные разными желаниями. Соответственно полулюди – это недолюди женского пола. Нелюди представлялись учительнице злыми, жестокими, страстными разрушителями тел и душ. Их следовало уничтожать при встрече. Кто должен уничтожать нелюдей она не объясняла. Наверное, суперлюди. Ведь люди не могут даже помыслить о причинении какого-либо вреда живому организму, а учительница считала себя человеком. Звали это сокровище Зинаидой Федоровной Кареевой. Она пришла в организацию с идеей христианского просвещения и спрятанным охотничьим ножом в хозяйственной сумке. Первая фраза, которую она сказала членам политсовета, была - «надо лечить мир»! Потом она не только повторила доктрину Канта, но и детализировала ее. Нож всегда находился при ней. Она прятала его в кожаных ножнах и носила на потайном ремешке. Назначение оружия Зина тщательно скрывала. Ее из-за этого однажды чуть не исключили из Организации. Она плакала, но молчала. Кант сказал: «Да черт с ней и ее ножиком!», и Зина осталась. Неужели Зина все-таки была сверхчеловеком способным на уничтожение разной нечисти?
Кант мучился двойственностью их отношений. Ему хотелось, чтобы Зина посещала дорогие салоны красоты и шикарные магазины одежды, чтобы она сидела за рулем красного «Феррари», при этом мысли ее, идеи, речь оставались бы прежними, а жизнь принадлежала без остатка Организации. И немножко ему. Одному ему. Деньги на красоту Зина упорно не желала тратить. Она отчего-то боялась привлекать к себе внимание. Кажется, ей не приходило в голову, что Кант уделяет ей гораздо больше времени, чем нужно для общения соратников. Кареева интересовалась, как продвигаются дела с лекарством против бесов и властителя их Сатаны, Кант размышлял вслух при ней о сугубо секретных вещах - все шло к неминуемому сближению. Но… так ни к чему и не пришло.
Все случилось буднично. Перед этим они много спорили.
- Нужно проверить лекарство на ком-то, - бесстрастно сказала Зина, разглядывая ампулу на просвет. – Пациент должен быть стопроцентным негодяем, чтобы эксперимент был чистым. Только подержать человека надо подольше где-нибудь в тихом надежном месте. Выяснить побочные явления и т. д.
- Ты подобрала кандидата? – удивился Кант.
- Есть такой. По кличке Джем. Уголовник, вор, целый букет пороков плюс дъяволопоклонничество.
- Но ты же понимаешь, что полноценные клинические испытания мы провести не в состоянии? Все равно будет неполная картина проявления.
- Меня интересует психологический эффект лекарства на сложном объекте. Джем – редкая сволочь. И он умный. К нему еще подобраться непросто. Так что операция пройдет как широкомасштабные учения. Проверим друг друга в деликатном деле с физическими нагрузками.
- Уголовнику после вливания «Чести» придется довольно толстую книжку читать. Уголовный Кодекс называется.
- Не надо. Читать будем десять заповедей. Всем. Сразу после должностных инструкций.
- А Джему какие инструкции давать? Я же говорю – толстая книжка.
- Подумаем, - сказала она и надолго замолчала, упершись взглядом в вошедшего Доктора.
Пока Кант разбирался в своих чувствах к Зине, она сблизилась с Доктором. Ох уж этот ее горящий взор! Кант любил поджигать ей взгляд. А Зина «горела», разговаривая о свободе, о счастье Родины, о власти над Судьбой и об Америке. Отчего-то Кареева преданно любила Соединенные Штаты Америки. Начиталась, наверное, «Унесенные ветром» и представляла себя в охваченной огнем Атланте. Кант дразнил ее.
- Ну, скажи, скажи, что я не прав! – чиркал Кант своею мыслью об ее мысль. – Америка – страна лицемеров и лицедеев. Лицемерят ради мира, пусть плохого, на фоне которого лицедеи проворачивают свои делишки. А Россия – страна чести и парадоксов. Здесь всегда много гибло людей. Ради чести. Честных людей истребляли много. Опять ради чести. Парадокс. И никогда нам на нашей территории в кафтанчике лицемера не выжить. Ничего путного с лицедеями не построить. Здесь. В России.
- Ты был в Америке? – резко поворачивалась Зинаида в его сторону.
