Синхронизация квантовых состояний сопровождается яркой бело-голубой вспышкой. В ожидании слепящего света я зажмурил глаза и даже прикрыл их ладонями, хотя прекрасно знал, что это бесполезно – вспышка рождалась не вовне, а внутри меня. Вслед за вспышкой следовали несколько секунд слепоты, глухоты и отсутствия осязания. Сознание отключалось от тела и повисало посреди бесконечности, тьмы и безмолвия.
Чувства, однако, пришли в норму довольно быстро. Я ведь не был новичком – мы провели более двух десятков подобных экспериментов. Правда, все они закончились неудачей. Теоретически я должен был на несколько часов оказаться с состоянии квантовой суперпозиции с моим двойником из одного из бесчисленных параллельных миров. Предполагалось, что двойник участвовал в точно таком же эксперименте, только в своем мире. Уверенности не было, но ведь логично предположить, что среди бесчисленного количества миров найдется хотя бы один такой, в котором мой двойник и я совершаем одни и те же действия. Суперпозиция означала совмещение наших сознаний и чувств. Каждый из нас одновременно воспринимал как собственную реальность, так и реальность другого. Беда состояла лишь в том, что возникновение суперпозиции оказывалось тем вероятнее, чем более идентичными являлись наши миры. Но пока не обнаружены явные отличия между мирами, нельзя понять, действительно ли мы находимся в суперпозиции и наблюдаем одинаковые реальности, или эксперимент просто не удался, и никакой суперпозиции не существует. Для успеха, я и мой двойник должны наткнуться хотя бы на одно явное отличие.
Мы устраиваем наши опыты в столицах различных стран, полагая, что в крупных городах есть больше шансов обнаружить отличия. Сегодня выбор пал на Брюссель. Придя в себя, я покинул здание лаборатории и вышел за ворота – прямо на улицы городского центра.
Брюссель был точно таким же, каким я его видел вчера. Все те же ажурные дворцы и вымощенные пространства площадей. Всё те же бесконечные кафе с выставленными наружу столиками и тентами, примыкающими к стенам домов. Всё те же художники, разложившие прямо на камнях мостовых свои многочисленные шедевры. Всё тот же разноязыкий говор протекающей мимо толпы – французский, арабский, немного английского. Я всматривался в покрытые позолотой стены домов, в позы и лица бронзовых и каменных статуй, тщетно пытаясь обнаружить отличия от того мира, к которому привык.
И вдруг это произошло. Причем никакой ошибки быть не могло, ибо я сразу почувствовал ментальное присутствие двойника – с этого мгновения существование наших миров стало очевидным, даже осязаемым. В одной из реальностей за выставленным на мостовую столиком сидел человек. В другой же – столик был свободен. Одновременное восприятие двух миров оказалось настолько поразительным, что у меня закружилась голова. Я почувствовал, как мой двойник нетвердым шагом подошел к этому столику и тяжело рухнул в кресло. К нему немедленно бросился официант – средних лет араб с чапаевскими усами.
Я тоже, с трудом преодолевая дурноту, двинулся по направлению к столику этого человека – единственного отличия между нашими мирами, которое нам до сих пор удалось обнаружить. Тот же усатый официант попытался указать мне на свободное место в другом конце террасы, но я остановил его жестом. Объект моего интереса – мужчина преклонных лет пил кофе, закусывая круассаном, и не обращал на меня внимания. Я подошел вплотную к его столику, мучительно соображая, как завязать беседу с совершенно незнакомым человеком. В этот момент он поднял на меня глаза. И тогда я узнал его. Мой визави изрядно постарел, но не узнать его было невозможно.
