Тарас Прохасько. Чувство присутствия

 
(отрывок из повести)


Она пила из уличной колонки. Колонку укрыли кучами листвы - стоять приходилось на этой листве, низко наклоняясь, чтобы напиться. На решетке стока вертелись каштаны, слишком большие, чтобы пройти сквозь прутья. Струя прижала к решетке листья, звук был такой, словно вода лилась на брезент. Она нагнулась и повернула лицо вверх. В середине мощной струи была пустота. Губы едва касались воды. Струйка текла из угла рта к уху и дальше - на ключицу. Он понял, что сильно хочет пить. Девушка становилась все прозрачней - каждый шаг добавлял новый слой тумана.
Потом течение обогнуло остров. За островом река повернула в очень глубокий и широкий каньон - у нас в горах таких не бывает. На повороте вода бурлила и мутнела. Памве казалось, что фрагмент с рекой всегда последний. Им оканчивались и другие сны. Иногда эта река снилась ему на протяжение нескольких лет. Поражало то, что после поворота становилось очень тихо, несмотря на переполнявшую каньон жизнь, не было слышно и шума воды. После пробуждения приходилось ждать еще какое-то время, чтобы наконец появились звуки.
Вот и теперь не было никаких звуков. Больше терпеть он не мог - достал из кармана коробок и потарахтел спичками. Доски стен тихо заскрипели, сжимаясь от холода. Памва спал одетым. Под толстым с длинными прядями шерсти одеялом было тепло, а в самой комнате холодно так, что обжигало легкие. Вдобавок холод словно усиливался от запаха яблок, который переплетался и с холодом, и с сыростью. Яблоки, сложенные в большой стог, лежали на соседней кровати. Комната была слишком мала для того, чтобы в ней растворился аромат такого количества ранетов.
Темнота в комнате и за окном отличалась от той, в которой он засыпал. Памва понял, что спал долго и опоздал на вечерний поезд в город. Он не мог встать, не мог вылезть на холод. Шерсть стала материнской утробой. Нахлынули детские чувства - не вставать, зажмурить глаза, никуда не ходить, не уезжать. Отчего-то именно осенью так суеверно не хотелось возвращаться в город. Остаться на всю зиму, до которой, кстати, еще не близко. Перезимовать здесь, как растение, не двигаясь.
Тут стояла пустая хата, сад, колодец. Место, где когда-то жил его дед. Памва приехал в горы утром, чтобы снять яблоки. Лучше бы им повисеть подольше, но могли начаться морозы. Нельзя, чтобы яблоки бились друг о друга и о землю. Каждое нужно снять руками. Потом рассортировать - на привитых дедом деревьях росло несколько сортов, свой в каждом ответвлении. Памва весь день срывал яблоки - сидя на дереве, набивал ими карманы, потом складывал на кровать, если закрыть глаза - будут одни только яблоки.
От ночного дождя трава стала мокрой. Хорошо, что яблоки высохли на ветру, и не пришлось вытирать каждое. Памва еще утром снял ботинки - из-за дырок могли сразу же промокнуть ноги. Он не хотел долго ходить в мокрых ботинках, поэтому весь день оставался босым. Очень замерзли ноги, зато не ободрал ветки. Он надел на себя странные старые вещи: во-первых, чтобы укрыться от ветра и сырости, а во-вторых - из-за уймы карманов. Обмотал себя какими-то платками. Беспомощность и неуклюжесть доходили до святости. Руки вообще ничего не чувствовали, только разную шероховатость у яблок различных сортов. Сигарета прилипла к губам, пальцы, не сумев вынуть ее изо рта, скользнули прямо к огоньку, на внутренних сторонах указательного и среднего прожгло кожу. Он даже не ощутил боли.
Памва давно уже не старался запомнить, как пространство меняется от пустоты, оголенности и стертости границ, как возникает баланс между стынью и яркостью солнечного света, как листва теряет свой запах и вся начинает пахнуть одинаково, как сопротивление холоду вырабатывает особую пластику. Ему казалось, что, запомнив, он лишит мир последних свойств, поэтому не следует ничего отбирать, запоминая.
Лучше снять яблоки, собрать все орехи, сгрести листья, вылить воду из бочки под деревья, перевернуть бочку, оставить немного самых поздних ягод для птиц, заткнуть мхом щели в стенах - это приобретало удивительное значение, он ни за что не ушел бы отсюда, не переделав всю работу. Важно получить доступ к завершенности, окончательности. И быть закоченевшим, неловким, немым и терпеливым.
Несколько раз ниже его пролетали стаи птиц.
Он нашел на полке фляжку с остатками коньяка и не пил его в течение нескольких часов.