- Был. Пытался подработать в 1993 году. Приехал, осмотрелся, а улыбающихся счастливых америкашек-то и нету! Не нашел. Все серьезные, усталые. Бывших советских людей видел. Вот у тех, как бы они ни жили на самом деле, очень жизнеутверждающие и лица и рассказы. Америка-то их накормила-напоила, согрела и приласкала, и тю-тю-тю-тю, и та-та-та-та… Противно слушать. Паразиты, выучились в СССР на докторов и лауреатов, получили больше от жизни, чем я или ты, а доброго слова о родине не скажут. А как же! В их стране не модно хвалить социализм и русских. Или нельзя? Их не поймешь. На рожах - ухмылочки, в головах – как с тебя деньги снять, на языке – ай эм файн! Жопы старикам будут за копейки мыть, а говорить - у них творческая работа! Я там сто раз Горбачева по матери посылал. Как вспомню его присловье – «Мы живем так, как работаем!», злюсь. В штатах можно вкалывать с утра до вечера и еле-еле сводить концы с концами. Их дешевые квартиры гораздо страшнее наших столетних трущоб. Тряпки, обувь, мебель, электронику эмигранты, работающие люди, тащат в свою нору с мусорной свалки. У нас даже нищие студенты всегда пользовались добротными товарами из магазинов. И главное, мы все имели доступ к настоящему искусству! В Америке из мусорной свалки и фотографий известных лиц – наломали штук сто музеев современного искусства. Холсты там тоже мажут, но не всегда красками. Очень редко пользуются красками в Америке. Мне так показалось. Не видел я счастливой трудовой Америки. Не видел.
Зинаида сердилась, приводила примеры из журналов и газет, но всегда проигрывала спор, потому что сама в Америке не была, а Кант жил в Нью-Йорке больше года. Кареева обижалась на Канта до слез. Ведь для нее США – государство-маяк. Доктор в споре не участвовал. Он любил слушать других. Профессия способствует. Сядет рядом с Зиной, молчит и улыбается едва заметно.
- Их демократия тянет за собой весь мир! – горячится Зина.
- И утянет! Не сомневаюсь. Лезут в каждую бочку затычкой! – парировал Кант.
- Они, как общество, не могут быть спокойными, пока на планете есть тоталитарные режимы. Так в их конституции написано. У них миссия есть на планете Земля.
- А кто дал право этой стране решать режим какого государства считать тоталитарным? Не спорю, есть правящие элиты, чьи интересы расходятся с интересами правительства США. И что? Американцы поднимают миссионеров в воздух с ядерной бомбой под крыльями? А если некоторым через-чур свободолюбивым гражданам этой страны захочется прикупить землицы по-над Волгой, а мы не захотим продавать? Они скажут, что мы против свободного предпринимательства и свободы передвижения, а потом – пришлют авианосец с миссионерами?! Не верю, что ты побежишь их хлебом с солью встречать!
- Ты, ты… Зачем ты так!
И текут по щекам злые слезы. А Доктор утешает, незаметно поглаживая ей пальцы.
Кант, наверное, сильно любил Карееву в то время. Если это не так, то отчего же заболело, заныло сердце, когда он впервые увидел ее в объятиях Доктора!? Поныло ретивое дня два и зажило. В самом деле, не биться же с Доктором на шприцах из-за Зины!? Пусть их.
Доктор – член политсовета Организации. Даже больше. Он единственная ниточка, связывающая Канта с внешним миром. Не в том смысле, будто Кант где-то заперт и света белого не видит. Вовсе нет. Просто Доктор придает смысл научной деятельности Канта. Он проводит первые эксперименты с новыми препаратами, ищет неболтливых и щедрых оптовых заказчиков. Главную продукцию лаборатории, впоследствии, тоже целиком забирал Доктор. Он и его ребята, «санитары», лечили ею нуждающееся в химиотерапии население. Между прочим, именно Доктору удалось разубедить Карееву делить мир на людей и нелюдей. Правда, выражение «жующие пердуны» сохранилось в лексиконе Организации, потому что точно определяло жизненное кредо большинства населения.
Кант не имел отношения к наркотикам или материалам для взрывов. Он воплощал в жизнь свою идею: людям, утратившим или не воспринявшим положительные качества характера с детства, прививают их. Насильно. Ему некогда по-большому счету стыдить Зину за скрытый или откровенный фашизм, некогда разводить лирику в штаб-квартире. Он в то время уже стоял на пороге открытия, ступил на тонкую перекладину решающего эксперимента. Ему требовались надежные соратники, а не соперники. Кант никогда бы не допустил соперничества между членами Организации. Он уважал чувства других только тогда, когда они помогали товарищам умнеть. Теряющих голову в Организации сторонились. Доктор голову не потерял. Кареева тоже не демонстрировала сердечные переживания. А как же?! На то они и люди!
