Новая песня, I часть

Галина Алфеева
Цунне Зарид оставался в Утерехте, ожидая, когда господин Ансан даст ответ на послание. Ансан был управляющим делами снабжения всего военного округа, кроме того, он выполнял и некоторые поручения самого адайви Орея, хранил у себя часть его состояния и оказывал ростовщические и посреднические услуги.
В анбаке, что привёз Цунне, наряду с различными хозяйственными отчётами находилась и приписка со словами: «Подателя этого, офицера Цунне Зарида, задержи как можно дольше в Утерехте любыми средствами, по крайней мере, пока не услышишь о моей смерти. Тогда выдай ему оговоренную в моём завещании сумму, и остальными деньгами распорядись, как указано в завещании».
Первое время молодой человек только досадовал на медлительность господина Ансана, потом, когда ему передали, что господин Ансан заболел, он почувствовал неладное, но продолжал ждать. Слух об осаде Шестого гарнизона уже успел просочиться в Утерехте и взволновал Зарида.
В очередной раз придя справиться о здоровье чиновника и  получив всё тот же ответ, он уже собирался уходить, как вдруг на лестнице его догнал юноша, служивший у Ансана письмоводителем.
– Послушайте, приходите сегодня вечером в таверну Нубы на окраине, у реки: у меня есть к Вам дело. Это очень важно. Я войду туда и пробуду недолго, а когда выйду, следуйте за мной. Если за мной не будет слежки, мы сможем  поговорить. Я сам дам Вам знак... Только, прошу Вас, ради жизни, никому не говорите...
Озадаченный Цунне дал согласие. В тот же день, слоняясь по рынку, он узнал новость о гибели крепости Гешамал.

– Девушки, вам нечем заняться? Ступайте в зал. – Госпожа Нуба уже принарядилась для вечера, хотя солнце стояло ещё довольно высоко.
– А что! Там почти никого нет! – возразила ей Каона.
– Слово «почти» нельзя отнести к посетителям, ты знаешь. Каждый, кто вошел – уже почтенный гость, и встречать его нужно как полагается. Ваша выручка зависит от ваших манер и старания. Ну, живо, живо! – Хозяйка прогнала их из кухни.
– Это её выручка зависит от моего старания. А моя – от Нъелле и его отца, –проворчала Каона.
– Господин сегодня придёт? – спросила Мана.
– Обещал. Вот я и не спешу работать – надо беречь силы до вечера...
Господин Нъелле  последнее время часто посещал таверну Нубы. Он был сыном богатого человека: его отец, потомственный советник, городской представитель в Совете Наместника провинции, владел землей и поместьем. Чтобы сын хорошо разбирался в денежных и хозяйственных вопросах, господин Эддаре отдал его на выучку своему знакомому, господину Ансану.
Мана удивлялась: что могло связывать молодого отпрыска старинного рода и простолюдинку Каону! Тем не менее Ньелле бывал у той по нескольку раз в луну; всегда приносил подарки, чаще украшения, купленные в ювелирных лавках на улице Гур, но иногда дарил золотые монеты. Каона не скрывала своих подарков от неё, но от других старательно прятала. Когда Мана спросила, любят ли они друг друга, Каона рассмеялась: «Нам хорошо вместе. И мы получаем друг от друга то, в чём каждый нуждается».
В зале в самом деле было мало людей. Из прилично одетых, – а только такие входили в круг их обязанностей, – Мана определила одного и указала на него Каоне.
– Ни за что! Лучше вовсе не ужинать, чем с ним. Неприятный. Сразу видно, что скуп. Да еще и мрачный какой-то. Если и будет пить, то в одиночку, а напьётся – начнёт нести всякую чушь и липнуть, как медовая тянучка.
Посетитель соответствовал её описанию. Он не скинул капюшона, вдобавок на лице его лежала закатная тень, отчего  трудно было определить возраст и характер, но какие-то угрюмость и холодность сквозили в его облике.  Заказав немного, он ел медленно, старательно пережевывая пищу, не глядя по сторонам, сосредоточив внимание на содержимом своей миски.
– Можешь сыграть для него что-нибудь. Что-нибудь печальное. Старинную песню... Но я к нему не пойду – пусть Нуба выгоняет, если хочет.
Мана заняла свое место у занавески. Старинную песню? Но какую? «Девушка с гор» подойдет? Или «Осеннее небо»? Или «Песня скитальца»? Нет, все-таки лучше «Девушку с гор» – она не такая тоскливая. От двух других разбегутся прочие немногочисленные посетители таверны, и госпожа Нуба вовсе останется без выручки. Она негромко запела, словно для себя, пробуя голос:

«– Что подарить тебе, девушка с гор:
Золото, бусы, румяна, наряды?
 – Нет, ничего мне в подарок не надо:
Ярче алмазов снега на громадах,
Ярче парчи полыхает костер.