Я провел детство и юность в стране, где жизнь каждого человека должна была посвящаться беззаветному служению Идее, а любая песня звучала как марш. Нельзя сказать, чтобы эти песни создавались людьми бесталанными, но строгая диета из «маршеподобной» музыки, сдобренной прозой официальной пропаганды, приводила души в состояние крайнего истощения. И вдруг явился он – Певец, открывший нам другие песни – песни, в которых каждое слово было правдой, каждая фраза – откровением. Каждый аккорд вырывался из глубин его души и пронзал сердца слушателей. По необъяснимым причинам, правители страны позволяли ему произносить вслух то, о чём другие не смели даже подумать. Для целого поколения Певец стал олицетворением свободы мыслить и мечтать. Он внушил нам веру в возможность перемен и надежду на то, что перемены когда-нибудь наступят.
А потом он умер. Умер в расцвете сил, на самом пике признания, уже переходящего в славу. Упал прямо на сцене превращенного в амфитеатр стадиона, не допев песню, но и не выпустив из рук гитары. Упал на глазах у тысяч пришедших услышать его людей. Огромные толпы провожали его в последний путь. Эти похороны стали первой несанкционированной демонстрацией, которую правители страны не решились разогнать. Именно тогда мы поняли, что власть не всесильна и возможность перемен зависит только от нашей решимости.
И вот оказывается, что среди бесчисленных миров существует один, в котором Певец не умер, а продолжил жить и, конечно же, петь. Я остро позавидовал своему двойнику – сколько прекрасных песен ему довелось услышать! Как бы я хотел извлечь их из его памяти. Но, увы, совмещались лишь наши текущие сознания и ощущения, память же оставалась у каждого своя.
Между тем, Певец продолжал вопросительно смотреть на меня. Пауза явно затянулась, и я должен был что-то сказать.
– Это вы? – наконец вырвалось из моей гортани.
– Ну, я, – ответил Певец немного насмешливо. Видимо мой вид забавлял его.
– Вы живы? – не смог удержаться я, и тут же пожалел о своей глупости.
Но мой вопрос нисколько не расстроил Певца. Напротив, он, казалось, еще больше развеселился.
– Да, жив пока! А ты полагаешь, мне пора умереть?
– Нет, что вы! – замахал я руками, отчаянно соображая, что сказать дальше. – Я сейчас всё объясню… разрешите, я присяду за ваш столик?
Певец пожал плечами и указал на свободное кресло, в которое я немедленно плюхнулся. Усач-официант бросился к нам, на ходу проговаривая дежурное приветствие по-французски.
– Разрешите угостить вас рюмочкой коньячка? – с надеждой спросил я Певца.
– Не пью я, дружок, – ответил тот, покачав головой. – Уже лет двадцать, как в рот не беру.
– Правда? А я думал, вы… – начал было я, но запнулся, не сумев подыскать достаточно обтекаемое определение.
– Случалось, – кивнул он, – когда был помоложе. Четверть века назад я чуть не умер. Сердечный приступ – еле откачали. С тех пор начал беречься.
Я попросил официанта принести бокал красного вина. В параллельной реальности мой двойник, одиноко сидящий за этим же столом, заказал кружку темного пива Leffe.
– Видите ли, – я опять начал говорить, придумав наконец, как именно стоит соврать, – я почти двадцать пять лет был в научной командировке… в горах… на Тибете. Никакой связи с внешним миром. Я помнил, что с вами случился приступ во время концерта, и думал, что вы умерли. Несказанно рад видеть вас живым!
– Я выжил. Откачали, – ответил он, улыбнувшись уголками губ.
– И вы оправились? Продолжили петь?
– Продолжил. Еще лет десять. Потом прекратил.
– Почему же прекратили? – вскричал я. – Здоровье?
– Да нет, здоровье-то как раз больше не беспокоило, – ответил Певец. – Просто песни мои не нужны оказались.
– Это абсурд! Как ваши песни могут быть не нужны?! Россия всегда будет нуждаться в ваших песнях!
– Это какая же именно Россия? – саркастически спросил он, глядя мне в глаза. – Россий-то теперь много!
– Что значит много? – оторопело пробормотал я. – Как может быть много Россий?
– Да ты откуда взялся, парень? – спросил он меня. – Как-то не верится, что можно до такой степени не знать, что творится в мире!
Я подумал, что теперь вполне могу сказать ему правду – всё равно он не склонен мне верить.