Доктор носил с собой чемоданчик, в котором было полным-полно разноцветных ампул. Он без отрыва от рабочего места вводил нуждающемуся внутривенно отвращение к пороку. «Санитары» устраивали подготовку его визита. Это была сплоченная веселая команда в белой униформе, проводившая свои акции в период эпидемий гриппа. Кареева на глазах хорошела, когда приходил Доктор. Тогда она еще ничего не знала об их совместной деятельности. И препарат, который колол Доктор, являлся только предтечей «Чести». «Насколько сильно Зина влюбилась? - вздохнул Кант. - Э-э-эх, парочка! Когда Доктор рвет и мечет, наверное, Зина его успокаивает, гладит голову, массирует плечи. Чем они сейчас занимаются?»
Доктор чем-то похож на Зину. В гневе он превращается в турка: темнеет от волос до пяток. А в нормальном состоянии - белокожий шатен с курносым носом. Довольно приятный милый парень этот Доктор, и, между прочим, настоящий дипломированный врач.
Доктор, Флейтист, Зина – в разное время они познакомились с идеями Канта и примкнули к Организации. Интернет сближает. Нашли друг друга в сети. Помимо упомянутых товарищей, были еще Кадило, Подрамник и Солдат. Все нынешние руководители подразделений Организации прошли через известные в России политические партии и патриотические движения.
Время в стране наступило странное. Народ с энтузиазмом сначала взламывал тайны и привилегии КПСС, потом страдал и тосковал по народному правительству и тряс красными флагами перед правительством антинародным. Довольно часто участники всех этих политбаррикад менялись составами и лозунгами.
Товарищи Канта тоже были заряжены энергией разрушения. Многие не сразу смогли назвать свою ненависть определенным именем, поэтому стреляли ею во всех направлениях.
Доктор сбежал из «Демократической России» к националистам, от нацистов прибежал к патриотам, но нигде Россию не спасали. Везде только делили ее и продавали.
Флейтист побушевал в толпе коммунистов у телецентра в 1993, посидел на крыше Государственной Думы с «зелеными», пробежался по Европе с антиглобалистами, чтобы, разочаровавшись в народных массах, перестать мечтать о революции вообще. Идеи Канта его вернули к жизни. Не загляни Флейтист на сайт Организации, лежал бы он сейчас где-нибудь в лесу с распоротыми руками и пустыми венами. Теперь Флейтист – главный поставщик Канта. Без него остановится производство, а значит и все дело. С чувством ответственности за мир жил теперь этот тридцатипятилетний мужчина, одинокий, гордый музыкант, бывший солист республиканского симфонического оркестра.
Кадило получил свое прозвище за пристрастие к религиозным культам. Он побывал почти во всех сектах и конфессиях, наряжался в разные костюмы, ел странную пищу кришнаитов, голодал с православными и с мусульманами, причащался со свидетелями слезы Господней. Искал своего Бога, а в результате потерял свою веру в него, и всерьез принимает с момента потери только собственные инстинкты. В Организации занимается контрразведкой. Накопленный жизненный опыт позволил этому человеку ловко распознавать шпионов и просто случайных или скучающих попутчиков. С тех пор, как Кадило стал заниматься охраной интересов Организации, дела у Доктора и Флейтиста перестали буксовать, а Солдат избавился от серьезных неприятностей с Законом. Главного контрразведчика Организации легко узнавали со спины по косичке. Русые, тонкие пушистые волосы заплетал Кадило в длинную косицу, которая колотилась между худыми далеко выступающими лопатками. Своеобразная сутулость, хлопотанье косички за спиной, длинное пальто, похожее на платье, которое Кадило носил во всякое время, делали его таинственным и ангелоподобным. Солдат поначалу искренне считал, что Кадило прячет крылья под своим пальто. Где мог работать человек с такой внешностью? Только в морге. Если бы он работал в каком-нибудь другом месте, Солдат числился до поры до времени невостребованным трупом, чтобы потом спрятаться навеки под комьями глины в общей могиле.