– Чем удивить тебя, девушка с гор:
Царским дворцом или садом чудесным?
– Нет, лучше роща, где нежные песни
Птиц раздаются, и склон тот отвесный,
Что свою тень над ущельем простер.

– Ждешь ли кого-нибудь, девушка с гор?
Витязя смелого в звонких доспехах?
– Нет, не ценю я военных успехов:
Воин убийцею станет со смехом.
Жду я того, кто полюбит простор...»

Мана видела, что её пение привлекает внимание: люди поглядывали на неё с интересом. Эту песню она пела нечасто, и вообще старую мелодию мало кто знал здесь.
 Мрачный посетитель сидел не поднимая головы. Лишь когда Мана закончила, он взглянул на неё – мельком, отложив ложку. Она ждала, что, завершив обед, неприятный гость расплатится и  уйдет, но тот попросил еще что-то у служанки.
«Ладно, споём печальное», – подумала Мана и начала «Песню скитальца». В этой песне речь шла о юноше, который пустился в странствия, получив отказ из уст любимой девушки. Нигде он не находит пристанища, и, тоскуя, предвидя скорую кончину, просит донести последние слова любви до жестокосердной красавицы.
Но и эта песня нисколько не тронула посетителя. Он пил маленькими глотками вино и не проявлял ни к чему участия.  «Правду сказала Каона – неприятный. Не стоит и глядеть в его сторону... Подойти бы да и спросить: «Ведь вы пить совсем не хотите, а пьёте! И в таверне нашей вам скучно! Зачем тогда сидеть?»
 Мана мысленно произнесла эти дерзкие речи и сама испугалась: не сорвались ли непочтительные слова и с её языка? – Нет, вроде бы, их никто не слышал.
Тут Каона, которая куда-то отлучалась, вернулась. Они немного поболтали, ожидая вечерних посетителей, а потом пришел и молодой господин Нъелле. Мана забыла об угрюмом, и, как-то окинув взглядом зал, с облегчением заметила, что его уже нет.
В тот вечер ей довелось немало спеть и сыграть: зала наполнилась людьми – госпожа Нуба могла быть довольна.
Когда Каона и господин Нъелле скрылись наверху, в каморке девушек, Мана сделала желанную передышку. Она знала, что Каона не посмеет уединиться с гостем надолго, ей за это влетит от хозяйки: Нуба не разрешала уделять постоянное внимание кому-то одному, если в зале много посетителей, девушки должны были поочередно присаживаться то за одни стол, то за другой. Скоро они вернутся, а пока можно выйти на улицу и глотнуть свежего воздуха.
Она не оставила кайты и так и вышла с ней на крыльцо. Прохлада ночи охватила ее. Жив ли господин Юджии? Где-то он? Никаких вестей, никаких надежд... Она присела на ступеньку и вся отдалась мелодии, захватившей её вместе с одиночеством. Слова пришли сразу, внезапно, из ниоткуда, и Мана испугалась, что позабудет их в отсутствии чернил и никты. Она повторяла их про себя снова и снова, облекая в песню:

Смотришь на звезды?
Смотришь со звезд? –
Я не узнаю об этом.
Ветер ночной твое имя принес
Мне шелестящим приветом.

Пусть десять тысяч растерянных слов
Мы никогда не услышим –
Ветер шепнет тебе:
С нами любовь,
Если мы помним и дышим....

– Ты – что? Кому ты играешь? – Каона взяла её за плечо.
– Никому. Так, для себя.
– А-а... Красиво, я раньше не слышала. Сыграешь для Нъелле? Он уже собрался уходить, пусть послушает.
– Может, в другой раз?
Но Каона не стала внимать её возражениям  –  потащила за стол, где сидел сын советника, и заставила сыграть сочиненное на крыльце.
– У тебя талант! Держи! – молодой господин кинул Мане серебряную монету.
Когда он ушел, хозяйка сделала Каоне знак, чтобы та перешла за стол, где уже были выпиты «чарки гостей» и веселье набирало силу. Подсаживаясь к пирующим, Каона, встревоженная какой-то мыслью, шепнула:
– Кажется, я забыла вернуть ему кое-что... Сбегай в нашу комнату, посмотри у меня под тюфяком. Если найдешь....
– Догнать и отдать?
– А сможешь?! Я буду должницей.
– Ладно, только как-нибудь отведи глаза хозяйке.
– Да чего там! Мне ли привыкать! – Каона уже беспечно улыбалась.

