Графини Строгановой лет младых мгновенья. Глава 1

Иосиф Баскин
         


                Глава первая


                1

       В один из декабрьских  дней 1807 года графиня Жулиана Мария Луиза Кардозо София д’Ега, или просто графиня Жюли, как звали ее близкие люди, стоя у окна гостиной загородней виллы своей матери, известной в Португалии поэтессы Леоноры д’Альмейда-д’Ойенхаузер, маркизы д’Олорна, тоскливо смотрела на взмокший от двухдневного  ливня парк, на разлившиеся в аллеях мутные, покрытые рябью, лужи, на кружева оголенных ветвей дубов, сквозь которые тускло просвечивала свинцовая равнина Атлантического океана, испещренная пенными барашками штормовых  волн.
       Короткая португальская зима, мягкая и дождливая, всегда наводила на Жюли неимоверную тоску.  Больше всего ее донимала сырость. Несмотря на пылавшие с утра до ночи камины, влага упорно проникала во все уголки дома, забиралась в кладовые, шкафы, книжные полки, под пуховые одеяла, тут и там проступала неряшливыми пятнами плесени.  И только весной, с прекращением несносного сезона дождей, просушенный и заново покрашенный дом приобретал наконец вид, достойный первой поэтессы страны.  В такую пору Жюли буквально оживала, расцветая под ласковыми лучами весеннего солнца, как расцветали на просохших  клумбах ее любимые пунцовые розы. 
       Но сейчас, в конце декабря, глядя сквозь мокрое стекло на холодное, ветренное ненастье, она думала о том, как бы уберечь от простуды свою восьмимесячную дочурку Идалию, необычайно красивую, но слабую здоровьем златокудрую девочку с глазками цвета морской волны. Вот уже несколько дней ее не выносили в парк, и она стала капризничать, что вызывало у бабушки Леоноры и мамы Жюли тревожное беспокойство. Но Божья стихия, как известно, неумолима: всем мрачным видом своего холодно-пепельного неба она отвергала всякую надежду на то, что в ближайшие дни малышке удастся подышать свежим воздухом.
       «Бедное дитя... бедная моя девочка... - думала Жюли, прижавшись щекой к оконному стеклу. – Так уж случилось, дорогая, что всю свою жизнь придется тебе нести тяжкий крест греха своей матери,  ее ненасытной любви к человеку, чьей дочерью ты не вправе будешь называться - только воспитанницей, и только по фамилии д’Обертей... Представляю, как возненавидишь ты эту придуманную бабушкой фамилию!.. Но что я могу поделать?.. К плодам греха, рожденным не от мужа, наше общество так жестоко, так безжалостно!.. И даже природа не знает к ним милосердия... Пресвятая Дева Мария! Дай же этому несчастному ребенку хотя бы несколько солнечных дней!..» 
       Но дождь, подгоняемый порывами упругого ветра, продолжал  барабанить по стеклу тяжелыми каплями; Жюли щекой угадывала их настойчивое биение, но не отстранялась от окна, потому что белый шум непогоды как нельзя лучше располагал к нахлынувшему желанию погрустить о прошлом.
       Прикрыв глаза, она вызвала в памяти слегка потускневшие картинки счастливой поры своего детства, проведенного в небывало прекрасной Вене, где отец ее, граф Священной Римской империи Карлос Аугусто д’Ойенхаузер, занимал пост португальского посланника при Венском дворе, а мать, тогда еще молодая начинающая поэтесса, почти каждое утро, после отъезда мужа в посольство, читала ей свои новые стихи про всяческие смешные приключения собачек, мартышек, носорогов и злых дикарей. Стихи эти очень забавляли Жюли, она заразительно, иногда до  колик, смеялась, и тогда Леонора, желая  прекратить истерический смех дочери, грациозно выходила на середину гостиной и молча, под звонкое щелканье кастаньет, начинала танцевать зажигательную качучу. Жюли моментально умолкала; некоторое время она завороженно смотрела на гибкую, стройную, красивую маму, затем подбегала к ней, становилась рядом, и, высунув острый язычок, старательно повторяла движения танца.
       Другие картинки того далекого беззаботного времени не столь ясно запечатлелись в ее памяти. Помнила только, что после качучи мать вызывала к подъезду карету, и они выезжали в центр Вены, на площадь Штефансплац, где с изумлением, в который уже раз, разглядывали громаду Собора Святого Стефана с крутыми крышами из разноцветной черепицы. Потом в каком-то уютном кафе они лакомились ананасовым мороженым и шли прятаться от полуденного солнца в райские кущи ближайшего парка...
       Внезапная смерть отца всплывала в памяти бледным, точно мраморным, лицом в лакированном гробу, горящими свечами, черными одеяниями незнакомых людей, тяжелыми вздохами органа, черным катафалком и черными султанами над головами лошадей, печальным перезвоном колоколов, монотонной молитвой и нечеловеческим криком матери, когда первый ком земли,  сорвавшись с лопаты, глухо ударил по крышке гроба...
       Но самым неприятным воспоминанием для Жюли было ее внезапное, нежеланное замужество... «Сколько мне было тогда? – припоминала она. - Тринадцать?.. Нет-нет, уже почти четырнадцать... Боже мой! Девчонку четырнадцати лет бросить в постель к старику-вдовцу, чужому, отвратительному человеку, которому было уже за сорок!.. Который в постели толком ничего не умел делать... Это я поняла несколько  позже, когда с досады и отчаяния завела любовников... Ах, матушка,  матушка!.. Что вас заставило так рано выдать меня замуж?.. Зачем?..»
       Жюли не могла знать всех тайных пружин королевского двора, которые время от времени приводили в движение безотказные механизмы связывания брачными узами придворных людей, не спрашивая их желания или согласия. В одном случае это могло быть обыкновенной прихотью королевы, в другом – только ей известной государственной целесообразностью.
Если же говорить о замужестве Жюли, свершившемся летом 1796 года, то оно стало очередной прихотью королевы Марии I, пожелавшей видеть овдовевшего в прошлом году камергера, графа Эреса Хосе Марию д’Ега, снова женатым человеком. Припоминая доверительные сетования покойной жены графа по поводу нарастающей у него импотенции, королева решила, что  женитьба на очень молоденькой девушке непременно взбодрит вялую энергию вдовствующего камергера и даже вылечит его от этой губительной напасти.