Он ни о чем не думал, только заметил, что всегда может растянуться еще чуть-чуть, когда, казалось, уже не достать до яблока. Один раз представил, как звучал бы на фортепиано сегодняшний день, если бы все они - Памва, деревья, яблоки, птицы, кроты, орехи, трава, свет, холод - смогли бы удержаться на деке и клавиатуре. Надо, по крайней мере, попробовать вести себя за фортепиано так, как он сегодня ходил, взбирался, тянулся, падал, катился, наклонялся, приседал, подпрыгивал, съеживался, выдыхал. Когда стемнело, Памва сварил прямо в консервной банке весь кофе, что оставался в доме. И, грея руки, лег в кровать.
Теперь он лежал, прислушиваясь к проходящим недалеко от дома поездам, потом съел найденное под собой яблоко, он с ним спал, яблоко было теплое, потом думал - приятно лежать, приятная шерсть, приятно есть теплое яблоко, приятно не хотеть вставать, приятно нехотя вставать, приятно снова лечь в постель, приятно, уехав, не ложиться снова, приятно ночью идти на станцию, приятно ждать поезд, приятно опоздать на поезд, приятно ехать, приятно остаться, приятно не спать, приятно чувствовать, что приятно…
Памва не стал включать свет. Он накрыл яблоки всеми одеялами, которые были в доме, снял с себя лохмотья, сложил в большой мешок яблоки и орехи. Допил воду в ведре. Натянул вязаную шапку, заложив сигарету за ухо, и вышел на двор.
Уже через несколько десятков шагов он почувствовал, что мешок слишком тяжелый. Надо было еще зайти на кладбище. Сегодня или завтра исполнялось тридцать лет со дня смерти деда. Памва помнил дату, просто не знал, какое теперь число.
На станции сильно пахло вином. В зале мужчины и женщины сидели прямо на бочонках. Бутыль с молодым вином стояла на полу. Видно было, что люди пьют уже несколько дней. Говорили на чужом языке. Это крестьяне везли из-за гор в город вино. Вечерний поезд давно ушел, а до утреннего оставалось несколько часов. Памва сел на свой мешок и закурил. Почти сразу несколько мужчин повернулись к нему, показывая жестами, что хотят курить. Памва уже распределил все свои сигареты - в ожидании поезда, в поезде, по дороге с поезда домой. Новые сигареты будут только дома. Но он без сожаления раздал половину всего, что оставалось.
Мужчины закурили, держа сигареты в руках, размокших в виноградном соке, а одна из женщин принесла Памве банку вина. Все женщины были молодые, красивые, сильные, выпитое сделало их отважными. На губах, свитерах, на кончиках пальцев и запястьях еще не стерлись винные пятна. Женщинам нравилось смотреть, как Памва пьет. А он в этот момент почувствовал острый холод - остыла мокрая от пота рубашка. Вино было холодное, чувство холода сопровождало его до желудка, но Памва пил большими глотками, ожидая, что скоро проявится тепло другой, метафизической природы. Люди, не переставая, разговаривали, обращались и к нему, но он ничего не понимал. Они звали его в свой круг. Он пил еще и еще, начал смеяться, радость переполняла его здесь и сейчас. Вспомнил, что у него есть орехи, наколол целую горку. Отделять зерна от скорлупы было трудно из-за того, что пальцы сильно замерзли, из-за ожогов, да и от выпитого. Памва решил научить их одной вещи - взял половинку очищенного ореха, секунду подержал во рту, потом окунул в высыпанную на газету соль. Самая молодая женщина захотела повторить, но не облизала орех, и соль не держалась - она просто съела орех. Не правильно. Памва взял еще одну половинку, держа двумя пальцами, дал облизать женщине, окунул в соль и положил ей в рот. Женщина вела себя послушно и теперь была удивлена необычным вкусом. Памва дал ей глотнуть вина из своей банки, она смеялась. Не правильно. Облизав орех и окунув его в соль, дала Памве, отхлебнула вина, нагнулась к Памве и перелила вино изо рта в рот. Правильно. Памва подумал - вдруг мужчины среагируют как-то по-другому, но они смеялись, увлеченно наблюдали, удивляясь пониманию, приветствуя появление нового языка.
Памве было нужно пианино. И оно нашлось; среди вещей, маленькое детское пианино, сделанное без струн, видно, кто-то вез детям подарок. Правой рукой - несколько хроматизмов, левой - ритм на деке (тоже пальцами), нога попала в лужу вина, звучно расплескивая его по сторонам. Крестьяне окружили Памву, мужчины положили руки друг другу на плечи, женщины хлопали в ладоши - сначала в простом ритме, а потом все больше подстраиваясь под его игру. Памва уже не знал, то ли это танцевали мужчины, то ли пошла кругом голова. Его колотил экстаз. Кто-то набросил ему на плечи старый шерстяной свитер с драными рукавами. Лавина чужих запахов смела привычные, начала крениться и проворачиваться, исчезать, наплывать, пульсировать, как свет в глазах. Под конец Памва, беря неправильные аккорды, бешенно барабанил по клавишам.