Солдат – дело особое. Парень прошел две войны под разными флагами одного государства без единого ранения, вернулся к мирной жизни, и в первый же день без оружия получил нож в спину. Нет, не в пьяной драке, не в столкновении с обидчиками красивой девушки. Солдата хотели убить за то, что он солдат, за то, что орденоносец, за то, что не захотел стать бандитом. Милиция доставила тело в морг. Кадило обнаружил, что труп дышит, и повез Солдата в больницу к другу. Доктор его спас от смерти. Солдату здорово повезло, что в тот день дежурил в морге Кадило, а в городской больнице именно Доктор. Другой хирург возиться не стал бы с умирающим нищим пареньком в военной форме. Солдат был сиротой. Организация стала его семьей. Она же дала ему работу и смысл жизни. Теперь он руководил силами быстрого реагирования, воспитывая два десятка бойцов. Группа Солдата наряжалась по требованию в разные погоны, выдавая себя то за милицию, то за службу спасения, то за военный патруль.
Последними к Организации примкнули Подрамник с женой. Правильнее сказать - жена с Подрамником. Гордея Изотова вела рубрику в средне-тиражной газете областного прочтения и заочно усваивала статистику в колледже. Она первой познакомилась с идеями Канта, посмеялась от души наивности взрослого мужчины и поделилась впечатлениями с мужем.
Подрамник дни напролет просиживал в собственной мастерской, которую он заслужил когда-то давно, в прошлой жизни, получив первое место на всероссийском конкурсе молодых художников. Последние пять лет он не продал ни одной своей работы, дважды приглашался на международные выставки и выставлялся там за свой счет.
У Подрамника была определенная известность в Германии, Польше, США, но свои не принимали его новое видение мира. Дело в том, что Подрамник рисовал довольно странные картины. Он смотрел на окружающие лица и предметы будто со дна водоема. Сквозь толщу прозрачной или мутной воды, (это зависело исключительно от настроения малюющего), жизнь виделась по-другому. Холсты с диковинно изогнутыми зданиями, граждане, с зеленовато-голубыми лицами, из-под воды казались утопленными в жидком кислом растворе маслянистого воздуха. На полотнах Подрамника нигде не было лучшего места: ни под водой, ни на поверхности воды, ни на суше, ни в небе. Всюду мутно. Везде смутно.
Прежде он много и правильно отображал природу родного края, но вдруг всех натуралистов стал именовать кустоделами, проклинать за предательство истинного искусства. Его шепотом признавали сумасшедшим в родном профессиональном Союзе. А из-за границы громко говорили о творческом скачке Подрамника, о его неподражаемом стиле, о тонком вкусе. Трудно не согласиться с зарубежными ценителями: картины Подрамника ни с чьей работой не спутаешь. Галереи с удовольствием отводят ему стенку, чтобы не выглядеть в глазах серьезных посетителей отсталыми и косными. Но в квартиры к себе шедевры Подрамника никто заносить не хотел – боялись.
Красил холсты Подрамник только под настроение, а в тот день художника тошнило от скуки. Жена притащилась в мастерскую, чтобы отвлечь его на чужое чудачество. Вместо веселья Подрамник разыскал Канта и предложил себя Организации. Его стараниями в картотеке Канта прибавилось на сотни три-четыре портретных зарисовок врагов и друзей. Подрамник отвечал в Организации за идентификацию и грим. Он обслуживал группы Солдата и Флейты, изготавливая для них документы. Руками и мозгами Подрамника были созданы все тайники Организации.
Его жена - Гордея Изотова - отслеживала и распространяла требуемую информацию. Многие считали журналистку дурочкой. Точнее сказать, все. Все, кроме Канта.
Кант тепло улыбнулся, вспомнив товарищей, которые слетелись к нему со всех точек страны, поселились с ним в одном городе. Доктор приехал из города-героя Смоленска, Флейтист – с Алтая, Солдат воспитывался в Свердловском детском доме, Зина родилась в Средней Азии, а выучилась в Ленинграде. И только Подрамник с женой безвыездно проживал в Горецке. Областной центр, примостившийся возле высокого лесистого холма и мелкой, но прожорливой по весне речушки, таким образом, стал столицей "Заговора Нищих".
Хозяйничал в городе и области второе десятилетие один и тот же человек, по прозвищу Большой Член. Руководитель областной администрации политически был окрашен в три цвета. Так вышло. Сначала он был членом ВЛКСМ, потом быстро вступил в ряды КПСС. Красный цвет карьерного коммуниста тогда был ровным, без просветов и вкраплений. Он всегда был членом чего-то, всегда примыкал к большинству, к силе. Когда в стране стали набирать обороты реваншистские настроения, он заметил, что белые идеи его не настолько уж и раздражают. Он увидел большие личные перспективы в поддержке нового белого движения. Чуть позже его убедили в полезности «синих». Российский триколор как нельзя лучше отражал его политические пристрастия и возможности, а татуированные сподвижники дали ему веселую кличку – Член. Когда он стал членом Совета Федерации, губернатором области – превратился в Большой Член.