       Высочайший выбор пал на четырнадцатилетнюю племянницу близкой к королеве Марианы д’Альмейда, маркизы д’Олорна. Это весьма опечалило Мариану, но она не подала вида, надеясь, что Ее католическое величество, с головой погрузившись в религиозный фанатизм, регулярно впадая в глубокую меланхолию с явными признаками умопомешательства, благополучно забудет о своей матримониальной прихоти. Но этого, увы, не случилось: в один из периодов просветления королева сама назначила день венчания и приказала готовить к нему жениха и невесту.
       Между тем сама Жюли ничего не знала о предстоящем браке, как не знала и того, что тетушка Мариана долго уговаривала сестру не противиться воле королевы, ибо в нынешнюю пору, когда даже согласившийся принять регенство ее сын Жуан не способен противостоять решениям матери, - в этих условиях идти наперекор королеве -  значило подвергуть семью более чем реальной опасности: неизлечимая порфирия Марии I делала свое дело, и предсказать, во что могут вылиться болезненные всплески монаршего гнева, никто не может.
Леоноре ничего не оставалось, как объявить дочери о скором замужестве. Жюли с недоумением и даже ужасом выслушала мать и, не зная, что ответить, сквозь слезы произнесла поникшим голосом:
       - Матушка, я не хочу замуж... Почему сейчас?..
       - Все мы послушны воле нашей обожаемой королевы, ибо она вещает голосом  Господа... – печально глядя на дочь, ответила Леонора.
       - Но если я не хочу замуж, то зачем это понадобилось Господу?
       - Не богохульствуй, Жюли!
       Потом матушка о чем-то долго говорила, но взволнованная дочь почти не воспринимала ее слов, до нее лишь урывками доходили похвалы в адрес графа д’Ега: он и любимец королевского двора, и депутат Жунты трех созывов, и генеральный инспектор португальской армии, и дипломат, перед которым открыты дороги во все европейские страны, наконец, он владелец поместий на Мадейре и в Бразилии... Словом, лучшей партии  для дочери матушка и представить не может! Правда, граф далеко не молод, к тому же вдовец... Ну, что ж... тем более изощренно и нежно он  будет потакать капризам своей юной супруги!..
       А далее... было странное ночное венчание в королевской церкви. Ночное – потому что при дневном, а тем более при солнечном свете, порфирия могла  убить королеву...
       На амвоне десятками свечей светился престол, отбрасывая жаркие отблески на неподвижное, словно вылепленное из грязного воска, лицо сидевшей невдалеке самодержицы; красно-оранжевый свет мягко ложился на лица стоявших подле нее принца-регента Жуана и тетушки Марианы, выхватывал из полумрака  церковного зала искорки драгоценных камней на одеждах министров, их жен и дочерей. Гремел орган, вызывая мощными рокочущими созвучиями дрожь в животе Жюли; озираясь, она боковым зрением то и дело улавливала перешептывания дам и смешки мужчин, и ей казалось, что все они смеются над нею и одновременно жалеют ее...
       Она не помнила, как оказалась рядом с графом д’Ега на коленях перед алтарем. Вскоре вышедший из ризницы в митре и с посохом епископ громовым голосом обратился к новобрачным:
       - Эрес Хосе Мария д’Ега, перед лицом Господа ответьте, берете ли вы в жены невесту вашу, Жулиану Марию Луизу Кардозо Софию д’Ойенхаузер? Клянетесь ли вы хранить ей верность и в радости, и в горе, в болезни и во здравии, любить, уважать и почитать  ее, пока смерть не разлучит вас?
       - Клянусь! – услышала Жюли радостный голос жениха.
       - Жулиана Мария Луиза Кардозо София, перед лицом Господа ответьте, берете ли вы в мужья жениха вашего, Эреса Хосе Марию д’Ега? Клянетесь ли вы хранить ему верность и в радости, и в горе, в болезни и во здравии, любить, уважать и почитать его, пока смерть не разлучит вас?
       Жюли замешкалась, не зная, что делать и как отвечать; еще минуту назад она твердо решила ответить решительным отказом, но какой-то внутренний голос в последний момент удержал ее от этого шага. Гробовая тишина повисла под сводами церкви. Все напряженно ждали ответа невесты, но она, потупив взор, продолжала молчать.
       - Дитя мое, - обратился к ней епископ, сторого взирая с высоты своего роста. - Вы слышали мой вопрос от имени Господа?
       Жюли бросила затравленный взгляд на королеву и обмерла, увидев ее широко раскрытые, устремленные на нее, безумные глаза и оскалившийся волчьими зубами приоткрытый рот; потом, обернувшись и увидев страх в глазах матери, сама испугалась и поспешно, обливаясь потом, ответила:
       - Да, слышала... только не все...
       - Повторяю, дитя мое: берете ли вы в мужья жениха вашего, Эреса Хосе Марию д’Ега? Клянетесь ли вы хранить ему верность и в радости, и в горе, в болезни и во здравии, любить, уважать и почитать его, пока смерть не разлучит вас?
       - Да... - едва слышно ответила Жюли и тотчас почувствовала за спиной облегченный вздох десятков людей.               
       После обмена кольцами епископ прочел проповедь о христианской морали, о необходимости соблюдения супружеской верности, следуя Господней заповеди «не прелюбодействуй!», а когда он умолк и скрылся в ризнице, новобрачные подошли к королеве и опустились перед ней на колени. «Благошлавляю...» - невнятно прошепелявила она, прочерчивая скрюченным, дрожащим пальцем воздушный крест. Граф д’Ега с умиленно-подобострастным выражением лица потянулся было к монаршей руке, намереваясь ее поцеловать, но королева порывисто встала с кресла и, опустив на лицо густую черную вуаль, молча, в сопровождении свиты и сына Жуана, проследовала сквозь строй низко склоненных голов к выходу из церкви.
       - Боже мой, что сделала порфирия с некогда красивой королевой... – услышала Жюли грустый мужской голос.
       Едва за свитой закрылась дверь, новобрачных тотчас окружило множество поздравителей. Матушка первой облобызала зятя и дочь, декламируя при этом сочиненное ею стихотворное поздравление; тетушка Мариана что-то эмоционально говорила, граф радостно ей отвечал, но вдруг во время этого суматошного шума Жюли почувствовала стремительно нарастающее головокружение. Через несколько секунд она провалилась в бездну, и, падая, уловила чей-то отдаленный испуганный возглас:
       - Господин граф, у вашей жены обморок!..