То, что лежало у Каоны под тюфяком, было тугим замшевым мешочком примерно в какиму*  длиной. «Свиток!»,  – на ощупь догадалась Мана. – «Но к чему он здесь? Не читала же Каона его! Она и читает только по складам...». Мысли пронеслись и погасли, как взметнувшиеся от костра искры в ветреную ночь. Удобно прятать такие вещи под химатэ, на груди! Она быстро и незаметно прошмыгнула на улицу через кухню.
Мана знала, где живет молодой господин. Но даже если бы он направился не домой, путь его всё равно бы лежал единственной ведущей из квартала дорогой. Легконогая преследовательница в два счета миновала тёмные перекрестки; один дом оставался ей до фонарей Торгового квартала. Там, в размытом желтоватом световом круге увидала она сына советника, стоящего к ней спиной.
Он стоял и, казалось, беседовал с каким-то человеком, лица которого Мана не могла разглядеть из-за головы самого господина Нъелле. Вдруг молодой человек наклонился вперед, пошатнувшись, навалился на своего собеседника, и медленно осел вниз, к его ногам. Тогда Мана узнала в оставшемся стоять с узким длинным мечом в руке человеке угрюмого посетителя их таверны.
Она не закричала. Беззвучно ахнув, попятилась и, вжимаясь в спасительную темноту, задала стрекача.

Когда вся таверна Нубы мчалась поглядеть на место убийства, Мана, забившись в угол на своем тюфяке, тряслась от страха. Она и помыслить не могла о таком! Видел ли её убийца?  Но если и не видел, слух о том, что она стала свидетельницей преступления, быстро достигнет его ушей, он вернется и ... Нет, нельзя ей оставаться в городе!
Она стала поспешно собирать свои немногочисленные вещи. Как хорошо, что госпожа Нуба расплатилась с ней несколько дней назад: деньги в дороге пригодятся. Дождаться утра? Что, если убийца уже прячется где-то рядом, карауля её? Нет, скорее всего, он занят тем, как бы самому уйти от погони, а, значит, у неё есть время! Как ни страшно выходить на улицу, но придется...
Всю дорогу ей чудилось, что вот-вот из темноты ударит кинжал или вылетит тонкая петля, чтобы захлестнуть горло, и – бежала, бежала, подгоняемая ужасом, так, что к утру уже добралась до Сантониц, деревни, стоящей на дороге в Киити-Хаст. До самого Киити-Хаста, города небольшого и ничем не знаменитого, кроме, может быть, спокойствия и невозмутимости его жителей, вошедших в поговорки, оставалось еще дня три пути.
Мана умылась в ручье и заявилась на постоялый двор. Там было оживленно: ночевавшие путешественники собирались в дорогу, пахло едой. Она вспомнила, что не взяла с собой ничего съестного. Купила ковригу хлеба – свежего, мягкого; и, выйдя на двор, стала есть, отщипывая по кусочку. Очень скоро из словесной шелухи ей удалось выбрать цельные ядра: «Киити-Хаст», «скорее», «доберемся», «меньше остановок», «кобыла сама бежит».  Без труда Мана определила, к кому подойти; расчет оказался верным, и она пристала к маленькому крестьянскому обозу, направлявшемуся в город. Хозяева подвод ехали торговать семьями, поэтому Мана сразу прониклась к путешествующим доверием. Она пошла рядом с подводой, на которой сидели молодой гончар и его жена.
– Садись к нам! – предложила ей крестьянка. – Поболтаем!
Она была на несколько лет старше, любопытна и словоохотлива.
Когда жена гончара распахнула огромный платок, скрывавший ее фигуру подобно плащу, показался круглый, как тыковка, живот.
 – И ты не боишься ехать? – спросила Мана.
– Ещё не пришло время, мы успеем. Когда потом выберусь! А пока – ест сам, спит сам, не хнычет – красота! Толкается только больно, – улыбнулась она.
*Мера длины, равная  18 сантиметрам, «ладонь» .(Прим. авт.).