– Я – пришелец из параллельной вселенной, – начал объяснять я, прикидывая, насколько дико должны звучать мои слова. – Я – физик. Участвую в разработке метода исследования параллельных миров путем суперпозиции квантовых состояний индивидуумов, населяющих эти миры. Мой двойник из вашего мира в эту самую секунду наблюдает мой мир. Наверное, звучит, как речь шизофреника… Вы мне верите?
Певец пожал плечами и откинулся на спинку кресла.
– Честно говоря, – произнес он, – это звучит правдоподобнее, чем двадцатипятилетняя командировка в горы. В наше время каждый день придумывают разные научные новшества. Я уже перестал удивляться.
– Ну, вот, – торопливо заговорил я, воодушевленный его доверием. – Теперь вам должно быть понятно, что я ничего не знаю о вашем мире. Мне странно слышать о существовании нескольких Россий. У нас Россия одна. Союз распался, а Россия осталась!
– Ишь ты! – покачал головой Певец. – А у нас по-другому получилось. У нас Россия тоже распалась. Аж на пять независимых государств.
– Но как же это могло произойти?
– Вроде, естественным образом всё происходило. Сначала была чеченская война, которая быстро переросла в панкавказскую. Армия воевала бездарно – погубили огромное количество людей – и своих, и чужих. Поднялась буря международных протестов и гневных демонстраций внутри страны. Совет NATO угрожал прямым вмешательством. И всё это на фоне непрекращающегося наступления боевиков. В конце концов, войска отступили аж до Краснодара. Начались тяжбы в ООН. Кое-какие земли удалось вернуть, но немногие. Россия признала независимость новых кавказских государств. Сейчас они уже лет пятнадцать между собой воюют.
Певец глотнул остывший кофе и продолжил.
– Через год после окончания Панкавказской войны поднялся Татарстан. Там силу уже применять побоялись – попробовали всё решить полюбовно. Татары не соглашались ни на какие компромиссы. Независимость, и точка! В конце концов, достигли соглашения под эгидой ООН: Россия признала независимость Татарстана, а в виде компенсации получила европейские и американские беспроцентные займы. А потом независимости вдруг потребовали казаки. Если татарам можно, почему казакам нельзя?
– Но ведь казаки – русские! – удивленно вскричал я.
– Да, русские, – согласился Певец, – но вдруг распространилось мнение, что вовсе не все говорящие по-русски должны жить в одной стране. Ну, например, в Австрии, Германии и некоторых районах Швейцарии говорят по-немецки. Почему же не может существовать несколько русскоязычных стран? Кроме того, терское казачество не простило Москве предательского отступления во время Панкавказской войны. Так или иначе, но начались бурные демонстрации в поддержку идеи создания казачьего государства. Помню, по телевизору показывали огромные толпы людей, несущих, словно хоругви, портреты атаманов времен Гражданской войны. Не успели моргнуть глазом, как Верховный Круг Дона, Кубани и Терека объявил о создании независимой Казачьей Федерации. ООН оперативно признала новую державу.
На последних словах его голос дрогнул. Было очевидно, что несмотря на напускной цинизм, воспоминания о событиях недавнего прошлого болезненно бередили его душу.
– А потом, – продолжил он взволнованно, уже не пытаясь казаться безразличным, – как плотину прорвало. Регионы один за другим стали требовать статуса независимых государств. В течение нескольких лет возникли Северорусская Федерация, Дальневосточная и Среднесибирская Республики, Западносибирская Федерация… И процесс вовсе не закончился. Недавно коми и карелы начали серьёзно поговаривать об отсоединении от Северорусской Федерации и создании конфедерации с Финляндией. А почему бы нет, в самом деле? Финны смотрят на это положительно, да и ООН не возражает.
Он замолчал. Хлебнул еще кофе дрожащими губами.