Называть губернатора Горецка по имени не хотел никто. Седой, высокий, сытый барин, которого за глаза все в городе именуют исключительно Членом, не должен выигрывать выборы. А вот поди же! Выигрывает! Со дня на день пойдет третий раз проситься в руководители области!
Кант радовался стабильной карьере Большого Члена. Она подтверждала правильность его собственной концепции - прививай избранного. «Честь» ждала своего часа.
Часть вторая
Тайна Зины.
Пока Кант конспиративно отдыхал у тетки, Солдат достал Джема.
Портрет вора, сделанный Подрамником, передавали с трубы на трубу всем членам Организации, но рассчитывали все равно только на глазастеньких ребятишек Солдата. «Кто такой Джем? Где и с кем потеет?» - задавали главные вопросы поисковики. Мало все-таки знали они о нужном человеке. Растиражированное лицо, конечно, намекало на кое – какие привычки Джема. Противное лицо, которое знали наизусть около сотни человек.
С мониторов сотовых телефонов членов организации больше трех недель пялился на мир узкоглазый и красногубый мужчина лет тридцати шести. Раскатанные на жизнь губищи занимали половину лица, делая смешным и ненужным малюсенький нос – пипочку. И вот такое запоминающееся произведение природы не попадалось на глаза в течение месяца ни одному участнику поиска! Многим казалось, что портрет уже подправлен кем-нибудь в модной клинике. Зина едко усмехалась подобным заявлениям:
- Эта сволочь любит свои недостатки. Ищите урода. Здесь он где-то.
И урода-таки нашли. Повезло одному из «санитаров». Парень увидел знакомую физиономию среди отдыхающих профилактория «Ракета». Джем лечил там острый радикулит какими-то особенными грязями. «Санитар» пробился к вору поближе, даже пару раз сам его грязью вымазал и, вполне удостоверившись, сообщил о «пациенте» Доктору.
В пансионат приехали рано утром. Хорошая летняя погода, нежаркая и безветренная, манила людей поближе к водоемам. Только жестко упорядоченный день удерживал отдыхающих в палатах, а вовсе не сладкий рассветный сон. Стояла организованная тишина. Где-то, возможно, уже кипятилась вода в металлической посудине, точились ножи, шелестели халаты и тапочки уборщиц, но спящим постояльцам не досаждала даже никогда не замирающая природа. Птицы вежливо репетировали дневную общую симфонию, изредка встряхивая листву своими хрупкими телами. Но все это только подчеркивало тишину.
Ребята Солдата в серовато-голубых комбинезонах МЧС вызвали у охраны профилактория веселый интерес. Охранники приветливо спросили Солдата - «за каким приехали?» и, услышав в ответ – «да говорят вашего главного со старшей засосало!», пропустили с радостным гоготом «спасателей» на территорию.
Здравница представляла собой три красных кирпичных двухэтажных домика, один белый трехэтажный корпус с портиком при входе и разнокалиберный лес вокруг строений. Кирпичные домики густо прикрывались со всех сторон сиренью, жасмином и тополями. А вот к трехэтажному зданию вела старинная дубовая аллея. Меж высоких дубов группа в комбинезонах чинно прошествовала в главный корпус. На первом этаже «спасатели» разделились. Половина ушла наверх, а остальные замерли возле кабинетов администрации.
Джем мирно сопел на втором этаже в седьмой одноместной палате. Приплюснутый нос жадно втягивал свежий утренний воздух, стараясь захватить побольше кислорода, но рваные ноздри вспучивались по очереди и пропускали внутрь организма воздушную смесь мелкими порциями, от чего лицо спящего имело какой-то синюшный оттенок. Солдат брезгливо отвернулся, когда Джем дернул пару раз синей татуированной ножкой - ему предложили вместо воздуха эфир. Потом человека нарядили в комбинезон с надписью МЧС, закрепили на лице темные очки, надели глубокую кепку и высокие специальные сапоги, которые позволяли стоять ровно несколько минут вялому телу без сознания, и тихо вывели к машине. Охрана пансионата приветливо помахала вслед «спасателям», и вскоре Джема уже выгружали возле деревянного, крепкого строения с маленькими окошками и плоской крышей в неглубоком тылу горецкого лесничества.
(продолжение будет)