Он очнулся, когда поезд уже вышел из гор и из предгорий. Виноградари спали на скамьях в холодном и почти пустом вагоне, ботинки и вязаные носки загораживали проход. Кто-то внес и его мешок. Так ярко светила луна, что ясно-белым было все внутри, хотя не горела ни одна лампа, а за окном глаз различал каждый стебель камыша в канаве, вдоль которой шел поезд. Темнота в неосвещенных местах достигла такой интенсивности, что казалось - их нарочно зачернили. Самая молодая не спала; она пересела на скамейку к Памве и поставила пианино ему на колени. Памва не хотел играть, хотя, пожалуй, стоило, и не только из-за девушки - хорошо бы вспомнить то, что играл на вокзале, там были две удачные темы в пьесу, которая нужна к понедельнику - "продрогнуть до костей в саду" и "напиться допьяна молодым вином". Штаны оказались влажными - то ли облил вином, то ли лежал в луже, может - это моча, может - так сыро в вагоне. Может, пьеса вообще не нужна.
Памва вынул из кармана шнурок с нанизанным куском коралла и надел девушке на шею, просунув коралл под свитер. Теперь коралл висел прямо между грудей. Памва достал последнюю сигарету и вышел в тамбур. Через минуту пришла и самая молодая. Встала напротив. Памва медленно курил и видел, как она хороша.
Девушка взяла его за руку с сигаретой. Памва решил - хочет затянуться. Но она отняла сигарету и бросила на пол, а руку Памвы положила себе на грудь так, чтобы он дотронулся до коралла. Потом прижалась к Памве, держа обеими руками его ладонь. Ему стало так грустно, что он чуть не заплакал. Памва ощутил, что в последний раз прикасается к нему такая молодая женщина, не известно, захочет ли еще кто-нибудь прижаться к нему, а чтобы обняться сразу, как сейчас - этого не будет уже никогда. Его охватила жуткая ностальгия: он подумал о том, как стареют те женщины, которых любил всю жизнь, которым еще больнее и хуже, которые и дают почувствовать ему собственное старение. Он на удивление легко отвел в сторону волосы девушки.
Памва поцеловал ее в затылок и шею. Захотелось возвратиться с ней в горы. Внезапно девушка повернулась к нему спиной, но настолько плавно, что губы Памвы ни на миг не соскользнули с шеи, а ладони сами оказались на животе; она наклонилась, упираясь руками в стекло, мышцы живота задрожали.
Все настоящее - удивительно жестокое.
Он крепко обхватил девушку под самой грудью, притянул к себе и медленно развернул в прежнее положение. На заледеневшем стекле остались отпечатки теплых ладоней. Памва запустил руку в спутанные волосы, пройдя пальцами по коже, зажал их в кулак, и прислонил девушку одной щекой к холодному окну, уткнувшись лбом в другую. Не отпускал до тех пор, пока ее дыхание не успокоилось, потом уже не прикасался, даже отступил на шаг.
Чтобы отвлечься от того, что произошло, достал из самого глубокого кармана фотографию, и показал девушке. На фотографии одетая в белое женщина стояла на берегу озера, положив руки на плечи маленькой девочке; за ними, сбоку, уже на другом берегу на досчатом пирсе сидел более молодой, чем женщина, человек в черной одежде и странных нелетних ботинках, очень коротко стриженный. Все трое спокойно, почти равнодушно, но с неуловимо странной сосредоточенностью смотрели вперед. У женщины были мягкие черты лица и длинные волосы.
Памва знал, что девушка сейчас обернется. Она и в самом деле оглянулась, но увидела в окне только себя и, не полностью, очень внимательное лицо Памвы. Это взгляд женщины с фотографии был таким, что казалось - она смотрит прямо в глаза, но не тому, кто рассматривает снимок, а тому, кто стоит у него за плечом.
Вряд ли девушка могла правильно определить возраст фотографии - примерно середина тридцатых годов. Она взглянула на Памву так же отстраненно и несовременно и ушла в вагон.
Он настаивал, чтобы композиция фильма совпадала с композицией фотографии: надо снимать фрагменты озерного берега, разыгрывая на них совершенно непохожие эпизоды, но так, чтобы всегда было видно что-то на другом берегу, а в самом конце каким-то образом поднять камеру над озером и показать, как на берегах одновременно происходят несовместимые события. Ну, и постараться достичь такой отрешенности, как во взглядах женщины, девочки, мужчины.
Когда поезд въехал в город, Памва заглянул в вагон за мешком. Он вышел, как только поезд остановился. Было совсем темно, хорошо, что он стоял в тамбуре - под утро стало еще холоднее, и он бы сильно замерз, выйдя из более теплого вагона.
Памва вспомнил, как в двадцать пять лет думал, что все в жизни уже случилось, и дальше будут только повторы, конечно, с небольшими отличиями, но ничего принципиально нового уже не произойдет. Однако жить с тех пор становилось все интереснее.
Еще Памва подумал, что если все же решит записать сценарий пьесы, когда-нибудь потом, то закончит его примерно так: единственная задача исполнителя - вызвать чувство присутствия.


С украинского  перевел А.Пустогаров