       ...Очнулась Жюли на незнакомой кровати, под пологом из розового шелка с резвящимися тигрятами. Открыв глаза, она с минуту недоуменно смотрела на полог, затем повернула голову и увидела стоявших у изголовья матушку, тетушку Мариану и мужчину в отделанном золотыми узорами комзоле. С трудом припомнив церковное венчание, она сообразила, что это ее законный супруг, и сама удивилась тому безразличию, с каким восприняла его, словно это был не живой человек, а некое каменное изваяние, на которое можно бросить  мимолетный любопытствующий взгляд и тотчас забыть.
       - Слава Господу, очнулась... – услышала Жюли голос матери. – Девочка моя, тебе уже лучше?
       - Да, матушка, - слабым голосом ответила Жюли. – Где я?
       - Ты в доме своего супруга. Тебя из церкви под наблюдением докторов привезли сюда. Теперь это твой дом, и ты в нем - графиня Жулиана д’Ега...
       Тетушка Мариана, стоявшая рядом с матушкой, удовлетворенно улыбнулась и, наклонившись, прошептала:
       - Наша благочестивая, всемилостивейшая королева благословила твой  брак с ее любимым камергером и приказала капитану лучшего трехмачтового галиона доставить вас, молодоженов, на остров Мадейру, в поместье графа, для приятного проведения медового месяца... Это большая честь для тебя, Жюли!.. Будь же достойна милости нашей обожаемой королевы Марии!
       Продолжая сладко улыбаться, тетушка отошла от племянницы, уступив место графу. Тот обеими руками взял ручку жены, погладил ее маленькую ладошку, утонувшую меж его ладоней, и возможно более нежным голосом произнес:
       - Не волнуйтесь, моя дорогая Жулиана! Все будет хорошо. Это я вам обещаю...
Жюли ничего не ответила; она выдернула ручку из ладоней мужа и, нахмурившись, отвернулась к стенке.
       - Ничего, привыкнет... – прошептала тетушка Мариана графу. – Лошадка  еще необъезженная...