– Но главное, – вдруг заговорил он с жаром, – разрывая на части родину, они пели мои песни! Они несли мои портреты! Они говорили, что я научил их мечте о свободе – и вот они осуществляют эту мечту! Я пытался протестовать в прессе и на телевидении. Ведь Бог – свидетель, я не этого хотел! Я желал исправления и возрождения, но не гибели великой державы! Вот призыв, который я вкладывал в мои песни! Но оказалось, что слушатели поняли их прямо противоположно!
– И как же люди отреагировали на ваши протесты? – спросил я, завороженный его исповедью.
– Они отвернулись от меня. Меня перестали печатать и приглашать на телешоу. Тогда я стал сочинять другие песни, в которых клеймил происходящее, но эти песни никто не хотел слушать. Мои концерты проходили при пустых залах, и вскоре мне стали отказывать в аренде помещений… Тогда я поклялся, что никто и никогда больше не услышит моего голоса. Сломал гитару и прекратил петь. А вскоре и вовсе покинул территорию бывшей России. Переехал с женой в Париж. Пару лет назад развелся и перебрался сюда, в Брюссель. Здесь у меня бизнес небольшой. По-русски уже лет пять не говорил. С тобой, вот, с первым.
Он помолчал, повертел в руках чашку, в которой уже не было кофе, и спросил:
– А у вас, говоришь, иначе было? Сохранилась Россия? И ты в России живешь?
– Нет, – ответил я, пряча взгляд, – я живу в США.
– Вот видишь, – горько усмехнулся Певец. – В твоем мире есть Россия, но ты в ней жить не хочешь. А я хочу, да России нет.
– Видите ли, я – физик, а физические исследования требуют огромных денег. В России просто нет таких фондов. А ведь я и мои коллеги находимся на пороге величайших открытий в квантовой механике…
Он рассеяно слушал меня, с горькой усмешкой, не принимая моих объяснений, но и не желая их оспаривать.
– А на что живут все эти страны? – спросил я, меняя тему разговора. – На чем держится их экономика?
– Да занимаются всяким бизнесом, кто во что горазд, – ответил он, пожав плечами. – Если уж совсем плохо приходится, МВФ выручает. А бывает, американцы деньжат подбросят. Правда, если кто начинает выпендриваться, того берут в финансовые клещи и прижимают малость. А как исправится – опять помогают.
– А нефть и газ продают? – продолжал спрашивать я.
– У кого есть, тот продает, – ответил Певец. – Да только сегодня нефти и газу цена – копейка в базарный день. Все на водород переходят – и дешевле, и среду не загрязняет.
– А вот у нас так и не научились делать дешевое водородное топливо, – заметил я, – поэтому нефть и газ очень даже дорого стоят. Может быть, в этом и есть причина таких разительных отличий?
– Может быть. Ну, вот видишь – откуда же взяться вдохновению, если всё с нефти начинается и на ней же кончается?
– Но так, пожалуй, всегда было, – возразил я.
– Может, и всегда. Но я ведь об этом не знал. Потому и петь мог. А теперь, вот, знаю и не могу.
Он замолчал. Я тоже не нашелся, что добавить. Посмотрел на часы: состояние суперпозиции должно было закончиться через несколько минут. Пожалуй, пришло время попрощаться – я не хотел, чтобы мой двойник, вернувшись в свой мир, был вынужден заканчивать разговор, который не он начал. Я знаком подозвал официанта и попросил счет.
– Брось, я заплачу, – сказал Певец, – ты всё-таки гость.
Я не стал спорить и вышел из-за стола, пожелав ему удачи. Он молча кивнул, и я покинул его. В параллельной реальности мой двойник расплатился с официантом и тоже вышел. Мы одновременно перебежали на другую сторону улицы и, присев на узкую железную лавочку, зажмурили глаза и обхватили головы руками. Вскоре последовала вспышка, а за ней несколько секунд безвременья. Когда чувства вернулись ко мне, я убедился, что состояние суперпозиции прекратилось – исчезло головокружение, вызванное восприятием раздвоенной реальности. Пропало и ощущение присутствия двойника из параллельного мира. Я посмотрел на другую сторону улицы – Певца за столиком не было. Всё вернулось на круги своя.